Джентльмены удачи (сборник)

– Здравствуйте! – обрадовался Трошкин.

– Сейчас, – неопределенно ответила молодая женщина и закрыла дверь.

Трошкин заволновался, полагая, что сейчас снова откроется дверь и ему протянут злополучный шлем.

Дверь отворилась, и женщина молча хлестнула веником Трошкина по лицу.

– Вот тебе, гадина! – сказала она и захлопнула дверь.

Трошкин позвонил еще и отскочил к лестнице, чтобы его не достали веником. Но бить больше его не стали.

Из двери вышел детина с широкими плечами и короткой шеей.

– Послушай, Доцент! – сказал детина, надвигаясь на Трошкина. – Я тебе говорил, что я завязал? Говорил. Я тебе говорил: не ходи? Говорил. Я тебе говорил: с лестницы спущу?

Трошкин со страхом глядел на надвигающегося человека.

– Говорил?

– Говорил, – растерянно подтвердил Трошкин.

– Ну вот и не обижайся!..

И заведующий детсадом № 83 ласточкой вылетел из подъезда и растянулся на тротуаре.

– Я-л-та! Там живет голубой цыган… – пел Али-Баба, по-своему запомнивший песню Косого. – Ял-та, ля-ля-ля-ля паровоз…

Он расхаживал по покинутому дому и искал, чем можно поживиться.

Подходящего было мало: разбитый репродуктор, ржавый детский горшок и непонятно откуда взявшийся гипсовый пионер с трубой.

– Ял-та… – Али-Баба взял под мышку пионера и понес. Он вышел на лестничную клетку и тут столкнулся со своими.

– Что это у тебя? – спросил Трошкин, постучав пальцем по гипсовому пионеру. Нос и щека у Трошкина были оцарапаны.

– Надо, – загадочно ответил Али-Баба и зашагал наверх. – Ноги вытирайте, пожалуйста! – приказал он, когда они подошли к дверям «своей» квартиры. У порога лежал половичок из разноцветных лоскутов. Али-Баба первым вытер ноги, показывая пример, и прошел.

Трошкин, Косой и Хмырь тоже вытерли ноги, прошли по коридору, открыли дверь и – остолбенели…

Комнату было не узнать. Это была прекрасная комната! Дыра в окне забита старым одеялом, на подоконнике – маленький колючий кактус в разбитом горшке, на стене – старые остановившиеся часы, под часами – пианино без крышки, на пианино – гипсовый пионер с трубой.

Посреди комнаты лежал полосатый половик, на половике стоял круглый стол, на столе – две ложки, три вилки, одна тарелка и таз с дымящейся горячей картошкой. Здесь же стоял чайник, а на нем толстая кукла-баба с грязным ватным подолом. А надо всей этой роскошью царил портрет красивой японки в купальнике, вырванный из календаря.

– Кушать подано, – сдержанно объявил Али-Баба, пытаясь скрыть внутреннее ликование. – Садитесь жрать, пожалуйста! – галантно пригласил он.

Трошкин снял пальто, повесил его у двери и, потирая руки, сел к столу.

– Картошечка! – радостно отметил Косой, хватая руками картошку и обжигаясь. – А еще вкусно, если ее в золе испечь. Мы в детдоме, когда в поход ходили… костер разожжем, побросаем ее туда…

– А вот у меня на фронте был случай, – вспомнил вдруг Трошкин, – когда мы Венгрию отбили…

– Во заливает! – покрутил головой Косой. – На фронте… Тебя, наверное, сегодня как с лестницы башкой скинули, так у тебя и вторая половина отказала.

– Хе-хе, – неловко хихикнул Трошкин, понимая свою тактическую оплошность. – Да, действительно.

С улицы послышались голоса.

Хмырь подошел к окну и стал смотреть. Все тоже подошли к окну.

Посреди пустого катка стояла громадная пушистая елка, и двое рабочих на стремянках окутывали ее гирляндами из лампочек.

– В лесу родилась елочка… В лесу она росла… – пропел Косой.

Трошкин посмотрел на него, отошел к пианино, взял несколько аккордов. Инструмент ответил неверными дребезжащими звуками.

– Давайте вместе, – сказал Трошкин и запел:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла…

Зимой и летом стройная,

Зеленая была, —

подхватил Косой.

– Бум-ба, бум-бум-ба… – загудел басом Али-Баба вдохновенно.

А Хмырь не пел. Воспользовавшись тем, что на него не смотрят, он подкрался к трошкинскому пальто, запустил руку в карман, вытащил деньги и, приподняв половицу, спрятал их туда.

– И вот она нарядная на Новый год пришла… И много-много радости детишкам принесла!

– Бум-бум-бум!

– Сан Саныч… – Али-Баба решил использовать хорошее настроение начальства. – Давай червонец, пожалуйста. Газовую керосинку буду покупать. Примус очень худой – пожар может быть.

– Есть выдать червонец! – весело отозвался Трошкин. Он шагнул к пальто, сунул руку в карман – карман был пуст.

Трошкин обыскал все карманы – денег не было!

– Нету… – растерянно сообщил он. – Были, а теперь нет.

– Потерял? – участливо спросил Хмырь, глядя на Трошкина невинными голубыми глазами. – Выронил, наверно…

– Да не… – сказал Косой. – Это таксист спер. Точно, таксист. Мне сразу его рожа не понравилась.

– Вот те на… – Огорченный Трошкин сел на диван и почесал себя по парику. – Что ж делать теперь?

– Керосинку очень надо покупать, – напомнил Али-Баба. – Примус с очень большой дыркой.

– Отвались! – прикрикнул на Али-Бабу Хмырь. – На дело, Доцент, идти надо, – сказал он Трошкину. – Когда еще мы каску найдем.

– Воровать хотите? – мрачно спросил Трошкин.

– Ай-яй-яй! – зацокал языком Али-Баба. – Можно дырку запаять, – предложил он выход из создавшегося положения. Воровать Али-Бабе совсем не хотелось.

– Заткнись, – отмахнулся Хмырь. – Вот что. Ты, Сан Саныч, отдыхай, а мы с Косым на вокзальчик сбегаем. Пора и нам на тебя поработать. Да, Федя? – повернулся он к Косому.

– Точно, – согласился Косой. – Только зачем на вокзал? Вот тут проходной двор… Гоп-стоп, и любая сумочка наша. А, Доцент?

Трошкин с ненавистью смотрел на своих «друзей».

– Все вместе пойдем, – наконец проговорил он.

Из подъезда трошкинского дома вышла трошкинская бабушка с авоськой в руке.

А из-за трансформаторной будки за ней следили ее внук и три бандита.

Бабушка скрылась в арке ворот.

– Объясняю дислокацию, – распорядился Трошкин. – На шухере: Василий Алибабаевич – во дворе, Гаврила Петрович – в подъезде. Выполняйте! – приказал он.

Возле своей двери на лестничной площадке Трошкин извлек из кармана драные варежки, надел их на руки, потом достал ключ от собственных дверей, отомкнул замок и проник в собственную квартиру.

– Стой здесь, – приказал Трошкин Косому. – Ничего не трогать. Отпечатки пальцев оставишь…

Трошкин прошел в свою комнату, сел к письменному столу, открыл ящик и вынул деньги. Посмотрел, подумал, бросил обратно в ящик пять рублей и сунул деньги в карман.

Пора было вставать и возвращаться в свою доцентовскую жизнь. Трошкин медлил, сидел, устало свесив руки, смотрел перед собой. Над письменным столом висели детские фотографии – штук сорок или пятьдесят. С них глядели на Трошкина смеющиеся детские лица – отчаянно хохочущие и лукаво улыбающиеся, за каждой улыбкой вставал характер. Трошкин коллекционировал детский смех.

На каждой фотокарточке аккуратно были написаны имя и фамилия обладателя и год. На верхних фотокарточках, где стоял 47-й год, дети были худенькие, бедно одетые, и сами карточки выцветшие, с желтыми пятнами. Чем позже были датированы карточки, тем заметнее менялись их качество, облик и одежда детей.

Косой тем временем скучал в столовой, поглядывая вокруг безо всякого выражения. Поживиться было действительно нечем: в столовой стоял стол, сервант с посудой и диван. Косой приостановился возле дивана и от нечего делать приподнял ногой сиденье дивана. Он сделал это небрежно, ни на что не рассчитывая, и вдруг замер, пораженный. Под сиденьем сверху лежал костюм с отливом!

Во дворе на лавочке, нахохлившись как воробей, сидел Али-Баба. Перед ним краснощекая дворничиха расчищала дорожку.

– Ай-я-яй! – горестно зацокал Али-Баба и покрутил головой. – Тьфу! – Он в сердцах плюнул на снег, как бы подытоживая свое внутреннее состояние.

Дворничиха разогнулась и посмотрела на горестно согнувшегося, удрученного человека.

– Чего вздыхаешь? – посочувствовала она.

– Шакал я паршивый, – отозвался Али-Баба скорее себе, своим мыслям, чем дворничихе. – Все ворую, ворую…

– Что ж ты воруешь? – удивилась дворничиха.

– А! – Али-Баба махнул рукой. – На шухере здесь сижу.

Из подъезда тем временем вышли Трошкин, Косой и Хмырь, тихонько свистнули Али-Бабе.

– О! Украли уже! – отметил Али-Баба. – Ну, я пошел, – попрощался он с дворничихой.

Дворничиха некоторое время озадаченно смотрела вслед удаляющейся четверке, потом крикнула:

– Эй!

– Все! – сказал Косой. – Кина не будет, электричество кончилось! – И первый бросился бежать.

– Стой! – заорала дворничиха и, сунув в рот свисток на веревочке, засвистела на весь свет.

Четверо грабителей с завидной скоростью неслись посреди улицы. За ними почти по пятам бежала дворничиха.

– Держи воров! – кричала она.

Жулики свернули за угол, и Трошкин остановился как вкопанный. Навстречу ему шли Елена Николаевна и следом за ней, как утята за мамой-уткой, старшая группа детского сада № 83.

Косой, Хмырь и Али-Баба обогнули колонну и помчались дальше, а Трошкин стоял и смотрел во все глаза и не мог двинуться с места.

– Евгений Иваныч! – ахнула Елена Николаевна.

– Здравствуйте, Евгений Иваныч! – восторженно и нестройно заорали дети.

Евгений Иванович понял, что надо сворачивать, но на него уже набегала дворничиха. Выхода не было: заведующий детским садом Евгений Иванович Трошкин разбежался и сиганул через высокий забор.

Ночь. Мягко шурша щетками по пустому катку, двигался снегоочиститель, оставляя позади себя зеркальную полосу. И в этой матово поблескивающей поверхности, отражаясь, то вспыхивали, то гасли разноцветные огни – проверяли освещение елки.

Четверо лежали поперек широкой тахты, подставив под ноги табуретки. Спали в пальто и шапках, укрывшись половиком – тем, что днем красовался на полу.

Хмырь не спал. Он лежал с краю, смотрел в потолок остановившимися глазами. На потолок время от времени ложились причудливые тени от мигающей за окном елки.

– Доцент, а Доцент, – тихонько позвал Хмырь лежащего рядом Трошкина. – Сан Саныч! – Он потеребил его за плечо.

– А-а-а! – заорал Трошкин, просыпаясь. «Воровская жизнь» давала себя знать.

– Маскироваться надо, – сказал Хмырь.

– Что? – не понял Трошкин.

– Засекли нас. Теперь так на улицу не покажешься. Заметут.

– Ну? – спросил со сна Трошкин, стараясь не проснуться окончательно.

– Вот я и говорю: маскироваться надо.

– Давай, – согласился Трошкин и заснул.

Стоял морозный солнечный день. Гремела музыка на ярмарке в Лужниках.

Из шатра с вывеской «Хозтовары» высунулась голова Али-Бабы. Али-Баба огляделся по сторонам и перебежал в шатер с вывеской «Женская обувь». К груди он прижимал новенький керогаз.

– Три пары сапог для женщины по одиннадцать пятьдесят, – обратился он к продавщице в форме Снегурочки. – Сорок, сорок два, сорок четыре.

– Ого! – удивилась Снегурочка. Она сняла с полки две коробки, поставила перед Али-Бабой. – Вот сорок, вот сорок два.

– А сорок четыре?

– Только такие. – Она поставила на прилавок огромные лакированные туфли на высоких шпильках.

Вечер. Театральная площадь. Из троллейбуса вышли три женщины – толстая курносая в цветастом платке, низенькая старушка, по-монашески обвязанная поверх фетровой шапки темной косынкой, и девушка в лохматой синтетической шапке, в дубленке, из-под которой виднелись кривые жилистые ноги в чулочках сеточкой и лакированных туфлях на шпильках.

– Брр-рр, – сказала девушка басом и заскакала, пытаясь согреться. – И как это только бабы без штанов в одних чулках ходят?

– Привычка, – сказала старуха.

Это были Трошкин, Хмырь и Косой.

На контроле три подруги предъявили билеты и оказались в вестибюле Большого театра.

За деревянным барьером ловко работал гардеробщик – худой, с нервным лицом и торчащими ушами.

– Этот! – тихо сказал Хмырь.

Трошкин остановился против него, выжидая, стараясь поймать его взгляд. Гардеробщик почувствовал взгляд Трошкина, посмотрел на него. Трошкин кивнул ему.

Гардеробщик тоже едва заметно кивнул, что-то шепнул своему напарнику и поманил Трошкина за деревянный барьерчик.

– Узнаешь? – Трошкин приподнял косынку. Они разговаривали в глубине гардероба, забившись в зимние пальто и шубы.

Гардеробщик смотрел на Трошкина. Лицо его было неподвижно и, казалось, ничего не выражало.

– Узнаешь? – еще раз спросил Трошкин, робея.

Гардеробщик снова очень долго молчал, потом кивнул.

– Завтра у фонтана, против театра, в пять! – тихо сказал он.

– Ну? – с нетерпением спросил Хмырь, когда Трошкин вышел из гардеробной. – У него?

– Неясно, – неопределенно ответил Трошкин. – Пошли! – Ему было неприятно расхаживать на людях в бабьем обличье.

– Нельзя, – сказал Хмырь, кивком головы показав на двух милицейских офицеров, стоявших у выхода. – Переждать надо.

* * *

Благообразный седой человек открыл дверь в мужской туалет и остановился пораженный: там стояли три женщины.

Мужчина извинился и вышел, но потом снова отворил дверь и спросил:

– Девочки, а вы не ошиблись, случаем?

– Заходи, заходи, дядя. Чего уставился? – свойски пригласила молодая косая девка с папиросой.

– Извините, – проговорил человек и вышел.

– Застукают здесь! – испугался Хмырь. – В дамский идти надо…

– Пойдем в зал, – сердито сказал Трошкин. – В зале нас никто искать не будет.

– Прямо так? – спросил Косой.

– Нет. В мужском варианте.

Трошкин и Хмырь вошли в кабинку. Косой снял дубленку и положил ее на подоконник. Под дубленкой на нем оказался краденый трошкинский костюм: пиджак с орденскими колодками и брюки, закатанные выше колен. Косой поднял сначала правую ногу, отломал от туфель каблук, потом точно так же поступил с левым. Обломанные туфли не походили на мужские – получились остроносые чувяки с задранными носами, как у Аладдина. Косой раскатал брюки и прошел в зеркально-кафельную умывальную комнату. Зеркала сразу отразили Косого в новом костюме – со всех сторон, анфас и в профиль. Костюм сидел мешком – он был ему короток и широк, но Косой очень нравился себе.

В этих же зеркалах отразились появившиеся в тренировочных костюмах Трошкин и Хмырь.

– Ну как? – Косой кокетливо повернулся, развесив руки. – Битте дритте, данке шен, – добавил он, думая, что походит на иностранца.

– Где взял? – ревниво спросил завидущий Хмырь, ощупывая материал.

– Попался! – кто-то сзади с силой хлопнул Косого по плечу.

Косой весь сжался, втянул голову в плечи – за ним стоял парень в кожаном пиджаке с университетским значком.

– Не узнаешь, Федор? – улыбался парень.

– Мишка… – неуверенно произнес Косой, испуганно глядя.

– Здорово! – Мишка похлопал Косого по плечу. – А я смотрю – ты или не ты…

– Я, – заулыбался Косой. – Братцы, познакомьтесь, это Мишка. Мы с ним вместе в детдоме были… Ну, где ты? Что ты?

– На «Шарикоподшипнике», инженер. А ты?

– Я?..

– Вор он, – вдруг сказал Трошкин.

– Что вы сказали? – не понял Мишка.

– Вор! – Трошкин шагнул к Косому, отколол орденские планки, сунул их в карман и вышел.

– Что это он? – спросил Мишка Косого.

– Да так… Хе-хе, – насильно хохотнул Косой. – Шутка. Ну пока, привет, – и выбежал.

Разрозненные звуки плавали над залом Большого театра. Оркестр настраивал инструменты.

Наши герои сидели в пятом ряду партера: милиция проводила операцию с размахом.

Рядом с Косым сидела высокая женщина в меховой пелерине. На коленях у нее лежал бинокль.

– Тетя, а тетя! – тихонько позвал Косой.

«Тетя» не отзывалась. Тогда Косой потолкал ее локтем.

– Бинокль дай поглядеть, – попросил он.

– Же не компранца! – сказала женщина.

– Бинокль, гражданочка. Бинокль! – повторил Косой и, чтоб быть понятым, приставил к глазам кулаки и посмотрел в них.

Француженка улыбнулась и протянула Косому бинокль.

– Я отдам, не бойся! – хмуро заверил ее Косой. Он встал и, настроив бинокль, стал искать кого-то в публике.

Приближенный биноклем Мишка сидел, облокотившись на барьер третьего яруса, и, улыбаясь, говорил что-то сидевшей рядом девушке.

Трошкин проследил за взглядом Косого.

– Дай-ка. – Он взял у Косого бинокль, посмотрел.

– Это его жена? – шепотом спросил Трошкин, возвращая бинокль Косому.

– Откуда я знаю… – буркнул Косой.

– Что, давно не виделись?

– Знаешь что, Доцент, ты, конечно, вор авторитетный, – с глубокой обидой шептал Косой. – Ну и дал бы мне по морде. Только зачем ты при Мишке? Мишка, он знаешь какой… Не то что мы. Он, видал, как обрадовался, а ты при нем… – Губы Косого дрожали, он едва сдерживался, чтобы не заплакать.

– Ну и что? – сказал Трошкин. – Подумаешь, инженер. Что у него за жизнь? Ну, сходит в театр, ну, съездит летом в Ялту. Придет домой с работы, а там жена, дети. Никто его не ловит, ни от кого он не бегает. Тоска. А ты… Ты – вор. Джентльмен удачи. Украл, выпил – в тюрьму, украл, выпил – в тюрьму…

– Да тише вы! – зашипел Хмырь.

Поднялся занавес.

«Ялта, где растет голубой цыган», – пел Али-Баба, прилаживая новую «газовую керосинку». Заглянув в инструкцию, он подсоединил баллоны и поднес спичку. Плитка не зажигалась. Тогда Али-Баба полил «новую керосинку» керосином из примуса и снова поднес спичку.

Старый дом пылал хорошо и красиво, и поэтому собравшиеся зрители с удовольствием смотрели на пожар и пожарников.

Автор зрелища – Али-Баба – скромно стоял в сторонке, держа в одной руке чайник, в другой бабу с ватным подолом.

Трошкин, Хмырь и Косой в женском варианте подошли к нему, встали рядом.

– Все, – грустно сказал Косой. – Кина не будет, электричество кончилось.

Помолчали.

– Деньги! – вдруг завопил Хмырь. – Деньги там под половицей лежат! – И кинулся к горящему дому.

– Старуху! Старуху держите! – заволновались в толпе.

Из толпы выскочила худая голенастая девка в дубленке и вместо того, чтобы задержать старуху, пнула ее ногой под зад с криком:

– А, падла! Так вот кто деньги украл!

А старуха к еще большему удивлению толпы, выкинув кулаки боксерским жестом и с криком: «Ответь за падлу!» – пошла на девку в дубленке.

Тогда к двум дерущимся женщинам подбежала третья – толстая, в косынке – и, крикнув: «Отставить», подняла обеих за шиворот и раскидала в разные стороны.

Раздался милицейский свисток. Старуха в ботах крикнула: «Шухер!» – и, подобрав полы длинного пальто, принялась улепетывать. За ней – свирепая девка, следом – толстая баба в косынке. И последним бежал носатый мужик с чайником.

Медленно падал крупный снег. Разноцветными окнами светились дома, празднично горели витрины.

Трошкин, Хмырь, Косой и Али-Баба шли хмурые. Молчали.

Возле автоматной будки Трошкин остановился.

– Стойте здесь! – приказал он.

Троица отошла к стене дома, куда им показал Трошкин.

– И ни шагу в сторону! Убью!

Трошкин вошел в автомат и стал звонить.

Троица стояла покорно. Али-Баба и две нелепые бабы с тоской глядели перед собой. А перед ними шли беспечные люди, которые ни от кого не бегали, и каждого ждало где-то светящееся окно.

– Слаломисты, снег пушистый, – неслось из репродукторов, – воздух чистый, у-а-у!

– Вот тебе и у-а-у… – сказал Косой.

– Раз-два! Три прихлопа! Раз-два, три притопа! – командовал Трошкин. На вытоптанной площадке перед окруженной старыми соснами дачей профессора Мальцева он проводил утреннюю гимнастику.

Перед ним стояли голые по пояс Хмырь, Косой и Али-Баба. Они тянули вверх руки, кряхтя нагибались, пытаясь дотянуться пальцами до земли. Вид у них был хмурый.

– …А теперь переходим к водным процедурам, – распорядился Трошкин и, набрав в пригоршню снега, потер им себя по голому животу.

– А у меня насморк! – заныл Косой.

– Пасть разорву!..

– Только это и знаешь… – Косой нехотя подчинился.

– Алло, алло, квартира Трошкиных? Свердловск вызывает, – кричал Трошкин женским голосом в телефонную трубку, но не из Свердловска, а со второго этажа профессорской дачи, из кабинета Мальцева. Трошкин подул, посвистел и погудел в трубку, потом радостно закричал уже своим, трошкинским голосом: – Мама! Здравствуй, это я! С наступающим! Позвони ко мне на работу, скажи, что конференция затягивается, пусть Елена Николаевна возьмет маски у Саруханяна: зайчиков, лисичек и кошечек. Волков и свиней не брать категорически! Запомнила?

Внизу в гостиной Хмырь в шелковом бордовом халате с мальцевской сигарой в зубах покачивался в шезлонге. На ковре, скрестив ноги по-турецки, сидел Али-Баба, чистил картошку. Из-под его пальцев вился серпантин из картофельной шелухи и падал в хрустальную вазу.

А Косой, разложив на столе пиджак от трошкинского костюма, колдовал над ним, вооружившись ножницами.

– Ялта, где растет голубой цыган… – пел Али-Баба.

– Во дурак! – с восхищением сказал Косой. – Виноград!

– Ялта, ляляляляляляля, паровоз. – Али-Баба не обратил внимания на критику. Своя песня ему нравилась больше. – Какой шакал этот доцентовский кунак! – заметил он. – Какой большой дом украл…

– А сколько может стоить такая дача? – задумчиво спросил Хмырь, меланхолично пуская голубые кольца душистого дыма.

– Тыщи полторы, не меньше, – сказал наивный Косой. – А то и все две…

– Считай, в десять раз больше, – поправил Хмырь, оглядывая гостиную. – Возьмем шлем, приобрету себе такую хату, сосны срежу и огурцы посажу…

– А к тебе приедет черный машина с решеткой, – продолжил Али-Баба, – скажут: «Тук-тук-тук, здрасьте, Гаврила Петрович!»

Косой вздохнул, взял со стола ножницы и с недовольным лицом разрезал трошкинский пиджак.

В гостиную со второго этажа спустился Трошкин, подошел к Хмырю, выдернул у него изо рта сигару, выкинул в открытую форточку.

– Я же предупреждал: ничего не трогать! – с раздражением сказал Трошкин.

– А он еще губной помадой на зеркале голую бабу нарисовал, – тут же наябедничал Косой.

– Ты что это делаешь? – с ужасом проговорил Трошкин, глядя на свой разрезанный пиджак.

– Разрезы, – поделился Косой.

– Сан Саныч, давай червонец, пожалуйста, – попросил Али-Баба, – газовую керосинку буду покупать, а то тут плитка не горит совсем!

– У-у-у! – застонал Трошкин. Запасы его терпения подходили к концу. – Слушай мою команду! – заорал он плачущим голосом. – Я поехал в город. Без меня ничего не трогать – раз! Огонь не разводить – два! Пищу есть сырую! Из дачи не выходить! Кто ослушается – убью! Вот падла буду, – поклялся Трошкин, – век воли не видать. Вот честное слово!

С электрички на заснеженную платформу сошли двое: профессор Мальцев в летнем пальто и его жена Людмила в дорогой шубе.

– Вот видишь, уже почти час, а в два у меня совещание. Поехали обратно! – раздраженно сказал Мальцев.

– Ну и езжай обратно. Я тебя не звала. – Людмила пошла по платформе.

– Люся! – Профессор догнал жену, взял за локоть. – У людей серьезная умственная работа, а мы потревожим их, отвлечем. Это неприлично.

– А по-моему, неприлично забросить своих коллег за город и не оказывать им никакого внимания. Когда ты был в Томске, с тобой носились как с писаной торбой.

Людмила высвободила руку и пошла. Профессор – за ней.

Людмила поднялась на крыльцо, позвонила в дверь.

Никто не отозвался.

– Вот видишь, нету никого, – обрадовался Мальцев.

Людмила позвонила настойчивее.

– Открыто! – донеслось из-за двери.

Людмила толкнула дверь и в сумерках прихожей увидела двоих с поднятыми руками.

Наступила пауза. Обе пары с недоумением разглядывали друг друга.

– Это они? – тихо удивилась Людмила.

– Вроде, – неуверенно отозвался Мальцев.

– Разве вы не знакомы?

– Как это не знакомы? Это товарищ Хмырь, это товарищ Косой. Здравствуйте, дорогие! – закричал Мальцев и кинулся обнимать обалдевших жуликов.

Али-Баба стирал в ванной комнате, с остервенением терзая в руках простыни.

– Это Али-Баба! Наш младший научный сотрудник, – сообщил Мальцев Людмиле, заглянув в ванную.

– Ну какие молодцы! – растроганно проговорила Людмила. – А вот моего Николая Георгиевича ни за что стирать не заставишь.

– Доцент бы заставил, – мрачно сказал Али-Баба.

Общество прошло в гостиную. Сели.

– Ну вот что! – сказала Людмила. – Я знаю, что вы очень заняты. Но сегодня Новый год, и мы вас всех приглашаем к себе в нашу городскую квартиру. Народу будет немного. Только свои из академии. Договорились? – Людмила ласково глядела на Косого и Хмыря.

– Они не могут, – сказал Мальцев.

– Коля! – Людмила выразительно посмотрела на мужа.

– Договорились, – согласился Косой. – Адрес давай…

– А мы еще не решили, – поспешно сказал Мальцев, – может, мы еще к Мельниковым пойдем.

– Как это к Мельниковым? – возмутилась Людмила. – Тогда зачем я два дня не отхожу от плиты?

Вошел Али-Баба, поставил перед гостями хлеб, соль и сырую картошку.

– Нате, жрите! – сказал он и ушел.

– Это что такое? – удивилась Людмила.

– Картошка, – сказал Мальцев.

– Я вижу, что картошка. А почему она сырая?

– Доцент так велел, – объяснил Косой.

Мальцев решительно взял из вазы картофелину и стал ее есть, как едят яблоко.

– Коля… – удивилась Людмила.

– А что? Вот хунзакуты, племя на севере Индии, употребляют в пищу только сырые овощи, и это самые здоровые люди на земле. Мак-Кэрисон провел опыт: 1200 крыс, содержавшихся на рационе небогатой лондонской семьи – хлеб, сельдь, сахар, консервированные и вареные овощи, – приобрели болезни, распространенные среди лондонцев: легочные и желудочные. А другие 1200 крыс, питавшихся тем же, что и хунзакуты, были абсолютно здоровы. По словам Аллена Баника из США, восьмидесятилетние женщины в Хунзе выглядят, как наши сорокалетние, – сообщил Мальцев.

Людмила взяла из вазы сырую картошину и изящно надкусила.

Косой поверил и тоже взял картошину. Пожевал и выплюнул. Потом круто посолил, откусил, пожевал и снова выплюнул в кулак и спрятал в карман.

– В лагере и то горячее дают, – пожаловался он.

– В каком лагере? – не поняла Людмила.

– А давайте споем что-нибудь все вместе! – предложил Мальцев и первый громко заорал:

Жил да был черный кот у ворот…

– Коля! – Людмила с упреком посмотрела на мужа.

– А что ты меня все время одергиваешь: Коля, Коля… – разозлился Мальцев. – Что, я уже не могу спеть со своими друзьями?

– Вот скажите, товарищ Хмырь, вы так же со своей женой разговариваете?

Хмырь промолчал.

– Вот видишь, а я десять лет тебя прошу, чтобы ты взял меня с собой в экспедицию. Товарищ Хмырь, скажите, а вот есть же у вас должности, которые не требуют специальных знаний?

– Ну это смотря кем работать, – компетентно вмешался Косой. – Если медвежатником, то тут, конечно, техника, слесарное дело. Если скок лепить, тоже обратно ж замки. А если, скажем, как Хмырь по вокзалам… Ой!

Хмырь с силой пнул Косого под столом.

– А если, скажем, поварихой? – спросила Людмила, которая ни слова не поняла в «научной» терминологии Косого.

– Да тут чего… недоложил, недовесил, это каждый дурак может.

Хмырь снова с силой пнул Косого под столом. Шепнул:

– Дурак, она думает, мы ученые.

– А вообще все зависит от способностей, – вывернулся Косой. – Вот один мой знакомый… тоже ученый, у него три класса образования, а он десятку за полчаса так нарисует – не отличишь от настоящей.

– О! Шахматы! – вдруг завопил Мальцев. – Кто играет в шахматы?

– Я! – сказал Хмырь.

На лестничной площадке дома против сквера стояли двое: гардеробщик и высокий человек в серой кепке. Смотрели в окно. Отсюда были видны фонтан и сидящий на лавочке Трошкин.

– Ну? – спросил гардеробщик. – Он?

– Черт его знает… Проверю.

Человек в кепке пошел вниз по лестнице. Вышел из подъезда, пересек Театральную площадь. Подошел к Трошкину.

– Простите, спичек не найдется? – спросил человек в кепке.

– Не курю, – вежливо ответил Трошкин.

Человек отошел. Трошкин посмотрел на часы, потом перевел глаза в сторону. В стороне в белой «Волге» сидел Славин и тоже смотрел на часы.

Трошкин встал, нетерпеливо прошелся вокруг фонтана, снова сел.

– Он, – сказал человек в кепке, поднявшись к гардеробщику.

Гардеробщик достал из кармана театральный бинокль, навел на Трошкина.

Трошкин поднялся и зашагал к белой машине. Сел в нее возле водителя, что-то сказал ему, показывая на часы. Водитель что-то проговорил в микрофон по рации. Машина тронулась.

– Легавый, – сказал гардеробщик.

Человек в кепке кивнул.

– Раз, два, три, четыре! – Хмырь стоял над Мальцевым, с деловитой жестокостью всаживая ему щелчки в лоб.

– С оттяжкой, с оттяжкой бей, – руководил Косой. – Да не так. Дай я.

– Десять! – провозгласил Хмырь, всаживая последний щелчок. – Все.

– Ну все, – сказала Людмила, поднимаясь. – Поехали, Коля.

– Еще одну партию! – потребовал самолюбивый Мальцев. – Последнюю. Блиц! Ходите.

Людмила села рядом с Али-Бабой, сказала, извиняясь за мужа:

– Николай Георгиевич, когда входит в азарт, обо всем забывает.

– Слушай, хозяйка, – гнул свою линию Али-Баба, – газовую керосинку надо покупать. Плитка совсем плохо горит.

– Ой, простите, я не так пошел, – сказал Мальцев.

– Карте место, – сказал Косой.

– А вы вообще отойдите, пожалуйста, – сказал Мальцев Косому.

– Коля! – одернула Людмила.

– Товарищ Хмырь, – категорически заявил профессор, – скажите товарищу Косому, пусть отойдет: он мне на нервы действует.

– Отвались, – велел Косому Хмырь.