Мой милый Фантомас (сборник)

Сказать точно, уже после пары минут восприятия в Мишином организме что-то сломалось, потекло, задрожало, ударило пульсировать знойно и методично. Звуки поступали никоим образом не в уши, а прямиком в грудь. Отсюда оболочка невразумительной тоски, опутавшая давно сердце, будто лопнула – орган загулял размашистым, синхронным с насущным произведением ритмом. И вот уже кровь, горячая и милая, распрямляла под напором путепроводы и неслась ровным потоком, захватывая соринки и прочие паразитирующие окаменелости, впившиеся в бока артерий гнусно, и уничтожала их в стремнине. На нужных же изгибах юшка весело вихрилась и ликовала чудесными водоворотами. Она, пронизывая капиллярным методом агрегат тела, ясно давала понять, что все, начиная от скромного ноготка до лукавой извилины мозга, есть великолепная, сцементированная затея получить в употребление облако и море, свежий душистый хлебушко и молоко мамаши, первый поцелуй с противоположным нежным созданием и назидательное пестование ребенка, собственно, время и пространство.

Звуки а капелла бежали вприпрыжку, водили плавный хоровод, рыдали, молчали, стиснув рты, и рассказывали. В повествовании расположилась и надежда, которая приходит с утренним весенним воздухом, и веселая свежесть зимы, и терпкая влажность размеренных будней, и сосущая тоска расставания с человеком или местом, томящая прелестью и потерей невозвратных минут, и светлая скорбь по утратам вечным. Расположилось это не в нотах и переливах мелодии и голоса, а в самих слушателях, коими были исполнители, удивленные и очарованные собственным творчеством, чьи сокровенные запасники душ по случаю выпростались от эфемерного и оные облегченно шуровали теперь свободным и естественным проявлением. Миша сочувствовал всецело. Ему казалось, что он сам тащит арию, и, не иначе, происходящее уже не песня, а восторг познания, квинтэссенция присутствия на земле, вещественное подтверждение опресненного рутиной существования, но, пристально говоря, ошеломляюще высокого слова «Человек суть продолжение бога».

Это был экстаз.

При входе в представление Миша, понятно, фонарь выключил, пытаясь соблюсти скрытые намерения, и на самом деле, животные были так увлечены творчеством, что посетителя не заметили. Что его сунуло нажать кнопку теперь, анналы уже не восстановят – возможно, просто нервный импульс. Итак, фонарь загорелся, по танцорам прошелся острый луч. Надо признать, поступок мало сбил увлеченный народ, и только Антей, грозный сатир, свернул шею на пришельца. Не сказать мгновенно, но и не растянуто остановился. Вперил выступившую и неумолимую зеницу в фигуранта. Глухо, недоверчиво сказал «Му-э», щелкнул хвостом. Вальяжно, развалисто развернулся анфас разведчику. Оба ока теперь угрюмо буравили субъекта. Группировка недружно остановилась, однако аккомпанемент из секций соблюдал инерцию. Эйфория дознавателя мгновенно и предусмотрительно схлынула, впрочем, оставляя некую полость, где пьяно шаталось эхо оратории. Организованное пространство о чем-то просило, и на предложение откликнулось недоброе предчувствие, – оно резвой щекоткой пробежало по всему телу сапиенса.

Недобрые предчувствия, как известно, не обманывают…

* * *

Для сохранения интриги пока остановимся, к тому же есть потребность перенести эту чудесную ночь в другую местность – там происходили не менее злополучные события. Относительно освещенной дислокации заметим однако… Утром в сельсовет примчались с фермы. Семенов обнаружился посреди присоседившегося к коровнику манежа в лежачем и бессознательном состоянии. Складировали пока в каморке Митрича, так и не очухался. (Хотели поместить к Герасиму, но там война: емкости перебиты, запах спиртного неистребим, наклейки на стенах обезображены в клочья, книги разодраны – в общем, беспорядок). Собственно, и в коровнике царил кавардак. Полы изрыты, стены и стойла исцарапаны, дверцы в них отворены. При всем том стадо чинно разобрано как ни в чем не бывало по собственным закутам.

Но… Антей исчез.

А тем временем… В отличной районной больнице, тропу к которой мы проложили уже добротную, в ту же исключительную ночь спала неровным сном прекрасная еще недавно и коварно поврежденная неизвестными силами девушка Маша. Да, ей снились образы и поступки, однако их рисунок, как ни добивалось воспроизведения впоследствии дотошное следствие, так и останется сродни великой мазне Малевича по той уже причине, что у самой прелестницы в актуальный период сложилась одна мечта – поскорей их забыть.

Итак, девушка почивала в свежей палате в эксклюзиве – дело в том, что вообще контингент Советского союза, особенно сельский, в те годы был здоров и больниц чурался, о женском сегменте и говорить нечего: детей орда, оную и пахаря накорми, образуй, ублажи, – гендер веселился на полную; кроме того, Маша нашла привычку во сне делать разнообразные звуки, доходящие подчас до крика. Иначе взять, обычная советская ночь.

Снилось некое – ну, продадим (следствию ни гу-гу, упекут заодно с Мишуткой) – бабуля ужасного вида, волосато-бородавчатая, растрепанная, с глазами виляющими и страшными. Разорялась плюясь и прекрасную брань расплескивая вместо пунктуации: «И зной будет, всколыхнется сердце… И упадет, растает в кислотах, а взамен камень усядется… И будешь вся как из чугуна литая, и станут птицы заморские крыльями омахивать и клювами лупить… И звон возьмется». Пойми тарабарщину, расшифруй предсказание. Невольно проснешься потным, как Маша и поступила, и глаза растворишь. Да лучше бы за последнее не бралась – лежала б себе потея в кромешной мгле.

Длился симпатичный полумрак. Из печального окна, от настырного неба, вооруженного полчищем звезд и все той же косой ухмылкой месяца, лился флегматичный свет. Стояла необыкновенная тишина, усугубленная исчезновением недоброй провидицы, – и правда, должно было стучать сердце, однако подобного не осуществлялось. Мария пока не стала удивляться обстоятельству, резонно рассудив, что следует эксплуатировать улученную минуту. Следовательно, склонила голову вбок, в силу этого обозревая очередной сектор пространства. И…

В таковом стоял человек. «Ой!» – сказала Маша, не имея в виду ничего, кроме силуэта, что четко, но плоско фигурировал на фоне сумрачно бледнеющей стены. Возможно, это тоже было зря, ибо именно вслед восклицанию данность слегка качнулась и начала переступать ногами, что создало приближение ее.

Первая реакция девушки была естественна – попритчило запустить чем-либо в контур. Сообразно она и поступила: подвернулся будильник с тумбы. Удивительным явилось вот что, товарищ оказался безразличен и не отклонился ни на йоту. Будильник соразмерно пролетел совсем рядом, угодил в стену, жалко звякнул и, уныло отскочив, шмякнулся. Фигура продолжила путь как ни в чем не бывало. Маша же непроизвольно осунулась, прижала руки к груди и вжалась в совсем новые матрас и подушку.

Дальше и случилось то, отчего раствориться, скажем, в кислоте по предсказанию ведьмы было бы отнюдь не гадким занятием. Особь приблизился совсем, его голова как это случается в фильмах, где операторы, сговорившись с режиссерами, каверзно ставят свет с намерением в насущный момент озарить фас героя, как бы вынырнула из тьмы. Значит, лицо содержало нос, взгляд и все детали, сопутствующие утверждению, что настоящее принадлежит вполне законченному организму жизнедеятельного разряда. И вообразите с ужасом… – физиономия изображала Герасима.

Как поступают потерпевшие в столь радикальной ситуации? Есть несколько вариантов – вплоть до подпустить в исподнее. Кричать – самое доступное. Маша простой не числилась, но будучи обожженной, да и в разобранном виде – наконец Герасим в любом состоянии считался мужчиной – согласилась на примитив. Однако только она раскрыла рот, демон, точно заранее ожидая подвоха, ловко приложил ко рту девушки свою ладонь и прижал как следует. Мария совсем лишилась воли. Глаза ее истово вспучились, зрачки полные эмоции стеклянно уставились в строгое лицо призрака – она даже не сделала попытки сдвинуть прислонившуюся конечность. А нечисть поднес палец свободной ладони к своим губам и, сердечно улыбнувшись, просвистел: «Тсс».

Дальше завертелась совершенная пакость. На девушку внезапно навалился покой, ладное и необычайное терпение, сотканное снизошедшим вдруг волевым вдохновением, осознание благости и терпкости простой жизни, каждого поступка, движения, изумительное состояние озарения, – нирвана. И Герасим вдруг преобразился, волосы мило закучерявились и зашевелились, словно под уютным сквознячком, и глаза лили безмерную добропорядочность, в зрачках светился ум и преданность. Он невзначай будто приподнялся в воздухе, и над лопатками нечто мерно заколыхалось, ровно крылья. Во всем облике проснулось нестерпимо и сладострастно ангельское. И так стало хорошо, так необыкновенно…

Поутру Маша систематически вступала в боевую истерику: раскидывала покрывало и прочее белье, сучила ногами и визжала нехилыми извержениями. Когда прибегали врач или сестра и переполошено спрашивали, что с ней, девушка умолкала, с невыразимой жутью уставлялась в потолок и страстно стискивала зубы. Эти эксцессы продолжались несколько дней, и только приступивший к непростой задаче Андрюха Соловьев посредством своего высококвалифицированного вида добрался до вменяемой беседы.

* * *

Вернемся, однако, к утру дня, следующего за ночью апофеоза. Царящий на ферме разгром, исчезновение Антея, и, ясная вещь, отсутствие самочувствия Михаила, – ну, граждане, это даже событием некультурно обозначить.

Андрей, Иван Ильич, местный врач Жариков, Юрий Карлович, собственно, все высшее общество, явились. Осмотрели сперва потерпевшего, Жариков нюхал ровное, безобидное дыхание, недоуменно поджимал губы; безрезультатно совал нашатырь – Миша даже не поморщился. Разводил руки. В ожидании машины – завзято намеряли везти в районную больницу – проводили прочий досмотр. Домогались до Митрича, но от того так настояно и перегоревши разило, что махнули рукой. Знаменательно, собачонка Жулик – внимание обратила одна из доярок – прежде привередливая и говорливая, нынче была нема, побито жалась в сторонке, вжимая голову в острые ключицы. Доярка Клава, она первая обнаружила весь скандал, бухтела, сопровождая начальство:

– В жизни такого страху не терпела! Сердце как занялось, так и трепешшот. Эко чо, в коровнике бадлам, Мишкя лежмя, Антей растворился, а гурт хоть бы хны. Утренний надой жуткай, испокон подобного не бывало. Вымя подмою, первую сдойку налажу, они как одна сами опрастывают – где видано?… В хибаре у Герки татарин гулял.

Перепуганный директор фермы ошарашено бубнил:

– Загадочный бык, поперешный. Я давно неладное чуял.

Осмотр жилища Герасима растерянности не поколебал. Андрей вошел один, но вскоре пригласил Фирсова и Юрия Карловича. Когда приглашенные присоединились, молодой человек ткнул пальцем в стол, на котором он, аккуратно сняв плачевные останки со стены, как мог восстановил компрометирующий плакат.

– Картину эту видели? Герасим вправду акробатом был? Это он?

Ответы последовали невразумительные. Выносили стол на свет, чтоб снять фото. Следующие вопросы касаемо внутренности помещения тоже случились практически попусту: жизнь Герасима никого не интересовала. К тому же по распоряжению директора доярки прибрали халупу, предвидя появление инспекции – население в те годы было в детективном смысле безграмотно. Уж и преимущественно бражный запах почти выветрился. Впрочем, наличествующие книги Андрей аккуратно реквизировал… К тому времени как окончательно выбрались наружу приторопился народишко – наш следователь поморщился – исходил догадками:

– Эка притча, в кои веки схожего не видывали.

– Знать-то, в буржуйском быке примесь напичкана. Ноне ученые на всякие ушлости горазды.

– А не бык ли Василий колобродил? Поди, ревность к иностранцу одолела.

– Нда, Герка-то шваль швалью, а стадо в дисциплине держал.

– Окстись – о почившем так ту.

– Да я ж напротив – хвалебно.

Кто-то высказал соображение в том роде, что тут мстительные происки Некрасовских.

– А не Меньшикова ли рук дело (председатель соседнего совхоза – у него на Антея слюна выделялась)?

– Да Мишкя-т отколь здесь оказался? – Это замечание сводило на нет все версии.

Измышлений нашлось достаточно: отчаянных, глупых, шершавых – разделялись, пересекались, кучерявились. Люди поглядывали на горожанина, тот натужно молчал. Сильное заключение сделал Карлович: «А погодка нынче недурственная». Точно, опрятное солнышко, любезные облачка, все дела.

* * *

Михаила увезли, Андрей остался на ферме и еще пару часов в одиночестве угрюмо толкался. По возвращении в сельсовет получил сообщение о припадках Марии – вернувшийся шофер доложил. Усиленно скреб подбородок, набрал городской номер:

– Я задержусь в Измоденово. Тут – в общем, дело, похоже, не закрыто… Что?… Да причем здесь Фантомас! Впрочем…

Оставшийся день штудировал библиотеку Герасима, погряз до той меры, что хозяйка – поселили у Куманихи – только третьим кличем стронула к ужину… На другой день был замечен в библиотеке у Карловича, имел крайне сосредоточенный вид и слов практически не произносил.

Еще назавтра, хвала господу, Миша очнулся – Андрей, конечно, переместился – однако озон не пропадал: Семенов хоть физически пришел в себя, но отнюдь не душевно. Он периодически бредил и нес несусветную ахинею. Лейтенант пытался вникнуть, но в результате только нос обострялся… На третий день пошли периодические просветления, однако воскрешалось бытие ровно до того момента, когда Михаил направил луч на Антея и тот повернулся к нему. Случай пострадавший комментировал так:

– Взгляд был острый, соленый. Помню, голова закружилась, я будто куда клониться начал. Как хочешь, а гипноз. И дальше пропасть, бездна.

Фрагмент. Беседа шла уж полчаса, следователь предпринял психологические штучки, настаивая вспомнить, зачем Михаил вообще пошел на ферму. Вяло ходя по комнате произнес: «Хорошо бы знать, во сколько это все происходило. Ну да откуда». Андрей после ту минуту будет настоятельно воспроизводить… Миша – он безвольно сидел поперек своей кровати – вдруг напрягся. Озабоченно сомкнулись брови, глаза уставились в точку, на щеках выступил бисер пота. Воспаленный взгляд ударил в посетителя.

– Проснулся я ровно в три четырнадцать. Засыпать не стал. Здесь и потащило.

– На часы что ли смотрел? – недоверчиво посетовал Андрей.

– Не сразу, минут через десять. Часы стояли.

Андрей усмехнулся:

– Отчего ж непременно три четырнадцать?

Михаил, пристально глядя, подался вперед.

– Часы ходить перестали, звук исчез… вот и проснулся, – уверенно, приглушенно пояснил он.

Андрей даже отклонился чуть заметно. Задал еще несколько вопросов, подошел к окну, напряженно смотрел во двор. Сердце тупо стучало… Помните будильник, что фигурировал в ночном покушении на Машу, оборотившийся залпом в злодея? Хронометр-то о стену кокнулся. Расколотый циферблат показывал три четырнадцать…

Все бы ничего, но периоды вменяемости неизменно заканчивались безобразно: болезного внезапно начинали одолевать конвульсии, доходило до небезобидных, приходилось налегать персоналу и ставить смирительные уколы; самое покладистое было, когда Миша сваливался в бессвязные, головоломные фразы, вмешивались отчетливо французские слова (Андрей умел отличить) – движения, глаза безукоризненно являли помешательство. Раз нашего отважного дознавателя в небольшую оторопь окунул. Говорили, было, вменяемо, рыбалку применяли, и вдруг Мишу одолел приступ. Схватил за ворот Андрея Павловича, душил, хрипел люто: «Не Антей это – Герка. Переселение душ. Отметь в книжечке, офицер».

Еще соуском подмаслим. Уполномоченный, понятная вещь, просил сестер запоминать галиматью пациента, одна нашлась любопытная и внимательная. Вот что как-то выдала:

– Правда, все у него бессвязно. Фразы странные: осторожно на поворотах, не буди во мне зверя. Антея другой раз вспомнит и стонет. И как бы зовет – (…), дескать, Антей! А то плачет и про какое-то бесчестье хнычет. Либо убить требует непонятно кого. Потом совсем худое: мину преобразит, глаза выпучит и ругается непонятно. Очень, вообще-то говоря, на французский язык похоже – Я Сальваторе Адамо обожаю, так понимаю. Жутко.

В скобках специально не указано слово, Андрей и сам не обратил на него сперва внимание. А вечером тюкнуло (недаром штудировал он библиотеку Герасима)…

Ну так хотите узнать словцо? Получите. Слово было… гей… Тогда пикантного значения термина в России не знали, но в библиотеке пастуха нашлось. Таким образом: «Гей, дескать, Антей!» Не откладывая, следователь вспомнил: все сетовали, что бычок гнушался телочек. Парень усиленно заскреб подбородок. Еще ударило. Мама античного героя Антея – Юрий Карлович дал расклад – звалась Гея. Оно хоть и Земля, и никакой крамолы пока не нащупывалось, казуистика, а… Мать твою Гею, тесанула мысль, а ведь Жан Маре по слухам тоже из этих. Зуд – подбородок приобрел царапину…

Как вам? История принимает весьма залихватский окрас (а мы всё – маркиза де Фросью).

На следующий день очередная новость: Мишутка наш пел.

– И вы знаете, – охваченная пламенем сообщала все та же сестрица, – каким-то нечеловеческим голосом.

– В смысле?

– Натурально. Будто из утробы голос, прямо что-то коровье. Ей богу, у Зинки спросите… – испуганно тыкала рукой в пособницу. – А мелодия красивая – ровно Бабаджанян с Пахмутовой.

Андрей Павлович сощурил глаза. Медперсоналу был оставлен заграничный портативный магнитофон – гордость молодого инспектора, эксклюзивный служебный атрибут, по существу знак отличия. На другой же день была получена запись: бред и нечто отчетливо музыкальное, поистине исполненное странным, глубоким тоном. Собственно, Андрей с изумлением различил даже и многоголосие, что совсем не шло в физические установки. На другой день такая же петрушка, и мелодия ровно та же. Здесь не только подбородок повредишь.

И это не окончательное. Все та же доярка Клава стукнула однажды в окно избы бабки Куманихи. Когда отперли засов, сунулась к Соловьеву и впихнула в руку предмет. Была это маленькая статуэтка. Ну, вроде бы, в чем недолга? Ну да, рога, нечто карикатурно похожее на быка, ибо без вымени; так слоники фарфоровые, прочая живность – в большой моде. Правда, тут явно кость, не иначе старинное изделие. Но больше-то словесное сопровождение кучерявым состоялось.

– Што ись в то кошмарное утро нашла в манеже – гляжу, блестит некоё. Ну и… сунула в карман, младшенькая охоча. А ночью снится ожившая скульптура, да сны все негожие… – Тетя Клава помяла руки сконфуженно. – Срам, в общем, разный… Я сразу подумала – находка куролесит.

Смутно мелькнуло что-то недавно виденное в памяти Андрея, дальше стрекотало в голове бесплодно, и в минуту просветления Миши беседу сыщик имел, предъявив обстоятельство:

– Знакомо устройство?

Семенов жадно спросил:

– Где взял?

– Доярка Клава нашла в манеже.

Парень аж сел.

– Не может быть. Я эту фигурку нашел в каморке Герасима… Меня сразу цепануло. И положил я ее в сумку, хотел домой забрать. Точно помню, в лачуге оставалась.

Нос нашего сыщика обострился будь здоров. Потащился к Карлычу, тот свернул с полки фолиант и предъявил фото – библейский Золотой телец, фигурка в точности совпадала.

Тем сроком главврач все настоятельней требовал отправки пациента в известный дурдом, который в народе величали Агафуровские дачи. Андрей как мог оттеснял акт, но Михаил однажды устроил настоящий погром. Унимали своими силами, однако главврач теперь попускать не собирался. И тут подсобил Иван Ильич. Семенова по его протекции приспособили в некое заведение, что расположилось подле села Некрасово. Тоже психолечебница. Однако…

* * *

Наряду с этим постепенно утихомирилась Маша. А как не утихомириться, когда вот уж куда свалилось форменное увечье. Девушку, конечно, остригли набело, и здесь-то горя не существовало, ибо обещано было полное восстановление волос. А вот прочее! Нормальный человек из обыкновенного такта не станет описывать то непотребство, что представила из себя одна половина лица. Врачи категорически пообещали наживить новую кожу, ибо родимая являла черти что. Всяк способен вообразить, какой в итоге может получиться результат. Так и завершилось: оставшуюся жизнь Маша будет носить в пол лица розовую как у новорожденного, безжизненную и отвратительную маску. Когда-то дивные, карие глаза без бровей и ресниц отторгнут и малый намек на очарование… ну и так далее. За что, спрашивается! Собственно, от сходных эксцессов недолго не то что утихнуть, а напротив, революцию какую изобразить. Но Андрей нашел подход.

– Я, Маша, в детстве до ужаса любил Беляева читать. То Ариэлем себя воображал, то Ихтиандром. – Так сидя свойски подле кровати убитой морально девицы исповедовался он. – Какие сны переживал – летал натурально. Понятно, что все летают, когда растут, однако я под впечатлением книги парил по-настоящему. К тому же у меня друг был, сосед, мы в коммуналке жили, дед Спиридон, он, подтрунивая, внушал кефир на ночь пить, очень-де помогает в летных махинациях. Веришь ли, действительно содействовало… Вообще, Маш, людей хороших много, и человеческое участие штука неизбежная. И вообще дышать отлично… даже в самую окаянную жизненную распутицу.

Допросами не донимал. Чутье подсказывало, пострадавшая может немало отворить, и важно добраться до дружбы. До этого хоть не дошло, а некие сведения раздобыл. Вообще Андрюша ошибся, числя по наущению некоторых за Марией надменную особу – постепенно открылась вполне милая девушка. На очередном сеансе закрутил парень рассуждения об интересных отношениях и ввернул Ваньку Докучаева. И угадал. Посвятила Маша в ироническом наклоне, что Ванька не раз склонял ее познакомиться с одним таинственным человеком. Будто имеется секретное дело, предназначенное сугубо ей. Однако здесь же обособилась, сообразив, что последуют вопросы об этой личности. Андрей скумекал и не полез. Последующая замкнутость, по крайней мере, доказывала, что в деле присутствует важный и неизвестный персонаж. Маша, без сомнения, некоторое умалчивала. И твердо исчезала, когда речь заходила о пресловутой ночи. Кажется, как и Семенов, подлинно мало помнила. Сумма обстоятельств, как видно, твердила о присутствии ненадуманных мистических признаков.

* * *

Состоялась аудиенция с Ванькой. Хоть следователь запросто мог вызвать, поехал сам в Некрасово, соблюдая доверительную манеру следствия. Новое приключение. Дело было вечернее, Иван дома. Углядев в окно представителя органов – догадаться было нетрудно – выбрался на крыльцо, и в избу пригласил неохотно, что вовсе выходило против правил. Андрей заподозрил желание что-либо сокрыть, но после допуска ничего не обнаружил. Чуть позже, когда оглоед – грубовато, прямо скажем – родителей с глаз отослал, понял – от них оберегает. Допрос состоялся путанным. Никакого таинственного лица не знаю, наговаривает Мария. Отстаньте от меня, улик нет, чего цепляетесь. Держался не тонко, угрюмо, нервно и безвольно сгущая подозрения. Сняв показания, Андрей Павлович откровенно потопал в избу напротив. Там сразу и шабаркнуло. По показаниям самого Ивана тот работал в совхозе, механизатором – соседи тут же опровергли. Никаких механизаторов. Пробавлялся Бык в Лощинках. На каких должностях, неизвестно, потому как заведение тамошнее темное.

Андрей гневно зашагал обратно к Докучаевым. Ивана след простыл… Да, мямлили тщедушные, забитые родители (в кого удался, любопытно, парень?), работает в диспансере, боле ничего не знаем – уважения к родителям Иван не испытывает. Еще походил по соседям, поспрашивал – внятного не нарыл.

А о Лощинках-то Андрей слыхал. Помните протекцию Ивана Ильича? Психонервический санаторий, куда наметили Мишу – он и звался Лощинками.

* * *

Лощинки были в округе учреждением даже нарицательным по естественной причине – о нем никто ничего толком не знал. Ну да, некое заведение психотерапевтического фасона, но что, тем более к чему – тишина. Куценько ведал Иван Ильич, потому как там работала санитаркой одно время жена. Но и она путного не умела сообщить, вестимо единственно, что руководил заведением солидный ученый. Из Ленинграда. И два других основных врача прибыли из столиц. С одним из них Фирсов сиживал раз за стопкой, но, следуя военной закалке, в исподнее не лез. Собственно, благодаря стопке Мишу определить и договорился… Нынче дозвонились по горячему настоянию следователя до одноразового сотрапезника. Есть такое дело, исполняет обязанности Докучаев Иван в качестве санитара. На рядовом счету: себя блюдет, в проказах незамечен, к пациентам лоялен. Никаких событий выходящих за рамки функциональных обоснований предприятия не имеется. Каковы обоснования? Ничего особенного, сугубо в тематической кондиции.

В тот же вечер Андрея затомило, в позвоночнике зудел странный звон, которого приспичило лишиться, и парень гнусно маялся, не зная как бы избавление соорудить. Прянуло наитие, вспомнилось: аккурат после первого знакомства с Мишей («армянский коньячок» для уточнения эпизода) произнес в сердцах: «Дурдом!..» Резко вслед воспоминанию нытье исчезло. Отсюда и поделился чудом с Фирсовым – как раз у него ужинал, ибо созванивались недавно с Лощинками. Так возьмите, у председателя хлеб из рук выпал. А когда прошла первая оторопь, обозначенная больным взглядом и мертво сомкнутыми челюстями, поведал мужчина о своей фразе, сказанной накануне пожара: «Гори оно синеньким…» В другой-то бы раз хихикнули, ну уж улыбнулись что ли непременно, а нынче упористо глядели друг в друга и поступок молчанием сопроводили.

Дальше – ядреней. Призвали к ответу Антонину Степановну, супругу председателя – все досконально выкладывай, что о заведении известно. Замерла во фрунте, усиленно морщила лоб. Да, существует в организации некая заковырка. Там ведь как – два отделения: одно незатейливое, сюда Михаила и сунули, собственно, здесь и работала, а вот другое как бы потайное, допуск туда редкий имеет. Переступать не довелось. Слухи разные; в том числе, будто производит отдел некие исследования военного назначения… Относительно Ваньки Быка: в расположении не встречала, поди, в заковыристом отделении и трудится. Впрочем, год как уволилась, может, тот позже поступил?… На другой день Андрей Павлович стоял перед высокими воротами загадочного учреждения.

До Некрасово ехали всего ничего – пять км неплохого асфальта – а дальше вроде и километры те же, однако дорога мерзкая, рытвина на рытвине – шофер весело матерился. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей – казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее. Заведение расположилось в густой куще, могучий забор вынырнул неожиданно.

Следователь долго эксплуатировал кнопку звонка у калитки рядом с воротами. Зачавкали шаги, заскрежетало, окошко на пол лица отворилось и приникла безразличная, плюшевая физиономия.

– Ну?

Андрей почти в нос ткнул удостоверение. Обитатель незряче скосился, и тут же вяло уставился обратно в лицо гражданского офицера.

– Говори чего надо.

– Главврача. То есть самого старшего. Я следователь из города, – недовольно проурчал Андрей.

– Погодь. – Окно резво затворилось. Чавканье удалялось.

Потешалась контора минут двадцать, Андрей, к слову выразиться, высморкался и принципиально вытер руки о калитку. Теперь рожа появилась моложе, но юркие зрачки пощады не предвещали.

– По какому делу?

– По государственному, не сомневайтесь.

– Документальный запрос.

Андрей, весь в сомкнутых губах, сунул удостоверение.

– Нужна официальная бумага. Кроме того, обязателен предварительный звонок, – отчетливо заверила рожа.

– Вы какого… тут мне представление устраиваете, – люто прошипел наш уполномоченный.

– Как хотите, – окошко смачно захлопнулось.

Андрейка разразился обсценными заявлениями. Чавканье удалилось в издевательски спокойном темпе.

Однако немного свезло, Антонина Степановна кой-какое раздобыла. Месяца два назад из Лощинок как раз из секретного отделения исчез товарищ. Вроде бы пациент, или кто там у них. Переполох имел место, и даже нагрянула комиссия из города. Дальше покрыто мраком… И минутку внимания, Фирсов Иван Ильич обострил нос, тронул ус:

– А знать-то месяца как два приключения с этим… ну, Фантомасом… и пошли.

Супруга, гордо встряхнув головой, перевязала платок. Этим же вечером Андрей Павлович Соловьев отбыл в город.

* * *

Подполковник Ушаков, снисходя по душевности и симпатии к невразумительному требованию подопечного относительно допуска в коварную обитель, с удивлением шмякнул трубку:

– Дела-а… Не прошло. Там штука не простая вообще, а нынче и того карантин.

– Когда начался?

– Пару месяцев как.

– А что я говорил! – одержимо надавил Андрей.

Добродушный очерк глаз начальника исчез, щека вошла в ритмичный тик, что случалось со старым сыскарем редко – в минуты душевной сосредоточенности.

– Ну ладно, – виновато велел он, – иди, Андрей. Я порою.

Господь однако на свете существует (может, и рогатый – человек-то явно ему изменил), который нынче случился в лице девушки Надюшки, с которой у товарища Соловьева имела присутствие обоюдная приязнь. Отличная советская девушка: целомудренная, симпатичная, скромная (не совсем активистка, совсем комсомолка, в меру физкультурница). Собственно, дело шло к свадьбе. Спокойными осенними вечерами, когда плотные сумерки концентрируют мир до узкого пространства, под ногами хмуро чмокает влажная листва и дыхание величественно, Андрей и Надя имели привычку размеренно передвигаться, сомкнув изящную ладонь и мужественный локоть. Эта конструкция располагала к словам. Именно здесь выпрастывал Андрей сокровенное – что в силу выражения «иметь лицо» не проходило в профессиональной среде. И вот что услышал в ответ на очередные откровения.

– Ой, Андрюша, – увлеченно проворковал милейший советский голосок, – да я же эту Марианну знаю (Надежда училась в консерватории).

На другой же день Надя нетерпеливо потребовала встречи. На заветной скамеечке рядом с прелестницей располагалась еще девушка, как вы понимаете, Марианна. Во время кратковременной операции знакомства Андрей досадливо подумал: «А ведь девицу я единственную не охватил в смысле снятия показаний. Как-то забылось в кутерьме. Нехорошо».