Офицеры седеют рано (сборник)

– Что же я должен вам рассказать? – сухо спросил лейтенант.

Ячменев склонился на руку, потер глаза, лоб. Он, видно, очень устал за день.

– Черт тебя знает, о чем теперь с тобой говорить! – сказал вдруг замполит с досадой. – Хотел как с человеком, а ты сразу отбил желание. Разговора не получится. Теперь слушай, что я скажу. Вот смотрю я на тебя, Савицкого, Берга, Ланева, живете вы как загипнотизированные. Видел на сцене – гипнотизер скажет: «Плавайте!» – уснувшие плавают, прикажет: «Смейтесь!» – они смеются. Вот так и вы – живете какой-то странной, призрачной жизнью. Люди в вашем возрасте революции делали, в Отечественной войне Родину отстояли; сейчас домны, шахты, каналы их руками создаются. А вы? Что вы делаете?

Подполковник встал, глаза у него были полны гнева, белые ресницы торчали, как иглы, желваки бегали по скулам. Махнув рукой, он вышел из камеры.

Вспышка Ячменева озадачила лейтенанта. Он подумал: «Политработники так не разговаривают. Много нужно гадостей натворить, чтобы разъярить такого спокойного человека, как Ячменев. Вот так Афоня – отчитал. Хуже, чем пощечин надавал! Нет, не в ту сторону я иду, не туда заворачиваю! Надо с этим кончать!»

Но не успел Алексей закрепиться в этом решении, как за дверью послышались голоса, и в камеру в сопровождении начальника караула вошли Берг и рыжий Ланев.

– Привет одинокому узнику! – весело крикнул Берг.

– Знакомая квартирка! – усмехнулся Ланев.

Берг разложил на столе еду: колбасу, сыр, хлеб и, обращаясь к начальнику караула, сказал:

– Ты иди, друг, наш Монте-Кристо подкоп сделает сам, мы ему помогать не будем. Дай человеку покушать.

Лейтенант ушел. Ланев достал из кармана пол-литра, ударом ладони вышиб пробку и быстро налил водку в кружку:

– Лечись, голова гудит, наверное?

– Уже прошло. Скажите, что я натворил?

– Ничего особенного, культурно провел вечер, – с невинной миной сказал Берг. – Употребил изрядно горючего. И не вышел на работу. Ну давай пей, не задерживай тару!

Шатрову стало легко и весело.

В эту ночь он спал спокойно и крепко, никакие терзания совести его не одолевали.

Сидеть на гауптвахте неприятно не потому, что здесь душно, или плохо кормят, или изнуряют какой-нибудь непосильной работой. Офицер и на гауптвахте, по сути дела, остается свободным – он находится в незапирающейся камере, имеет право выйти погулять, может, с разрешения дежурного, сходить в библиотеку или в баню. Офицеру дают постель, ему разрешается заказывать пищу в столовой по своему выбору и средствам. Его могут навещать друзья и знакомые. Только где-то в приказе написано, что он арестован. Докатился до того, что его изолировали от людей и препроводили в позорное место. В этом суть ареста. И название у позорного дома не наше, иностранное – гауптвахта! Все слова в уставе понятные, русские, и только одно – название места, где содержат провинившегося, – иностранное, будто ты удален с родной земли, – гауптвахта!

И однако… На гауптвахте Шатров отдыхал. Он отсыпался, собирался с мыслями, много думал о Наде. Здесь было чище, чем на квартире холостяков. Пол мыли, обметали пыль. Можно было целый день читать книги или разгадывать кроссворды.

Здесь Алексей и написал Наде письмо. Он не поведал ей о всех деталях, но дал понять, что попал в беду и дело может кончиться худо. Письмо лежало на тумбочке. Шатров думал, отправлять его или нет. Но когда, возвратясь после вызова и беседы с командиром батальона, окончательно решил не отправлять, его вдруг не оказалось; видно, унес к почтальону солдат, который убирал камеру.

Отсидев срок наказания, Алексей пришел на квартиру. Освобождение отпраздновано не было. Последние дни месяца, перед получкой, считались траурными – «мушкетеры» сидели без денег. В столовой добрая Аня кормила их в кредит, записывая долг в блокнотик, залитый щами. Взаймы денег никто не давал – платежная способность холостяков была известна всем.

В эти дни пропадала игривость в разговорах лейтенантов. Гарри, Йог, Сэм, Айк превращались в Гришу, Игоря, Семена, Алексея. Иногда налетал порыв чистоплотности. Раздевшись, мыли пол, выбрасывали объедки, консервные банки, чистили ботинки, утюжили брюки, меняли постельное белье. В проветренной, прохладной от мокрых полов комнате делалось уютно. Друзья включали магнитофон и ложились на свежие постели. Читали.

Берг любил западных писателей, особенно Ремарка и современных итальянцев.

Гриша Ланев упивался библиотекой приключений – маленькими книжечками, на обложках которых темнели силуэты шпионов, пистолеты или мчащиеся автомобили.

– Я, когда учился в ремеслухе, – говорил Ланев, – ни одной лекции не слушал, все эти книжки читал. Даже на практике приспособлялся: положу перед собой книжку, напильником вкалываю, а глазами то в книжку, то на деталь.

Шатров был уверен, что и в военное училище Гриша пошел, начитавшись этих приключений, в поисках романтики.

Савицкого интересовала любовь, причем Мопассана он считал слишком старомодным.

Шатров любил разгадывать кроссворды. Не находя нужного слова, Алексей кричал, ни к кому не обращаясь:

– Чтение, сопровождаемое музыкой?

– Оратория, – откликался Берг.

– Четырнадцать букв надо.

– Вздрючка на разводе, когда играет оркестр, – предлагает Ланев.

– Сформулируй одним словом.

– Одним не получается.

– Кажется, сам нашел: радиопередача. А, черт, одной буквы не хватает…

В эти дни Берг, Савицкий, Шатров и Ланев выходили на работу без опозданий и даже неплохо проводили занятия со взводами. Кое-кто из старших командиров с надеждой посматривал на них: может быть, наступит перелом и бесшабашные лейтенанты остепенятся? Чтоб не спугнуть деловитость молодых, им не вспоминали старые грехи, пытались даже похвалить. Но в тот момент, когда все были довольны друг другом, когда как будто наступала служебная гармония, лейтенанты вдруг преподносили очередной номер. Справедливости ради нужно сказать: ни разу молодые офицеры не выходили из дома с намерением напиться или что-нибудь натворить. Они отправлялись в город с надеждой весело провести время, встряхнуться, расправить плечи от гнетущей жары. Беды и происшествия случались непредвиденно и там, где их никто не ожидал.

Однажды, в эти вот дни «пустых карманов», возвращались друзья домой трезвые и злые. Шли гуськом. Даже говорить не хотелось, настолько тяжело было на душе. У подъезда дома встретили капитана Дронова с мотоциклом. Он жил на втором этаже и, стоя перед лестницей, соображал, как закатить мотоцикл наверх.

– Разрешите помочь? – спросил Шатров.

– Очень буду благодарен.

Друзья подняли пахнущий заводской смазкой мотоцикл и на руках внесли его на второй этаж. Здесь они прокатили мотоцикл по длинному коридору, в который с обеих сторон выходили двери, и прислонили к стене у комнаты капитана.

– Трудновато будет каждый день таскать, – сказал Савицкий.

– А я во дворе сарайчик сделаю.

– Вообще-то покупку обмыть полагается, а то заржавеет, – пошутил Ланев просто так, не думая, что Дронов примет это всерьез.

– Что ж, не отказываюсь. К тому же за помощь я перед вами в долгу. Заходите.

Лейтенанты для вида стали отнекиваться, но все же вошли. Капитан временно жил один. Жена уехала в гости к родителям.

– Вот и поторопился купить, пока ее нет. Она против – говорит, не хочу быть вдовой. Мотоцикл душегубкой называет. А мне без мотоцикла просто невыносимо; на стрельбище, на кросс – везде он нужен.

После второго пол-литра выяснилось, что Дронову еще нужно учиться водить мотоцикл.

– Я его, красавчика, и включать не умею.

– Это же проще пареной репы! – уверял Берг. – У меня есть права, я вас в два мига научу.

Компания вышла в коридор. Пока Семен объяснял устройство мотоцикла, Ланев спустился с бидончиком на улицу и, остановив проходящую машину, нацедил бензина. Игорь попросил на время заряженный аккумулятор у соседа Дронова.

Мотоцикл заправили, отерли смазку, и он радостно взревел на весь дом и задрожал от желания побегать. Соседи встревоженно выглядывали из дверей, растерянно наблюдали, как Берг медленно проехал по коридору от окна к окну мимо табуреток с примусами и ведер для мусора, выстроившихся вдоль стен.

– Ну, садитесь теперь вы. Пусть хозяина почувствует. Так! У вас отличная хватка! Рекорды будете ставить! Теперь медленно вращайте вот эту ручку, прибавляйте газ.

Дронова отпустили, и он, торжествующий и немного испуганный, покатил по коридору. Но вдруг его неопытная рука резко дернула рычаг. Мотоцикл отчаянно зарычал, оглушительно выстрелил, заполнив коридор голубым дымом, и рванулся вперед. Когда рассеялся дым, лейтенанты и оторопевшие жильцы увидели лежащий у стены мотоцикл и над ним окно, распахнутое настежь. Поняв, что произошло, все побежали вниз и подняли с земли стонущего Дронова.

Капитан сломал ключицу и был помещен в госпиталь. Срочно прилетела жена и первым делом продала мотоцикл. А полковник Кандыбин после этого случая на совещании офицеров сказал:

– Не связывайтесь вы с этой бражкой. Уж сколько раз я вас предупреждал. Это не офицеры, а ходячее ЧП.

Берг был объявлен зачинщиком этого происшествия и арестован на трое суток.

Дело разбирали на комсомольском бюро. Берг и Ланев не были комсомольцами. Савицкому и Шатрову пришлось выслушивать обвинения за всю компанию. Золотницкий метал громы и молнии.

Высказывались члены бюро, вспоминали прошлые грехи. Было принято решение: Шатрову объявить выговор, а Савицкому – строгий выговор с предупреждением, так как у него уже были другие взыскания.

Когда расходились, встретили в коридоре полковника Кандыбина. К командиру полка обратился комсорг Золотницкий:

– Товарищ полковник, завтра у нас будет обсуждаться вопрос о воспитательной работе среди молодых офицеров. Может быть, зайдете?

– Нет времени, дорогой, – ответил Кандыбин, – как-нибудь в другой раз.

От этих слов Алексей вдруг почувствовал себя свободнее, скованность ослабла и постепенно вовсе исчезла. «Все это говорильня, – утешал себя Алексей, – буря в стакане воды. Мы еще в школе не очень-то боялись этих выговоров. Кандыбин даже время тратить не хочет на такие пустяки».

Город давили душные сумерки. Старушки поливали тротуары у ворот и садились на лавочки подышать. Савицкий и Шатров шагали рядом. Им было немного грустно, но не больше.

Легкомысленный Савицкий через несколько минут забыл неприятности. Недалеко от дома, в котором снимали квартиру холостяки, жила стройная и миловидная девушка. У нее были темные косы, собранные в тугую корону, глаза черные и блестящие. «Мушкетеры» не раз пытались с ней заговорить при встречах. Однако юная красавица, даже не удостоив их взглядом, проходила мимо. И вот Савицкий, возвращаясь с Шатровым домой, увидел идущую впереди грациозную соседку. Он поравнялся с ней. Заговорил. Но ответа не последовало. Игорь до самой калитки пытался вызвать девушку на разговор, но она молчала и, ускорив шаг, зашла в свой двор.

– Подумаешь! – сказал Игорь подошедшему Шатрову. – Говорить не хочет!

Полковник Кандыбин разговаривал в своем кабинете с Ячменевым. Разговор перебил Зайнуллин. Он открыл дверь и спросил:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Заходи! – радушно встретил капитана Кандыбин. Он любил Зайнуллина. Высоко ценил и ставил всем в пример его требовательность и твердость. Полковник считал, что у каждого офицера, независимо от звания и должности, должен быть свой стиль, свой почерк в работе. Уставы и порядки в армии – одни для всех, но каждый офицер поддерживает и внедряет их по-своему, в зависимости от опыта, знаний, склада характера. У Зайнуллина свои твердые взгляды. Он нравился Кандыбину, скорее всего, потому, что сам полковник тоже был не из говорунов, любил строгость и решительность. Кандыбин видел в Зайнуллине себя – молодым ротным командиром. Он работал бы точно так же напряженно, цепко, ни на минуту не ослабляя требовательности. Полковник втайне завидовал Зайнуллину и жалел, что самому не довелось командовать ротой в мирное время. Ротная ступень промелькнула во время войны; не успел осмотреться, как был назначен замкомбата в боях на Висле.

Зайнуллин постоял у стола, помедлил, будто хотел подчеркнуть значительность того, что он сейчас произнесет.

– Садитесь, – сказал Кандыбин.

Но Зайнуллин не сел. Он этого себе не позволял – полковник для него был полковник, и Зайнуллин считал себя обязанным стоять, когда решаются служебные вопросы. Капитан садился в присутствии полковника только на совещаниях или на офицерских вечерах, к праздничному столу, да и там немедленно поднимался, когда к нему обращались старшие. Зайнуллин был ярый противник показухи. Просто уважение к старшим и понятие субординации он считал главными устоями дисциплины и порядка в армии.

Полковник, зная эту особенность капитана, не настаивал – все равно не сядет. И это тоже нравилось Кандыбину.

– Ну, с чем пришел?

Зайнуллин еще помедлил и наконец выложил:

– Уберите от меня этого разгильдяя!

И Кандыбин и Ячменев поняли: говорит о Шатрове.

– А почему? – спросил Ячменев.

– Он разлагает роту. Мешает работать.

– Почему-то у нас принято считать, что молодых офицеров должны воспитывать старшие начальники, – сказал Ячменев. – Лейтенант Шатров ваш подчиненный, и вы обязаны его воспитывать.

– Я обо всей роте забочусь, – хмуро буркнул Зайнуллин.

– А Шатров это не рота? Он тоже служит в вашей роте, товарищ капитан.

– Служит? Он не служит, а гадит…

Кандыбин поспешил на выручку своему любимцу:

– Может быть, переведем его куда-нибудь?

– Если Зайнуллин не может с ним справиться, Шатров другому командиру вообще на шею сядет. – Ячменев невольно польстил самолюбию капитана.

– Ты сделай так, товарищ Зайнуллин, – посоветовал командир полка, – требовательности не снижай, о каждом проступке докладывай официальным рапортом. Пора за них браться всерьез, хватит прощать и уговаривать. Как думаешь, Афиноген Петрович?

– Браться всерьез давно пора, – задумчиво сказал Ячменев, – и браться нужно всем, а не только нам с вами.

– Некогда мне рапорты писать, – упорствовал Зайнуллин. – Мне работать надо, а не бумагу переводить.

Зайнуллину позволялось многое. Никто другой не посмел бы так говорить с полковником. Но полковник прощал ему эту грубоватую манеру. Он стремился ни в чем не отказывать ему. Тем более что Зайнуллин никогда не злоупотреблял его расположением и обращался с просьбами только в крайних случаях. Кандыбину было очень неприятно отказывать сейчас капитану.

– Ничего не могу сделать. Штат во всех ротах укомплектован. Перевести Шатрова некуда. Ты потерпи немного, я переведу его при первой же возможности.

Зайнуллин зло и глухо сказал:

– Попал под влияние этих бергов, савицких, ланевых. Это они сбивают с пути молодых офицеров. Шатров сначала хорошо за дело взялся.

– А почему же вы его не удержали? – спросил Ячменев.

Зайнуллин промолчал.

– Природа, как известно, не терпит пустоты. Не было вашего и нашего влияния, вот и заполнили этот пробел Берг и Савицкий.

Зайнуллин не стал спорить с Ячменевым. Он пожалел, что замполит оказался в это время у командира полка. Будь Кандыбин один, он поступил бы решительнее.

Раздосадованный неудачей, Зайнуллин, возвратясь к себе в роту, вызвал Шатрова в канцелярию. Сдерживая гнев, капитан сказал, не взглянув даже на вошедшего лейтенанта:

– Если вас наказывать за каждый проступок, то вы один потянете роту на последнее место по дисциплине. Поэтому будет так: сержанты справятся без вас.

И вдруг, не сдержав злости оттого, что офицер, которого он так ждал, на которого возлагал большие надежды, оказался не помощником, а помехой, Зайнуллин почти выкрикнул:

– А твоего духу чтоб в роте не было! Понял?! Ходи где хочешь, а здесь не появляйся. Не разлагай мне людей своим гнусным видом. Понял?!

– Так точно, – ответил Шатров, растерянно соображая: отстраняют его от должности или это просто очередной разнос?

А Зайнуллин продолжал еще некоторое время бушевать. Он сознавал – изгнать Шатрова из роты у него не хватает власти. То, что он говорит, это лишь попытка как-то в обход пресечь разлагающее влияние лейтенанта. Уж если не помогает, то пусть хотя бы не вредит! Но капитан знал: все это лишь разговор, болтовня… Вообще случилось то, чего капитан больше всего боялся, от чего долгое время старательно оберегал свое подразделение – в роте завелся «артист», и теперь все результаты его трудов могут пойти прахом.

Потерял покой и полковник Кандыбин. В тот же день он попросил генерала Таирова принять его. Командир полка приезжал к комдиву иногда без предварительных звонков. Официальное обращение насторожило генерала. Он принял полковника, готовый услышать что-то неприятное.

Генерал Таиров был плосколиц, с раскосыми башкирскими глазами и жестким седым ежиком. В прошлом кавалерист, генерал и в пятьдесят лет сохранил стройность и подтянутость.

– Слушаю вас, – сказал Таиров, когда полковник по его приглашению сел к столу.

– Представляю вам рапорт и прошу предать суду военного трибунала лейтенанта Берга, – сказал Кандыбин и подал генералу рапорт.

Таиров взял бумагу, положил ее на стол перед собой – вот оно что! – и, не читая, продолжал смотреть на Кандыбина.

– Я о нем несколько раз вам докладывал, – продолжал командир полка, понимая взгляд генерала, как желание выяснить суть дела. – Вы, товарищ генерал, каждый раз высказывали надежду, что Берг исправится. У меня лично больше надежды нет, наказания на него не действуют. Я настаиваю на суде. Берг систематически пьянствует, опаздывает на службу, служебные обязанности выполняет формально. В прошедшее воскресенье не выполнил мой приказ.

У генерала дрогнули седые брови.

– Как? Прямо отказался выполнить? – спросил Таиров.

– Он не заступил в наряд. Должен был дежурить согласно утвержденному мной графику, но явился на развод пьяным, и его не допустили. Я понимаю, суд – крайняя мера, но мне нужно на нее опереться. С воспитанием молодых офицеров в полку дела обстоят очень напряженно. Есть у меня еще Савицкий, Ланев, да вы сами их знаете, товарищ генерал.

– Вы все возможности испробовали?

– Все.

– Приносит ли Берг общественный вред?

– Так точно. Он вовлек в свою компанию прибывшего из училища лейтенанта Шатрова. Была в полку отличная зайнуллинская рота, а теперь ее знобит как в лихорадке.

– Почему?

– Шатров в ней командует третьим взводом. На Зайнуллина смотреть жалко. Извелся офицер. И так работает много, а тут этот Шатров. От него столько неприятностей!

Генерал очень хорошо знал капитана Зайнуллина, не раз награждал его ценными подарками и отмечал в приказах. Роту, конечно, надо выручать. Но и отдать человека под суд, искалечить ему жизнь генерал Таиров так вот просто, с маху, не мог.

– Сознательно или несознательно влияет на молодых офицеров Берг? – спросил генерал.

Кандыбин заколебался. Он понял, разговор о судьбе Берга сейчас закончится. Генерал примет решение. Полковнику очень хотелось избавиться от нерадивого лейтенанта, но Кандыбин был честным человеком.

– Нет, товарищ генерал, Берг влияет на других не умышленно. Он не враг, а заблудившийся. Вместе с тем проступки он совершает сознательно, добивается, чтоб его уволили из армии.

– Вот видите, – задумчиво сказал комдив. – Мне кажется, вы еще не использовали все средства дисциплинарного воздействия. Поэтому удовлетворить ваше ходатайство я не могу. Поработайте еще с этим человеком. Лучше, если он перебесится и будет служить в наших рядах, чем попадет в тюрьму и всю жизнь потом будет коситься и считать себя обиженным. Кстати, вы советовались с замполитом, с секретарем партийной организации?

Полковник отвел глаза. Устало, как о деле, давно всем надоевшем, сказал:

– Говорил не раз. И с ними говорил, и на совещаниях при всех офицерах каждую неделю толкуем – все за то, чтобы избавиться от этого типа.

Но, верный себе, Кандыбин, почувствовав, что уклоняется от прямого ответа и докладывает хоть и правду, но не точно, тут же переломил себя, подчеркнуто прямо и ясно сказал:

– Решение предать суду Берга я принял самостоятельно, с замполитом и секретарем по этому вопросу не советовался.

– Тем более нельзя считать, что все меры уже исчерпаны. – Генерал спокойно смотрел на помрачневшего Кандыбина, понимая: полковнику неприятно сейчас сидеть перед ним – получалось так, будто он пришел с делом, которое глубоко не продумал; не использовав свои возможности, уже просит вмешаться старших.

Командир дивизии знал: это не в правилах Кандыбина, и, стремясь как-то смягчить отказ и принять часть вины и на себя, рассудительно проговорил:

– Все мы не безгрешны были в молодости, Матвей Степанович. Посоветоваться, послушать других никогда не вредно… Поговорите с замполитом. Сами еще подумайте. Судить Берга, я считаю, нецелесообразно.

Вечером Кандыбин умышленно заговорил с Ячменевым о Берге.

– Я сегодня подавал рапорт о предании суду Берга, но генерал меня выставил за то, что я не мог доложить ваше мнение по этому делу.

Ячменев очень хорошо знал Кандыбина, уважал его за прямоту. Были ему известны и недостатки полковника – излишняя самостоятельность, нежелание послушать других, поэтому, узнав о случившемся, Ячменев подумал: «И поделом тебе, не будешь лезть к начальству, не поговорив предварительно с замполитом». Но подумал так Ячменев без злорадства, а с легкой иронией. Ведь Кандыбин не питает к нему личной антипатии, даже наоборот – по-своему любит комиссара.

Кандыбин честный, опытный командир и коммунист, делить им нечего – интересы у них одни, ну а что касается ошибок, так они в одночасье не устраняются.

Да и к себе Ячменев был сугубо требователен. Он считал: получив большие права и поддержку партии, нужно пользоваться ими осторожно и умело. Афиноген Петрович хорошо усвоил разницу в понятиях – быть комиссаром и комиссарить. Быть комиссаром, по его убеждению, значило проводить линию партии, подчинять этой линии все, руководствоваться ею при решении вопросов боевой готовности и жизни полка. Комиссарить же – это значит проводить в жизнь любые субъективные решения, опираясь на силу, данную тебе партией, и ею, этой вот силой, делать обязательными для всех свои личные прихоти.

Не так-то просто, как это кажется на первый взгляд, быть партийным руководителем, быть совестью полка, быть эталоном чистоты и честности. Показать себя прямолинейным и несгибаемым нетрудно – эти качества можно проявить, обладая и ограниченным рассудком. Гораздо более ценными и полезными для дела Ячменев считал гибкость и дальновидность. Как строевой командир в бою для продвижения вперед применяет обходы и охваты, так и политработник должен осуществишь свою несгибаемость и неуклонное движение вперед не путем упрямых лобовых ударов, а выбирая самый верный и надежный путь к решению вопроса.

Такова была стратегическая основа, которой руководствовался Ячменев в своей работе.

Узнав подробности разговора Кандыбина с генералом, Ячменев понял – это не тот случай, когда нужно заботиться о командире, щадить его нервы, думать о его работоспособности, оберегать его уравновешенность.

В принципиальных вопросах Ячменев всегда занимал открытую, прямую, партийную позицию, не считая возможным допускать какие-то недомолвки и сглаживание углов.

Воспитание молодых офицеров вообще, а не только Берга, давно беспокоило Ячменева. Он много думал, наблюдал, анализировал, но не ставил эту проблему, как говорится, ребром только потому, что сам не приходил к каким-либо определенным выводам. В полку время от времени появлялись трудные молодые лейтенанты. Они приносили много неприятностей, отрывали время, которого и так не хватало. Ячменев часто размышлял: как могло получиться, что некоторые молодые люди не хотят служить? Он вспоминал свою молодость – с каким трепетом он и его сверстники шли в военные училища! Командир Красной армии – самый уважаемый, самый желанный человек всюду. Однако появление пусть даже одиночек, не желающих служить, не только волновало Афиногена Петровича, но и оскорбляло его. Тем более что одиночки эти не были какими-то выродками. Взять хотя бы Берга, Савицкого или Шатрова – смышленые ребята, имеют хорошее образование. Хотя они и причиняли много неприятностей, хотя и проштрафились неоднократно, Ячменев где-то в глубине души питал к ним отеческое чувство. С решением Кандыбина отдать Берга под суд Ячменев был категорически не согласен и сказал об этом прямо:

– Берг, Шатров и Савицкий неглупые ребята, их нужно сохранить для армии. Я уверен, со временем они станут хорошими командирами. Вспомните, Матвей Степанович, разве мы не допускали промахи в молодости?

– Промахи были. Но служили мы от души…

– А не думали вы над тем, почему они не хотят служить? – Ячменев не мог бы ответить на этот вопрос определенно и задал его умышленно, намереваясь послушать мнение полковника. В который уже раз он пытался найти конец в этом запутанном клубке.

– Думал, – сказал Кандыбин. – Мне кажется, это избалованные люди. Удовольствия у них на первом плане. Им не хочется, видите ли, проводить молодые годы в далеком гарнизоне. Тот же Берг. Пока отец воевал да служил в частях, мамочка нежила чадо у себя под крылышком.

– А Шатров? – спросил замполит.

– Что Шатров?

– Лейтенант Шатров рос без отца, мать – санитарка в больнице. О нем нельзя сказать, что он избалованный. Да и Савицкий тоже из семьи трудной. У Савицкого мать после гибели мужа опустилась, пила, собутыльников и ухажеров на глазах у сына чуть не ежедневно меняла. Вот и вырос он циником. Ни в чью порядочность не верит… Нет, мне кажется, одной причиной объяснить их поведение нельзя. У каждого должна быть своя.

Кандыбин ничего не отвечал.

– А не подходили вы к этой проблеме с другой стороны? – продолжал Ячменев. – Мы служили, нам все нравилось. А этим что-то не по душе. У нас были одни запросы, свой диапазон, а у этих потолок гораздо выше нашего. Может быть, им тесны наши рамки?

– Я согласился бы с вами, – задумчиво сказал полковник, – если бы большинство или лучшие молодые офицеры заговорили о необходимости изменить некоторые порядки в армии. Но Ваганов, Антадзе, Анастасьев, Зайнуллин, Дронов да и все остальные офицеры работают с удовольствием, и ничто их не стесняет. Нет, Афиноген Петрович, компания Берга – не новая поросль, это плесень.

– Не хочу вас обидеть крайностью своих суждений, – умышленно осторожно начал Ячменев, опасаясь, что полковник, задетый за живое, разозлится и прервет такой нужный и полезный разговор. – Я знаю, вы любите Зайнуллина, и я высоко ценю работоспособность капитана. Но представьте на месте Зайнуллина Берга – не такого, конечно, какой он сейчас, а Берга с зайнуллинской целеустремленностью и служебным рвением. Кто из них оказался бы лучшим и, главное, более современным командиром?

Кандыбин, не скрывая удивления, смотрел на замполита. Берг и Зайнуллин! У полковника никогда не возникало даже мысли о возможности сравнивать, а тем более ставить этого разгильдяя хотя бы на йоту выше лучшего командира роты.

– Что-то ты загибаешь, – откровенно сказал Кандыбин, а Ячменев стал пояснять:

– Капитан Зайнуллин – трудяга, это бесспорно. Но он только отличный исполнитель. А полета мысли, фантазии у него нет.

– Да, уж чего-чего, а полетов и завихрений у Берга предостаточно! – с сарказмом воскликнул Кандыбин.

– Я тоже согласен, – быстро поддакнул замполит, опять-таки опасаясь, чтобы не прервалась нащупанная, как ему показалось, очень правильная мысль. – Вся беда в том, что завихрения и вообще большой запас энергии у некоторых молодых офицеров направлен не в ту сторону! Нет у них сознательного понимания необходимости воинской службы. Крутит их, как перекати-поле по такыру. И тут, Матвей Степанович, дело упирается в нас. Мы не умеем дать нужную направленность. Их кружит, а что делаем мы? Ставим на ковер, сажаем на гауптвахту, отдаем под суд и называем это воспитанием. Не приближаем к себе, а отталкиваем… Мы и вы. Мы – начальники, вы – наказуемые. А где чувство коллектива? Уважение? Забота как о наследниках? Чему мы их научили? Чем увлекли? Попытались ли зажечь страстную убежденность в том, что надо сидеть здесь, в этих проклятых огненных песках, ради блага Родины?

– Не согласен! – строптиво заявил Кандыбин. – Меня и тебя много воспитывали? Ты часто видел командира полка, когда был лейтенантом? Много они с нами беседовали? Я, например, с командиром полка всего один раз говорил. Однажды на марше… натер ногу и отстал, пока переобувался. Подъехал ко мне на лошади командир полка и с презрением сказал: «А еще командир!» – и поехал дальше. Вот и все воспитание. Они делом занимались… А мы все говорим и говорим, а толку мало.

– Значит, нас не воспитывали? – загораясь полемическим задором, возразил Ячменев. – Значит, мы самородки? А что, если я вам скажу такое: мы уже пройденный этап! Как в свое время наши командиры – герои Гражданской войны, с их церковноприходскими школами, оказались этапом пройденным, так и мы, с нашими десятилетками и училищами, тоже ступень уходящая. Сейчас высшее образование, кругозор инженера и ученого – на первый план выходят. Мы с вами, Матвей Степанович, только педагоги. Учим новое поколение победителей. В случае войны тяжесть на их плечи ляжет, как в свое время на наши плечи свалилась. Когда командир с презрением сказал вам: «А еще командир!», может быть, большое беспокойство у него было на душе за судьбу армии, и так же, наверное, сетовал он на молодежь, как мы сейчас. А вы до Берлина дошли и переломили хребет самой сильной в мире армии. Так и наши лейтенанты – превзойдут нас! Ученики всегда должны учителей превосходить. Только опыта у них нет. Опыт у нас. И мы должны передать его им. И еще одно – самое досадное – не у всех хватает политической зоркости. В Гражданской войне людей вздымала волна свободы и жажда мировой революции. В борьбе с фашизмом – смертельная опасность, нависшая над Отечеством. А что сейчас? Враги готовятся к войне, а некоторые лейтенанты разгильдяйствуют. Так кто же в этом виноват? Опять мы с вами, Матвей Степанович! Мы, опытные, битые и – победившие! Если мы не добьемся политического горения, кто, кроме нас, это сделает? Идейная убежденность – главное.