Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Знак качества - Мент

ModernLib.Net / Детективы / Константинов Андрей Дмитриевич / Мент - Чтение (стр. 15)
Автор: Константинов Андрей Дмитриевич
Жанр: Детективы
Серия: Знак качества

 

 


      И через час хронометр в золотом корпусе лежал на столе у опера Зверева, а два жуликоватых милиционера извинялись:
      — Вот, Александр Андреевич, получите… ошибочка вышла.
      …Зверев слушал рассказ старшины, матерился в душе по адресу и оперов, и дурака-следователя. Он отлично понимал, что завтра-послезавтра Сергеева выпустят. Вернется Иван Палыч домой, к жене, выпьет водочки, чтобы снять нервное потрясение, и никогда в жизни больше не поддастся на уговоры взять то, что плохо лежит.
      — А хулевые твои дела, дед, — сказал вдруг опер-бэх. Он, как и Зверев, ситуацию тоже просек, но решил поразвлечься. В тюрьме развлечений немного. Сашка понял, включился.
      — Да, — сказал он серьезно, — хулевые… У тебя кто следак-то?
      — А? Следак-то? Лебедев Дмитрий Владимирович.
      — О-о! Это звездец! — покачал головой Сашка, нахмурился.
      — Почему? — напряженно спросил Сергеев — Почему это звездец?
      — Я Лебедева знаю, — ответил Сашка, — этот, пока человека не сожрет, не успокоится. Ему все равно: виновный-безвинный… одна дорога — в зону.
      Никакого Лебедева Сашка не знал, врал напропалую. И вся камера понимала, что врет, а поддержали… Зла в этом не было. Было только желание поозорничать.
      — Так я же… — начал Иван Палыч, — я же не только не убивал, я даже…
      — А это без разницы, — оборвал его Сашка. — Ща он на твоего Витюшу нажмет, Витюша даст показания на тебя. И — все. Двое — значит группа, по предварительному сговору… с целью ограбления. Расстрельное дело!
      — Запросто могут под расстрел подвести, — сказал опер-бэх серьезно.
      — Па-пачему под расстрел? — спросил Иван Палыч. За минуту всего он посерел и стал как будто еще старше.
      — По кочану! Ты чего такой непонятливый, дед? Группа. Сговор. Убийство. А инициатор — ты. Тебе и вышку.
      — Да почему же я-то? — почти выкрикнул Сергеев.
      — Ну, интересно… Тебе же Витюша-то в сыновья годится. Кто поверит, что он — сопляк — тебя подбил? А? То-то… любой судья решит: кто старший, тот и заводила.
      Обрабатывали старика минут двадцать. С примерами из уголовной практики, настоящими и вымышленными, со ссылками на жестокость, подлость и коварство никому не известного следователя прокуратуры Лебедева. Наивный Иван Палыч все принимал за чистую монету. И даже когда мрачный и не участвовавший в игре Игорь сказал:
      — Да не слушай ты их, балаболов, Иван Палыч… шутят они так, — даже тогда старик не поверил.
      — Шутят, — горько произнес он. — Шутят, а мне не до шуток… Что же теперь делать-то?
      Зверев пожал плечами: мол, что теперь делать? Теперь уж ничего не поделаешь.
      — Да ты, Иван Палыч, не переживай… в смысле расстрела-то. Навряд ли расстреляют. Скорее всего, пятнаху накрутят. А отсидишь и того меньше — через двенадцать лет выйдешь. Или даже через десять.
      Старик сидел, опустив глаза. Нетронутая кружка с чаем давно остыла.
      — Как же так? — сказал он. — Хоть и десять лет… ни за что!
      — Да брось, Палыч… Всякое в жизни бывает. Десять-то лет — пустяк по сравнению с расстрелом. Отсидишь — вернешься к своей старухе.
      — Она не доживет, — сказал Сергеев, — инвалид она у меня… больная.
      — Да прекратите вы! — раздраженно произнес Игорь. — Не слушай их, Палыч. Ты уже завтра на воле будешь, дома.
      — Нет, Игорь, — покачал головой старшина. — Мне, видать, отсюда уже не выйти… засудят к черту.
      Майор матюгнулся и полез на верхнюю шконку — курить. А Иван Палыч посмотрел на Зверева и спросил:
      — Как думаешь, Саша, может, мне сознаться?
      — В чем? — спросил Зверев.
      — Ну… в убийстве этом. Чистосердечное признание сделать. Говорят — облегчает.
      Вот тут грохнула хохотом вся камера, даже Игорь на верхней шконке засмеялся. Они хохотали, а Иван Павлович Сергеев смотрел на них большими непонимающими глазами.
      — Дед, — сказал наконец Зверев, отсмеявшись, — дед, если ты сознаешься, твоего Лебедева удар хватит. А прокурор с ума сойдет!
      — Так мне что — не сознаваться? Отрицать свою вину-то?
      Объяснять старику, что мы пошутили, пришлось долго. Дольше, чем запугивать. Старшина сомневался, считал сначала, что его успокаивают. Кажется, он так и не уверился до конца… ночью не спал, ворочался.
      На следующий день его освободили.
      — Сергеев! — крикнул контролер в кормушку.
      — Я, — вскинулся ветеран.
      — Через полчаса на выход с вещами.
      — А… куда меня?
      — На кудыкину гору. Через полчаса… понял?
      Старик засуетился, встревожился.
      — Домой идешь, Палыч, домой, — подбодрил его Игорь.
      Перед уходом Иван Палыч пожал всем руки. Он уходил на свободу.
      В тот же день и Зверева с Лысым перевели в изолятор на улице Лебедева. Тот же самый контролер выкрикнул в кормушку его фамилию и сказал те же самые слова.
      — А куда меня? — спросил Сашка и услышал ответ:
      — На кудыкину гору. Через полчаса… понял?
      Внизу, где сличали личные дела, встретил Виталия. Перемигнулись.
      Снова автозак, короткая — минут пять — езда, и вот она — детская тюрьма с недетскими проблемами… А слова-то какие страшные, противоестественные: ДЕТСКАЯ ТЮРЬМА. Не хочется их писать. Не хочется произносить и слышать. Эти слова — укор каждому взрослому. Всем вместе и каждому по отдельности.
      Не хочется писать эти слова. Но все же мы снова их напишем: ДЕТСКАЯ ТЮРЬМА. А потом войдем внутрь.
      Внутри СИЗО не сильно отличается от Крестов. Снаружи совсем не отличается — тот же крест, только один. Да охрана на вышках оружие имеет, а патронов — нет. Не положено — тюрьма-то детская! Гуманизм, стало быть… стрелять в несовершеннолетних и женщин у нас запрещено. Однако ж войдем внутрь, как вошли уже Зверев и Лысый. Шмонать их по-настоящему не шмонали: всем ясно, что попали сюда ребятки по блату… Итак, мы внутри. В отличие от Крестов, тюрьма на улице Лебедева имеет межэтажные перекрытия, а не открытые галереи. Второй и четвертый этажи занимают малолетки. На четвертый этаж контролер и отвел Сашку с Виталием. Перед дверью камеры он сказал Звереву:
      — Милые детки… Шестнадцать душ. Все — убийцы. Заходи!
      Дверь открылась, и Сашка вошел в довольно просторную камеру. Шестнадцать малолетних убийц смотрели на него. За годы работы в розыске Зверев насмотрелся всякого… доводилось и по малолеткам работать. При этом порой сталкивался с такой жестокостью, что объяснить ее было совершенно невозможно. Входя в камеру, он не питал никаких иллюзий… Здесь сидят звери, уже отравленные тюремным духом… Не стоит, читатель, ронять слезы при словах детская тюрьма. Да, перед Зверевым были жертвы. Но они же и палачи. Шестнадцать душ, — сказал контролер. Вот именно душ-то у них и не было. А была жестокость, зависть, злоба и озлобленность. Подлость. Равнодушие. Тупость. Цинизм.
      Виноваты ли они в этом? Нет. Нет, они в этом не виноваты. Такими их сделала жизнь. Мерзкая жизнь, грязная, тошнотворная. В которой главной ценностью является водка. А наименьшей — опять же жизнь. Не своя — чужая. Да еще такие понятия, как достоинство, порядочность, интеллигентность, честность.
      Нет, нисколько не виноваты эти пацаны, что им не повезло еще при рождении. Да-да, при рождении. Девяносто девять процентов из них родились в семьях с самого социального дна. В семьях алкоголиков, наркоманов, люмпенов. Многим не повезло еще до рождения: папенька с маменькой и зачали-то свое чадо в пьяном угаре. И в утробе материнской многие из них все девять месяцев травились водкой и бормотухой. И молоко из материнской груди они сосали, насыщенное водкой. Они были ОБРЕЧЕНЫ с момента появления на свет!
      Не нужные никому, полуголодные, награжденные нервными и психическими заболеваниями, что видели они в детстве? Пьянку. Драки. Нищету. Людей в форме, которые периодически уводят папаню или маманю. Когда на несколько суток, а когда на несколько лет. И тогда — случалось — на эти несколько суток или лет в доме (в вонючей, проссанной комнатенке) появлялись другие папани или мамани. Бывали — добрые… могли приголубить пацаненка, пожалеть, дать конфетку или налить красненького. Бывали — злые. И тогда этого высерка, выблядка били, морили голодом, вышвыривали на улицу. Случалось — насиловали. Заставляли нищенствовать, воровать, подкладывали под чужих дяденек. Заражали сифилисом.
      Что слышали они в детстве? Сказки? Нет, они слышали мат, пьяные песни, лагерные воспоминания, стоны похмельные… С самых малых лет они уже знали, что все менты — козлы, суки, пидоры. Что все бабы — бляди, соски. Что работают лохи, а бьют не за то, что украл, бьют за то, что попался. С самых малых лет они знали участкового в лицо. И еще то, что участковый — гандон рваный. Знали, что пустую бутылку ноль-пять принимают за двенадцать копеек, а ноль-семь — за семнадцать. А молочную… впрочем, бутылок из-под молока в этих домах не бывало.
      Конечно, эти пацаны ни в чем не виноваты. Но отвечать за подлость своих родителей будут именно они.
      На Зверева смотрели шестнадцать пар глаз. Сашка знал, что все они обречены провести жизнь в тюрьмах и зонах. Если хотя бы один сумеет вырваться из этого круга — уже удача! Но рассчитывать на это не стоит, жизненный путь этих пацанов предопределен. Собственно, они по нему уже идут. А Звереву виден конец этого пути. Скорее всего, это будет колышек с номером на лагерном погосте. А может быть, и этого не будет… сожгут в крематории очередного безродного, помершего в подвале от водки, голода, туберкулеза. Или убитого в пьяной драке. Или замерзшего на улице опять же по пьянке. Или от передозировки наркотиков. Или… да все равно.
      Или не все равно?
      Если тебе, читатель, не все равно и ты хочешь спросить: А что делать? Как им помочь?… — мы ответим: НЕ ЗНАЕМ. Но, кажется, помочь им уже нельзя. Этого не смогло сделать даже относительно благополучное социалистическое государство. А кому же они нужны в обществе Победившей Демократии?
      — Здравствуйте, детки, — сказал Зверев после паузы. Ответом ему было молчание. Шестнадцать пар глаз внимательно рассматривали чужого. В этом мире для них все были чужими.
      — Здравствуйте, детки. Меня зовут Александр Андреевич. Я теперь для вас самый главный. Все, что я говорю, выполняется быстро и точно. Вопросы есть? Вот и хорошо.
      После этого Зверев аккуратно застелил себе койку, поставил рядом сумку с вещами и отправился проведать Лысого. Детки остались под замком. Когда спустя сорок минут он вернулся обратно, его скомканная постель валялась на полу. На Зверева смотрели шестнадцать пар глаз. Ничего детского в них не было.
      …Итак, постель валялась на полу, а на Сашку смотрели шестнадцать несовершеннолетних убийц.
      — Кто, деточки, это сделал? — ласково спросил Зверев.
      Ответом было молчание.
      — Понятно… Ну а старший кто? Снова молчание. Агрессивно-злорадное, злое, наглое… со скрытым вызовом.
      — Так кто же, деточки, старший?
      — Ну… я, — сказал худой, жилистый пацан наколками. На вид ему было лет семнадцать. Темные глаза смотрели с ленцой. Зверев знал, что это напускное. Старший камеры сейчас напряжен и ожидает, что же предпримет Сашка.
      — Подойди, — негромко приказал Зверев. Пауза… секунда… другая… третья. Затем старший не торопясь подошел. Зверев сильно ударил его кулаком в живот. Пацан охнул, схватился за живот руками и сел на пол.
      — Сейчас, — сказал Сашка, — я схожу покурить. Ровно через пять минут вернусь. Все ясно?
      Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошел к двери с распахнутой кормушкой. Спиной ощущал ненавидящий взгляд. В коридоре он выкурил сигарету, перекинулся несколькими незначительными фразами с контролером, угостил его сигаретой. Одинаковые двери камер уходили в глубь коридора. За каждой дверью сидели малолетние воры, грабители, насильники и убийцы. Психопаты, токсикоманы, алкоголики. За каждой сидели обреченные на короткую скотскую жизнь мальчишки.
      Ровно через пять минут Зверев вернулся в камеру. Его шконка была аккуратно застелена. На тумбочке дымилась кружка горячего чаю и… лежала конфета. Сашка сел на шконку, взял в руки кружку.
      — За чай — спасибо, — сказал он.
      Так состоялся переезд в детскую тюрьму. Само по себе это было, бесспорно, положительным моментом. Значительно лучше было питание. Расстегаев с пампушками, конечно, не давали, но в целом рацион малолеток отличался в лучшую сторону. Взрослые кураторы пользовались относительной свободой передвижения… о, это очень много значит в тюрьме. Это значит, что свой круг общения ты формируешь сам, ты можешь поиграть в настольный теннис, сходить в баню вне расписания… Поверьте, это очень много! То, что на воле представляется человеку естественным и незначительным, в тюрьме зачастую оказывается роскошью, привилегией, праздником.
      На второй день пребывания в новой тюрьме Зверева ждала весьма приятная неожиданность. Вызвали Сашку в оперчасть. А в оперчасти его встретил Володя Петренко, опер, с которым Зверев был хорошо знаком. Работали когда-то вместе. Потом Володю перевели в Выборгский район. О том, что вроде бы позже он перешел в тюрьму, Зверев слышал, но забыл. Не виделись они года два. Вот как встретились.
      Встретились — обнялись.
      — Ну, Саша, не могу сказать, что рад тебя видеть в нашей епархии, но…
      — А я тебя очень рад видеть. Даже в вашей епархии.
      — Дурных вопросов не задаю… А если у тебя есть — спрашивай.
      Зверев посмотрел на два телефона, стоящих слева от него. Петренко все понял.
      — Вот этот — городской, — сказал он. — Набирай через девятку. А я, извини, в сортир сбегаю. На пять минут тебя покину.
      Он собрал бумаги со стола, запер их в сейф, улыбнулся и вышел.
      Желтоватый, под слоновую кость, телефон выжидающе смотрел на Зверева круглым глазом наборного диска… Набирай через девятку — Сашка протянул руку. За окном кабинета висело хмурое декабрьское небо, на подоконнике стояли вылепленные из жеваного хлеба фигурки… через девятку. Зверев выдохнул, как перед прыжком в прорубь, и взял трубку. Гудок… девятка… гудок. Две фигурки на общей подставке изображали бой гладиаторов. Бугрились тщательно вылепленные, покрашенные самодельным разноцветным лаком мускулы бойцов… Гладиатор Зверев быстро набрал номер. Гудок… еще гудок… еще. И Настин голос: алло… алло, говорите, я слушаю.
      — Настя, — сказал он, и в трубке стало тихо. Клинок меча из хлебного мякиша рассек воздух. Орали трибуны… пот заливал глаза.
      — Настя, здравствуй… это я…
      — Ты? Откуда ты звонишь? — спросил Настин голос растерянно.
      Красители для фигурок умельцы изготавливают из разноцветной пасты для шариковых ручек… Натертые оливковым маслом тела бойцов сверкали.
      — Ты что… сбежал? Ты где сейчас?
      — Нет… нет, Настя. Я звоню из тюрьмы. Я хотел сказать…
      — Никогда не звони больше, Зверев. Никогда мне не звони, слышишь?
      Солнце било в глаза… Удар горячего меча пришелся в подреберье. Трибуны засвистели. Трибуны повернули большие пальцы вниз. Из серого питерского неба посыпался снежок… Убей мента! — кричали трибуны. Рукоять меча из слоновой кости жгла руку… У-у-убей мента! У-бей! Мен-та!
      — Ну, позвонил? — весело спросил Володя с порога.
      — А? Да, позвонил. Спасибо.
      — Брось ты, Сашка. Телефон всегда в твоем распоряжении.
      — Можно еще звонок?… Маме.
      — Ноу проблем, — ответил Володя, сел и закурил. На Сашку посмотрел пристально… догадался о чем-то. — Ноу проблем, звони сколько нужно.
      Гудок-девятка-гудок… мамин голос. И комок в горле. И не выговорить ни слова. Володя сосредоточенно уставился в какой-то график.
      — Алло, говорите… алло…
      Сашка судорожно сглотнул. Он испугался, что сейчас мама положит трубку. Она пожмет плечами, скажет: перезвоните, и положит трубку на аппарат.
      — Саша, — сказала мама тихо. — Сашенька, это ты?
      — Здравствуй, ма… это я.
      — Как твое здоровье, сынок?
      — У меня все хорошо, мам… все отлично. А как ты?
      — Хорошо, Саша… тебе хватает там еды? Мамин голос звучал по-другому, не так как раньше… В этом виноват ты. Те шестнадцать мальчишек, что сидят сейчас в камере, попали туда по вине своих непутевых родителей… Твои мать и отец ни в чем перед тобой не виноваты… за что же мучаются они сейчас? Для того ли тебя родили и воспитывали, чтобы вместо жизни нормального советского инженера ты выбрал карьеру опера? Сколько ночей мать не спала, когда ты не приходил со службы? Почему в пятьдесят лет отец пережил инфаркт?… Потому, что ты рвался самоутверждаться, тешить свои амбиции. Ну и как — самоутвердился?… Но… так сложились обстоятельства… Хоть теперь-то не лги. Ты же знаешь, что обстоятельства создают люди. Каждый получает то, что ему положено получить.
      — Спасибо, ма. Хватает… здесь нормально кормят.
      У-бей мен-та! У-бей мен-та! — бушевали трибуны в заснеженном прогулочном дворике, а полковник Тихорецкий шептал: Сгниешь в тюрьме. Ослепительно сверкал снег в луче прожектора. Тюремный опер Володька Петренко деликатно изучал какой-то график. В трубке цвета слоновой кости звучал мамин голос:
      — Скоро Новый год, сынок. Что тебе принести?
      — Спасибо, ма… Я еще позвоню до Нового года. У меня теперь есть такая возможность. Я буду каждый день звонить. Как там отец?
      — Папа, — сказала мать, — немного приболел.
      Она замолчала, и Зверев понял, что приболел отец не немного. И мама лжет сейчас, не хочет его расстраивать. От этого стало еще паскудней на душе… или что там вместо души у БС? БС смешался, скомкал разговор и попрощался, сказав, что сейчас не очень удобный момент для разговора… Завтра, ма, я позвоню.
      — Ну, как дела дома? — спросил Володька.
      — Спасибо, ничего. Отец вот только приболел.
      Посидели, покурили. Разговор не клеился. Статичные, грубо раскрашенные фигурки гладиаторов жирно поблескивали в свете настольной лампы. Снег за окном сменился дождем… скоро Новый год!
      — Что я могу для тебя сделать, Саша? — спросил Петренко.
      — Да в общем-то ничего особенного мне не надо, — пожал плечами Сашка. — А вот скажи-ка, Володя, что нужно тюрьме?
      — В каком смысле?
      — Во всех смыслах, — ответил Зверев. — Хочу понять, какие проблемы есть в нашем замечательном доме и что я лично смогу здесь сделать?
      — А тебе зачем? — озадаченно спросил Владимир.
      — Хочу быть полезным нашему общему делу, — усмехнулся Зверев.
      — Чего это ты так тюрьму полюбил?
      Тюрьму Александр Зверев, разумеется, не полюбил. Ни один узник не может полюбить свою темницу. Просто он здраво рассудил, что отбывать срок (какой бы продолжительности он ни был) легче будет здесь, в родном городе, нежели в далеком Нижнем Тагиле. А для того, чтобы надежно закрепиться здесь, необходимо стать полезным… Вот и вся любовь!
 
      Проблем у детской тюрьмы оказалось полно. Большую часть из них силами Лысого и Зверева решить, конечно, невозможно. Но кое-что все-таки они сделали еще до Нового года. Тридцатого декабря два наших добрых Деда Мороза подарили СИЗО десять цветных телевизоров и бильярд. Начальник изолятора пожал каждому руку, поблагодарил. И телевизоры, и бильярд пришли как спонсорская помощь от тех фирм, которые крышевала команда Виталия. Так подельники уложили первый камень в фундамент того здания, что Зверев сконструировал еще в Крестах… Он еще не знает, что в один прекрасный день это здание рухнет. А пока он испытывает чувство некоторого удовлетворения от сделанного дела, смотрит в своей камере новенький телевизор и обдумывает очередные шаги.
      Шестнадцать малолетних убийц тоже смотрят телевизор, обильно наполненный предновогодней эстрадно-развлекательной тошнотиной. В отличие от Зверева, им нравится… Что ж до уровня полуграмотных деток-токсикоманов ТВ уже сумело дорасти. За те несколько дней что Сашка провел в камере, он немного присмотрелся к своим подопечным. Ему и раньше нередко доводилось сталкиваться с малолетками. Но в условиях хронического цейтнота присмотреться как следует было некогда. А в тюрьме времени много.
      За несколько дней счастливый мир тюремного детства раскрылся перед ним, подобный выгребной яме. Уродливый, убогий, противоестественный мир. Почти все пацаны сталкивались с законом не впервые. Большинство имели судимости. Кто с условным сроком, кто с реальным. В глазах и повадках семнадцатилетних мальчишек Зверев не раз замечал ЗЭКОВСКОЕ: настороженность, недоверие, готовность к агрессии или к отражению ее. Впрочем, слова не передают всех нюансов… это надо увидеть и понять. Испытать на своей шкуре. Посидеть в ШИЗО, прогуляться по этапу. Ощутить СРОК, народным судом отмеренный… тогда поймешь.
      Между тем приближался Новый год. Девяносто второй. Олимпийский. Високосный. Ваучерный. Инфляционный. Ларечно-рояльный. Похмельный.
      С Новым годом, дорогие россияне! Вот вы и в «Хопре».
 
      — С Новым годом! — сказал, поднимая кружку с водкой, Виталий Мальцев. Он улыбнулся через силу. Сегодня, первого января, Катюше могло бы исполниться двенадцать лет… но не исполнилось. И не исполнится никогда. Он выпил и подумал, что Лиза, наверно, уже пьяна. После смерти дочери она стала выпивать. Пока Виталий был на воле, он пытался влиять на этот процесс. Из тюрьмы влиять было невозможно.
      — С Новым годом, Андрюша! С Новым годом, Сашенька! — сказала Ирина Ивановна Зверева. Она по очереди чокнулась с двумя хрустальными фужерами. Расплескала сухое вино по накрахмаленной белой скатерти. Всхлипнула. Обессиленно опустилась на стул… зарыдала. Впервые за много лет она встречала Новый год одна — без мужа и сына. На скатерти расплывалось пятно.
      — Ну, с Новым годом, товарищ полковник! — сказал Павел Сергеевич Тихорецкий. Высокий представительный мужчина в полковничьем кителе, с наградами на груди, посмотрел на него из серебряной глубины зеркала и ответил: И вас также, товарищ полковник. Тихорецкий выпил большой фужер коньяку и тяжело опустился на стул, — ноги уже не держали, праздновать Паша начал в восьмом часу вечера… он опустился на стул, хотел позвать Настю. Потом вдруг вспомнил, что сучка ушла встречать Новый год в какую-то компанию. Одна… отношения между супругами в последнее время совсем испортились. Он снова налил себе коньяку.
      — С Новым годом! — сказал БС Зверев. У-бей мен-та! — закричали на трибуне, и клинок вошел в подреберье справа.
      — С Новым годом! — пробормотал пятнадцатилетний убийца Колька Прыщ и проглотил ржавый гвоздь-сотку. Гвоздь проскочил легко. Четыре часа назад его предупредили:
      — Ты, Прыщ, офоршмачился. До Нового года ты целка, а после — петух… Колька залил гвоздь чаем и, довольный, подумал, что теперь его петушить нельзя. Вот какой он, Прыщ, умный. А говорили — дебил, недоносок… Соберутся его опускать, а он и объявится: гвоздь, мол, проглотил… хрен вам всем! Хорошо стало Прыщу, весело.
      В новогоднем Санкт-Петербурге шел дождь. По пустым улицам шлялся сырой ветер… мерзко!
      Придурка Прыща, конечно, спасли. Хотя… стоило ли? За спиной пятнадцатилетнего подонка были несколько мелких краж и четыре ограбления пожилых женщин. Последнее окончилось попыткой изнасилования и убийством. Все добытые деньги он тратил на сникерсы, лимонад, клей «Момент» и расплодившиеся за последнее время порнографические газетенки. Да и зря он гвоздь-то глотал: меньше чем через год его все равно опустят на зоне.
      Жалеть его не стоит. Те, кто попал сюда, были, что называется, отпетыми. Как правило, все они совершили уже не одно преступление. Но даже людоедское наше государство проявляло гуманизм: деточки получали приговоры условно, с отсрочкой исполнения… И снова шли воровать и грабить.
      Деточки взрослели, становились изворотливыми, коварными, все более жестокими. Они жили в своем мире. Тот, другой мир, в котором есть музыка, стихи, знания, живопись, был им не нужен. Вернее — нужен, ведь именно в том мире живут лохи… А лох — ценный промысловый вид: он дает жулику деньги, водку, жратву, баб, в конце концов. Нужно только уметь взять: выпросить, украсть, отнять, снять с трупа… Изнасиловать. Избить. Унизить. Изувечить. В этом для ущербной личности тоже есть свой кайф. Лохам, которые тащутся от всяких там Шопенов, этого не понять. Лох — он и есть лох.
      Все (или почти все) деточки, попавшие в тюрьму, будут осуждены, получат сроки и уйдут на зону. Срока они, как правило, получают большие. С одной стороны — за дело. С другой потому, что бедны и не могут нанять адвокатов.
      Эти замечательные деточки — наше радостное светлое завтра. С каждым годом их будет все больше и больше.
      В пятницу, двадцать восьмого февраля, Лысый и Зверев ознакомились с обвинительными заключениями. Следствие, таким образом, было закончено. В течение ближайших нескольких дней обвиниловку утвердит прокурор, и пошла бумага в суд.
      Зверев обсудил ситуацию с адвокатом, и они пришли к общему мнению: слабовато обвинительное заключение. Потянет года на два. А возможно, дело вернут на доследование… Да и адвокаты у всей четверки обвиняемых работали на совесть — то есть за деньги. За большие деньги. По предварительной договоренности все стрелки сводили на Слона. Разумеется, его тоже защищал опытный профессионал… Защита Слона строилась так, что всем становилось ясно: вот кто главный супостат!
      Что ж, обстоятельства создаются людьми.
 
      День к концу февраля заметно вырос. Солнце днем начинало пригревать, с крыш барабанила капель, грохотал в водосточных трубах лед, свисали с козырьков огромные сосульки.
      Пахло весной… или предчувствием весны. Двадцать девятого, в субботу, в лишний день года, Зверев, Лысый и Глеб собрались отметить завершение следствия. И еще наступление весны… И лишний день в календаре. В общем, мужики собрались выпить.
      Сходили в баню, намылись от души и сошлись в камере у Глеба. В щель между шторами светило вечернее солнце. В его луче плясали пылинки, блестела литровая бутылка «Столичной», золотился копченым боком угорь. Отпотевали охлажденные в сугробе бутылки пива. В прекрасном расположении духа, с ощущением чистого после бани тела, сели к столу.
      — Ну-с, друзья мои, — сказал Глеб на правах хозяина, — я поднимаю этот бокал (он скептически посмотрел на граненый стакан в руке) за вас. За дружбу. За справедливость. За то, чтобы мы все вместе как можно скорее встретились за пределами этих стен… на воле.
      Три стакана, до половины налитые водкой, сошлись в солнечном луче, звякнули. Водка побежала по пищеводу. Через несколько минут она проникнет в кровь, и сердце погонит ее в мозг, наполняя тело ощущением тепла и легкого возбуждения, создавая обманчивую атмосферу свободы…
      Лысый и Зверев взялись за угря, Глеб бросил в рог дольку лимона. Из «шарпа» доносился голос Вертинского. Плясали пылинки в солнечном луче. Резко распахнулась дверь, вошел Володя Петренко.
      — Пьете? — мрачно спросил Петренко.
      — Присядь с нами, Володя, — сказал Глеб. — Извини, не пригласили… думали, ты уже ушел.
      — Пьете, — утвердительно произнес опер. Налил себе полстакана и залпом выпил. — А скажите, орлы, на хера вас здесь держат? А?
      — Володя, что случилось? — спросил Зверев. По голосу Петренко было ясно: что-то произошло… и навряд ли приятное.
      — Скажи мне, Саня, — продолжал Володька, — на хер вы здесь нужны, если не знаете, что в камерах творится? Зачем вас сюда прислали? Водку жрать да в пинг-понг играть? Вам, блин, здесь тепличные условия создали… курорт… санаторий! Скоро баб сюда водить начнете, да? А в камерах уже пытки начались!
      — Погоди, Володя, какие пытки? — сказал Зверев.
      — Током, Александр Андреевич… электрическим током. Гестапо!
      — А в какой камере-то?
      — В твоей, Виталий. В твоей, — сказал Петренко. «Мадам, уже падают листья», — печально произнес Вертинский. Петренко нажал клавишу «шарпа», и Вертинский умолк. Несколько секунд все молчали.
      — Ну что, мне рапорт писать или сами разберетесь?
      — А он… жив? — спросил Виталий. — Парнишка-то?
      — А идите вы все! — буркнул Петренко, махнул рукой и вышел. Уже в коридоре он добавил: — Пинг-понг, понимаешь.
      Зверев, Лысый и Глеб разом встали. Сутулая фигура тюремного опера удалялась по коридору. Володя шел, по-стариковски шаркая ногами.
      …Оказалось — пытали. Действительно током. Вещдоки — два куска провода с оголенными концами — валялись тут же, на полу.
      Тощий пацан со смуглым восточным лицом сидел на шконке. В темных раскосых глазах стояли слезы. Пожилой контролер справно-душным видом курил около двери.
      Лысый сел на шконку рядом с пацаном, спросил, заглядывая в глаза:
      — Как ты, Китаец?
      Пацан молчал, отворачивался к стене.
      — Как ты себя чувствуешь? Может, к врачу? Зверев подошел к контролеру, негромко спросил:
      — Что тут было, Григорий Василич?
      — Да вот учудили… током, понимаешь, затеяли пытать Китайчонка. Вовремя я подоспел. Заглянул — двое держат, а третий проводами в грудь ему тычет.
      — Кто? — спросил Глеб.
      — А вон те уроды. Крыса, говорят… печенье у кого-то украл.
      — Печенье, значит? — нехорошим голосом сказал Виталий и пристально посмотрел на тройку пацанов в углу. — Значит, печенье… Ну, ладно. А кто из вас додумался током пытать? Кто у нас такой умный? Ты, Костыль?
      — Ну, я, — ответил угловатый подросток в тренировочных штанах и майке.
      — Молодец, — сказал Лысый. — Вундеркинд. В школе осилил всего два класса, а в физике разбирается. Ну просто Луиджи Гальвани… Пойдем!
      — Куда? — быстро спросил Костыль.
      — Потолкуем, — ответил Лысый и поднял с пола провода. Он аккуратно свернул их и положил в карман джинсовой куртки. Костыль смотрел на него испуганными глазами. Китаец тоже.
      — Э-э, ребята, — неуверенно сказал контролер.
      — Все будет нормально, — ответил Глеб. — Не волнуйся, Григорий Васильевич.
      — Да вот Петренко…
      — С Петренко мы все решим, Григорий Васильевич, — сказал Зверев.
      Виталий взял Костыля за локоть, повел к двери. Проходя мимо Китайца, остановился, спросил:
      — Уверен, что обойдешься без врача?
      Китаец кивнул.
      Костыля привели в камеру Глеба. Солнечный свет уже погас, за окном висели синие сумерки. Расселись. Костыль стоял посреди камеры, старался держаться независимо. Лысый налил в стаканы водки, посмотрел на Костыля.
      — Выпьешь?
      — А чего ж? Я один могу целую бутылку выжрать.
      — Действительно вундеркинд, — вздохнул Лысый, достал кружку и плеснул в нее водки. Протянул Костылю: пей.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22