Черный Ворон (№5) - Скитания ворона

Только внизу, на кухне, пользуя больные нервы хересом и сигарой, он отомкнул золотую застежку на продолговатом сафьяновом футляре.

На белом атласном ложе покоилось редкостной красоты ожерелье — крупные синие сапфиры, обрамленные бриллиантами, в оправе из белого золота.

Сделанное его прадедом Францем Бирнбаумом для своей жены, стало быть, для прабабушки Нила. Украденное большевиками, возвращенное в семью его дедом Вальтером Бирнбаумом и подаренное бабушке Александре Павловне. Вновь украденное и через много лет вернувшееся уже к нему, к Нилу, посмертным подарком первой жены, Линды, укравшей его у вора. Подаренное им второй жене, теперь фактически бывшей...

Старый еврей в ювелирном салоне на Коммон долго и придирчиво изучал ожерелье в лупу и, наконец, предложил Нилу два варианта: или продать за девять тысяч долларов или заложить под проценты за три. Нил без колебаний выбрал второе.

Закладную квитанцию он выслал Сесиль уже из аэропорта, написав на конверте адрес ее офиса.

Из Руасси Нил доехал на электричке, плавно переходящей в метро.

Прежде чем подняться на свой восьмой этаж, он заглянул в отделение «Франс Телеком» и заплатил за подключение городского номера.

Сработали телефонисты оперативно, еще с лестничной площадки он услышал заливистую трель звонка.

Не закрыв за собой дверь и не сбросив плаща, Нил вбежал в гостиную и сорвал трубку.

— Доминик?!

— Извините, это мсье Паренсеф? — отозвался незнакомый мужской голос.

— Да. Кто говорит?

— Адвокат Оливье Зискинд. Контора «Зискинд и Перельман».

— Адвокат?.. А, понятно, вы по поручению Сесиль. .. которая пока еще мадам Баренцев, но не хочет ей оставаться. Однако, быстро сработано, поздравляю...

— Боюсь, я не понимаю вас. Мы пытаемся связаться с вами уже на протяжении двух недель... Мсье Паренсеф, не могли бы вы подъехать к госпиталю Амбруаза Паре в ближайшее удобное для вас время? Дело очень срочное, не терпящее никаких отлагательств.

— К госпиталю.? Но зачем? И почему такая срочность?

— Дело в том, что наш клиент, мсье Корбо, находится при смерти и может в любую минуту покинуть сей бренный мир...

— Но я не знаю никакого Корбо. Это какая-то ошибка.

— Нет, мсье, это не ошибка. Наш клиент предупреждал, что вы можете не знать его фамилии, и просил в таком случае напомнить вам про красный шарф...

— Красный шарф?.. Погодите, так это что, Фил, старый клошар с моста Толбиак?

— Да, мсье Филипп Корбо, пятидесяти пяти лет.

— Я еду! Ждите меня у главного входа.

Нил с трудом узнал старину Филиппа. И дело было не в тяжелой болезни, наложившей свой нестираемый отпечаток на облик старика — хотя, не такой уж он, оказывается, и старик, пятьдесят пять, это еще не старость. Просто Нил никогда прежде не видел его умытым, выбритым, на фоне белоснежных простыней и стерильно-чистой одноместной больничной палаты. Глаза Фила были незряче устремлены в белый потолок; к тощей, бледной, поросшей редкими волосками руке тянулась прозрачная кишка капельницы. У датчика, отсчитывающего слабый, неровный пульс, замерла молодая, невзрачная медсестра.

— Софи, оставьте нас, — размеренным, не терпящим возражений тоном проговорил адвокат Зискинд.

Медсестра бесшумно удалилась.

Зискинд показал Нилу на табуретку возле постели больного, сам по-хозяйски уселся в кресло у окна.

— Мсье Корбо, вы нас слышите? Мы разыскали вашего друга...

— Мы, Наполеон Бонапарт! Чего разорался-то, кошерная морда? — прошелестел чуть слышно Филипп. — Я и сам слышу, хоть и слепой, но не глухой асе. Разыскал — и славно... Эй ты, алкоголик, дай руку... Сюда вот положи... Теперь чую — и точно ты.

— Фил, я...

— Помолчи пока, жалкие слова для бабы своей побереги. А ты, законник, сходи, проветрись пока. Только далеко не отходи, понадобишься скоро...

Адвокат Зискинд пожал плечами, выразительно посмотрел на Нила, вышел, прихватив свой черный портфельчик.

— Я вот чего сказать-то хочу, — продолжил Фил, услышав звук закрывающейся двери. — Я ведь в долгу перед тобой...

— Фил, о чем ты говоришь, какой долг?..

— Погоди, не перебивай... Сигару твою, что ты мне на сохранение дал, я не уберег... Схоронил, понимаешь, на барже, в самом укромном уголочке, куда ни одна сволочь сунуться не догадается, а она и того, баржа-то...

— Что «того»?

— Утонула, вот чего! Как-то возвращаемся мы с Жажкой с промысла домой — а дома-то и нет, одна труба торчит из воды. Не нырять же, сам подумай...

— И ничего не осталось?

— Только что при себе было... Ну, и пошли мы себе дальше, а что делать, жаловаться некому, и страховку никто не заплатит... Вскорости нашли себе новое пристанище, в подвале под котельной. Не то, конечно, темнотища, да и сырость... Пару зим перекантовались кое-как, а потом здоровье совсем ни к черту стало, еле-еле на улицу выползал. А тут пошел как-то пропитание добывать, и прямо на улице грохнулся, хорошо, добрые люди подобрали, сюда вот определили. Хорошо здесь помирать, самое место, чисто и тихо...

— Не говори так! Тебя вылечат, обязательно вылечат...

— Чушь! Да и не хочу я, давно уж душа на покой просится... Одно только не отпускает, к Боженьке-то, как там Жажка моя, хоть и проблядь последняя, а все живая душа... Ты, парень, разыщи мне ее, понимаю, не просто это, но ты разыщи... Может, так и сшивается у нашего подвала, так я тебе скажу, как его найти... Эй, ты чего лыбишься, я смешное сказал?

И каким зрением углядел слепой клошар улыбку, лишь чуть-чуть тронувшую губы Нила?

— Фил, я хотел тебе сказать, но ты не дал мне и слова вставить... Понимаешь, Жажа... она здесь, внизу, ее не надо искать, она сама нашла меня у входа в корпус, и я сказал, что это моя собака...

— Ты сказал, что это твоя собака... И ты действительно готов заботиться о ней, когда я... когда меня не станет?

— Готов.

— И ты не сдашь ее на живодерню, не пристрелишь, не утопишь, как утопили ту русскую собаку... ну, ты еще рассказывал...

— Я рассказывал? Про Муму?

— Да, да, ее звали Муму... Ты клянешься?

— Я? Да, Фил, я дам ей все, о чем только может мечтать собака.

— Не врешь? Ладно, ступай, приведи мне ее. Ты должен повторить это в ее присутствии... Да и позови этого адвокатишку пархатого, он тоже нужен.

Чувствуя себя полным идиотом, Нил вышел в коридор.

У окна маялся без дела адвокат Зискинд.

— Он просит вас, — сказал ему Нил. — А я иду вниз. Помните, та псина, что у входа облизала мне ботинок, а вас облаяла? Так вот, это его собака, он просил привести ее...

Нил замолчал. По коридору деловито трусила Жажа. И такое мудрое создание — на живодерню? Да никогда!..

— Итак вы, господин Нил Баренцев, проживающий в городе Париже по адресу... в присутствии двух свидетелей, госпожи Софи Пейрак, медицинской сестры, и господина Мохаммеда Диба, служащего охраны, добровольно принимаете на себя все обязательства, сопряженные с обеспечением достойного содержания особы, известной под именем Жажа, собаки, женского пола, порода неизвестна, цвет белый, возраст шесть лет?

— Принимаю.

— Распишитесь вот здесь... и здесь. Свидетели, распишитесь. Благодарю вас. Переходим ко второму документу.

Адвокат Зискинд поправил очки, поднес к глазам исписанный лист гербовой бумаги, откашлялся.

— «Я, Филипп Корбо, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю все свое движимое и недвижимое имущество единственному моему наследнику Баренцеву Нилу...» Мсье Корбо, подпишите, будьте добры...

Адвокат положил завещание на разлинованную дощечку, на которой регистрировалась температура больного. Охранник-араб поднес дощечку к груди Филиппа, медсестра вложила ему в руку авторучку и подвела руку к нужному месту.

Филипп поставил закорючку и в изнеможении откинулся на подушку.

— Господа, теперь вы, — обратился адвокат к свидетелям. — Подпишите здесь и здесь, все, вы свободны, благодарю вас. Господин нотариус...

Вызванный по этому случаю штатный больничный нотариус, пожилой, с бархатной бородавкой на носу, с важным видом скрепил документ надлежащими печатями и расписался.

— Вот так, парень, вступай в права наследства... — прошептал Фил, хотел рассмеяться, но только закашлялся.

Кашлял мучительно, долго, прибежавшая по звонку медсестра брызнула ему в рот из ингалятора и сделала укол. Фил схватил ее за руку, по лицу его пробежала судорога. Посиневшие губы шевелились, будто он силился произнести одно короткое слово, но все не получалось.

— Жажа, — догадался Нил. — Он хочет попрощаться с собакой. Жажа!

Он приоткрыл дверь туалета, оттуда пулей выскочила Жажа и прыгнула на грудь Филиппа, перепачкав простыню своей грязной шерстью.

— О! — Медсестра чуть не грохнулась в обморок. — Это неслыханно! Вы привели с собой в палату этого грязного пса и все время прятали его здесь! Это вопиющее нарушение наших правил....

— Да наплюйте вы хоть раз на эти правила! — прошипел Нил. — Вы что, не видите, человек умирает...

— Но антисанитария!

— Черт побери, вот вам на дезинфекцию!

Нил, не глядя, выгреб из кошелька несколько купюр, сунул медсестре, оторопевшей от такого напора.

Жажа лизала впавшие щеки Филиппа, заострившийся нос. Его тощие пальцы перебирали ее густую, серую от грязи, белую шерстку. Потом рука его дернулась, замерла на мгновение, бессильно упала на одеяло.

Жажа тихо завыла.

— Все кончено, — тихо сказал адвокат. — Пойдемте, мсье Баренцев, и заберите вашего пса...

Куча тряпья, среди которой Нил узнал бывший свой шарф, горсть мелочи, рваная пятидесятифранковая купюра, да обшарпанная плоская жестяная коробочка с двумя старыми фотографиями — вот и все, что осталось от старого клошара, единственной, если разобраться, родной души в этом чертовом чужеземье...

— Имущество покойного, — сказал администратор. — Можете забирать.

— Я возьму только фото, на память, — сказал Нил. — И еще, пожалуй, шарф.

— Насчет похорон вы не беспокойтесь, мсье, мы все возьмем на себя. Хорошее кладбище, в Малаков, недалеко от стадиона. Вы только оставьте адрес, по которому мы могли бы выслать счет...

В вестибюле Нил неожиданно для себя увидел адвоката Зискинда.

— Вы меня ждете? Но я думал... Ах да, конечно, ваш гонорар...

— Гонорар подождет, мсье Нил. Прежде надо отрегулировать еще один вопрос. Не знаю, как вы, а я чертовски голоден. Не заехать ли нам в «Амбассадор»?

— Знаете, честно говоря, я предпочел бы что-нибудь поскромнее. Знаете ли, забыл захватить из дома деньги...

— Пустое, друг мой, пустое. Я угощаю...

За устрицами и стейком-тартар, под отменное розовое бургундское, адвокат поведал Нилу любопытнейшую историю жизни своего покойного клиента, отнюдь не всегда бывшего старым клошаром.

Когда-то Филипп Корбо имел процветающий строительный бизнес, его специализацией были курортные отели, и он мотался по всему миру, редко бывая дома. Первая жена его умерла рано, со второй сразу не поладил единственный сын, ушел из дома, пристрастился к наркотикам и вскоре умер от гепатита в далеком Катманду. Жена завела себе любовника и открыто жила с ним, проматывая деньги, заработанные мужем, и он не мог ничего поделать — так был составлен брачный контракт. В конце концов, беды надломили Филиппа, он запил, послал к чертям и бизнес, и семью, и со временем опустился на самое дно. Но и жене его удача улыбалась недолго. По доверенности, полученной от Филиппа, она продала его предприятие за кругленькую сумму, но распорядиться деньгами так и не успела — отдыхая с любовником на горнолыжном курорте в Альпах, вместе с оным (не с курортом, с любовником) рухнула в пропасть при аварии на канатной дороге. Единственным ее наследником, согласно тому же брачному контракту, оставался Филипп, но разыскать его удалось лишь недавно, когда старик загремел в больницу, и данные о нем попали в компьютерную сеть. Все это время деньги висели на текущем счету, процентов не приносили, а только обесценивались, зато портфель ценных бумаг, собранный еще в бытность Филиппа активным бизнесменом, за последние десять лет подорожал раза в три, так что даже после вычета громадного налога на наследство и немалых затрат на все необходимые процедуры, получалась вполне пристойная сумма в пятьдесят два миллиона франков — больше восьми миллионов долларов. И сумма эта теперь всецело принадлежала Нилу...

На другой день окончательно решилась дальнейшая судьба Жажа. Доминик была несказанно обрадована подарку, она без устали тискала Жажа, подстриженную, завитую, благоухающую лучшим собачьим шампунем. От восторга она не находила слов и только повторяла:

— О, Нил... о, Нил... о, Жажа, моя маленькая, моя сладенькая Жажа... О, Нил, какой же ты все-таки чуткий, галантный мужчина! О, Жажа...

Благоразумно выждав минут десять, Нил все-таки сменил тему.

— Доминик, милая, а как насчет моей просьбы? Ты не забыла?

— О, дорогой, я, конечно же, ничего не забыла, я не могла забыть, в, твоем голосе звучало такое отчаяние! Я даже смирю свое любопытство и не стану выспрашивать, в чем тут дело... Ты останешься на ночь?

— Так когда я смогу повидаться с Элизабет Дальбер?

— Боже, какой нетерпеливый! Завтра в четырнадцать тридцать тебя ждут в комиссариате девятнадцатого округа, это у входа в парк Бют-Шомон, найдешь?!

— Найду.

— Выедешь утром, часиков в десять, и как раз успеешь... А теперь будь хорошим мальчиком и обними свою девочку...

Нил, даром что шестой год жил в царстве подлого чистогана, денежным фетишизмом так и не заразился. Поэтому, отдыхая после первой порции ласк, он честно и откровенно рассказал Доминик про свалившееся на его голову наследство и спросил, на какую долю она хотела бы рассчитывать — в конце концов, она взяла на себя всю заботу о Жажа, да и сам вряд ли без ее помощи довел бы дело до конца.

Очень хорошо, что он затеял этот разговор, когда они, лежа в постели, пили белое вино, а не, скажем, чай, потому что жидкость из стакана Доминик выплеснулась ему прямо в лицо.

— Негодяй! — воскликнула она и, вскочив, убежала в слезах.

Теряясь в догадках, Нил устремился вслед за ней.

Она лежала ничком поперек широкой софы в гостиной и заходилась в рыданиях.

Нил робко подсел рядом, тронул ее за плечо.

— Ну что ты, что ты, я не хотел...

Она сбросила его руку.

— Не смей прикасаться ко мне! Мерзавец! Предлагать мне деньги за любовь, как шлюхе! Как последней шлюхе!..

Этой ночью Нил превзошел себя, и под утро Доминик сменила гнев на милость:

— Так что ты там говорил про мою долю? Нет, лично мне от тебя ничего не надо, но надо же обеспечить будущее детишек...

Нил от удивления чуть сигарету не проглотил.

— Каких еще детишек? Ты мне ничего не говорила...

— Все-таки вы, мужчины, удивительно ненаблюдательный народ. Ты даже не заметил, что моя девочка, моя ненаглядная Жажулечка, ждет прибавления семейства.

Доминик схватила Жажа, нахально разлегшуюся между ними, и чмокнула в черный носик.

— Угу... — Нил дождался паузы в нежностях. — Ну что, Жажка, распутница этакая, опять нагуляла?

Ответом ему была ленивая собачья улыбка...

— Да, я что-то не вижу Жака, ты его отпустила в отпуск? — уже у машины вспомнил Нил.

— Ой, я же тебе не рассказала. После гибели Базиля. Он разбился на машине по дороге от нас в Париж. Говорят, отказали тормоза. Такое горе... Жак уволился сразу после этого трагического случая и уехал к племяннице в деревню. С тех пор ничего от него не было слышно. Вот, я совершенно одна осталась.

Доминик скорчила трагическое лицо. Но тут же бросилась к кустам, где Жажа, найдя что-то вкусное для себя, нахально грызла.

— Нельзя, брось немедленно эту гадость.

Доминик схватила покорную собаку, прижала к себе как ребенка и, целуя ее в хитрую мордочку, пошла прощаться с Нилом.

Ввели девушку. Она равнодушно посмотрела на Нила и покорно сёла напротив. Конечно, это была не Лиз. Общее в облике, безусловно, имелось, хотя ни рост, ни фигура не имели и приблизительного сходства с его любимой. Девушка была небольшого роста, худая, но не хрупкая. Некрасивые руки с короткими пальцами и грубоватые черты лица выдавали ее пролетарское происхождение. Но лицо действительно было похоже, только оно, казалось, не было доведено до конца, будто черновой вариант скульптора, бросившего модель, не доведя ее до совершенства.

— Как ваше настоящее имя? — Сделанное открытие и обрадовало Нила, и огорчило. — Говорите правду, я не из полиции и не собираюсь вас закладывать.

— Да мне плевать, откуда ты, я все равно ничего не скажу.

Голос у нее был грубый и прокуренный, но акцент Нил услышал и сразу почему-то перешел на русский.

— Ты давно из России приехала?

Девушка побледнела и, секунду подумав, кивнула.

— Уже полгода.

— Где ты взяла ее документы? Учти, ты меня совсем не интересуешь, а вот настоящая Лиз — очень. Гарантирую, что чистосердечное признание спасет тебя на некоторое время, пока французы сами тебя не раскроют. Здешняя тюрьма — просто курорт по сравнению с нашими зонами, в книжках, наверное, читала? Так что, выбирай сама.

— Закурить дай!

Девушка жадно затянулась предложенным «Голуазом» и, устремив взгляд куда-то в угол, заговорила:

— Это долгая история. Она сама отдала мне свой паспорт... Как-то мы зашли в театральный магазин и начали мерить парики. Когда я нацепила парик с точно такими же волосами, как у Лиз, наше сходство стало совсем очевидно. Вот я и решила, что можно попробовать съездить ненадолго, посмотреть Францию, Париж. Так-то фиг выпустят. Я с детства знаю язык, потому что мать преподом работает. А потом все так закрутилось... В общем, остальное ты знаешь, раз пришел сюда. А свой паспорт я Лизке отдала, чтобы менты не прикалывались и прочие. А где она, я не знаю, но должна быть в Питере. Она снимала у кого-то, а так все у нас тусовалась, в общаге да в «Сайгоне».

— Ну, так зовут-то тебя как?

Нил терял терпение, в любую минуту ее могли увести.

— Да обыкновенно зовут. Света я, Сапунова. Кличка СС. В Питере меня хорошо знают центровые. Но ты обещал, смотри, не закладывай, может, еще выкручусь. А на зону на нашу все равно не пойду, лучше уж здесь остаться, у них и кладбища комфортные, пусть хоть так, но получу постоянное место жительства.

— Значит, слушай, Света и внимательно. Французскому мама тебя выучила, а вот правду говорить — нет. Я сейчас тебя сдаю с головой следователю, а предыдущий наш договор аннулируется по причине дезы. У тебя две минуты на исправление. А о кладбище будешь на нарах мечтать, если тебя на лесоповале не потеряют. За то же вранье — это нигде не приветствуется.

— А почему ей все, а мне ничего? — хищно прошипела Света. — Мать с двумя языками каждую копейку экономила, а уж про тряпки и говорить нечего, на все только и копили. Они машины меняют, когда хотят, и жрут от пуза то, что мы и в Новый год не видывали. Она, добренькая такая, и покормит и джинсики отдаст поношенные. Витаминчики дедуля подбрасывал и валютку, которую я сроду в руках-то не держала. К ней все липнут, как мухи на навоз. А чего ради? Да, все за жвачку, да за пакетик из «Тати». Готовы ей были зад лизать все подряд. Есть она не могла наши продукты, так ей прямо с поезда раз в неделю из Европы дедуля пересылал. А за что? Я тоже человек и имею право жить не как скот. А паспорт ей и не нужен, если что и новый выпишет, им все можно.

Сжатые кулаки побелели, но Нил сдержал себя.

— Так, говори телефон и адрес, слово лишнее прибавишь и конец тебе.

Нил медленно встал.

— Адрес не знаю, на взгляд только помню, где-то на Петроградке, а телефон скажу...

Нил вышел на улицу, заметив на углу кабачок, зашел, заказал кофе с коньяком. Народу почти не было. «Не договаривает, сука, что-то важное не договаривает...» Тревога прочно засела в нем, и только в России, только там он сможет во всем разобраться и найти Лиз. Надо ехать.

Прямо в лапы к Асурову и его начальничкам? То-то они его по головке погладят — и за Проваленное задание, и за трехлетнее молчание.

С другой стороны, если бы нужен был — нашли бы, он же ни от кого не скрывался, у той же мамочки, Ольги свет Владимировны, записан его американский адресок, стало быть, и Конторе он известен. За себя Нилу не было страшно, но вот отдавать гэбэшникам Лиз... Надо что-то придумать. И срочно...

Глава 9

РЫБИЙ ЖИР ФОНАРЕЙ

(1988)

Научно-производственное объединение «Ленглавбетонконструкция», что затерялось где-то в диковатой промзоне между Лиговкой и железнодорожной полосой отчуждения, лихорадило с самого Нового Года. Еще бы — к нам едут французы! Причем не какие-нибудь там залетные гастролеры-однодневки по линии обкома или ВЦСПС, а самые что ни на есть конкретные, деловые, с серьезными интересами и долгосрочными планами. «Билль дю Солей», строительная фирма, посылала в Ленинград представительную делегацию для изучения вопроса о создании совместного советско-французского предприятия с. целью развертывания на базе объединения экспериментального цеха по производству универсальных евромодулей повышенного качества. Предполагались значительные капиталовложения, масштабные поставки новейшего оборудования, а в будущем — выход готовой продукции на мировые рынки. Проспекты фирмы «Вилль дю Солей», разворованные на второй же день, являли собой чудо полиграфического искусства, а чертоги, запечатленные на глянцевых страницах, были столь ошеломительно великолепны, что любой сотрудник ЛГБК без колебаний поменял бы год жизни в своей коммуналке, «хрущобе» и даже дефицитной «сто тридцать седьмой» на один-единственный денек посреди такой буржуазной роскоши. Хотя никто в объединении не имел и приблизительного представления, что такое «евромодули повышенного качества», от головокружительных перспектив захватывало дух. Готовясь к встрече, в экстренном порядке заасфальтировали дорожку от проходной до административного корпуса, провели косметический ремонт директорского этажа, в кабинет завезли новую финскую мебель, а работникам двух цехов, в которые, по представлениям начальства, с наибольшей вероятностью захотят заглянуть дорогие гости, выдали новенькие чешские комбинезоны.

По объединению поползли упорные, официально не подтвержденные, но и не опровергнутые слухи, что будто бы из особо отличившихся работников будет отобрана группа в десять человек для трехмесячной стажировки во Франции. Оптимисты записались на курсы французского при ДК железнодорожников и принялись с удвоенной силой демонстрировать служебное рвение перед руководством; самые завзятые пессимисты, хоть и уверяли, что списки на Францию давно составлены, и входят в них, естественно, директор с замами, парторг, комсомольский бог Каконин, директорский референт Оля и секретарша Аллочка, ходили подтянутыми и исподволь готовили хвалебные характеристики на самих себя.

В международный аэропорт явилась представительная делегация, человек пятнадцать «главбетонов» и прикомандированный переводчик из «Интуриста», вихлястый молодой человек с кошачьими повадками и обесцвеченной перекисью челкой. На всякий случай, сразу трое держали таблички с надписью черным фломастером: «Lenglavbetonokonstrukcija».

Пассажиров из Парижа было немного, и трое мужчин в роскошных длиннополых плащах, с клетчатыми кофрами через плечо, — посередине высокий, по бокам маленькие, справа толстый, слева худой, — сразу обратили на себя внимание встречающих. Депутация устремилась к ним.

— Бонжур, месье, ну сом трез аншанте... — солидно начал глава делегации старательно заученную речь.

— Бонжур, дарагой, бонжур, — прервал его маленький и толстый, по-русски, правда, с сильным кавказским акцентом. — Скажи своим, чтобы багаж наш взяли, да?

Он сунул в ладонь остолбеневшему Чмурову несколько картонных бирочек.

Подскочивший крашеный переводчик бирочки забрал.

Высокий француз что-то тихо и коротко бросил толстому. Тот виновато улыбнулся.

— Извини, дарагой, ты начальник, наверное.

— Николай Петрович Чмуров, заместитель директора по общим вопросам.

Николай Петрович протянул руку, и толстый коротышка с чувством пожал ее.

— Робер Тобагуа. Очень рад, очень... Господин генеральный директор...

Второй коротышка, тощий, сделал шаг вперед.

— Жан-Пьер Запесоцки, — с ударением на последний слог произнес он.

Слегка поклонившись, шагнул назад. Руки так и не протянул.

— Наконец, наш хозяин, владелец «Билль де Солей», господин Филипп Корбо.

Легким кивком высокий подтвердил: он самый... Прилетели французы в восьмом часу вечера, сразу из аэропорта проследовали в гостиницу «Ленинград», где их ожидал банкет по случаю прибытия. Хозяева выкатили шикарный стол с икрой, экспортной водкой, осетриной на вертеле и, естественно, в продолжение вечера все внимание уделяли иностранным гостям. Те вели себя по-разному. Тобагуа болтал без умолку, отдавал должное и закускам, и коньячку, через полчаса был на ты со всеми, включая директора, через час полез на эстраду петь «Сулико». Запесоцки, напротив, молчал, брезгливо морща унылый висячий нос, пил только воду, заедал зеленью и красной икрой — от черной он отказался, как от некошерной. Корбо ел и пил умеренно, немногословно отвечал на вопросы любопытствующей соседки, референта Оли, о Франции и об Америке. Беседовали они по-английски — французского Оля не знала, английским же владела на уровне приличной ленинградской спецшколы. Перелом наступил, когда в их разговор врезался подгулявший комсомольский бог Каконин, упитанный молодой человек в модном кожаном пиджаке.

— Эй, Олюнчик, ты эгоистка, я, может, тоже с французом хочу общнуться.

— Ну так и общайся.

Оля показала на Тобагуа, о чем-то хохочущего с краснолицым Чмуровым, на Запесоцки, подозрительно поглядывавшего на окружающих.

— Ха, тоже мне французы, грузин да жид пархатый! Твой-то настоящий, смотри красавчик какой, вылитый Ален Делон.

— О, oui, oui, Alain Delon! — услыхав знакомое слово, закивал Корбо.

— Во-во! — обрадовался началу беседы Каконин и перешел на английский. Точнее, попытался:

— Мистер, вот риал мен дринк ин Франция?

Он сам удивился, что француз его понял. Должно быть, помог жест, которым он сопроводил вопрос — щелчок по горлу.

А вот ответа комсомолец не понял.

— Оль, это он что сказал?

— Сказал, что во Франции настоящие мужчины пьют то, что хотят.

— А правда, что для француза стакан водки — смертельная доза?.. Ты переводи.

— Не буду.

— Что говорит молодой человек? — осведомился у Оли Корбо.

— Так, всякие глупости...

— И все же?

Оля нехотя перевела.

Корбо усмехнулся.

— Насколько я понял, молодой человек хотел сказать, что русские лучше держат алкоголь... Оля, попросите официантов принести две пустых пивных кружки.

— Филипп, может быть, не стоит...

— Попросите.

Принесли кружки. Корбо поровну залил в них литровую бутылку «Столичной», придвинул одну из кружек к притихшему Каконину.

— Начинаем насчет «три». Залпом... Оля, переведите ему.

«Главбетоны» притихли. Парторг Глебов попытался что-то вякнуть про трезвость — норму жизни, но его быстренько заткнули. В конце концов, брошен вызов престижу их учреждения, более того, престижу Родины.

— Давай, Миша, не подведи!

— Утри нос буржую!

— Постой-ка, брат мусью...

— One-two-three. Go! — скомандовал Корбо и поднес кружку к губам.

Каконин смачно выдохнул и последовал примеру француза.

В напряженной тишине поршнями ходили два кадыка.

— Вуаля!

Корбо аккуратно поставил на стол пустую кружку, подтянул к себе бокал морса.

И тут же брякнул об стол кружкой Каконин. Недопитой.

Щеки комсомольца страшно надулись, он едва успел нырнуть под стол. Донесшиеся оттуда звуки были недвусмысленны. Народ разочарованно загудел. Тобагуа радостно захлопал в ладоши.

— В связи с проблевом на ринге... — тихо проговорила Оля по-русски.

— Вы что-то сказали? — любезно осведомился Корбо.

Выпитая водка не оказала на него видимого воздействия.

— Поздравляю с победой.

— Это не та победа, которой следует гордиться. Просто я не люблю наглецов... — заметил Корбо, посасывая креветку. — Знаете, Оля, у меня есть предложение. Давайте удерем отсюда. Возьмем такси, покатаемся по ночному городу. Я не был здесь целую вечность.

— О, я и не знала, что вы прежде бывали в Ленинграде.

— Это было очень давно. Можно сказать, в прошлой жизни...

Нил пришел в себя в ее уютной девичьей светелке под умопомрачительный запах кофе и жарящейся колбасы.

В домашнем халатике, простоволосая, она напомнила ему одновременно и Линду, и Элизабет — такая же высокая, худенькая, светленькая. Он чуть не обратился к ней по-русски, но вовремя спохватился. Он же совсем не знает этой женщины.

— Доброе утро, милая. — Он сладко потянулся. — Вот я и стал нарушителем паспортного режима. Не ночевал в гостинице. Теперь меня вышлют из страны, да? А тебя уволят с работы за прогул и связь с акулой империализма.

— Лежи уж, акула. — Оля подсела к нему на постель, пригладила волосы. Она улыбалась, но глаза были припухшие. От недосыпа, должно быть. — Начитался пропагандистских брошюрок. У нас теперь другое время, демократия, свобода.

— Неужели соседи не донесут в домоуправление о твоем аморальном поведении?

— Что-то для иностранца ты уж больно хорошо подкован в реалиях нашей жизни. Часом не шпион?.. Нет у меня соседей, дорогой мой, квартира хоть и маленькая, зато вся моя.

— Яппи.

— Что такое яппи?

— В твоем случае — молодая независимая бизнес-дама. В Америке такие разъезжают на «БМВ» и не бреют под мышками.

— А во Франции?

— Во Франции бреют.

— Нет, я про машины.

— По-разному. Моя бывшая предпочитала «рено».А твой?

— Мой предпочитал бормотуху.

— Не слыхал о. такой марке.

— И не надо. — Она провела рукой по его щеке. — Как странно, брюнет, а такая светлая щетина.

— Признак породы. — Он со смехом привлек ее к себе. — Как я вчера, не сильно дебоширил? Ничего не помню. Ваша русская водка все-таки крепко бьет по мозгам...