Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Семейное счастье

ModernLib.Net / Вигдорова Фрида Абрамовна / Семейное счастье - Чтение (стр. 4)
Автор: Вигдорова Фрида Абрамовна
Жанр:

 

 


      А Володя Левин - ничего, симпатичный. Не без остроумия".
      "Вы спрашиваете, какая дочка? - писала Саша. - На руках по пять пальчиков, в носу две дырочки. Как назвать ее, не знаю. Это очень сложно. Имя должно подходить к человеку. А какой она человек, пока еще не особенно ясно".
      Но с именем оказалось не так уж сложно. Вопрос решил не лишенный остроумия Володя Левин. Он предложил всем членам семьи и ближайшим друзьям написать какое-нибудь милое их сердцу имя (лично он написал "Юлия"). Тетя Маргарита написала "Эвелина", и, готовая ко всему, Саша с ужасом думала о том, что не ровен час - она вытащит эту, свернутую трубочкой бумажку. Леша написал "Тамара" - так звали девочку, которая считалась самой умной во всех шестых классах. Разумеется, Константин Артемьевич написал "Нина", кто-то написал "Гаянэ". Возможности были неисчерпаемые, у каждого нашлось заветное имя. Дядя Сурен из Милютинского переулка, размечтавшись, написал имя девушки, за которой он ухаживал в юности, когда жил еще в Эривани. Ту далекую, прелестную девушку звали Офелия. Готовая ко всему, Саша вытащила билетик и дрожащими руками развернула его. На бумажке стояло "Анна".
      Все облегченно вздохнули.
      - Могло быть гораздо хуже! - сказала Нина Викторовна.
      И маленькую сразу перестали звать "девчонка", "младенец", "крикунья". И как это раньше никто не понимал, что она Аня, Анюта. И только. Это имя написала Саша. Так звали мать Андрея. И так звали Сашину учительницу. А Саша ее очень любила.
      ***
      Анюта орала. Ух, как она орала! Она совсем не думала о родителях. Днем она отсыпалась, а ночью - вопила.
      Сначала к ней были применены средства самого сурового современного спартанского воспитания. Поставив все на строгую научную основу, проработав книги Сперанского и Конюс, Андрей запретил давать ребенку соску и брать его на руки. Об укачивании не могло быть и речи.
      Нина Викторовна страдала.
      - У ребенка затекла спинка. Вот попробуйте сами, полежите на спине двадцать четыре часа. Попробуйте.
      - Профессор Сперанский говорит... - отвечал неумолимый Андрей.
      - Звери, звери! - восклицала Нина Викторовна.
      Когда Андрей уходил в академию, Саша вынимала девочку из коляски, пела ей песни и, оглядываясь, словно Андрей мог видеть сквозь стены, тихо укачивала ее.
      Строгий отец не спал по ночам. Он тренькал по стакану чайной ложечкой. Но это почему-то не развлекало Анюту:
      Она продолжала кричать. В глубокой ночи за дверью раздавался голубиный воркующий стон: "Боже, о Боже!"
      Нина Викторовна работала в стройконторе и вставала в семь утра.
      - Бяда! Вот бяда! - тосковала за стеной соседка тетя Даша. Она была уборщицей и вставала и того раньше.
      - Не внучка, а богатырь! - радовался Константин Артемьевич. - Так их! Так!
      - Андрюша, можно, я ее возьму? - просила Саша. - Ведь мы не одни, ведь люди работают.
      Андрей был неумолим
      - Нельзя! - говорил он.
      Он вычитал у Чуковского, что культурные, наблюдающие за ростом своих детей родители ведут дневники. И поэтому записал в своей тетради:
      "2 апреля 1937 года.
      Анюте 12 дней. Вес 3820 гр. Рост 53 см. За четыре дня прибавилась в весе на 320 граммов и выросла на 1 см. Таким образом, через 40 лет она будет весить больше тонны, а рост будет равняться 37 метрам 3 см.
      Говорят, что новорожденные не улыбаются. Аня улыбается. Бессознательно, бессмысленно - но это уж ее частное дело.
      По ночам кричит. Сперанский говорит, что надо выдержать характер (не этими словами, но смысл такой). Кто кого переборет. Она должна сдаться и, несомненно, сдастся"
      Семь часов утра. В окне едва брезжит зимний свет. Спит дочка, спит Саша. Лицо у Саши утомленное. Как тихо она спит. Не слышно ее дыхания. Андрею становится страшно. Он подходит к Сашиной кровати. Чуть приметно шевелится кружево на пододеяльнике. Смеясь над собой, он продолжает одеваться. Надо спешить. В девять начало занятий. Он наклоняется над дочкиной коляской. Как серьезно и строго ее крошечное лицо. От коляски тянет теплом, запахом молока. Андрею хочется сказать шепотом:
      Любимая, маленькая или что-нибудь такое, похожее. Он сам изобрел эти слова - не вычитал, не слыхивал, - сам придумал.
      - Андрей, чай уже на столе, - слышит он голос Нины Викторовны.
      Они вместе с Лешей, обжигаясь, глотают горячий чай. За окном просыпается утро. Почти светло. Светло тем зябким, тусклым светом, который бывает только зимой.
      - Сегодня не миновать, математичка спросит, - оживленно говорит Леша. Такая зануда!
      И вот они выходят. Леша дорожит этими часами, нет, минутами. В эти минуты Андрей принадлежит только ему - можно говорить, спрашивать, спорить, гордиться. Оглядываться на встречных мальчишек. Андрей идет рядом в военной форме. Ни у кого в классе нет такого брата. В школе Леша любит называть его "братан". "Мой братан", - говорит он. До сих пор у него было, если считать двоюродных, три сестры и ни одного брата.
      Это брат что надо. Его можно спросить о чем угодно - он все знает и обо всем может рассказать. Про Испанию рассказывает так, будто сам там побывал. Может решить любую задачу. И однажды он так выручил Лешу! Об этом знает только Леша, и Леша этого никогда не забудет!
      Вот и сейчас - они идут и разговаривают как равные, два товарища.
      У Арбатской площади они расстаются. Леша идет в школу, к Кропоткинским воротам, Андрей - в академию на Ленинградское шоссе. Ему не хочется в троллейбус, ему надо побыть одному. Он шагает по зимним улицам и смотрит на снег.
      Я должен сказать, - думает Андрей, - почему я молчу? Берегу? Жалею? Но ведь надо подготовить, нельзя же бухнуть так сразу. Я должен был сказать ей давно. Я не смел молчать...
      И он дает себе слово, что непременно скажет ей все нынче вечером, нынче ночью, как только они останутся одни.
      Утро. Встает Саша. Вскакивает как встрепанная - ее разбудила Анюта. Ребенок плачет, а она спит, вот до чего дошло. Который час? Девятый? Десятый? Старые часы в столовой бьют девять. Саша встает, кое-как умывается, берет дочку на руки, но обиженная Анюта еще долго не затихает.
      - Прости меня, дуру старую, неумытую, - говорит Саша словами, которые она еще в детстве слышала от своей бабушки.
      Вместе с Анютой они смотрятся в зеркало. На одной руке у Саши - Анюта, в другой - гребешок. Все уже на работе. В доме не убрано, на кухне гора немытой посуды. Надо прибрать, приготовить обед, выстирать пеленки. Анюта не умолкает, и поэтому Саша вместе с ней идет на кухню. Она навострилась мыть посуду одной правой рукой. Но вытирать посуду одной рукой Саша еще не навострилась. Поэтому она и не вытирает, а просто, сполоснув тарелки в горячей воде, складывает их горкой: пускай сохнут сами.
      - Ну что ты кричишь? - говорит она. - Ведь ты большая девочка. И умом тебя Бог не обидел. Ты ребенок сознательный, передовой. Ну по какому вопросу ты плачешь? Ну прояви чуткость.
      Анюта громко вопит.
      - Я должна подмести в столовой! - страстно убеждает ее Саша. - На мне весь дом. Мы одни с тобой в нашей семье лоботрясы. Люди работают, учатся, а мы с тобой что?
      Саша кормит девочку и заворачивает ее в одеяло. Эту хитрость она сама придумала. Анюта, когда ее заворачивают в одеяло, воображает, что она уже на чистом воздухе, и засыпает. Хорошо на улице - так, должно быть, думает Анюта. А Саша тем временем вытирает пыль, подметает, чистит картошку и с раскаянием думает о том, что ребенку жарко и лежать в ватном одеяле дома вредно. "Но что прикажете делать? Прости ты меня, обманщицу", - мысленно обращается она к дочке. А пока подметает, заводит патефон: под звуки вальса из "Спящей красавицы" подметать гораздо ловчее.
      Потом она спускается по лестнице. Дворник дядя Толя всегда помогает ей вынести коляску. Он знает Сашу с рождения, и его очень смешит, что у нее самой уже есть дочка. Хорошо во дворе под каштаном. Каштан сейчас голый, скучный, но Саша помнит, какой он летом. Этой весной дочка впервые увидит зеленый каштан. Она будет уже держать головку. Она увидит небо. И ворону. Саша наденет на Анюту платье - и все станут любоваться и говорить: какая красивая девочка.
      Саша втайне уверена, что и сейчас Анюта очень красивая. Вот дядя Толя тоже восхищается. Стоит над коляской и говорит:
      - Красавица! Подумать только! Давай иди домой, я тут пригляжу!
      Саша поднимается наверх. И тут-то все на нее опрокидывается: обед, пеленки, нечищеные кастрюли... Каша всегда подгорает. Молоко убегает, на кухне чад, и соседка Ольга Сергеевна неодобрительно поводит носом. Она укоряет Сашу тайно, но упорно. Она безмолвствует, но Саша отчетливо слышит: "Чем в окно глядеть на свою Анюту, приглядела бы лучше за молоком".
      Очень хочется спать. Вот тут прямо на кухне растянулась бы и заснула.
      Бездельница я, бездельница, - думает Саша. Уж если не самого Софокла, так хоть бы хрестоматию почитать. И как я буду сдавать экзамены? А в ухо кто-то шепчет: "Ляг и усни".
      Но в эту минуту раздается телефонный звонок.
      - Саша, это ты? - говорит Юля. - Ну, как ты там? - И не дослушав:
      - Сейчас бегу на лекции. Я спешу. Володя сегодня вечером к вам не заглянет?
      Мне бы ваши заботы! - думает Саша, положив трубку.
      Надо кормить Анюту, надо гулять с Анютой, Сперанский велел гулять не меньше шести часов! И о чем он только думал, когда велел такое? Где их взять, эти шесть часов?
      Первый звонок в дверь. Бездельница Саша открывает.
      - Ну, как ты тут? - говорит Нина Викторовна и тотчас берет Анюту на руки. Сразу становится легче.
      И пошел кружиться вечер. Леша, папа. Леша приносит хлеб и триста граммов масла. Папа - рыбу на завтрашний обед. Врывается в дом Юля. Она начинает деятельно помогать. Хватает пузырек с вазелиновым маслом и сует его на кухне в чужой чайник. На беду это оказывается чайник Ольги Сергеевны.
      - Я, конечно, ей ничего не сказала, - говорит Нине Викторовне Ольга Сергеевна, - но подумайте сами: чай с вазелиновым маслом. Я понимаю, ребенка надо смазывать теплым вазелиновым маслом. Но все же немного внимания. Ведь ребенок не захиреет, если вы поставите свое вазелиновое масло в свою же собственную кастрюлю.
      А Юля забыла о вазелиновом масле. Она сидит перед зеркалом и очень внимательно смотрит на себя.
      - Константин Артемьевич, - говорит она, - ну как, по-вашему... Я интересная? Или нет? По правде!
      - Если по правде, интересная - это, пожалуй, несколько сильно. Но в тебе есть изюминка. А это гораздо важнее. Вот я тебе расскажу про себя. В Эривани у нас была одна девушка. Училась она в гимназии Шах-Арутюновой. Так вот она...
      Юля уже не слышит: возвращаются из академии Андрей с Володей.
      - По-моему, этот Володя совсем забыл дорогу домой, - говорит открывшая им дверь Ольга Сергеевна.
      - А вам-то что до этого? - сердито отвечает Саша.
      - Боже! Боже! - стонет соседка. - Была такая тихая, такая кроткая девочка, такой обаятельный ребенок, слова грубого, бывало, не услышишь. Нет, замужество не каждую женщину облагораживает.
      Саша, которую замужество нисколько не облагородило, косится на нее исподлобья. У Саши зуб на соседку. Она не забыла и вовек не забудет, что Ольга Сергеевна сказала сегодня утром: "Никогда в жизни не видела такого беспокойного ребенка, как эта Анюта".
      Саша стирает пеленки, Андрей полощет и выжимает. Леша в коридоре кричит в телефонную трубку:
      - Эй, что сегодня задано по алгебре? Что? С ответом не сходится?..
      В столовой Юля поет под гитару:
      - "Ночь светла-а! Ночь тепла-а!"
      Константин Артемьевич очень горячо и очень громко рассказывает Нине Викторовне, какой интересный случай был сегодня в их юридической консультации.
      Понимаешь, приходит женщина и говорит...
      Странно, - обращаясь к стене и насыпая в кофейник кофе, произносит соседка Ольга Сергеевна, - от шума у меня опухают ноги. Это нервы... да, нервы... Андрей Николаевич, - голос соседки вдруг становится ласковым, разве это мужское дело - стирать пеленки?
      Самое что ни на есть мужское. Вы разве не знали?
      "Ночь тепла-а!" - поет в столовой Юля.
      Леша, который давно привык готовить уроки под аккомпанемент Юлиной гитары, бросает ей через плечо:
      - Юлька, давай вот эту, про поцелуй, под нее здорово решать уравнение с двумя неизвестными.
      - "Поцелуем дай забвенье!" - послушно поет Юля.
      Остроумный Володя молчит и во все глаза смотрит на Юлю. Ужин. Андрей утверждает, что никто не умеет так жарить картошку, как Саша.
      - Я тоже люблю свою жену, - говорит Константин Артемьевич, - но никогда не теряю объективности. Будем суровы и откровенны: картошка пересолена и пережарена.
      - Попробуй, - говорит Нина Викторовна, - попробуй кормить, гулять, убирать, стряпать...
      ...готовиться к экзамену по политэкономии, греческой литературе... вставляет Саша.
      - Да, и греческой литературе. Что бы ты запел?
      "Ночь светла-а, ночь тиха-а!" - отвечает Константин Артемьевич.
      ...Они идут по коридору - впереди Саша, за нею Андрей. В руках Андрея горка тарелок. Саша несет чайную по суду.
      - Кто самый красивый на свете? - спрашивает не оборачиваясь.
      - Ты! - не задумываясь, отвечает Андрей.
      - Кто самый умный?
      - Ты!
      - Кто самый образованный?
      - Ты!
      Саша уже не знает, что бы такое еще придумать:
      - Кто лучше всех на свете жарит картошку? - спрашивает она.
      - Конечно, ты! Кто же еще?
      - То-то! - говорит Саша.
      Тепло. Пахнет детским мылом. Комната переполнена сонным дыханием. Тихо. Они только что искупали Анюту и уложили ее. Уснула и Саша.
      Сняв сапоги, он шагает по комнате. Он должен сказать. Если она пошевелится, он ей скажет сейчас. Саша вздыхает сквозь сон, и он замирает, притаившись в своем углу. Не проснулась. Ладно, он скажет ей утром.
      Какая длинная ночь! Анюта и Саша тут, и он с ними рядом и все же один со своими мыслями. Андрей раскрывает тетрадь дневник. Так велит Чуковский, если отец культурен - записывай. И он пишет:
      "20 мая 1937 года.
      За отчетный период Анюта четыре раза ездила в трамвае, два раза побывала в метро, один раз не без удовольствия слушала пластинки Шаляпина (Володя приносил) и ежедневно, без заметного удовольствия, слушает перепалки и споры на кухне. Уже давно реагирует на звук, попросту говоря - слышит.
      Когда ей было десять дней, ее легко успокаивал "Евгений Онегин", особенно первая строфа. А теперь Анюта впадает в детство: от Онегина интерес перешел к погремушкам. Зато все осмысленнее смотрит своими круглыми глазищами и довольно внимательно следит за целлулоидным попугаем. Иногда смотрит поочередно на папу и на маму, не придавая, впрочем, большого значения присутствию этих товарищей. По ночам еще кричит, но, кажется, Сперанский прав, понемногу она сдается..."
      Словно услышав эти слова, Анюта принимается громко орать.
      - Молчи, - говорит Андрей строго, - разбудишь маму. Мама устала.
      Наклонившись над коляской, он внимательно смотрит в лицо своей дочки.
      - И не думай! Не сдамся! Нипочем! - орет Анюта. Ее личико кажется ему страдальческим. И он сдается:
      Берет ее на руки.
      Головка вся уместилась у него на ладони. Руке тепло от нежного затылка. Она запеленута, но вытащила ручки поверх пеленки. Они судорожно сжимаются и разжимаются, будто грозятся.
      Ну как же это говорят, что новорожденные ничего не понимают? Если б не понимала, разве она могла бы плакать так горько? Разве смотрели бы ее глаза так пристально в глаза отца? Разве она могла бы так разумно потягиваться? Должно быть, маленькие видят землю, как птицы, - сверху. Да, как птицы или как пассажиры самолета. Земля предстает перед новорожденным в гармонии, в счастливом порядке, и некогда ему замечать мелочи. Такие глаза все видят, все понимают. А плачет - что ж, ей просто одиноко там в коляске. Вот ведь молчит, лежа у него на коленях.
      - Ты мудрая, очень мудрая, - говорит он и, наклонившись, целует Аню в бархатный лоб.
      - Чья взяла? - говорит Саша шепотом. - Кто сдался? Андрей вздрагивает. Он встает, не выпуская Анюту из рук. Подходит к жене. Он прижимает дочку к себе, как будто в ней его мужество.
      - Сашенька, - говорит Андрей. - Я... я должен тебе сказать... Мы с Володей... Одним словом, мы едем в Испанию.
      Опять лето. Опять над Сашиной головой листья каштана.. Их шорох едва приметен. Они полощутся, будто закипают на ветру. Каштан... Его киевские братья давно уже расцвели. Но ведь он московский, и солнце здесь не такое, что на Украине. И свечки проклюнутся только в июле, когда станет по настоящему тепло. На дворе солнце. Оно ложится на покрышку Анютиной коляски. Но лицо Анюты в тени.
      Не читается. Саша вздыхает. Анюта спит. Скоро она проснется. И Саша станет с ней гулять по двору. На Анюте первое в жизни платье до пят. Новая шапочка, которую связала ей Нина Викторовна. Из-под шапочки выбиваются кружева и прядь светлых волос, прямая, как у мальчика. Тяжелая прядь волос, как будто нарочно зачесанных на косой пробор. А брови-то, брови! Брови серьезные, соболиные. Лучшие брови во всей семье.
      Анюта спит. Задумалась Саша, обняв руками колени. Над головой шевелит листьями каштан. Перед Сашей открытые окна дома. Все тот же двор, тот же дом, который она помнит с тех пор, как помнит себя.
      Вот асфальт посреди двора. Старый, потрескавшийся от солнца, щербатый от времени. А когда-то был гладкий. Она приносила из школы мел, чтобы играть с девочками в классы. На этом дворе они подбирали цветные стеклышки, в этих парадных прятались. Там, в парадных и на черных ходах, вон за теми облупившимися дверями, словно до сих пор прячется девочка в коротком платье. Эту девочку звали Сашкой.
      А Петька с третьего этажа просидел один раз двое суток ион в том подвале в отместку матери, которая стукнула его по затылку. И ребята тайно передавали ему хлеб с колбасой, чтоб не помер с голоду...
      Тили-тили тесто! Жених и невеста! - кричали им с Петькой, когда они перешли в пятый класс. И дергал же он ее за косы! И обливал же чернилами ее тетрадки! А она? Она презирала его! Два раза их прорабатывали на пионерском сборе. Выступала Юля и говорила о нечуткости к человеку и о вопросах товарищества.
      А потом он стал кроткий, будто его подменили. Ходил по пятам, глядел тоскующими глазами. Но она уже к тому времени была влюблена в Толю Кириллова из девятого класса. А Толя был влюблен в Марину Плешко из десятого.
      Как Саша плакала, даже Юля об этом никогда не узнала. Поднялась вон на тот чердак и там долго плакала, лежа на животе в пыли, под мокрым бельем на веревках. На голые ноги ей капало с чьей-то длинной рубашки в цветочках, но она ничего не замечала. Она слышала, как ее звали, но* не откликнулась. Пришел вечер, в окошко глянули первые звезды и огни соседних домов. Первый раз она видела свою улицу с такой высоты. Встав на цыпочки, она долго глядела! в узкое маленькое оконце. И вдруг вспомнила, что она влюблена, что любовь ее несчастна и безответна. Но странно: она не ощутила прежней горечи. Как же так? Ведь она влюблена? Пошлый человек, как она хотела есть, как хотела скорей домой, к папе, к Лешке.
      Этот дом встречал ее весной и летом широко распахнутыми окнами и дверями балконов. В пасмурные дни, когда по стеклам бил дождь, окна были закрыты. Но это только казалось так. На самом деле почти все окна и двери были распахнуты для Саши. Вон за тем окном в первом этаже жил Гришенко Иван Васильевич. Инвалид гражданской войны. Он рисовал картинки для артели "Всекохудожник": чайки, море, кораблики. У его окна всегда толпились ребята. Через окно были видны мольберт, палитры, краски, в кувшине большущие кисти. Не было на земле красивее тех картин, что рисовал Иван Васильевич. Они сохли на подоконнике. Чайки были белые, море синее, аккуратное. Даже волны аккуратные. А парус! Белый парус на светлом кораблике. Никто, кроме Ивана Васильевича, не мог так рисовать море, чаек и паруса.
      А вон там, на третьем этаже, жил директор завода Голубев. За ним по утрам приезжала машина, подумать только! Машина! Тогда машин было не так много, как сейчас. Директор садился и уезжал, и мальчишки стояли завороженные, полные зависти и восторга.
      Вон с того балкона они с Юлей облили Петьку из кувшина. Он вышел во двор гордый, в новой рубашке, в прекрасном новом галстуке и серых брюках. А они взяли и плеснули на него из кувшина. Летом они сидели на ветках каштана и осмеивали прохожих. Интересно, почему в четырнадцать лет люди бывают такие вредные? А потом дядя Толя сгонял их с дерева, грозил им шлангом и кричал: "Тоже! Завели моду!"
      В пятнадцать лет она из Сашки превратилась в Сашу, Сашеньку. Один раз Константин Артемьевич нашел в почтовом ящике записку: "Саша, у меня есть лишний билет в кино. Может, выберешь минуту? Коля".
      Константин Артемьевич долго смеялся и все спрашивал - нет ли там лишнего билетика и для него?
      Когда ей минуло шестнадцать, на день рождения пришла учительница Анна Дмитриевна, а рядом семенила Юля в белых босоножках. Она и привела Анну Дмитриевну. Вот это подруга! Вот это подарок!
      Счастье входило в эту калитку много раз. Однажды оно легло на колени букетиком ландышей. И, как всегда, как и прежде, шагнуло в эту калитку, глянуло через эту решетчатую ограду.
      А потом пришло новое счастье. Оно пока не умело шагать, его принесли. Андрей нес его на руках. Оно звалось Анютой
      "Поздравляем!" - кричал ей кто-то из открытой форточки. Дядя Толя сказал: "А Сашка-то, Сашка!" И все улыбались. И директор завода, и Петька, который, хоть и был ровесником, казался сейчас совсем мальчишкой. Весь дом приветствовал их. Дом! Сашин дом! Он станет Анютиным домом, Анюта будет играть на этом дворе в классы. Прятаться вот в тех закоулках, залезать на ветки вот этого дерева, как залезали они с Юлей.
      ...Саша сидела под каштаном около Анютиной коляски с книгой в руках. Их пригревало солнышко,
      За решетчатой оградой двора текла улица. Шли прохожие. Человек с портфелем, девушка в цветастом платье, старушка с корзиной. А вот показался из-за угла военный. Еще один, еще. Да это Боря Веселовский, однокурсник Андрея! Саша встала, приникла к решетке и замахала рукой:
      - Ребята, ребята! Мы здесь!
      Проснулась Анюта. Саша схватила дочку на руки и снова приникла к калитке. Они шли ей навстречу. Они глядели поверх ее головы, ведь она маленькая, а они все - высокие.
      - Скорее! - звала Саша. - Вы как черепахи!
      И вдруг она замолчала. Они шли медленной, словно виноватой походкой. И лица у них были замкнутые, и глаза тоже виноватые.
      - Саша... - начал Боря Веселовский и замолчал.
      - Что? - спросила она шепотом, и глаза ее стали перебегать с одного лица на другое, словно ища опоры. - Нет! Нет! Нет! - закричала она.
      Борис подхватил Анюту. Лицо его дрогнуло. И тогда Саша поняла, что пощады нет, и нет надежды, нет утешения. Сокрушая ее жизнь, неизгладимое, незабываемое; страшное - в калитку ее двора вошло горе.
      "Сашенька, все спят, и мы сейчас вдвоем с тобой. Да, когда я пишу тебе, мне кажется, что я говорю с тобой, что ты рядом.
      Как мало я успел тебе сказать. Как мало успел узнать о тебе. Я хотел бы помнить тебя маленькой, такой, как Анюта. Я хотел бы отвести тебя в первый раз в школу и быть тем мальчиком, который сидел с тобой на одной парте. Мне тебя недостает всегда и везде. Я разговариваю с тобой перед тем, как уснуть. И когда я встаю, первая моя мысль о тебе.
      Как я жил до тебя? Без тебя?
      Я ничего не знал прежде. Я не знал, что можно так сильно любить, так сильно жалеть. А я тебя всегда за что-то жалею. Мне всегда за тебя страшно.
      Говорят, человеку дороже всего свобода. Это не правда. Мне она совсем не нужна теперь.
      Ночь. Сейчас Москва спит. Спишь ты, спит наша Анюта. А в соседней комнате Константин Артемьевич Леша. Здесь ночь другая. И сны - другие. Ты не получишь этого письма. И просто не отошлю его: я боюсь огорчить тебя и причинить тебе боль. А молчать - не в силах. Я пишу, и мне кажется, что я говорю с тобою.
      Самое страшное на земле - это гибель детей. Подумай сама - взрослый, как мало ни жил бы, успел что-то сделать, как-то выразить себя. Или просто любить, как я люблю. А маленький человек? Вот почему и нет на земле преступления большего, чем оборвать эту жизнь, которая еще не осуществилась, которая только обещает, когда жизнь в человеке - только предчувствие ее.
      Тут много сирот. Их находят в разбомбленных домах. Они разные - большие и маленькие, а есть и такие, что ползают по полу: еще не научились ходить. Их отправляют в Москву пароходами. И они не могут понять, что с ними случилось.
      И опять всюду ты и Анюта. В глазах чужого ребенка, в обрушившейся крыше чужого дома, в смерти и жизни. Мне кажется, все, что я вижу, открыла мне ты: прежде я не умел видеть так.
      Уже свет за окном. А я все не могу замолчать. Не могу не быть с тобой, не могу от тебя оторваться. Прости меня, что бы со мной ни случилось, потому что я иначе не мог. Не гнев и ненависть вели меня, а любовь. Больше всего любовь .Утром я ухожу в полет. Я вернусь, я знаю. Не первый раз и не последний. Но если со мной что-нибудь случится, не плачь обо мне. Нет, плачь. Нет, не надо. Мне будет от этого больно, я не могу чтобы ты плакала. Верность в том, чтоб любить все, что ты мне открыла, то есть жизнь. И знай, что, если жизни моей суждено быть короткой, она была счастливой, очень счастливой.
      Сашенька, уже утро. Скоро я полечу над землей. Над этой жаркой землей. Она залита кровью. Она сожжена и разрушена горячая и большая. Всякий, кто увидел Испанию, никогда ее не забудет, никогда не разлюбит. Я вернусь и расскажу тебе о ней.
      Прощай, Саша. Прощай, Анюта. Это письмо не дойдет до вас. Потому что я вернусь
      Андрей".
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      - Аня, не спотыкайся! Ведь ты большая девочка! Аня поднимает голову и смотрит на маму большими коричневыми глазами. Саше стыдно, что она разговаривает с девочкой сердито, но нынче ее сердит все: непрерывная Анина болтовня - ведь надо ей отвечать. И то, что Аня оглядывается по сторонам и спотыкается, - все, все сегодня сердит Сашу.
      - Мама, купи! - говорит Аня.
      Сама виновата: покупает дочке все, что попадается на глаза, апельсины, игрушки, - вот Аня и привыкла. К счастью, Аня любит все маленькое. Маленьких кукол, маленькую посуду, маленьких мишек.
      - Купи! - говорит Аня.
      На углу стоит женщина и продает цветы. Саша шарит в кармане, достает рубль и покупает букетик ландышей. Девочка несет его, вытянув вперед руку.
      Люди оглядываются.
      - Аня, опусти руку, - говорит Саша.
      - Мама, ты сердишься! - отвечает Аня. - Почему ты сердишься?
      - Я не сержусь, честное слово! И вдруг Аня останавливается и вздыхает:
      - Мама, на руки!
      Саша наклоняется и покорно сажает ее к себе на спину. Теперь она может идти быстрее. Лоб ей щекочет букетик ландышей.
      - Мама, лети! - приказывает Аня.
      На их языке это означает, что надо пойти быстрее, и Саша, вздохнув, ускоряет шаг.
      Она почти бежит. Люди оглядываются, смотрят на девочек - одну взрослую, а другую маленькую, которая сидит на плечах у своей старшей сестры.
      Из-под Сашиных сцепленных позади рук торчат два желтых начищенных башмачка.
      - Я устала, - говорит Саша.
      - У-у-у! - слышит она в ответ. - Это Аня изображает ветер.
      Ну, раз так, Саша уже не смеет остановиться и бежит все быстрее. Спасибо милиционеру, который управляет потоком машин. Пожалуй, можно передохнуть.
      Они стоят на перекрестке улицы. Близко, совсем близко от них легковая машина, у руля сидит человек, рядом - девушка. Машины остановились, руки водителя все еще лежат на баранке. И вдруг - нет, не может этого быть! водитель целует девушку. Нет, мне это привиделось, - думает Саша.
      - Мама, ну! - говорит Аня. И взмахивает над Сашиной щекой букетиком.
      Саша бегом пересекает площадь.
      Не может этого быть, - думает она. Посреди улицы - и вдруг целуются. Сумасшедшие!
      А Володя рассказывал, что во Франции очень часто целуются на улице. И это никого не удивляет.
      - У-у-у! - вопит Аня, махая букетиком. Хорошо придумали китаянки или, кажется, индианки. У них
      За спиной корзины, а в корзину можно посадить ребенка. Аня стала тяжелая. Ведь ей уже три года. А Саше двадцать два...
      ...Но что же это было такое, что так рассердило ее? Ага, вот оно. В больницу нынче пришли из кинохроники. В палату они явились с зажженными лампами. За ними шел главврач: нас отразят! Прославят на весь Советский Союз! - было написано у него на лице.
      Отразят вот этого, с забинтованной головенкой. Маленькую кровать с сеткой. Вот эту тумбочку, на которую мама больного мальчика положила два апельсина. В свете ярких ламп апельсины как будто дрожат, а малыш, напугавшись, начинает орать.
      - Сестра, займите ребенка! - строго говорит главврач. Саша подходит к мальчику и заслоняет его.
      - Сейчас, - говорит она, - сейчас, дорогой. Сейчас они уйдут.
      - Деточка, - говорит Саше кинооператор, - все это очень мило, но я попрошу вас отойти, нам надо снять ребенка... Ну и вас, пожалуй, но не спину, а, по возможности, профиль. Вот так, возьмите в руку стакан, чайную ложечку, улыбнитесь и скажите ему что-нибудь такое...
      Саша слегка отстраняется, приоткрыв от негодования рот.
      - Прекрасно! - вопит оператор. - Но едва Саша отступает, как ребенок начинает кричать с удвоенной силой. Он протягивает к ней руки, и, забыв о главвраче и о наглом кинооператоре, Саша видит перед собой только эти растопыренные пальцы и залитое слезами лицо.
      - Ванечка, да что ты, зачем же ты плачешь! Ты же обещал не плакать!
      - Кадр! - кричит оператор.
      - Пропадите вы пропадом! - не своим голосом и не своими словами отвечает Саша. - Тут вам не куклы, тут дети! Василий Сергеевич, можете меня уволить, только сейчас же прекратите это безобразие!
      Главврач ничего не успевает сказать.
      - Прекращаю! - говорит оператор серьезно и обращается к доктору:
      - Нельзя ли нам другую сестру? Постарше.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13