Заметки молодого человека

Делаю это не бездумно, а с таким расчётом, чтобы максимально выявить соотношения светлого и тёмного, но не в оттенках серого, а в цвете. Это не так-то легко. Часто, в первую очередь начинающие, поступают очень просто – если нужно написать светлое место – просто добавляют в основную краску белила, если пишут тёмное – добавляют что-нибудь тёмное или чёрную краску; такую как «виноградная чёрная» или «тио индиго чёрная». Ничего хорошего из этого, конечно, не получается потому, что как света, так и затенённые места, безусловно имеют свой цвет – пусть и не всегда явный. И не учитывать это – значит гарантировано загубить картину. Вот тут-то каждый и проходит проверку – кто на что способен, кто видит цвет (имеет ли слух и голос – как у музыкантов), а кто, увы, нет. Жестокая вещь, скажу вам. Сколько явных и скрытых трагедий здесь происходит. Это как лётчику вдруг объявить, что он больше не может летать – по медицинским показаниям, например.

Живопись, между прочим, тоже полёт – в неведомое. Это только на первый взгляд кажется – малюют что-то люди. И на кой, спрашивается? Настоящая (не ремесленная) живопись – это тоже полёт, повторюсь. Полёт в страну Гармонию, в Счастье. В счастье видеть и отобразить этот мир в музыке цвета; в счастье – видеть, чувствовать эти миллионы оттенков, переходов одних тонов в другие, остро ощущать этот мир. Настолько остро, что не отразить, не поделиться тем, что видишь – просто нет никаких сил. Наверное, это как невозможность не любить понравившуюся женщину…

Однажды я особенно долго задержался в нашей общей мастерской – всё никак не удавалось довести до ума уже изрядно «замученный» карандашный портрет Германика (ух, были же мужики – не в наше время – смелый, решительный, красивый). Вроде бы не самый сложный персонаж для рисования, но что-то не складывается и точка. Так бывает иногда – передвинешь на миллиметр туда-сюда кончик носа, ухо – видишь, что-то изменилось. Но хорошо ли, плохо ли получилось – уже не понять. Потому что когда этим занимаешься несколько часов кряду, то уже толком и не сообразить – как лучше, на чём остановиться. Глаза и мозг устают от такой работы. Ольга Владимировна в это время что-то неспешно перекладывает, согнувшись над стеллажом. Бросив, наконец, карандаши, подхожу к ней. Мне показалось, что во всей её фигуре звучит такой призыв ко мне, такое притяжение. Теряя окончательно голову, обнимаю её, целуя в завитки волос на шее. Несколько минут мы стоим без движения. Когда, наконец, она выпрямилась, и я увидел её глаза – в них сверкнула слезинка. Слезинка счастья.

Позже она мне рассказала, что была замужем. Муж – тоже художник, творческая личность. Года полтора как он – то ли сбежал с одной из своих «муз», то ли спился окончательно, забыв о жене, доме, сыне. Сыну – шесть лет, скоро в школу. Пока им бабушка занимается, но нужен и мужчина в доме. Она старше меня лет на пять-шесть. Разве это разница!

Она – моя богиня, моя Афродита! Как она красива – стройное тело зрелой женщины увенчано копной светлых волос, линии его текут, плавно изгибаясь, как русло реки, где-нибудь на Валдае. Хочется просто сидеть на берегу и бесконечно любоваться этой «рекой». Или писать и рисовать без передышки, или любить, любить до потери сознания, забыв всё и вся…

Она – нежная, милая. Её большая, полная грудь раскачивается в такт нашим движениям; раскачивается прямо перед моим лицом. Время от времени я ловлю губами то один её сосок, то другой и чуть-чуть прикусываю его зубами, она слегка стонет и ещё сильнее прижимается ко мне.

В ушах у неё небольшие, симпатичные подвески – на длинной золотой цепочке то ли цветок, то ли звёздочка с небольшим, прозрачным камнем в середине. Дизайн их немного подростковый, но, кажется, именно на них я однажды почему-то загляделся, а потом уж на саму хозяйку.

Они, эти подвески, тоже очень здорово раскачиваются в такт нашим движениям. Правда, частота у них – другая. Как известно, частота колебаний зависит от длины подвеса. Чем нить, на которой что-то висит, короче, тем больше эта самая частота. Так вот, подвески эти болтаются как сумасшедшие туда-сюда. И дело не только в том, что они на не слишком длинной цепочке, но ещё и в том, что любим мы друг друга, тоже как сумасшедшие, стремимся друг к другу так, как измученные в жаркой пустыне странники тянутся к воде, на которую, наконец, набрели.

Эта музыка нашей любви длится бесконечно; и, кажется, будет длиться вечно…

И только по утрам она, приняв душ, всё старается слегка припудрить следы наших ночных «битв», чуть устало улыбаясь счастливой улыбкой женщины, которую любят и которая любит сама.

С её сыном вечерами я гоняю в футбол прямо во дворе. Местные бабушки провожают нас своим мудрым взглядом, обсуждая что-то своё.

В один из выходных мы втроём идём в планетарий. Питерский планетарий – это не коровник с дырявой крышей, в прорехи которой заглядывают по ночам звёзды. Планетарий – это, на самом деле, крутая вещь. Туда бы неплохо иногда приходить и взрослым. Санька (так зовут её сына) широко открытыми глазами смотрит на распахнувшуюся, вдруг, на месте высокого, овального потолка бесконечность нашего мира, на бесчисленные звёзды, галактики. Даже взрослого человека, не отвыкшего смотреть и удивляться, эта картина огромной, вечно меняющейся вселенной может потрясти и заставить задуматься о собственной жизни – так ли он живёт, на то ли тратит её – единственную. А что говорить о шестилетнем ребёнке. Он совершенно забыл о нас с Ольгой. Она взяла меня за руку и тихо говорит:

– Какой ты молодец, что вытащил нас сюда. Как здорово ещё раз окунуться в детство, почувствовать себя маленькой. – Она тихо целует меня в щёку.

После окончания показа мы, немного ошеломлённые увиденным, неторопливо бредём домой. Счастливее Саньки пожалуй не найти человека. Он весь ещё там – среди звёзд, у далёких туманностей, которые оказались, совсем рядом, почти на расстоянии вытянутой руки. Он бурно делится своими впечатлениями, что-то нам пытается разъяснить, не забывая и о второй порции мороженого. Ольга, опираясь на мою руку, идёт рядом, рассказывая о своём студенчестве и показывая места, где она с подругами писала свои первые этюды. Так ли давно это было? Мягкий вечер окутывает город. Тепло. Тихо.

«Наверное – это и есть счастье, настоящее счастье» – говорю я себе, ещё крепче прижимая её локоть.

Глава 10

Эта идиллия, это блаженство длится уже почти год. Санька не без удовольствия ходит в школу. Он стал таким важным, серьёзным – особенно когда собирает свой ранец или делает домашнее задание. В школу взрослые его сопровождают по очереди. Сегодня – я иду с ним. По дороге мы неторопливо беседуем о космосе, о современных самолётах. Он ещё не забыл авиашоу по случаю дня города, на котором нам удалось побывать. Фигуры высшего пилотажа у него вызвали настоящий восторг. А с каким видом он забрался в кабину настоящего спортивного самолёта.

К приближающемуся Новому году я купил ему подарок – приличных размеров подзорную трубу с треногой. Её можно устанавливать на балконе в ясные вечера и изучать небо. В эту трубу очень даже неплохо видны кратеры на Луне, особенно на линии терминатора, звёздные скопления – такие как Плеяды, кольца Сатурна и многое другое. Только не ленись.

Время от времени он высказывает довольно глубокие мысли. Детский ум, ещё не испорченный шаблонным мышлением, как это часто бывает у взрослых, иной раз видит лучше и яснее.

Однажды, видя как дорогая легковушка, едва не задев женщину с коляской на пешеходном переходе, проносится мимо, он говорит:

– Неужели дядя водитель не понимает, что его машина ничем не отличается от детской коляски? Она только немного больше и с мотором. Он должен был их пропустить. Он плохо видит? Что он за человек?

– Видит он, я думаю, хорошо, – отвечаю я ему. – Вот только с душой у него, возможно, не всё в порядке.

А про себя подумал: «Да и человек ли тот «дядя» – вообще?». С Санькой об этом, конечно, говорить не стоит. Когда-нибудь он и сам без труда поймёт, что в нашем мире есть люди – настоящие люди, а есть и те, кого и людьми, пожалуй, не назовёшь.

Незадолго до новогодних праздников, недели за две-три, Ольга меня встретила у порога квартиры. У неё в лице несвойственная ей растерянность, бледность и даже потерянность.

– Погоди, – говорит она мне. – Знаешь, мой бывший муж вернулся.

У меня было такое ощущение будто мы с ней стоим на железнодорожном полотне и на нас несётся поезд И, как во сне, ты не можешь сдвинуться с места.

– Да-да, конечно, – отвечаю я не очень внятно, стараясь не смотреть ей в лицо; боясь увидеть там – правду.

У Ольги почти истерика. Она хватает меня за плечи и начинает трясти так, что моя голова болтается как у пьяного:

– Ты понимаешь, что я тебя люблю!? Да-да, люблю! – Почти кричит она. – Но сыну нужен отец, его отец. Ты понял? Ты слышишь меня?

Не мне решать, какой отец нужен Саньке. Молча, прижимаю ненадолго её голову к лицу. Вдыхаю запах её волос. В последний раз.

Затем достаю подзорную трубу, свой новогодний подарок:

– Вот, передай Саньке. Скажи – от отца.

– Он-то вряд ли знает, что нужно ребёнку, – добавляю я.

Ольга, закрыв лицо руками, уходит в другую комнату.

Я молча начинаю собирать свои пожитки – благо их немного. И, уже минут через десять, не особо разбирая дорогу, бреду по ночному городу.

Вспомнилось лицо Саньки, как мы играли в футбол. Его звонкий смех, наши совместные прогулки.

Что-то всё поплыло перед глазами. Наверное, это прохладный ночной ветер вышибает слезу. Внутри у меня тоже ветер, настоящий ураган чувств и воспоминаний, который пытается разнести мою душу в клочья.

Подхожу к ближайшему чугунному столбу на обочине, прижимаюсь лбом к его ледяной поверхности. Но это не помогает. И тогда я просто стучу о него головой. Бум-бум – отдаётся во всём теле.

Кажется, кто-то начинает сигналить из проезжающих мимо машин. Думают, наверное, что допился человек до белой горячки – того и глядишь выскочит на проезжую часть под колёса.

Отмахиваюсь от них рукой – мол, не пью я, господа, совсем не пью; и не надо бояться.

А если и пьян я сейчас, то – любовью. Любовью к замечательной женщине.

В последний раз бабахаю головой в столб и бреду подальше от дороги – чего доброго, ещё вызовут для меня спецнеотложку; что совершенно ни к чему.

Кое-как добираюсь до своей мастерской. В ней совсем неуютно, пусто и неопрятно. Пашка успел здесь как следует похозяйничать. То тут, то там лежит и стоит использованная стеклотара, окурки и прочие предметы вольной жизни свободного художника.

Провозившись далеко за полночь, возвращаю помещению относительно жилой вид. Валюсь на свой холостяцкий топчан, не раздеваясь, и проваливаюсь, как в болото, в тягучий, липкий сон. Цветные и чёрно-белые картины из жизни, представленной в её совершенно фантастическом варианте, несутся, сменяя друг друга. То мы с Санькой гуляем по городу на какой-то неизвестной планете, то я оказываюсь на 9-й Советской улице у своей стены. Пишу её. И, вдруг, ни с того, ни с сего она начинает прямо на глазах разрушаться. Стена медленно валится прямо на меня. Я хочу бежать, но, как и в любом сне, это получается у меня мучительно медленно.

С бешено колотящимся сердцем я, то просыпаюсь, то опять проваливаюсь – то ли в сон, то ли в бред.

Вот мне снятся наши занятия. Ко мне опять подходит Ольга Владимировна, касается моего плеча. Только на этот раз она почему-то – обнажена. Я целую её замечательное бедро, в то, самое нежное его место, где оно переходит в нижнюю часть живота. Мне понятно, что мы не одни, меня охватывает стыд; но остановиться не могу. Потому что эта тяга к ней, эта невозможность быть без неё сильнее меня. Потому, что настоящая красота вообще – сильнее всего. Нет, не за горы злата, не за власть бьются мужчины в течении тысячелетий. Они бьются за то, чтобы доказать себе и другим, что они – самые мужественные. В конечном итоге – они бьются за любовь, за любовь женщины. Я говорю – о настоящих мужчинах. Я говорю не о тех, кто просто сходит с ума (или уже давно сошёл), пересчитывая пачки одинаково нарезанных и специальным способом раскрашенных листов бумаги – этого универсального обменного средства якобы затраченных усилий на приобретение того или иного (часто абсолютно бесполезного) барахла. «Якобы» потому – что станком, раскрашивающим и нарезающим эту бумагу, можно управлять. Как вы думаете – кто в данной ситуации выигрывает в первую очередь? Правильно! Тот, кто «сидит» на станке, то есть, им управляет. Свою долю получают и те, кто обеспечивает его сырьём и т. д. Несчастные полууроды…

Настоящие же женщины должны, выбирая себе спутника на всю жизнь, не допускать, чтобы мужики из-за неё калечили друг друга. Если они действительно настоящие – женщины.

И, вообще, я думаю, когда-нибудь именно женщины остановят эту вакханалию, этот полусумасшедший бег в никуда: войны, конфликты и всю ту муть собачью, что многие называют целью их жизни, а, часто, и историей человечества (хороша же эта история, главные, поворотные пункты которой знаменуются массовым истреблением себе подобных; нет, это история не людей (те, кого зовут людьми, не имеют права так себя вести), да, и не животных – они, тем более, так себя не ведут – по определению)). Под вакханалией я имею в виду погоню за несметным количеством различного добра. Ведь главное в этой жизни – это простота, гармония, красота, это стремление к себе настоящему, к тому, чтобы на самом деле понимать – кто ты и зачем живёшь. Только таким образом может выжить род человеческий. Но не в постоянной грызне и почти крысиной возне…

Ольге неудобно то, что она среди нас в нагом виде. Она отходит в угол помещения, к Афродите. Становится рядом. Они смотрят друг другу в лицо. Каменное изваяние, вдруг оживает и произносит:

– Ты – лучшая!

Афродита покидает свой постамент, уступая Ольге место, и направляется к выходу, сопровождаемая взглядами оторопевших студентов. Ольга, неторопясь, устраивается на нём, подыскивая наиболее подходящую позу. И, наконец, замирает.

Пока Афродита идёт на выход, пересекая класс для занятий академическим рисунком, вдруг, ненадолго ожили и другие гипсы. У Вольтера появилась всё понимающая, лукавая, с хитринкой улыбка, Аполлон и Геракл несколько раз кивнули головой, соглашаясь с решением Афродиты, Германик лишь проводил её взглядом, задумчиво и чуть грустно, а Давид уставился на мою Ольгу широко открытыми глазами, в которых было вожделение и страсть, что отразилось даже в его фигуре.

– «Надо же», – мелькнуло у меня в голове. – «Только этого мне не хватало…»

Я поднимаюсь с места и иду к стоящей на постаменте Ольге. Подхожу, обнимаю – она только моя! Но что это – она холодна как камень. Поднимаю глаза к её лицу – оно неподвижно. Только на губах играет улыбка Джоконды…

Весь в холодном поту просыпаюсь очередной раз, пью воду, пытаюсь уснуть…

Наконец наступает утро. В голове ещё вертятся обрывки снов. Кажется, что реальность и сны перемешаны в один удивительный многослойный коктейль. Который, правда, не очень хорош при употреблении – гудит голова, подкашиваются ноги и вообще как-то всё вокруг тоскливо и нехорошо.

– К чёрту! Долой занятия. – Говорю сам себе. – В конце дня схожу в деканат, надо перевестись в другую группу. Быть рядом с ней и не прикоснуться, не поговорить – это бред, этого не вынести!

Переговорив таким образом с собой, я немного прихожу в себя. Глотаю кое-какую еду, собираю этюдник, действуя, как автомат. И ухожу бродить по городу. Через некоторое время добираюсь до 9-й Советской. А вдруг дом мой на самом деле рухнул?

Нет, стоит родной. Ну ладно, значит – мир ещё не опрокинулся окончательно, – успокаиваю себя.

Пытаюсь сосредоточиться на картине, которая уже почти завершена. Ко мне подходит та самая бабушка, что приводила своего внука:

– Что пригорюнился, касатик? Что призадумался?

– Да не разобрать мне бабушка, что дальше делать. – Я ей отвечаю.

– Жизнь моя шла-шла да вышла на перекрёсток. Как в картине Васнецова – туда пойдёшь, то-то будет. Там, в картине, всё более или менее ясно прописано. А у меня – сплошной туман. Холодный.

– Не расстраивайся так. – Говорит она мне. – Жизнь сама дорогу укажет. Если совсем плохо будет – найдёшь меня. Есть у нас комната в квартире, мужа моего. Поживёшь там. Вижу – спокойный ты человек, хороший. И при деле.

– Спасибо вам, – говорю ей вдруг дрогнувшим голосом. – Спасибо. Доброго здоровья вам. – Подхожу, целую её в щёку.

В горле повисает какой-то ком, который никак не проглотить. Чем-то светлым повеяло от слов бабушки.

Ладно, ещё поживём.

Глава 11

Пришла настоящая зима. Холода. Пустота, одиночество постепенно сковывают изнутри, как мороз заковывает реки в лёд.

Настроение – как стрелка барометра, показывает всё чаще на «пасмурно». Время от времени говорю себе:

– «Это и многое другое не имеет никакого значения. Главное – делаешь своё любимое дело. Жизнь прекрасна!»

– «Прекрасна, но не очень», – отвечает мне моя другая половина.

Я загружаю себя работой и учёбой настолько, что временами еле волоку ноги в конце дня. Наскоро перекусив поздним вечером, и наскоро приведя себя в порядок, заваливаюсь спать, едва успев раздеться. Жизнь стала походить на кадры кинохроники. Один кадр – это одна неделя. Дни не замечаю вообще.

На занятиях мы вовсю штудируем живую натуру. Кто только не приходит к нам позировать.

Некоторые натурщики любят поговорить во время работы. Время от времени их приходится просить помолчать, чтобы было легче зафиксировать черты лица. Однажды позировала женщина преклонного возраста. Она чем-то неуловимо напоминала старуху Достоевского, едва избежавшую топора Раскольникова. Какие-то полусумасшедшие глаза, растрепавшиеся волосы… Очень любопытный портрет получился. Затем позировал тип, которому на белой стене напротив виделись черти. Он бурно делился с нами своими видениями, приглашая нас к совместным наблюдениям; и даже предлагал их изобразить, пытаясь подсказать, как лучше закомпоновать в листе, открывшиеся ему чудеса. Название у этого «феномена» простое – белая горячка. То неизвестными ветрами занесёт к нам смешливую, весёлую девчонку, похожую на целый букет алых маков. Она тут же заставит светиться и наши лица отблесками весеннего огня, бушующего в каждой клеточке её тела. Все неожиданно для себя встряхнутся, заработают с удвоенной энергией, сбросив скованность и усталость.

Сегодня для живописного портрета нам будет позировать Константин. Его кто-то из студентов уговорил побыть нашей натурой, пообещав, что тот в итоге получит как минимум один свой портрет в масле плюс стандартный заработок натурщика.

Он человек разносторонний, фактурный; в свободное от учёбы время посещает театральную студию. Как натура – очень интересен. У него хорошо сохранившее летний загар выразительное лицо, тёмные волосы, тёмно-коричневые глаза. И какая-то лихость и мечтательность во взоре.

Константин позирует нам в костюме воина времён Отечественной войны 1812 года.

Я расположился так, что вижу его в три четверти и при этом он удачно освещён лучами солнца, отражёнными от белой стены соседнего здания за окном. Бросив всего один взгляд на постановку, мне стало понятно – портрет будет! Как гармонично и сочно звучат краски! Лицо Константина пролеплено всеми оттенками бронзы. С его тёмной шевелюрой звучно контрастирует белое и золотистое убранство мундира, который отлично сидит на нём.

С бьющимся от волнения сердцем быстро делаю рисунок углем; и скорее – к краскам. Они так и рвутся, так и просятся с палитры на холст.

Предварительно закрепив рисунок жидко разбавленной умброй, приступаю к живописи. Решил писать «а ля прима», то есть – сразу. Этот способ живописи предполагает минимальное количество переделок уже записанного холста. Позволяет экономить время, которого отведено не так уж и много.

Но нужно обладать известной уверенностью в себе и «наглостью», потому что само собой разумеется, что ты с первого раза попадёшь в нужный цвет и тон. А это – ох, как не просто!

Стараясь не «вывалиться» из рисунка, наношу пятна света и цвета то тут, то там – в различных частях холста. Ловлю контрасты, соотношения оттенков, полутона и пишу, пишу, забыв обо всём.

Время от времени мне кажется, что всё – развалился рисунок, ничего не получается, ни черта не разглядеть в этой мешанине линий и пятен! Охватывает настоящий страх – такая постановка – и взять, да угробить её! Но, как говорится, пути назад уже нет – времени не остаётся на то, чтобы всё начинать сначала по классическому варианту – «плести кружева», то есть прописывать лицо и все прочие детали мягкими, тонкими кистями, нанося слой за слоем краску, аккуратно следуя рисунку. И далее постепенно выявляя и подчёркивая первый план, главное в нём, прорабатывать второй, третий и т. д. до необходимой степени деталировки.

Пашка в перерыве забежал к нам, захватив с собой Милку. Им очень захотелось посмотреть, как живётся мне в другой группе, как пишется.

– Ну, ты вляпал, приятель, – говорит он мне, глядя на пока ещё не очень вразумительное нагромождение пятен цвета на моем холсте.

– Хочешь быть круче меня?! Не выйдет! – Он весело орёт на всю аудиторию. Многие оглядываются на нас, но его это мало волнует. Если Пашку понесёт, то остановить его невозможно даже бульдозером.

– Да ладно тебе! – Отвечаю ему. – Не беспокойся. Если я и хочу быть круче, то только – самого себя.

К разговору подключается Мила:

– Витька, не ожидала, что ты тут так быстро освоишься. А мне нравится то, что у тебя получается. Хотя пока и непонятно что это будет.

– Спасибо, Милка. Ты же знаешь – я люблю тебя, я люблю вас всех, честно! – я ей.

– Я это уже слышала, – говорит она, – от Веры. – И, продолжая:

– Что – не можешь забыть свою «Афродиту»?!

Её останавливает Пашка:

– Мила, ты не о том. Ты – о женском. А мы пришли поговорить о живописи. И только о ней.

Я говорю Пашке:

– Ты – настоящий товарищ. – И далее:

– Правильно, давайте о живописи, – ухожу я «боевым разворотом» от болезненной темы. – Тут некоторые, – кивая в сторону Пашки, – видят в моей живописи посягательство на их сомнительное первенство в области экспрессионизма. А я и не посягаю, я просто пишу, как получается, – пытаюсь немного «завести» своего друга.

Он шутливо вызывает меня на короткий боксерский поединок. Попрыгав пару минут как два глупых петуха, мы прощаемся. Он размашисто хлопает меня по спине – да так, что кое-кто по соседству отрывается от своих дел, удивлённо озираясь.

– Витёк, покажешь обязательно, когда закончишь работу. ОК? – Говорит мне Пашка. – Давай, пока.

Жму ему руку, целую в щёчку Милку. Она, резко развернувшись, нежно хлещет по моему лицу своим душистым «конским хвостом» светлых волос.

Они уходят, оставив налёт грусти по тому, по совсем другому миру, в котором я совсем недавно ещё был…

Пора за дело.

Упорно «молочу» своё. Иногда за спиной слышу как кто-то хмыкает, глядя не без удивления на то, что творится на моём холсте. Мол, ни фига не разобрать – одни шлепки краски.

Накатывает даже какое-то отчаяние. Неужели ничего не получится?!

Я и раньше замечал, что на определённом этапе работы, чаще, в её начальной стадии, ощущаешь физически какое-то сопротивление. Сопротивление «натуры»? Будто преодолеваешь некую упругую и не особо податливую среду – кажется, что идёшь против быстрого потока. И нет ощущения, что он обязательно будет преодолён. Но ты упорно давишь, ломишься сквозь своё отчаяние, прогибая эту неподатливость неизвестно чего. И, уже изрядно побитый этим потоком и наглотавшись сомнений, вдруг, чувствуешь – есть, идёт настоящее! И, совсем по-другому уже – легко, свободно пишешь дальше. Кисти твои просто порхают над холстом, то тут, то там бросая нужный цвет; твоя живопись несётся как санки с горы. И, как правило, в последующие дни тебя тоже не оставляет это ощущение свободного полёта и счастливой гармонии; вплоть до полного завершения картины.

У многих уже вполне узнаваемо «нарисовано» красками лицо Константина, детали одежды. Увы, чаще нарисовано, а не написано. Всегда удивляло – неужели человек не понимает, что недостаточно «наклеить» на фон фигуру портретируемого? Что нужно окружить её воздухом, вписать в окружающее пространство так, чтобы он там жил, дышал, а не болтался лубочной картинкой – как на стене.

Глубоко вдохнув воздух, собираюсь с силами и пишу дальше, стараясь объединить не очень вразумительные пятна цвета во что-то цельное – на каком-то отдельном участке холста.

И происходит чудо. Я просто подпрыгиваю от восторга на месте. Звучит! По-настоящему звучит! Нет, не зря я верил, что получится. Да, получается! Играет настоящим цветом мой этюд и есть в нём что-то конкретное. Я счастлив!

Стараясь не менять ритм и темп работы, прописываю и другие участки холста. Теперь уже невооружённым глазом видно и моим соседям по классу – получается что-то стоящее.

Спокойно, неспеша, завершаю работу.

Подходит в перерыве Константин:

– Ты мне льстишь. Ты написал меня лучше, чем я есть.

– Да ладно тебе, возможно, это и есть ты – истинный, – отвечаю ему, кивая на портрет, – согласись, не каждый может похвастаться, что знает себя от и до.

Константин в задумчивости бредёт дальше, разглядывая другие работы.

Сдержано хвалит и преподаватель – он не очень любит эксперименты.

Наваливается дикая усталость, через которую сочится тихое, ясное счастье. Счастье жить в этом мире и быть в нём на что-то способным.

Глава 12

Конец ноября. То ли поздняя осень, то ли – ранняя зима. Кое-где яркая листва ещё спорит с суровым и строгим «дизайном» зимы – всё вокруг либо бело от недавно выпавшего снега; либо черно – от проталин, на которых возвышаются то тут, то там кустики мокрой, увядшей травы. Деревья в снегу и инее. Они похожи, особенно по утрам, на сказочных принцесс или вышедших на прогулку снегурочек. Где каждая хороша по-своему. А, иногда, после ледяного ливня кусты и деревья, покрытые ледяной коркой и сверкающие стволами, будто отлитыми из стекла, похожи на удивительные и загадочные сооружения или растения, занесённые к нам из других миров. И кто может гарантировать, что это не так? Мы и о себе пока не можем сказать с определённостью – откуда и как появились на этой планете.

Очередные выходные. Пашка пригласил меня к себе на родину в село Требужево. Это часа три езды на автобусе.

Село это расположено на левом берегу реки Рева. Невзрачная на первый взгляд речушка за многие сотни и тысячи лет разрезала древние известняки так, что образовались почти отвесные стены, каньоны, удивительные нагромождения глыб самых разных размеров и форм. На каждом камне по снеговой шапке – кажется, что это древнее воинство в шлемах и латах бредёт неведомо куда по плечи в снегу.

Тёмно-коричневые, почти чёрные мокрые стебли никогда некошеных трав, белый снег, простота и суровость цветовой гаммы, где только чёрное и белое, почти без полутонов притягивают, как магнит. Эта чёрно-белая графика зимы так и просится на холст или бумагу. Кажется, не уходил бы отсюда никогда – так велика сила этих мест. Я чувствую, что начинаю завидовать тем, кто всю жизнь, изо дня в день, провёл здесь, тем, чьи дома – то тут, то там прилепились к крутым склонам, по которым разбросаны в случайном порядке огромные глыбы величиной с небольшой сельский дом. И это соседство кажется здесь совершенно естественным – никого не пугает то, что одна из них может сорваться в любой момент и, медленно, как локомотив, набирая скорость, понестись вниз всё сминая на своём пути.

Ради этой первозданной красоты мы и тряслись с Пашкой в автобусе. Немного пообщавшись с его родителями и наскоро перекусив, уходим к реке, захватив всё необходимое. Мой друг берёт с собой акварельные краски, я же – набор ручек с перьями, мягкие кисти, чёрную тушь и большой альбом плотной бумаги. А заодно у каждого из нас по складному походному стулу.

Устраиваемся недалеко друг от друга и уходим в работу. Пашка широкими, полупрозрачными мазками на большом белом листе бумаги пишет небо, землю, прорисовывает отдельные детали на переднем плане. Пройдясь чистой водой по бумаге, роняет на неё отдельные капли или точечные, жирные мазки акварели, которые растекаясь и расползаясь, постепенно превращаются в кусты, камни в снегу, в поверхность реки, пока только у берега прихваченную льдом.

Я же, используя перья различной ширины, стараюсь передать неповторимый узор трав на фоне чистого, белого снега, тёмную, неуютную воду, скалы на противоположном берегу.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.