Летний сад

      Но это трудности, как говорится, временные, и его задача, в отличие от народного хозяйства страны, – не сделать их величиной постоянной. Да и альтернативное решение проблемы имелось. Они не зря посидели сегодня с Григорьевым в «Канатнике». Хотя расплачиваться за коньячок и бастурму пришлось Акентьеву, досады этот факт не вызвал. Дрюня четко обозначил альтернативу мукам творчества.
      – Толмачить на язык родных осин что-нибудь из западной эстрады – и порядок! Вариант: берешь перевод за основу и адаптируешь к нашей сиволапой культурке. Конечно, это непатриотично, зато в духе интернационализма! – Дрюня засмеялся чересчур громко для заведения при интуристовской гостинице.
      Народу в зале практически не было. Только через столик от них, оживленно переговариваясь, сидели два хорошо одетых типа: тот, что помоложе, абсолютно лысый, пожилой же внешне напоминал актера Олялина. На молодежь они не обратили никакого внимания.
      Во время этой встречи у Александра вдруг родилась не менее здравая мысль. Раз Григорьев отвечает в горкоме комсомола за молодежные ВИА, ни у кого другого в городе нет такого широкого доступа к самодеятельному творчеству масс. И если в этом самом творчестве хорошенько поискать, можно найти свое жемчужное зернышко.
      Но сначала – и это вопрос престижа, уважения к самому себе – нужно попытаться действовать самостоятельно. Он остановился у барочной ограды Шереметевского дворца, закурил длинную черную «Santos-Dumont» и стал внимательно рассматривать чугунное кружево. Вязь графской ограды отвлекла его от конструктивных размышлений. Акентьев, закурив вторую сигарету, с видом тонкого ценителя принялся изучать решетку. «Вот ходишь, суетишься, а рядом…»
      – Извините, молодой человек, задумалась на ходу, – натолкнувшаяся на него женщина была невысокого роста, пострижена под гавроша, в приталенном пыльнике и тупоносых туфлях с гулливеровскими пряжками.
      – Еще раз извините, – и, не дожидаясь его реакции, она медленной походкой отрешенного от суеты жизни человека направилась дальше, в сторону моста Белинского.
      «Откуда я ее знаю?» – в третий раз за последние четверть часа мысли Акентьева сменили направление. Он бросил окурок под ноги и зашагал к дому. Мысль никак не отпускала, раз за разом вызывая в памяти лицо пожилой женщины. И лишь когда остановился у светофора на Невском проспекте, его осенило: «Флора Алексеевна – мать Женьки Невского!» Он еле дождался зеленого сигнала. Внезапно Акентьев почувствовал слабость, липкая испарина вызвала брезгливое ощущение. Срочно захотелось домой и – «в ванну, в ванну, в ванну!».
      Через переход он почти бежал.
      «Чертовщина какая-то! То Марков, то Невский… Нет, это все глюки, коньяк в жару…»
      Снова вспомнились случайно услышанные слова того лысого из «Канатника»:
      – Ну-с, месье Сикорский, поскольку определенной цели я не имел, а зол на этого Маркова был чрезвычайно, то и дал ему самую идиотскую установку, какую смог придумать. Не пытайтесь угадывать, задача была проста: просить руки и сердца у Маргарет Тэтчер.
      – Ого!
      – То-то и ого, что этот гаденыш вдруг открывает глаза и на полном серьезе, будто «железная леди» принимает в соседней комнате, заявляет…
      – Ну-ну?
      – «Там есть более достойные претенденты».
      Они заговорили дальше, но Акентьев уже расплатился с официантом, и задерживаться дольше было неудобно. Да и мало ли Марковых в России? То, что его разыскивает этот шлепогубый сокурсник, еще ничего не значит.
      У библиотеки Маяковского он был вынужден сбросить темп, а потом и вовсе остановиться. Такое с ним случилось впервые – ноги не шли. Переплет прислонился к стене и инстинктивно согнулся от резкой боли в желудке.
      Впервые в жизни ему было страшно. Действительно страшно и стыдно. Стыдно, что прохожие видят его, Александра Акентьева, жалким и беспомощным, загибающимся на улице. Он повернул голову к библиотечной стене, и глаза уткнулись в запыленное стекло цокольного окошка. В нем, как в зеркале, отражались растущие на набережной липы, проезжающие мимо машины… но вместо собственного отражения Акентьев вдруг увидел другое лицо: переливаясь мороком, на него смотрел Женька Невский. Ужас охватил Переплета, он истошно закричал и наконец-то обрел способность к передвижению.

* * *

      Альбина скорее почувствовала, чем услышала, как открылась входная дверь. Она выглянула в коридор. Марлен Андреевич, вернувшись в неурочный час, неуклюже топтался у вешалки и все никак не мог сладить с непокорным зонтом. Всякий раз, когда Вихорев пытался закрепить сложенные спицы, самурайская поделка подло выстреливала вверх, раскидывая свой черный парашют.
      – Папа, давай я попробую, – и только теперь, когда отец повернул к ней свое лицо, по его странному выражению Альбина поняла – случилось что-то страшное.
      Из гостиной музыкальным дождем лился Дебюсси, а в коридоре отец и дочь молча смотрели друг на друга. Она – прикрыв рот обеими руками, он – с раскрытым зонтом в руке.
      Наконец поток музыкальных звуков иссяк. Квартиру заполнил метрономный стук холостого хода проигрывателя, усиленный мощными колонками. Пауза была слишком долгой. Альбина опустила руки.
      – Что, папочка? Что случилось?
      – Мамы больше нет… – он отбросил зонт и, грузно опустившись на обувной ларь, закрыл лицо руками.
      Дочь, неслышно подойдя к отцу, опустилась на колени.
      – Что… Что произошло?!
      – А? Это… Бред какой-то, – большая тяжелая ладонь легла на дочерний затылок. – Только не смотри на меня, дочь. В общем… Он из Харькова, совсем еще сопляк, мальчишка… Вообразил себе черт-те что, преследовал, надоедал. И ведь она ничего не говорила! А сегодня заявился к ней в ординаторскую – и ультиматум: либо я, либо он… «Он», как я понимаю, это обо мне… – Вихорев замолчал.
      – Он ее убил?
      – И ее, и себя… Из пистолета… Где он его достал? Черт-те что, кругом бардак, бардак, бардак! Прошу тебя, дочь, выключи эту тикалку…
      Альбина сомнамбулой двинулась в гостиную. Обесточив проигрыватель, подошла к бабушкиному креслу. Седая голова упала на грудь, никаких признаков тяжелого старческого дыхания, только узловатые, побелевшие в суставах пальцы цепко сжимали плед.
      – Папа, бабушка умерла…

* * *

      Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград, как и положено стремительно развивающемуся мегаполису с недолгой историей, живет, совмещая несовместимое – несовместимое, например, в Нюрнберге или Пекине, только не здесь, не на берегах Невы. Имперское и мещанское, восточное и западное, фарсы гвардейских переворотов и трагедии письмоводителей, мраморные дворцы и панельные пятиэтажки.
      И, конечно же, людские судьбы. Судьбы великих и малых мира сего, мужчин и женщин, родителей и детей.
      Трагедия в семье Вихоревых, в семье, по ленинградским меркам, светской, вызвала широкий общественный резонанс в «своем кругу». Соболезнования исчислялись десятками, а беспринципные светские и полусветские львицы объявили сезон охоты на вдовца, завидного жениха. Сколько совершенно посторонних женщин в тщательно продуманных туалетах – и не очень броско, но в то же время «доказательно» – проникало к нему в кабинет, клинику, а то и в дом в сопровождении людей, в него вхожих.
      Вся эта суета сильно повлияла на медицинского генерала. Он перестал появляться на службе, целыми днями бродил по квартире, слушая любимую музыку покойной тещи. Небритый, с осунувшимся лицом, распространяющий стойкий коньячный дух, Марлен Андреевич избегал встреч с дочерью. Альбина, понимая состояние отца, старалась как можно реже бывать дома днем и, деланно бодро крикнув из коридора: «Папа, я в институт», исчезала до самого вечера.
      Единственное, за что девушка была благодарна судьбе в данный момент, – это за неожиданную стойкость духа, за способность держаться, не впадая в отрешенную апатию и отчаяние. Занятия были заброшены, но больше по причине неадекватного поведения сокурсников. Стоило Альбине встретить кого-нибудь из знакомых, как притворно-скорбная энергетика досужего любопытства лишала ее готовности к разговорам. На любую тему.
      «Ведь я живой человек! И несмотря ни на что, мне интересен окружающий мир, я хочу наблюдать его изменения, чувствовать малейшие колебания жизни!» – мысленно обращалась она к себе, целыми днями гуляя по Ленинграду.
      Город будто чувствовал это состояние и убирал с дороги Альбины всех, кто не смог бы заинтересовать, отвлечь ее. Даже погода, капризная ленинградская погода, придерживала свои дожди до иных времен.
      Однажды, случайно зайдя в Таврический сад, она очутилась на концерте мальчишеского хора, известного и любимого всеми ленинградцами. «Соловушки», выступавшие на летней эстраде, были вдохновенны и неподражаемы, а в условном садовом партере яблоку упасть было просто негде.
      Альбина присела на скамейку неподалеку, в аллейке.
 
Синеглазая Нева, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
Обнимает острова, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
А на зорьке молодой, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
Шепчем мы с любимой: «Здравствуй, город мой!»
 
      «Шепчем мы с любимой… С любимой…» Звонкое и бодрое мальчишечье пение словно записалось на магнитную пленку Альбининых мыслей. «А могу ли я сказать про кого-нибудь: да, этот человек меня любит? – Она сосредоточенно нахмурилась. – Акентьев? Ее первый и последний пока мужчина… Нет, определенно – нет! Где он? Исчез вскоре после того, как получил то, чего… добивался или хотел? Впрочем, неважно, ей был нужен опыт, и она его получила. Вяземский? Нерешительный зубрила, считающий высшей формой проявления чувств повторение изучаемого в институте? Наверняка, как только она исчезает из поля его зрения, он с головой погружается в медицину. Доцент Арьев? Но его намерения слишком очевидны… Нет, не знает Альбина Вихорева человека, который бы ее любил, кроме отца, но это не та любовь, которая ей нужна… Нужна или необходима?..»
      – Извините, девушка, вы случайно не Альбина? Альбина Вихорева? – к ней обращалась невысокая женщина, стриженная под гавроша, тонкими аристократическими пальцами нервно теребившая ремешок лакированной сумки-сундучка.
      – Да, я – Альбина Вихорева.
      – Вы разрешите, я присяду?
      – Пожалуйста…
      – Вы, Альбина, вряд ли меня вспомните. Если вообще когда-нибудь видели. Ведь родительские собрания и время уроков – не совпадают. Я – мама Жени Невского, вашего одноклассника. Я узнала вас сразу, как только увидела… Вы сидели такая грустная… И этот чудный хор, – на глазах говорившей выступили слезы. – Меня зовут Флора Алексеевна, и я давно, очень давно хотела… – женщина открыла свой сундучок, достала платочек, как-то быстро, украдкой, промокнула слезинки, и вновь ее рука исчезла в сумочке.
      – Вот… Это я нашла в бумагах сына после того, как последние надежды, что он найдется, умерли… – Она протянула Альбине пожелтевший конверт, адресованный «А. Вихоревой», и фотографию, на которой смешные шестиклассники, Вихорева и Невский, сидели в школьном дворе на пачках макулатуры рядом с огромными товарными весами и улыбались.
      – Эти вещи лежали вместе, и я решила, что это принадлежит вам… Решила, да только вот долго не решалась…
      Сердце у Альбины защемило. Она даже не подозревала о существовании подобной фотографии и вовсе не могла сообразить, кто, где и когда сделал этот снимок.
      – Спасибо вам, Флора Алексеевна, – от волнения горло стало сухим, слова вышли сиплыми, и Альбина почувствовала себя неловко. – Извините меня, просто это так неожиданно…
      – Все настоящее в этой жизни, Альбиночка, всегда неожиданно… Мне пора, – женщина встала и направилась к выходу на Потемкинскую.
      Альбина рассеянно смотрела на письмо и снимок, еще не понимая, что с ними нужно делать, с чего начать. И только когда решение было принято – немедленно догнать Женькину маму и обо всем, обо всем поговорить с ней, – она сложила бумаги в свой замшевый тубус и быстро направилась следом.
      Ни в аллейке, ни минутой позже на Потемкинской, ни справа, ни слева, ни в створе улицы Петра Лаврова по-девичьи тонкой фигурки в приталенном пыльнике видно не было.
      Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил…»

* * *

      Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.
      Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно не приемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.
      Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.
      Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.
      Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.
      В ее воображении Женька путешествовал в космосе, пространстве, времени. Для кого-нибудь постороннего подобные вещи могли бы показаться наивными, может, даже глупыми. Оттого Флора Алексеевна, которую жизнь и прежде не баловала близкими душевными контактами, стала еще замкнутее.
      Даже ее любимые книги, вернейшие из друзей, делились теперь на две строго определенные категории. В первую, большую, категорию входили те издания, которые не могли поддержать игры ее воображения. Сюда угодила практически вся мемуарная литература двадцатого столетия, отечественные классики, за исключением Гоголя и Пушкина, а также литература экзотически-специальная, вроде памятного тома «Кузнечное дело в Олонецкой губернии». Во второй категории, где безусловными лидерами были Свифт, Горин, Роджер Бэкон, мирно сосуществовали Желязны и Гиляровский, космогонические заблуждения со всего света и несусветное вранье Марко Поло. Были там и труды отцов церкви, как восточной, так и западной.
      Флора Алексеевна стала больше читать. Больше, но медленнее. Она по нескольку раз перечитывала места, которые считала наиболее важными, подолгу обдумывала их над раскрытой книгой, как бы примеряя полученную информацию к сюжетам сыновних скитаний.
      На посетителей библиотеки она теперь не обращала практически никакого внимания, а привычный маршрут домой – по Невскому до Маяковского – был категорически предан забвению.
      Зимой она пользовалась метрополитеном, проезжая остановку от «Гостинки» до «Маяковской», а летом и погожими деньками межсезонья всегда вносила разнообразие в свои маршруты, в которых обязательными пунктами были дом, работа и набережная Невы у Летнего сада.
      В ее прогулках вершины этого «треугольника» соединялись, как правило, не прямыми линиями, а извилистыми, ломаными, – и лишь изредка встречались прямые участки, вроде тропинки по берегу Лебяжьей канавки, или плавные виражи, как, например, набережная Фонтанки.
      Однажды, когда Флора Алексеевна по рассеянности второй раз подряд свернула с моста Ломоносова на Фонтанку, она решила не возвращаться, а, на время отступив от заведенного порядка, лишь перейти с гранитных плит набережной на асфальтовый тротуар вдоль четного ряда домов.
      Сегодня, по странному выбору ее воображения, впечатленного толстенным томом «Хроники норманнского завоевания Британии», Евгений присутствовал в Англии периода раннего Средневековья. Сын держался молодцом, несмотря на изнуряющие скачки, коварство врагов и равнодушие йоменов. Лились потоки норвежской, датской, английской и аквитанской крови, чахла изумрудная зелень британских пейзажей, пылали замки, в безумном крике надрывались вдовы. Отряд могущественного графа Ддейла, водимый его приемным сыном, всегда появлялся в нужную минуту, отстаивая интересы короны и справедливости, спасая невинных от неминуемой смерти.
      Увлеченная развитием эпизода, в котором Женька со своими людьми едва успел прекратить кровавую резню в поместье норвежских переселенцев – баронов Тиитерсов, Флора Алексеевна не заметила внешней преграды и натолкнулась на молодого человека.
      Сознание сразу переключилось на восприятие реального мира. Зная за собой «слабость к созерцательности» и будучи человеком воспитанным, она сразу же извинилась и подняла глаза. Акентьева Флора Алексеевна узнала мгновенно. Ей стало очень неловко и неприятно, появилось ощущение, что этот посторонний, но все же, чего греха таить, близкий человек, стал невольным свидетелем и зрителем ее приключенческой саги о сыне.
      Еще раз извинившись, женщина поспешила удалиться.

* * *

      – Вот вам мелодии, – увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол. – А вот и ритмы, – еще одна кипа бухнулась рядом, – зарубежной, так сказать, эстрады!
      – Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело, – Переплет принялся жадно перебирать листы.
      – Иметь дело, Шурик, значит, определить интересы каждого из его участников. До этого мы с тобой еще не дошли. Материалец, – комсомольский вожак похлопал рукой по пачкам, – я приволок тебе для демонстрации возможностей, как это принято у серьезных людей. Теперь хотелось бы выслушать твои предложения.
      Акентьев поморщился. Этот зеленый номенклатурщик всегда был ему неприятен своим биндюжьим нахрапом на грани откровенного хамства и незакомплексованностью в поведении. Вот и сейчас эта «комса» залетная пытается перехватить инициативу. «Хрена, баба Вера!»
      – Дрюня, как ты думаешь, сколько нужно переплавить металлического лома, – он сделал ударение на двойном «л», – чтобы получить тонну приличной стали?
      – Это не ко мне, а во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ульянова-Ленина.
      Но по тону собеседника стало ясно, что акентьевская контратака заставила противника смешаться.
      – Так и эти листы, уважаемый, не более чем металлолом, – он вновь сделал ударение на двойном «л». – И мне предстоит много, очень много напряженной работы, прежде чем, как ты говоришь, «серьезные люди» решат заплатить за нее деньги. Заметь, Дрюня, что и ход к серьезным людям, и их благожелательное отношение зависит от меня. А значит, и деньги, которые ты можешь получить за этот хлам, зависят также от меня. Усек? – Внутренне Переплет гордился собой.
      – Усекать тут нечего, твой расклад справедлив и понятен.
      – Расклад? Слова-то какие! Видно, ты не зря в идеологах бродишь, держишь руку на пульсе большой жизни! – Единожды показавшего зубы нужно дожимать до конца. Это было железное правило Переплета.
      – Ладно трепаться, Саня, давай-ка лучше дернем, коли в этом буржуйском доме что-то найдется.
      – «Дергает» пролетариат в подворотне, а мы с тобой, Дрюня, в честь славного начала совместной работы продегустируем за-а-мечательную штуковину! – Акентьев подошел к роялю, приподнял крышку и извлек штофную бутылку в золотых разводах. – «Чивас Ригал» двадцатилетней выдержки! Цени! Для компаньона мне ничего не жалко!
      Дегустация изрядно затянулась. После первой же пробы Григорьев стал хохмить и живописать сцены из развлечений командирского состава передового отряда советской молодежи. Его повествование, где скабрезности и уничижительные характеристики комсомольских вожаков перемежались с по-деревенски обстоятельными, хвастливыми гастрономическими описаниями, было занимательным и в бесконечности своей чем-то напоминало Переплету сказки Шахерезады.
      По мере иссякания напитка извлекалась следующая, не менее изысканная бутылка с алкоголем. Дегустация окончательно утратила характер джентльменского мальчишника. На родной манер стаканы брались высокие, наливались по полной, а последнее, что отложилось в акентьевской памяти, – Дрюнина версия «Декамерона» из жизни Выборгского райкома. Заплетающимся языком Григорьев травил про какую-то сауну, но Переплету хотелось лишь одного – вырубиться, что и произошло.
      Следующими отчетливыми и подконтрольными сознанию ощущениями были затрудненное дыхание и ощущение гнета на груди. Первое, что увидел перед собой Акентьев, открыв глаза, были абсолютно круглые, фосфоресцирующие в сумерках летней ночи глаза с кошачьими вертикальными зрачками.
      Принадлежали они некоему небольшому, но, судя по ощущению, очень тяжелому существу, покрытому короткой густой шерсткой серого цвета, с четко выделяющимися на голове крохотными небольшими рожками.
      – Подем, подем! – мягкая, но удивительно сильная ладонь, тянула Переплета за руку, приглашая куда-то. Состояние ужаса быстро сменилось полной апатией. Александру стало чуть легче дышать, и он скорее просипел, чем сказал: «Пойдем!»
 
      Это было непривычное перемещение в пространстве. Он переходил из одного таинственного измерения в другое, не покидая дедовской квартиры. Акентьев будто плыл, увлекаемый странным созданием, через огромные залы, потолки которых пропадали в темной высоте, или через узкие коридоры, в которых тело само собой принимало горизонтальное положение, а плотный, но несильный встречный ветерок вынуждал закрывать глаза.
      – Вотта! Вотта! – Они оказались в зале, где в мерцающих гнилушных огоньках, постоянно хаотично перемещавшихся, периферийная, фоновая темень скрадывала истинные его размеры. Но ощущение, что зал огромен, присутствовало.
      Сноп бледно-голубого пламени вспыхнул прямо перед Переплетом и, поднимаясь все выше и выше, вытянулся в огромный световой столб.
      В переливах пламенных струй показалась фигура в одеянии, похожем на рясы средневековых монахов, с полностью закрывавшим лицо капюшоном.
      – Смотри и запомни! – бесстрастный голос заполнил все пространство, вытянувшаяся навстречу Переплету рука раскрыла ладонь. – Так выглядит перстень, который ты должен найти. Найти и бросить в невскую воду у устья Лебяжьей канавки. Внимательно смотри и запоминай: не сопротивляйся событиям, что станут происходить в твоей жизни. Это и составит твой поиск…
 
      Акентьев вскочил. Весь в липком поту, он ошалело озирался по сторонам. Комната, в которой они вчера загуляли с Дрюней. Григорьев отсутствует. Кругом окурки, недопитое вино в стаканах, разбросанные повсюду машинописные листы. А он, он сидит на рояле и с бешено бьющимся сердцем вспоминает подробности увиденного сна.
      – Все, пора завязывать! Пьянка в жару – гиблое дело, – тяжело спустившись на паркетный пол, он принял решение: – В ванну…
      Контрастный душ взбодрил и несколько успокоил. На кухне Акентьев выпил пару сырых яиц и за чашкой кофе, сваренного в старинной арабской джезве, составил план действий на день…
      В переплетную мастерскую на улице Некрасова Александр вошел ровно в полдень. Конторка приемщицы пустовала, и от скуки он стал внимательно изучать «Правила обслуживания посетителей». В глубине помещения происходили загадочные движения, родное ленинградское радио транслировало Шостаковича, но, несмотря на внушительное количество пунктов в сервисной инструкции, обслуживать его никто не спешил. Возмутившись, Переплет решительно поднял откидную створку прилавка и прошел внутрь.
      С помощью старой немецкой гильотины резал толстые картонные листы седой старичок в синем рабочем халате, черных нарукавниках и проволочных золотых очках.
      – Что, молодой человек? Зоенька наша опять оставила боевое дежурство? Эх, молодежь, молодежь! – Мастер общался с клиентом, не прекращая выравнивать листы и опускать нож гильотины. – Подождите немного, я сейчас закончу, и мы разберемся.
      В помещении остро пахло скипидаром, кожей, специфическим ароматом старинных книг.
      На верстаке слева от входа лежало несколько огромных фолиантов в деревянных и кожаных окладах. Александр, положив свой сверток на табурет, заинтересованно принялся их рассматривать.
      – Нравится? – освободившись, подошел мастер.
      – Да, очень, – юноша медленно листал книгу, и с каждой иллюстрации на него смотрели жуткие, ирреально–сказочные монстры.
      – Это – «Большой Флорентийский Бестиарий», правда, утративший оригинальные титулы и шмуцтитулы. Заказчик должен принять решение – восполнять том реконструированными страницами или нет.
      – А вы можете и такую работу делать?
      – Мы, молодой человек, пятьдесят лет в профессии, так что многое можем. Давайте, с чем вы там пришли?
      С того дня Акентьев, уже получив переплетенные григорьевские листы, частенько захаживал в мастерскую к Федору Матвеевичу. Они беседовали о старинных книгах, вернее, Федор Матвеевич рассказывал, благодарный слушателю за его искренний интерес, а Александр слушал.
      В первые сентябрьские дни, когда после рабочего дня Саша провожал мастера домой, на Чайковского, тот, несколько смущаясь, предложил молодому человеку поступить к нему в ученики. «Переплет становится переплетчиком!» – почему-то от этой мысли стало грустно, но, неожиданно быстро и легко, Акентьев принял это предложение.

* * *

      Ниночка украдкой выскользнула из корпуса, кругом обошла больничный двор и, проскочив через проходную, буквально побежала к Мойке, забыв про каблуки и узкую юбку.
      Сегодня она совершенно не желала видеть Латышева вне рабочей обстановки. Причина была, как и все происходившее в ее профессиональной – и не только! – жизни за последнее время, слишком сложна. Требовалось определенное время, чтобы свыкнуться с очередным открытием.
      В начале смены Игорь очень вежливо попросил ее прибраться в их с Сикорским комнате. Протирая пыль, она случайно наткнулась на записку, лежавшую на латышевском столе.
 
      «Уважаемый коллега!
      Поскольку меня неожиданно вызвали в Казань, я решил оставить записку. Мне кажется, что Маркова не стоит беспокоить хотя бы неделю, иначе последствия могут быть самыми непредсказуемыми. По твоему примеру, я предложил ему отправиться в качестве папского посланника к примасу Англии, епископу Кентерберийскому. Сначала, я даже обрадовался: он выполнял все указания, но, услышав о возложенной на него миссии, попросил уточнить – о каком, собственно, нунции идет речь: кардинале Альдини, зарезанном на чьей-то (я не запомнил чьей) свадьбе, или же о кардинале Эддоне, которого святой отец собирается отправить на расследование убийства?
      После этого он перешел на латынь такого качества, будто бы его собеседником являлся не Ваш покорный слуга, а, по крайней мере, сам Боэций. Я прервал эксперимент. Считаю, что мы столкнулись с чем-то, что требует большей компетентности в вопросах психиатрии и психологии личности. Надеюсь, мы с вами найдем правильное решение.
      С приветом,
      Сикорский»
      Ниночку осенила догадка: «Опыты! Они ставят опыты на живых людях!» Девушка впала в состояние панического страха, но сдерживала свои эмоции в течение всей смены. Это было очень трудно, но она справилась. И сейчас Ниночка бежала по набережной Мойки, а в голове у нее крутились жуткие кадры кинохроники из фильма «Последнее дело комиссара Берлаха». Черно-белые картинки ужасных мучений, которым нацисты подвергали заключенных в лабораториях концлагерей.

* * *

      Кирилл совершенно спокойно воспринял свою новую роль и необычный ее антураж. Даже свободное понимание этих мертвых языков – прованского, гэльского, латыни, на которых говорили люди его свиты, и этой чудовищной мешанины из старо-французского и германо-саксонского, с помощью которой подданные английского короля общались между собой.
      Единственное, что удивило его, так это личность жениха. В кафедральный собор Кентербери вместо приемного сына графа Ддейла, его школьного товарища Женьки Невского, прискакал некий Гийом Аквитанский, особа, приближенная к монарху.
      Убогую внешность невесты не компенсировали ни ее высокий для этого времени рост, ни богатое венчальное одеяние.
      Наблюдать за происходящим ему, папскому нунцию, кардиналу курии Эггидию Альдини, было занимательно. Под благословение его затянутой в белую перчатку, украшенной перстнями руки подходили эти неважно одетые, дурно пахнущие люди – высшая знать Англии. Все, что было приметного и «парадного» в их экипировке, казалось нелепым в сочетании с персоной их владельца, взятым где-то на время. В общем, предки надменных и гордых британцев, владык целых континентов и устроителей всемирного индустриального шабаша, производили жалкое впечатление.
      К тому же Кирилл – или Эггидий Альдини? – прекрасно понимал: присутствующим, вплоть до последнего церковного служки, известна цель его приезда на остров. И коль скоро это так, то, кроме раздражения и досады, других чувств он у них вызывать не мог.
      Шутка сказать! При здешней хилой торговлишке, когда не то что золотого слитка, а полновесных цехинов на все королевство раз-два и обчелся, монсеньор Альдини прибыл выколачивать положенные папскому двору аннаты, которые, под предлогом внутренней смуты в государстве, хитрый английский примас уже семь лет уклоняется отсылать на материк. И лишь угроза отлучения и предания анафеме, естественная вера в прямую связь Папы с Богом удерживали британские мечи и кинжалы в ножнах. Будь меньшим авторитет Римской церкви, и нунцию, и его свите не миновать жестокой расправы.
 
      Напряженное внимание к своей персоне Марков перестал ощущать только на свадебном пиру.
 
Коль поминать любовь добром,
Припомни, друг, когда и в ком