Свет времени (сборник)
ModernLib.Net / Поэзия / Виктор Слипенчук / Свет времени (сборник) - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 1)
Виктор Слипенчук
Свет времени
©Слипенчук В., 2009
©Издательский Дом «Городец», 2009
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
От автора
Что такое поэзия?
Сорок три года назад[1] с трибуны семинара молодых поэтов Алтая было сказано, что поэзия – это редчайшее изобретение, которое, если случается, то без него уже не обойтись. Более того, представить невозможно, что ещё вчера этого изобретения не было.
Поэт Марк Соболь внёс поправку – не изобретение, а открытие (в семинаре участвовали в качестве руководителей некоторые московские и ленинградские поэты).
Возник импровизированный диспут. Никто не отрицал, что поэзия – открытие, но и акт поиска открытия некоторые семинаристы объявляли фактом поэзии. Я не хочу подвергать сомнению ответы 43-летней давности, для меня очевидно, что каждый человек, любящий поэзию, находит ей своё объяснение. Слава Богу, мы ушли от официоза, когда один критик-вождь мог навязать всем без исключения свои воззрения. Другое дело, что, подготавливая данный сборник, я обращал внимание на качественность времени в стихах. Проще говоря – устарели они или интересны и сегодня. Тут поневоле вспоминается предположение замечательного русского астронома Николая Александровича Козырева о том, что источником звёздной энергии является не что иное, как время. Помимо пассивного, геометрического свойства длительности, измеряемого часами, оно обладает ещё и активными, то есть физическими свой ствами. По Козыреву, время – явление Природы, а не просто четвёртое измерение, дополняющее трёхмерное пространство. То есть время является источником энергии звёзд, в том числе и Солнца. Именно поэтому наша Вселенная практически не стареет и всегда молода.
Так и Поэзия.
И ещё – это мой первый поэтический сборник. В основе его – стихи, написанные с 1963 по 1968 годы. Что касается стихов, написанных в другое время, – они обозначены соответствующей датой.
Тысячелетие и миг. Песчинка и планета. Во всём проявлен Божий лик. Во всём дыханье света. Здравствуй, Простор широкий!
Здравствуй, простор широкий!
Сидел я на обочине дороги, Среди полей, угасших без воды, И длинный день, Как порожняк, в итоге Бесславно уходил из Кулунды. Районный «газик» Пропылил сторонкой. Я видел озабоченные лица И не приметил сразу жеребёнка, Явившегося вместе с кобылицей. Они шагали медленно и грустно, И кобылица глаз не поднимала, Хоть обещанье сына — Быть послушным, Она, как мать, всецело одобряла. Ей было стыдно За свои бега, Ведь не она ль ребёнку обещала, Сводить его на сочные луга, Где в молодость свою она гуляла. Откуда знать ей было, кобылице, Про новую политику страны, Про орден В председательской петлице — За освоенье трудной целины. Они прошли, Остановились – дважды Она глядела долго вдоль межи. Потом заржала тихо и протяжно, Как будто вопрошала: подскажи — Ты ж – человек, Ты понимаешь больше… И уронила крупную слезу. — Как объяснить ей, Что и я лишь лошадь В политике, которую везу. «Человека пытали в застенках советских…»
Человека пытали В застенках советских — Заставляли признаться в измене. А на улицах май встрепенулся на ветках Узким листиком сонных растений. Человеку казалось, Что всё это бред — Люди в форме, звёзды, винтовки, Но зачем-то лежал на столе партбилет, Славный отблеск далёкой маёвки. Человек улыбнулся, В ресницах глаз Шевельнулась слеза, оживая, — В первый раз он не мог, В первый раз, В первый раз! Он не встретил Первое мая. Человека толкнули прикладом в плечо, Мотыльки засверкали, как ливень — У нас могут, Могут ещё, По-кулацки врагов ненавидеть. Только он, Человек, Вышел сам на бугор, И теперь не боялся упасть, И Советская власть стреляла в упор В Человека, В Советскую власть! В этом месте Пионы сейчас зацвели, Их приходят школьники рвать, И не знают они, Да и знать не могли, Как далась нам Советская власть. «Разойдутся друзья по домам…»
Разойдутся друзья по домам, Разбредутся домой в полусне. Расползётся дым по углам, Словно комнатный плющ по стене. Я нажму выключатель и – щёлк! Я включу темноту. И впотьмах Я услышу шуршащий, как шёлк, И скрипящий, как пепел, страх. Всюду страх: на полу, под столом… Всюду страх, только страх, страх! И не думая о былом, Я увижу его – в двух шагах. И тогда выключатель опять Я нажму, чтобы выключить то — Что меня заставляет не спать И о чём – не узнает никто. Комсомолу
Под будённовками чубы вспенены — На портретах иная эпоха. Комсомольцы, знавшие Ленина, Нам сегодня без вас плохо. Комсомол наш сейчас не у дел, Нынче жирным стал комсомол, Он от ваших геройских дел Лишь оставил с графинчиком стол. Стол, как прежде, накрыт кумачом, Хотя здесь он совсем ни при чём. Постарел комсомол, постарел — Напрокат всем кумач, как камзол, А ведь раньше шли в комсомол — Равносильно, что шли на расстрел. Комсомольцы, покиньте портреты, Нас в Магнитку введите, как в Храм. Нужно цену поднять комбилету — Помогите, отцы, нам. Но портреты живой революции По райкомам висят для проката, И под ними строчат резолюции Начинающие бюрократы. Баба-яга
Во деревне – ах, что такое?! Над сугробами – в дым снега, Там, где шоркнет своей метлою Развесёлая баба-яга. Как несётся, как завывает — Аж пронизывает насквозь! Зазывает, с дорог сбивает — Баба-эх! – Оторви да брось! Отчего она так веселится? Не боится – о, вражий дух! А кого ей бояться? – Милиции — Из детей, стариков и старух?! Молодёжь-то в деревне не сыщешь, С электричеством не найдёшь. Молодёжью деревни – нищи, Нынче в городе молодёжь. Вот и носится, и завывает: Новоселье – веселья ночка! Дом ещё один забивают И причём не на курьих ножках. Что ж ты, молодость, уступаешь? Удираешь? Бежишь? — Беги! Но зачем в комсомол вступаешь, Ты ж боишься бабы-яги? «Я для тебя взлелеял этот сад…»
Я для тебя взлелеял этот сад. Весною в нём возможен листопад, А осенью весеннее цветенье, — В нём царствует моё воображенье. Как это просто – увидать в ночи Полярного сияния лучи. И ощущать, как сонная вода Струится с крыш, и тикают года. И, выбрав улочку, Идти по ней легко, И видеть близко то, что далеко. И встретиться с тобою на пути, И, повинившись, прошептать – прости! И вдруг понять: Тебя уж не обнять, И не ввести в волшебный дивный сад, Где живо всё, как много лет назад, Где все эти цветы воображенья — Не стоят твоего прикосновенья. Царь
Какая всё же чепуха, Нет-нет, так – не годится — Держать за крылья петуха И говорить – жар-птица! Но царь на то, наверно, царь. Подальше – от греха… Но как похожа эта тварь У нас на петуха?! Рискуют люди головой: Хоть ты и царь – шалишь, Но только правду под полой От нас не утаишь. А царь всю ночь опять не спал, Томился от досады — Он птицу счастья людям дал, Чего ещё им надо?! «Набив отцовский патронташ…»
Набив отцовский патронташ Патронами с «гусиной» дробью, Я с вечера иду в шалаш, Поставленный над самой Обью. Внизу река, среди полей В сиянье призрачном и строгом Она, как лунная дорога, Но тише, слышишь журавлей? Патроны в ствол, и лунный диск Уже на мушке покачнулся… Но выстрел слуха не коснулся — Ты слышишь журавлиный крик. И только дома, за столом, Всё вспоминая понемногу, Увидишь лунную дорогу, Услышишь свой ружейный гром. Выпускникам АСХИ[2]
Я долго думал, Перед тем, как выйти к Вам: Что мне сказать И как держать мне речь. Хоть жизнь Не познаётся по стихам, Гражданский долг мой — Вас предостеречь От тех ошибок, Что ещё во мне, Как червь, переедают всё внутри. И если я не лажу по стене, То это ни о чём не говорит. Я помню твои стены, институт, Да и они, наверно, не забыли, Как вильямцев охаивали тут, Как вильямцев За вильямцевство били. Я тоже был героем этих дней И целину, как знамя, поднимал — Боролся за величие идей, В которых ни черта не понимал. Скажи мне, институт, Кому в вину Свои заслуги ставить – и остыну, Кому отдать медаль «за целину» — За превращенье Кулунды в пустыню? Я знаю, Ты мне скажешь – не наглей. Но я бы высек самой острой розгой Того, кто ныне в эрозии полей Эрозию скрыл собственного мозга. От вас, Выпускники, Я не прошу, А требую любви и пониманья: Земли, животных — И не согрешу, Что в них основа, Суть естествознанья. От них не отступайте никогда. Природа не прощает самозванства. И к нам вернётся с хлебом Кулунда, И мы поднимем сельское хозяйство. «Бывает, так устанешь за день…»
Бывает, так устанешь за день, Что, к лагерю добравшись лишь, У шалаша на лавку сядешь И, словно каменный, сидишь. И нету сил расправить плечи, Снять сапоги, залезть в шалаш, Где ты ночлегом обеспечен В уборочный ажиотаж. И ничего душе не нужно, Как будто всё уже сбылось. Однако не заметить трудно, Что многое не удалось. Хоть и настырного ты склада, Хоть и удачно так хитришь, Что ничего тебе не надо, Что ты здесь просто так сидишь. «Ты не из наших был. Пацан…»
Ты не из наших был. Пацан. Но как-то люди узнавали И говорили – весь в отца, С улыбкой руку подавали. А годы льются, как вода, Подмыт твой берег – дик и крут. И нет от прошлого следа, Тебя уже не узнают, Но руку всё же подают. То ль обознались по лицу, А может, просто в том причина, то уважение к отцу Мы переносим и на сына. Как жаль, загублен он войной, Ему бы жить, носить медали, Чтобы не путали с тобой, Руки тебе не подавали. Родительский день 1967
Пусть этот день страна забыла В календари свои внести. Мы всё равно пришли к могилам, Покой душевный обрести. Мы не забыли в скорбном тлене Далёких, близких и родных, И люди плачут на коленях, И я не осуждаю их. Я сам, как все здесь, плачу тоже Навзрыд, не зная почему. Из русских кто рыдать не может — Войной обучены всему. Но горем я не упиваюсь, Я просто плачу от весны. Сквозь слёзы дядьке улыбаюсь — Он был весёлым до войны. Я просто плачу, что устало Старик лопатку очищает И после, словно одеяло, Могилку внука поправляет. Что, обнажая горечь дней, На холмик водку льёт юнец И горько плачет: Папка, пей, Пей, папка, вдоволь, наконец. И тонут в этом плаче беды, И свято верю, говоря: Великий праздник День Победы Совпал с Родительским – не зря. Пусть он нигде не обозначен В календарях, что из того?! Мы в этот день поём и плачем, Что б не случилось ничего. «И что ж в глазах у женщины вы видите…»
И что ж в глазах у женщины вы видите, Когда она в вас смотрит так влюбленно, Так преданно и так освобожденно, Что кажется, вот-вот её постигнете, И тайну тайн сознанием уловите, И миг, как доктор Фауст, остановите. А может, вы не видите, не видите, Что взглядом изучающим обидите Ту женщину, в чьём сказочном сиянье Начало и основа мирозданья. С девчонками, смеющимися свету, С мальчишками, увлёкшими планету Навстречу солнцу, к звёздам накренив, Чтоб видели вы мир, как он красив. А может, вы её постигли где-то, Да-да посмели, кто вам возбранит? Пеняйте на себя, теперь планету Для вас никто к звездАм не накренит. «Она лежала тихая, нагая…»
Она лежала тихая, нагая. Рассвет голубизною изливался И, словно бы сквозь окна обольщаясь, Всё ближе, ближе к ней пододвигался. Казалось, он нарочно голубел И лился сквозь проёмы обнаженно, И, заполняя комнату, звенел Всё громче, Всё понятней, Всё тревожней. И вот он миг – великое начало. О, звуков частота и чистота. Свет прикоснулся нежно и устало, И заалели вдруг её уста. И голоса небесной литургии Вдруг пролились — Божественный урок. Не так ли свет приблизился к Марии, Когда к ней прикоснулся Бог?! «Человек на пенсию идёт…»
Человек на пенсию идёт, И сослуживцы произносят речи, Короткие, но сладкие, как мёд. А Человек сидит, сутуля плечи, В президиуме, словно на суде, Где выступленья не проходят даром, Где он – виновник – должен на кресте Принять любви заслуженную кару. А между тем весёлые подарки Преподнесли: рюкзак, набор сетей… На пенсию, как будто на рыбалку, Порою провожаем мы людей. Чтоб не поддаться грусти – мы хохочем, Цветы и адреса – всё это для Того, чтоб не сказать нам только: в общем, Прощай, старик, ты списан с корабля. «Я в маленьком и сером кабинете…»
Я в маленьком и сером кабинете, Среди депеш и гербовых бумаг, Как на необитаемой планете, Схожу от одиночества с ума. Мне почтою их в полдень доставляют, И холод пробегает по спине, Я их боюсь, и я подозреваю, Что шлёт их сумасшедший мне. Бумаги эти я не редактирую. Я сам для них – лишь галочка пера. Я только их копирую, копирую, Как попугай, с утра и до утра. Мне не покинуть клетки-кабинета, Он – добровольная моя тюрьма. Пятнадцать лет учился я на это, Копировать сошедшего с ума. Мне страшно, страшно! Но страшнее рокот Грядущего – кто я и что тогда, Когда в мой кабинет ворвётся робот И вскроет вены моего труда? «Кого винить? Кого мне упрекать…»
Кого винить? Кого мне упрекать, Что жизнь моя сера, как половик? Мне б надо оборвать её, пока Всего на четверть века к ней привык. Ведь с каждым годом будет всё трудней. Привычка быть – она не даст уйти, Она солжёт, что цепь прожитых дней — Ещё не жизнь, что жизнь вся впереди. И я не возражу ей, и не вы — Она сильна. Она – привычка. Но человек сгорает с головы, Как самая простая спичка. И стоит ли себя мне утешать, Что всё ещё, как старость, впереди — Если сегодня трудно мне дышать, Дожившему до двадцати пяти?! Слово о нетипичных
Наверно, что-нибудь про Русь Я напишу, когда напьюсь. Когда не надо будет думать Типичен я иль мой сосед, Что по ночам ворует свет. Причём не то чтоб жажда кражи Была в крови – ну хоть убей! А просто он – электрик Саша! И счётчик всё-таки глупей. И про соседку бабку Лору, Что потеряла документ И ныне ходит к прокурору, Как нетипичный элемент. Ах, бабка думала без бед На пенсии пожить в усладу, Но не выходит, ищет правду, А силы нет – и правды нет. И зря в обиде свой укор Она возводит на ЦеКа, Ей нетипичный прокурор Попался лишь наверняка. И о Ефимке я осмелюсь — Он по субботам в стельку пьёт И после целую неделю На хлеб чекушечки сдаёт. Да мало ль их, что денно, нощно И пашут, мелют и куют, И после смены – сверхурочно — План производственный дают. Они, возможно, нетипичны, И в эти рамки не берусь Я их вгонять, но неприлично Без них показывать нам Русь. …Но стих ещё не явлен миру. Ещё не начата строка. Зато, как огненную лиру, Уже в руке держу бокал. «Мои мучителЯ – они правы…»
Мои мучителЯ – они правы, Снимаю шляпу, кланяюсь, заметьте. Владивосток – прошедшее столетье Для всех, кто прибывает из Москвы. А мы здесь пребываем во палатах, Где никого ничем не удивишь. Один поэт уже воспел когда-то Уют больницы, не попав в Париж. Я помню, как зачитывался им, Как поразил слепец с лицом радара, Что вечно ждал из темноты удара, Словно поэт, с открытием своим. А ныне: сопок жёлтый полукруг, Асфальт и «Волга» лёгкой синевы. Андрей Петрович, может, это Вы Спешите в Академию наук. Я рад за Вас, Вы – депутат Союза, Верховного Союза СССР. Не так плоха совдеповская муза Раз подарила Вам созвучье «сэр». К другим она, увы, не так лояльна: Сума, тюрьма, больница – жёлтый дом. «Мочить» своих у нас не аморально, У нас лишь «амораловка» – погром. А впрочем, мне заботы ни к чему. МучителЯ разъехались давно. И если буду жить я по уму — Мне обеспечено больничное окно. Май 1973
«Друзья мои, мне очень трудно жить…»
Друзья мои, мне очень трудно жить. Молчанье стало звонкою монетой — Я получаю с песни недопетой, Вернее, с той, – что не посмел сложить. Друзья мои, печален мой предел. И, очевидно, надо жить иначе, Чтоб в золоте, которое я трачу, Не слышать песни той – что не посмел… Май 1974
«Итак, прощайте, хватит быть послушным…»
Итак, прощайте, хватит быть послушным. Раз я пришёлся вам не ко двору — Позвольте жить мне, как считаю нужным. Я ухожу от вас в свою игру. Я буду вновь искать повсюду клад И город свой из кубиков построю. Я буду жить – как двадцать лет назад, Не забавляясь, а живя игрою. Мне ничего от вас уже не нужно, Я всё имею и имел всегда. И если вам понять меня несложно — Я счастлив так, как не был никогда. Но если ваша жизнь вдруг станет в тягость, Я приглашаю вас в свою игру, Которую воспримете как благо — В ней вы всегда придётесь ко двору. Ангелы любви
«В какой стране? Пускай в стране Корало…»
В какой стране? Пускай в стране Корало, В которой мы живём до десяти — На острове причудливых кораллов Мне посчастливилось гусей пасти. В сетях меридианов, параллелей Он слишком мал – ячейки велики. Вот гуси разогнались, полетели. Мне машут лапки – красные флажки. Но быть последним гусак мой не привык, Вот он качнулся, побежал устало. Гусак – мой самолёт и проводник, Один лишь знает путь в страну Корало. Страна Корало – остров робинзонов, Страна пиратов и кривых ножей, Страна тельняшек и татуировок, Страна таинственных наскальных чертежей. Я в той стране быть научился смелым, И лучше всех стрелял из револьвера, И сам убил, и в море сбросил тело Торговца «чёрным деревом» Переро. Страна моя, моя страна Корало, Я многое успел там совершить!.. Под вечер гуси шествуют устало, Хотя домой стараются спешить. А ночью выплыл синий узкий месяц, И успокаивала мама дурака: Ты же большой, Тебе же ровно десять, Ты должен сам зарезать гусака. Гуттаперчевый мальчик
Открывается синий ларчик, Раскрывается жизнь-стезя. И идёт гуттаперчевый мальчик — Оступаться ему нельзя. Над канатом знамёна реют, Под канатом гудит толпа. Что с того, что нога немеет? Он идёт – такова судьба. Вы канату под ним не верьте. Осторожней, мальчик, ступай. Но идёт он, касаясь смерти, Видно, скользок у жизни край. А толпа чересчур доверчива, А толпа понимает просто: Раз назвался ты гуттаперчевым, То, пожалуйста, сделай мостик. Только синий волшебный ларчик Открывался лишь сам собой. И упал гуттаперчевый мальчик, И разбился на мостовой. Ты прости толпу эту, мальчик, Что застыла, платки теребя. Они верили в твой синий ларчик, Как не верили прежде в себя. Попугай
Живёт в моей квартире попугай, Похожий на заморского артиста. Он по утрам не выкрикнет – вставай! В нём, видимо, талант эквилибриста. Он ходит по багету, как циркач, И третий день мне голову морочит Своим явленьем. Он наверняка Сбежал, стервец, из цирка и не хочет Возврата на арену. Попугай, Но если купол неба – лучший кров, Тогда зачем изволил напугать Своей окраской наших воробьёв? Лети к себе в далёкие края За сине море и за море сини. Ты не похож совсем на воробья И не заискивай пред стаей воробьиной. Как хорошо, что в форточку успел — Но этого «плебеи» не простят. И лишь за то, что ты красив, пострел, Ещё не раз при встрече отомстят. Так что давай, Не унижай красу, Лети к своим тропическим морям. Не то я завтра в цирк тебя снесу — Забыть свободу, На смех воробьям. «Что за чудо живые заячки…»
Что за чудо живые заячки! Как бы снова их встретить мне? — Думал я, лёжа в белой маечке, О тех зайцах, что снились мне. А по комнате запах оладий Утро синее ворошит, А по комнате новым платьем Мама тихо-тихо шуршит. Только я ведь не сплю и тоже Жду домой отца из тайги — Хлеб от зайцев куда дороже, Чем оладьи и пироги. Я сижу на отцовских коленях. Разговоры о жизни в лесу. Хвалит наши приготовленья, А я заячий хлеб грызу. Мы с отцом смеёмся согласно, Мы с отцом уедем в тайгу. Хлеб от зайцев – это прекрасно, Только маме мы – ни гу-гу. А потом я вырос и понял (И как будто родился вновь) — Что не заячий хлеб тревожил, А отца моего любовь. Цветы
Семейные люди, отставьте заботы, Красивая женщина, слёзы утри, Мужчина, уставший после работы, Давайте присядем, поговорим. Вы помните юность, живыми цветами, До вскрика наполнившими тишину: Запахом чуда и теми глазами, Которые славили вашу жену. Не надо таиться, память не стынет. Да там уж деревья, где были кусты, И в вазе теперь с небесною синью Спокойно живут неживые цветы. Зачем их храните? Дешевле… не вянут?! А муж не такой, не такая жена, Дети и те нелюбимыми стали, А с вами ведь тоже дружила весна. Были вы – бедные, всё же – богатые, Любившие люди – факиры и феи, Ссоры смешные и непонятные Воспринимали, как гибель Помпеи. Где это всё, почему же, как ящерица, Холодны и мерзки милые рты?! Не знает никто, ведь в вазе не старятся Из мёртвой бумаги живые цветы. «Так необычного хотелось…»
Так необычного хотелось, Всё ж было шарпано, оплёвано… Но март по капельке, несмело, Уже зеркальность льда проклёвывал. Он утверждал свою возможность, И невозможность утверждал, И всё, что сковывала ложность, Освобождал, освобождал. И тот, кто необычным бредил, Вдруг томик пёстрый отложил, С рассказами, в которых Бредбери Необычайностью – душил. Открыл окно, чтоб освежиться, Он испугался в первый раз — Необычайное приснится И сделает заикой вас. А март по капле, осторожно, Свою возможность утверждал, И всё, что сковывала ложность, Освобождал, освобождал. «На танцы бегают мальчишки…»
На танцы бегают мальчишки, За них тревожусь от души, Они, как новенькие книжки,
Страницы: 1, 2
|
|