Домой не возвращайся!

К середине девяностых он уже приобрел в собственность несколько частных медицинских клиник, куда приглашал работать врачей, умеющих раскручивать клиентов на дорогостоящие лекарства и ненужные, но весьма прибыльные хирургические операции. Особенно будоражила воображение гинекология. Через здоровье женщин путь лежал к тонким демографическим нитям, за которые можно дергать, нанося страшные опустошения. Нужно только подняться вверх по иерархической лестнице продажной российской медицины. А там… Пока русские пьют, а дети их становятся наркоманами, они не способны понять, что существуют три главные вещи: здоровье, культура и религия. Вот и пусть пьют. А Саид Шухратович Омаров поможет, чем сможет. Самое главное, сделать так, чтобы в медицине не было честных врачей. Как? Да очень просто – повысить уровень взяток при поступлении в медицинские вузы. Откуда у честных деньги? Почти все они тупые романтики. Вот и пусть шпалы укладывают на каком-нибудь БАМе. Очень скоро «правильные» специалисты будут лечить согласно социальной кастовости: царей – по-царски, рабов, разумеется, как рабочий скот и не более. Из культуры выдавить методом подмены ценностей. Для начала сделать так, чтобы российские дети не знали, кто такой Илья Муромец, пусть восхищаются каким-нибудь старым американским утконосом с набитой долларами мошной. Потом заплатить юмористам, чтоб высмеивали фольклор, а молодежь окунуть в низкосортную музыкальную кислоту. Ай, да Саид! Неужели ты думаешь, что подобные разумные мысли не приходили до тебя ни в одну светлую голову. Что касается религии – демонизировать. Параллельно поддержать сектантов и язычников. Особенно последних – пусть молятся своим древним славянским богам, носят свастику – ведь это всего лишь символ солнца. Вскидывают руку вверх в знак приветствия. Становятся нацистами и побыстрее забывают, что нет ни грека, ни римлянина, ни иудея, что есть Достоевский, Пушкин, Дмитрий Донской и т. д. После этого всего один маленький шаг до ненависти к своим старикам или наоборот. Пусть грызутся между собой, решая исторические споры. А когда одумаются – страны, их страны, уже не будет. Останется одно название, да и то нужно еще подумать, оставлять прежним или нет. Ай, да Саид. Ай, да голова…

ГЛАВА 10

      Филипп Васильевич, словно сквозь плотный, тяжелый занавес, услышал голоса людей:
      – Осторожно, брат Георгий. Нож из раны выдергивать ни в коем случае нельзя.
      – Да, брат Алексей. И куда же мы этого несчастного теперь?
      – В пустынь, к преподобному старцу Никодиму. С Божьей помощью донесем, сдюжит, надеюсь.
      – А может лучше в больницу ближайшую.
      – Что ты, брат Георгий, до ближайшей больницы только Бог ведает сколько. А мы даже направления не знаем.
      – И то верно. Пусть хоть помрет по-христиански.
      – Ну, это еще бабка надвое сказала. Старец в миру хирургом служил. А вдруг вырвет из рук Костлявой.
      Два монаха, ловко орудуя ножами, срезали две жердины и натянули между ними кусок брезента, служившего им укрытием от дождя. Взяли раненого и осторожно лицом вниз переложили на импровизированные носилки. Путь предстоял неблизкий. Главное дойти до реки – там лодка, далее вниз по течению пятьдесят километров. Только бы сдюжил раненый. Монахи перекрестились и тронулись в путь.
      К утру следующего дня старец Никодим оглядел раненого и обронил, открывая чемодан с медицинским инструментарием:
      – Медлить нельзя. Брат Алексей, помогать будешь.
      Целую неделю старый Филипп находился на грани между жизнью и смертью. То проваливался в жар и начинал бредить, то холодел неожиданно и становился белым, как ствол березы. Преподобный Никодим не отходил от постели больного, сутки напролет молясь и дежуря у изголовья. Делал перевязки, отирал горячечный пот с тела, растирал шерстью и травами, не давая душе покинуть бренную плоть. Словно чувствовал прозорливый старец тяжкую, душевную рану больного, при которой не упокоится с миром душа.
      На восьмые сутки раненый открыл веки и посмотрел на старца синими пронзительными глазами.
      – Оклемался, сердешный. – Никодим расплылся в улыбке.
      – Где я? Неужто, на том свете? А всё будто, как на этом.
      – Лежи, лежи, богатырь. Рано тебе еще слово молвить, тем паче на локтях стоять. Принесли тебя Алексей с Георгием – им потом «спасибо» скажешь. А мне ответь, мил человек, как это ты один с ножом в спине в лесу оказался?
      – Рано же еще слово молвить.
      – А ты не сейчас. Полежи, вспомни хорошенечко. А я за водой пока схожу.
      Через час Филипп Васильевич рассказал преподобному всю историю, начиная с того момента, как в окно постучался больной Шухрат.
      Никодим кивнул, дескать, все понял:
      – Что теперь? Во всесоюзный розыск заявишь?
      – Не знаю, святой отец, пустота одна в душе. Путь в Ененьгу отныне заказан. Можно я здесь поживу? Служить исправно буду. А нет: пойду один жить, отшельником полным. Сил нету на люди показываться. Когда я смогу ходить?
      – С завтрашнего дня аккуратно, по стеночке, опосля поглядим. Кстати, вот твой новый оберег. – Старец достал из-под полы нож и вложил рукоятью в ладонь больного: – А жить – живи сколько надо.
      По истечении двух недель, потихоньку, помаленьку дед Филипп уже носил воду, пилил дрова, собирал травы, ходил по грибы. А в свободное время упражнялся с ножом, вспомнив фронтовую молодость. То метал в мертвую, сухую сосну, то дрался с воображаемым соперником, чертя клинком по воздуху букву Z. Такой манере боя его когда-то обучил пленный немецкий разведчик. Месяц пролетел, как не было. Филипп Васильевич окреп. От былой раны только пунцовый шрам остался. Потянулись недели, месяцы. Год прошел, как не было, затем еще один и еще. По истечении пятого года, в конце мая сказал Кондаков преподобному старцу:
      – Пора мне, преподобный Никодим. Засиделся я у вас. Весь оставшийся век буду помнить вашу доброту.
      – Ну, пора, так пора. Как говорится: скатертью дорожка. Ты вот что, Филипп Васильевич, с пути своего, вижу, все равно не свернешь, не побрезгуй малой толикой помощи, – старец сунул руку в карман и вытащил небольшой, черный мешочек, – здесь песочку немного золотого. Чует мое сердце – времена нехорошие грядут. Неизвестно, как с рублем будет, а это всегда в ходу. Учить тебя, как распорядиться в черный день этим богатством, не буду, сам сообразишь.
      – Спасибо, батюшка, вот уж поистине щедрый дар. Для начала попробую отыскать родственников Шухрата. А с этаким богатством можно и дело свое на Востоке начать: скупать, к примеру, овощи и фрукты у населения и продавать на рынке. Так ведь и пенсии набежало, поди, немало. Все сниму с книжки и – в путь!
      – Еще вот возьми травок сушеных. Отвар делать не ленись, в нем твоя сила и долголетие. Иногда добавляй по несколько граммов спирта или, на худой конец, водки. Хорошо восстанавливает. Ну, с Богом!
      Филипп Васильевич, взяв мешочек, и поцеловав руку Никодима, двинулся в путь. Оказавшись на другом конце пожни, обернулся и отвесил на прощание низкий, земной поклон.
      Быстрое течение несло лодку по темной, мистической глади таежной реки. Из такой воды не только хариус плеснуть может, но и сама русалка неожиданно показать голову, поманив путника нежным голосом на илистое, черное дно. А с крутого берега, то пень вековой лешим зыркнет, то филин протяжно ухнет, то стволы деревьев заскрипят под напором ветра.
      Старый Филипп чувствовал, что за время жизни в пустыни в нем произошла какая-то неуловимая перемена. Нет, отражение в воде все того же человека: лобастого, бородатого, голубоглазого. А вот взгляд стал подмечать гораздо больше в окружающей природе, чем до этого. Если точнее выражаться, то он научился смотреть, как бы внутрь знакомых предметов, понимать их жизнь, отличая радость от страдания. Слух улавливал не только шорохи и скрипы, но еще жалобы, просьбы, смех и любовный шепот. Мир вокруг наполнился незнакомой до этого жизнью, которая обволакивала одиноко плывущего в лодке человека тонкой, воздушной теплотой. Так, словно бы ангел обнимал крылами, защищая от всего злого и черного. Скоро поворот, а за ним местечко под названием Кривицы. Много лет назад, когда Агаша еще была совсем маленькой, он убил там рысь. Произошла эта история в конце апреля. Весна в тот год сильно задержалась. Словно наказание какое-то на всю деревню свалилось: по ночам стали пропадать куры, иногда даже собак находили с порваной шеей. Взрослые не выпускали в сумерках детей одних даже до туалета. Люди по собственным дворам передвигались вооруженными. Охотники устраивали засады, облавы, но зверь, словно чувствовал и просчитывал все. Проникал в деревню только тогда, когда не ждали; забирал очередную жертву и уходил, оставляя после себя на снегу круглые кошачьи отпечатки. У Кондакова в ту пору пес хороший был, звали Дунаем. Он-то и повел по следу Филиппа Васильевича, унюхивая сквозь порошу запах хищника. Другим собакам такое не под силу было. Через несколько километров, как раз в Кривицах, натыкаются в тайге на поляну, всю изрытую, измятую, словно почивальная перина. Дунай носом повел и давай снег лапами разбрасывать. Залаял, заскулил, подзывая хозяина. Подошел Кондаков, глянул, мать честная, целый склад куриных потрохов и косточек, схороненных, сразу видать, про запас на черный день. Тут-то и решил поставить капкан. Несколько часов просидел в засаде, но зверь не пришел. Решил отлучиться ненадолго домой: отдохнуть и собаке корм дать. А когда вернулся, видит: в стальных кулаках – только задняя отгрызенная лапа. Едва успел склониться над капканом, как в спину удар последовал: затрещал под когтями охотничий тулуп. Хорошо, за плечами ружьишко висело, оно-то и прикрыло шею от смертоносных клыков. Лязгнули по металлу рысьи ножи и скользнули вниз. Этого мига хватило Филиппу Васильевичу, чтобы рвануть из-за пояса нож и наотмашь рубануть себе за спину: снизу вверх, не поворачивая головы. Острое лезвие от паха до ребер вспороло брюшину дикой, таежной кошке. Еще один взмах и – из напряженного горла зверя ударила струя крови, орошая вокруг слегка подталый, весенний снег. Какое-то время Кондаков, пошатываясь, сквозь застилавший зрение пот смотрел на поверженного хищника. Потом поднял скользкий от крови нож и принялся снимать шкуру. Вдруг два маленьких, слепых котенка вывалились из вспоротого живота на окровавленный снег. Минуты две поводили по воздуху лапками, пуская изо рта пузыри, и застыли.
      Филипп Васильевич, задавив подкативший к горлу ком, убрал нож, бросив начатое дело, раскидал валенками снег, насколько это было возможно, и положил в углубление зверя вместе с погибшим потомством… «Вот для кого, значит, старалась…» – обронил сдавленно и, закидав могилу сухим лапником, двинулся в деревню. Дома обо всем рассказал жене, но, на беду, услышала Агаша, притаившись за печной занавесью. В истерике билась всю ночь, твердя: «Папа, папа, а вдруг меня, тоже беременную, кто-нибудь убьет!» Сама себя, выходит, сглазила. Кондакову, чтобы отогнать воспоминания, пришлось зачерпнуть ладонью холодной воды и бросить на лицо.
      Он сдержал слово, данное самому себе. Тяжело странствовать, когда за шестьдесят. Но иного выбора он для себя не видел. Нет, на здоровье не жаловался: чем-чем, а этим Бог не обделил. Вот только сердце скручивало щемящей тоской, как чувствовало оно, что не скоро доведется увидеть родные места, ой, как не скоро. Понадобилось две недели, чтобы добраться до Узбекистана, где нужно было отыскать родственников Шухрата Омарова. Это была единственная зацепка. Путь назад в Ененьгу был отрезан. Не мог бывший фронтовой разведчик вернуться ни с чем. Никогда бы не простил себе этого. Как бы посмотрел в глаза тех, чьи дети погибли под бревнами? Оставалось искать. Терпеливо и настойчиво.

ГЛАВА 11

      Нарастающий топот сотен тысяч копыт заставлял леденеть в жилах кровь тех, кто стоял сейчас в пешем строю. Люди обращались к Богу, прося поддержки, громко молились, плакали, безумно смеялись… Щиты сомкнуть. Держать строй… Слышались команды военачальников… Первая шеренга – на колено. Упереть копья в землю. Вторая шеренга: копья – на плечо… А грохот все нарастал, ширился, готовый вот-вот разорвать перепонки. Уже можно было различить лица атакующих под меховыми шапками… Стоять. Держать строй… Протяжно от стяга на холме взревела труба. И тут же грянул залп из арбалетов по приближающейся коннице. Первую волну срезало, словно косой. Две тысячи железных стрел разом вонзились в цель. На мгновение гром от выпущенного залпа перекрыл грохот кавалерии. От неожиданности колени белого арабского скакуна подломились, и всадник едва не перелетел через голову своего коня. Откуда стреляли? Так далеко не бьют даже монгольские луки. Урагх. Нужно приблизиться на расстояние полета стрелы. Вперед, сыны Великой Степи. Урагх. Второй залп произвел страшные опустошения. Лошади и люди на полном скаку опрокидывались на землю, сминали друг друга, громоздились невообразимыми грудами. Воин на белом коне увидел, как при втором залпе дрогнул ковыль, значит, стреляли с земли, а точнее из вырытых ям. Урагх. Вперед. Наступать. Достать стрелков копьями прямо с седел. Воин рванул из ножен меч. Дорогая дамасская сталь тускло и благородно сверкнула на солнце. Это был сигнал тяжелой кавалерии. Длинные копья накренились и закованная в броню лава, качнувшись, начала разбег. Белый конь нес своего хозяина прямо в сердце битвы, по телам убитых товарищей, перескакивая кучи трупов. Поверх сражения раздались два коротких сигнала трубача – пешая рать моментально перестроилась в «черепаху», прикрывшись щитами с боков и сверху. Но белого было уже не остановить. Дико хрипя, он совершил прыжок в человеческий рост и страшными копытами раздробил щиты над головами пеших, проваливаясь вместе с хозяином в глубину строя. Первого врага воин ударил острием меча в прорезь для глаз. Он не слышал хруста лицевых костей и предсмертного стона поверженного. Боковым зрением увидел занесенный тройной цеп и рубанул туда – кисть вместе с оружием упала на землю, из культи потоком полилась кровь. Защитившись щитом от удара булавой слева, развалил надвое ударом меча с оттягом прямо перед собой зазевавшегося копьеносца. Неожиданно неприятельский строй распался, образуя коридор, по которому несся навстречу воину, одетый в дорогую черную кольчугу, огромный пес. Пасть ощерилась. Лязгнули желтые клыки. И белый арабский скакун с вырванным горлом, обагряя фонтаном крови все вокруг, повалился на бок. Всадник успел выдернуть ногу из стремени и прыгнуть на головы врагов. Урагх. У-ра-ра-г-а-х.
      – Что с тобой? – Бальзамов тряс за плечо, стоящего на коленях посреди общественного коридора Джучи, – Джучи, ты где? Отдай мне нож. Здесь нет никакой железной собаки.
      Вячеслав схватил за запястье руку с ножом и легонько крутнул.
      Внушительное оружие, изготовленное из обломка древнего монгольского меча, с тяжелым стуком упало на пол и отлетело в сторону.
      – Собака, она бежит на меня. Она огромна! – дрожащим голосом выкрикивал сын степи. – Убейте ее! Кто-нибудь, убейте ее! Где, где мой меч?
      – Сейчас, Джучи, сейчас! Я убью твою собаку! Хотя я очень люблю животных! – Бальзамов пытался придать голосу спокойные интонации. – Гречихин, мать твою, просыпайся! Вечно, когда не надо ты дрыхнешь, как сурок.
      – А когда надо, шаркаю по коридорам с отвислой задницей. Что случилось?
      – Да, кажется, потомок Чингис-хана белую горячку поймал.
      – Что будем делать? – поправляя очки, спросил сонный прозаик.
      – Ты какой-нибудь другой вопрос умеешь задавать?
      – А зачем другой? В этом вопросе есть все, что нужно для жизни бедного писателя.
      – Ладно, демагог, бери этого батыра за ноги, и понесли в комнату.
      Они подняли, хоть не длинное, но хорошо упитанное степным пловом тело храброго чингисида и, отнеся в комнату, бросили на железную кровать.
      – Сиди с ним, а я позвоню в «скорую» и выйду на улицу встретить. Сам знаешь, сколько они могут плутать вокруг дома, – выпалил Бальзамов.
      – А что мне с ним делать?
      – Острого ничего не давай – это главное. Сиди, разговаривай, сказки рассказывай.
      – А если он меня за собаку примет?
      – О, да у тебя новые вопросы появляются. Так держать, Никита. Если все же за собаку примет, беги, как в детстве от бабы Яги не бегал. Понял?
      – Да чего уж тут…
      Вячеслав, не дожидаясь лифта, понесся вниз по лестнице. Оказавшись на вахте, набрал 03 и, толкнув входную дверь, шагнул в темноту ночи. Сбегая по ступенькам крыльца, споткнулся о спящего бомжа. Металлическая лыжная палка, явно служившая бродяге посохом, с гулким стоном ударилась о бетон.
      – Даже ночью никакого спокою нет, – скрипнул бомж и, подобрав палку, перевернулся на другой бок.
      «Скорая» подъехала минут через сорок. Бальзамов уже начал изводиться, представляя, как отпрыск ханской крови одолевает Гречихина своими видениями. Наконец, мигалка, стрельнув тошнотно-синими лучами, выхватила из темноты заросли немало удивленных кустов шиповника.
      – Сюда! – В нетерпении Вячеслав сам подбежал к машине и открыл дверь.
      Врач и медсестра «скорой», едва поспевая за разгоряченным поэтом, спустя минуту, тяжело дыша, вбежали в комнату Джучи.
      – Э, да тут все серьезней, чем можно было ожидать, – протянул молодой доктор, – Срочно нужна госпитализация. И, конечно, полная чистка крови под капельницей.
      – Доктор, вы не драматизируете? – спросил Бальзамов.
      – Нет. Что вы! Этих клиентов я хорошо знаю. Сами не выбираются. К тому же человек восточный. Организм, понимаете ли, не тот.
      – Что значит не тот?
      – Алкоголь-дегидрогеназа почти отсутствует.
      – Ну и зверь, не выговоришь!
      – Этот зверь расщепляет спирт на воду и углекислый газ. Так что, тихонько, под белы ручки и в машину, пока успокоился немного.
      Неожиданно взгляд Бальзамова упал на стол, где гордым, одиноким памятником всем восточным воинам, почившим по причине отсутствия алкоголь-дегидрогеназы, стояла пустая бутылка из-под водки с головой Бахуса на зеленой этикетке.
      – Джучи, послушай, братишка, где ты взял эту бутылку? Ну, приди в себя хоть на одно слово. – Вячеслав тряс за плечи монгола. Тот что-то бессвязно лепетал, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Но Бальзамов наседал, стиснув мертвой хваткой безвольное тело. На какой-то миг показалось, что глаза степного интеллигента приобрели осмысленное выражение:
      – Эту бутылку мне собака принесла. Такая большая черная, железная собака. У нее огромные, желтые клыки и низкий утробный рык. Она дико смотрит на тебя сквозь невидимый, прозрачный заслон. То отбежит и бросится на преграду, то, ощерив пасть, сверкает адскими белками глаз. Но ничего тебе сделать не может, и ты ничего не можешь. Вы смотрите друг на друга. А потом в руках оказывается бутылка вот такой водки с головой Бахуса.
      – Все, молодые люди. Пора заканчивать. Проводите до машины, – врач решительно прервал диалог.
      – Ничего не понимаю. Чушь какая-то, – сказал Гречихин, когда карета «скорой помощи», включив мигалку, рванулась по ночному коридору, увозя Джучи.
      – Чего непонятного. Допился до белой горячки, вот и мерещатся черные собаки.
      – Что будем делать?
      – Тьфу… Спать пойдем. Что еще делать.
      Но, попрощавшись с Никитой, Бальзамов пошел будить Белоцерковского.
      – Марат Гаврилович, мне кажется, что не просто так достаточно редкая водка оказалось в комнатах Эдика и Джучи.
      – Шальные совпадения тоже бывают. Иногда люди, живущие на разных концах света, встречаются в московском метро в одном вагоне.
      – И, тем не менее, надо попытаться проверить эту случайность.
      – Твой Джучи неадекватен. Он хоть что-нибудь внятное попытался сказать?
      – Ничего, кроме того, что какая-то железная собака бьется о невидимую преграду, а водка сама попадает в руки.
      – Последние сутки одни сплошные собаки являются героями нашего блокбастера.
      – Вы знаете, Марат Гаврилович, не хочу выглядеть в ваших глазах излишне мнительным, но в последнее время я начал чувствовать то, что чувствовал когда-то в Афгане. А именно – липкий, сосущий запах.
      Я не могу словами выразить оттенки этого запаха. Это не кровь, не пот, не пропитанная оружием одежда. Это что-то очень явное и в тоже время неуловимо эфемерное. Наш взвод охранял кандагарскую дорогу. Я получил очередной наряд вне очереди и заступил на ночное дежурство. А ребята перепились откуда-то взявшимся спиртом. Уже под утро меня начал морить сон, потому не заметил, как подкрались духи. Удар, по всей видимости, нанесли автоматным прикладом, аккурат, по затылку. Очухиваюсь возле рации, рядом – штык-нож. Так как руки были связаны спереди, то я без особого труда перерезал веревки. Вхожу в палатку и тут же поскальзываюсь в луже крови – ступить некуда. Вначале даже глазам не поверилось, словно в кино, у всего взвода перерезанные горла. Как легли спать рядами, так и остались навеки. Потом узнал, что духи какую-то вену перерезали у спящих. Один чирк, никакого шума, никаких хлопот. Все быстро. На жаре, если еще и пьяный, кровью истекаешь в два счета.
      Так вот, тогда я впервые ощутил этот запах, ни с чем не перепутаешь. Словно не ты вдыхаешь, а тебя высасывают. Много было боев после этого случая, но только пару раз я ощущал его, запах этот. Липкий, цепкий, сосущий, отнимающий силы.
      На протяжении последних суток он витает в стенах нашей общаги. И, поверьте, мне это не кажется. Стойкий дух, который нельзя скрыть никаким парфюмом. Он здесь.
      – Не впадай в эмоции, Вяч. То, что человек-невидимка Омаров играет с тобой, как кошка с мышкой, я тоже заметил. Ведь он давно бы мог прикончить тебя. Что мешает? Ну, допустим, что ты теперь человек публичный. Твоя смерть вызовет газетные публикации, повлечет за собой журналистские расследования. Будь он видным политиком, то я бы охарактеризовал его состояние, как «попробуй, укуси собственное отражение в зеркале». Но мы имеем дело с банальным бандитом, прячущимся под личиной бизнесмена. Что стоит ему убить и вывезти труп куда подальше, наколов героином?
      – Приблизительно, как с Эдькой.
      – Вот-вот. Подорвав репутацию, твори, что хочешь. Но враг твой хочет тебя унизить, растоптать как личность. Пример с подброшенными наркотиками очень нагляден. Бывший воин-интернационалист топчет зону за участие в наркобизнесе. Что подумает общественность? Мол, старые связи по Афгану. Мальчик попал в оборот. Поговорят и забудут. А заодно и с помощью капитана Садыкова убрать конкурентов по бизнесу или особо зарвавшихся. План прост, банален, но надежен. И тут, его, великого Омарова переигрывают. Это простить невозможно. Хитрый воин не желает стать тупым убийцей. Встреча, личная встреча – вот что ему нужно и, желательно, овоща – с одной стороны и победителя – с другой. Про овощей тебе Садыков уже рассказал, я думаю.
      – Даже в красках. Круче не придумаешь. Может мне уехать далеко и надолго?
      – Этим ты ему только развяжешь руки. Выследить и кончить тебя не составит труда. Но даже, если удастся надежно спрятаться, ты же не можешь всю жизнь жить в вечном страхе где-нибудь на задворках. Нужно искать нити. Кстати, пока мы говорили, мне пришла в голову мысль: собака за невидимой преградой – уж не наш ли ротвейлер за стеклом джипа.
      – Попробовать проникнуть в машину?
      – На каком основании? А если там ничего нет? Если водка продается в ближайшем ларьке? Будем выглядеть дураками и дадим шанс для еще одного уголовного дела. Второй раз они из клетки тебя не выпустят.
      – Попробовать действовать ва-банк.
      – Создав при этом тебе надежное алиби, а заодно и мне.
      – Жаль, что Джучи ничего не помнит. Все было бы гораздо проще.
      Возвращаясь к себе, Бальзамов в коридоре столкнулся с Вадимом:
      – Доброй ночи, товарищ депутат.
      – А-а… У вас опять приключения. Как вы живете? Уму непостижимо!
      – Не говори. Не понос, так золотуха.
      – Мы с Маришкой решили снять ей квартирку. Она жалуется, что ни учебы, ни работы – сплошной дурдом. Да и я тут, как вошь на гребешке. Все меня видят, всё про меня знают. А дома – жена, дети. Не дай Бог, огласка – конец карьере, прощай мечты.
      – А ты нашел бы кого другого. Далась тебе Ковыльская.
      – Любовь, господин поэт! Вам ли не понять!
      – Или гормональный взрыв?
      – Шутки шутить изволите. А я вот возьму и женюсь.
      – И опять присоединю Польшу к России.
      – Ну а чем судьба не шутит. В России появится новая элита, способная на большие дела в политике. Самое главное от старых «фунциклеров» освободиться. Ну, спокойной ночи. Завтра, надеюсь, уже не пересечемся. Утром вещички Маришки в мой мерс и адью.
      – Спокойной ночи, господин Красносельцев. – Бальзамов церемонно раскланялся и двинулся дальше.
      Но, оказавшись на своем любимом продавленном синем диване, Вячеслав долго не мог заснуть. Опять этот треклятый запах. Такое ощущение, что он стал еще гуще, еще вьедливей. Пришлось встать и открыть окно. На теплотрассе мирно, свернувшись калачиком, спал бомж в обнимку со своим «посохом». Вид спящего старика вселял спокойствие и беззаботность. Бальзамов какое-то время наблюдал за бомжом. Тот переворачивался с боку на бок, прихрапывал так, что слышно было на седьмом этаже, ожесточенно чесался. Картина умиротворенного, бездомного одиночества мало-помалу возвращала груди размеренное дыхание, приводила работу сердца в порядок. И хотя сосущий запах продолжал удерживать бедную душу в своих тисках, голова постепенно яснела. Возникало желание стряхнуть оцепенение и начать действовать. Первый вопрос, который всегда крутился в голове: как найти Омарова? Учинить допрос водителю джипа? Есть риск вспугнуть. Почуяв охотников, идущих по следу, опытный боец предпримет контрмеры.
      Попытаться раскрутить на разговор племянника? Не факт, что никакого племянника нет в помине. Может быть, просто очередная утка. Обитатели левого крыла своего хозяина никогда не видели – это уже известно достоверно. Что остается? Выходить на Садыкова. Правильно, Бальзамов. Но что нужно сделать вначале? Молодец, Вячеслав Иванович! Необходимо убедиться, что Эдуард Телятьев, мой друг, был до смерти накачан водкой из черного джипа. Прокололись твои мальчики, Саид Шухратович. Жаль, что наши мальчики этим до конца не воспользовались. Зато подсказка есть.

ГЛАВА 12

      Он тонул. Льдина не захотела держать на своей ладони семилетнего «пирата», который прыгнул с берега с целью покататься по черным водам мартовского половодья. Фрегат противника дал неожиданный крен, и лучший друг Джона Сильвера соскользнул в воду. Руки хватались за борт ледяного судна, но оно всякий раз под легким давлением одним краем уходило в воду, вставало на ребро, угрожая опрокинуться и ударить по голове перепуганного до смерти пловца. Холода не чувствовалось, потому что кожа находилась в глубоком обмороке. Но с каждой секундой держаться на воде становилось все труднее – набухшая, отяжелевшая одежда тянула в непроглядную глубь водяного мрака. Когда уже силы были на исходе, а воля к сопротивлению угасла, мощная рука схватила его за шиворот и выдернула из воды. Оказавшись на руках отца, отважный мореплаватель провалился в беспамятство. Пришел в себя уже дома, лежа на русской печи под овечьей шубой. Все тело горело от каких-то согревающих растираний, одетое в черный, шерстяной отцовский свитер, доходивший почти до колен. Луч солнца упирался в правый глаз своей подошвой, от чего веко все время дергалось.
      Отец сидел рядом на скрипучем табурете, держа в руках чашку горячего молока с медом:
      – Интересно, кем ты хочешь стать?
      – Пап, я больше не хочу быть моряком.
      – А зря.
      – Я хочу как ты – летчиком!
      – С какой крыши прикажешь тебя ловить?
      – Пап, а ты кем хотел стать в детстве?
      – Писателем, а точнее, поэтом.
      – Почему поэтом? Это же очень скучно – все время сидеть и что-то записывать!
      – Творить поэзию – великое счастье, а самое главное – дар свыше. Его-то у меня и не оказалось. Хотя, кто знает. Сложись все немного по другому и…
      – Все равно мне кажется, что это очень скучно: сидеть, напрягать голову, придумывать предложения. Да, ну…
      – Но если ты ее однажды услышишь…
      – А как услышать и где? Вообще, что это такое?
      – Хм… Для меня это звук шерстяных ниток, сплетающихся между собой на спицах твоей матери, когда она вяжет. Любовь – вот, что это такое.
      – Пап, мне уже не холодно. Возьми свитер. Ты ведь сам в одной майке.
      – Как ты быстро растешь! Все уже понимать начал.
      Дея уже целый час, тяжело вздыхая и жалобно поскуливая от голода, сидела в изголовье кровати хозяина. Но тот и не думал просыпаться. Поняв, что мягкими мерами ничего не добьёшься, лохматая дочь общежитского полка ткнулась влажным носом в ухо нерадивого Бальзамова и тихонько тявкнула… Ну что, подскочил, как ужаленный… А мне каково без выгула и завтрака, а?
      – Дея, оса тебе в задницу! Что ты вытворяешь!
      …Ну, конечно, как ротвейлеров охмурять и бросать в бой ради сердца прекрасной дамы – так Деечка хорошая! А, как утром еды попросишь, так «оса тебе в задницу». Кстати, у меня последний день течки. Не упусти свой шанс, господин поэт…
      Заметно потеплело. Небо прекратило сыпать тяжелым, мокрым снегом, который по большей части таял, не долетая до земли и лишь кое-где белел островками заплат поверх умирающей листвы. Деревья напоминали толпу калек и нищих, безнадежно просящих милостыню. Голые, скрюченные руки тянулись к небу, пытаясь ухватить облако за штаны, жалобно скрипели суставами, превозмогая артритные боли, и роняли черные веточки отмороженных пальцев. От потемневшей, лежалой листвы поднималось дыхание распада. На лужах от легкого ветра дрожали складки морщин. От сырых, каменных стен домов веяло средневековым, зловещим духом так, что человек с богатым воображением мог представить себе картину аутодафе, где молитву бичующих себя монахов заглушают душераздирающие крики осужденного. Этот переход от осени к зиме Бальзамов, как правило, старался не замечать, погружая всего себя без остатка в какую-нибудь деятельность, иначе все могло закончиться тяжелейшей хандрой или приступами меланхолии. Шестнадцать лет назад он впервые приехал в столицу на, как тогда говорили «колбасном поезде», чтоб затовариться к ноябрьским праздникам. Сосиски, колбаса, рыба, фломастеры, интересная и редкая литература, в общем всё, чего не достать в провинции, забивалось в огромные сумки, складировалось в камерах хранения и ждало своего часа.