Андреев Л Н

В центре сын трактирщика Савва - анархист, и сестра его Липа, любящая людей такими, как они есть. Анархизм Саввы довольно радикальный - решительно все надо уничтожить: "Голая земля, понимаешь? Голая земля и на ней голый человек, как мать родила". Поскольку Савва произносит длинные, риторические монологи, он неинтересен и ходулен. Но вот он от отдаленнейших перспектив перешел к непосредственному "делу". Чтобы уничтожить веру в "идолов", Савва задумывает взорвать местную чудотворную икону. Все идет хорошо, нашелся корыстолюбивый монах, который подложит машинку с динамитом. Но в последнюю минуту монах испугался, сообщил игумену и тот быстро сообразил, что делать: дал взрыву совершиться, а икону убрал. После взрыва икона, невредимая и сияющая, была незаметно водворена. Быстро разнеслась весть о чуде, доведшая богомольцев до экстаза. В этом экстазе толпа убивает Савву. Но это не только физическая смерть, которая всегда мало страшила Савву: тут крах его теорий, потому что он видит свое бессилие в борьбе с потребностью веры в чудо. В рассказе "Тьма" герой - тоже крайний революционер. По пятам следит за ним полиция, и он, девственник, вынужден укрыться в публичном доме. И тут происходит вызвавший очень много толков разговор, ради которого, очевидно, и весь рассказ написан. Проститутка говорит целомудренному дотоле и полному сознания своего самопожертвования революционеру: "Какое же ты имеешь право быть хорошим, когда я плохая"? Эта постановка совершенно ошеломила революционера, осветив ему такие стороны нравственного ригоризма, о которых он никогда не думал. Самое неудачное из политических произведений А. - "Царь Голод". В нарочито-кошмарной манере, напоминающей "Пляску смерти" Дюрера и рисунки Гойи, изображена современная борьба классов. Действующие лица: Царь Голод, "Время-Звонарь", Смерть, Суд над голодными происходит во имя Дьявола и т. д. Двуличный Царь Голод то возбуждает голодных, без надежды на успех, к бунту, то объявляет себя "лакеем" богатых. В отвратительном виде выставлены обжирающиеся, опивающиеся, распутные и трусливые правящие классы. Но не менее гнусны и голодные, среди которых автор не отделяет рабочих от воров, хулиганов, проституток и их сутенеров. Это новые варвары; они сжигают спасающихся женщин, убивают детей, разрушают библиотеки и картинные галереи. В общем, отсутствие чувства меры, необходимое даже для аллегории и фантастики, не дает созреть чувству ужаса в душе читателя. Зато сильнейшее впечатление, и именно потому, что в нем нет крикливости, производит "Рассказ о семи повешенных". Написан он мастерски, с выдающейся художественной сжатостью, в прекрасной реалистической манере, без всяких модернистских вывертов. На коротком пространстве нарисован целый ряд врезающихся в память портретов и потрясающих именно своею сдержанностью сцен, вроде последнего свидания пред казнью Головина с матерью и бодрящимся отцом. С замечательно-художественным тактом или, вернее, искусством, описано самое страшное - поездка осужденных по Сестрорецкой дороге на Лисий нос, в славное утро, когда был так мягок и пахуч весенний снег и так свеж и крепок весенний воздух. Ни одного почти возгласа; только мелкие подробности, именно своей ничтожностью и безразличием оттеняющие ужас положения сильнее всяких лирических отступлений. По теплоте чувства этот рассказ занимает совершенно особое место в ряду безнадежно-пессимистических произведений А. - "Рассказом о семи повешенных" пока заканчивается период литературный успехов А. Остальные произведения последних лет доставили ему гораздо больше терний, чем роз. С А. повторилось то же самое, что и с Горьким. Значительно охладела к нему публика, хотя интерес к его литературной деятельности собственно не ослабел: в огромном количестве - десятками тысяч - расходятся его произведения, а пьесы выдерживают сотни представлений. Но критика последних 3 - 4 лет настроена чрезвычайно враждебно. Если и в первый период внезапного огромного успеха А. такие органы, как "Новое Время", в самых грубых выражениях выступали против него, то теперь против А. ополчились критики совсем иного рода. Эту атаку стремительно начал Мережковский в "Русской Мысли" 1908 года (Л 1), в статье "В обезьяньих лапах". Дарование А. Мережковский признал, однако, "почти гениальным". Дальнейшие нападения Айхенвальда, Абрамовича, Гиппиус, Философова, Чуковского и других - были гораздо резче. Очень большую роль в новейших оценках А. сыграло сказанное какому-то посетителю чрезвычайно злое слово Толстого: "он нас пугает, а нам не страшно". Несомненно, однако же, что это убийственное определение в полной мере применимо только к таким ходульным вещам, как, например, "Царь Голод". - Литературная деятельность А. за последние 3 - 4 года сосредоточилась, главным образом, на драматических произведениях. С 1906 года им написаны три бытовые, или отчасти бытовые, пьесы: "Дни нашей жизни" (1908), "Анфиса" (1909) и "Gaudeamus" (1910), и четыре символические: "Жизнь Человека" (1906), "Черные маски" (1907), "Анатэма" (1909) и "Океан" (объявлен его выход). Из беллетристических произведений последнего периода, А. в "Иуде Искариоте" (1907) делает психологически малообоснованную попытку в предательстве Иуды усмотреть какой-то своеобразный порыв к правде. Очень талантливые и искусно построенные "Мои записки" (1908) представляют собой ироническое восхваление целесообразности той "священной железной решетки", сквозь клетки которой человечеству приходится воспринимать мир. На самом деле, конечно, жизнь по А. бесцельна и бессмысленна. Из бытовых пьес "Дни нашей жизни" сценичны и продолжают быть репертуарной пьесой; но чтобы изображенная в ней вечно-пьяная компания хоть сколько-нибудь характеризовала современную молодежь - сказать невозможно. В "Gaudeamus" А. вводит целый ряд внешних проявлений студенческих настроений - сходки, комитеты и т. д., - но по существу и эта, как ее назвали в одной пародии, "драма в четырех попойках" вся проходит около водки, любовных увлечений и вечеринок. Сценического успеха "Gaudeamus" не имела, как не имела его и "Анфиса", где быт перемешан с символикой чисто механически, и впечатление двоится. В "Черных масках" символика такая туманная, что эта пьеса справедливо считается своего рода литературным ребусом. "Жизнью человека" открывается "богоборческая" полоса творчества А. В число действующих лиц введен "Некто в сером", бесстрастно возвещающий о наступающих событиях и грядущем горе, но остающийся совершенно глухим сначала к мольбам, а потом к проклятиям пораженных жизненными катастрофами несчастных. Вся "Жизнь Человека" нарочито написана, как теперь выражаются, "стилизованно", т. е. отвлеченно и стилизованно именно в манере старых лубочных картин: человек рождается, имеет сначала успех, затем его преследуют несчастья, смерть близких и т. д. В стиле тех же примитивов и у всех действующих лиц нет имен, а имеются только Друзья человека, Враги человека и другие наивные персонификации старых лубков. В "Анатэме" А. взялся за задачу, которая под силу только титанам поэзии. Пред нами не более, не менее как новая вариация "Фауста", попытка осветить трагическую коллизию между жаждой точного представления о мировом процессе и невозможностью "числом и мерой" определить природу мирового разума. У "заклятого духа" Анатэмы есть "ум, ищущий правды", но нет сердца. Ему поэтому только нужно узнать "имя добра, имя вечной жизни". Но объясняет "Некто, ограждающий входы" - у "начала всякого добра, у Великого Разума вселенной" нет "имени, нет числа", нет вообще ничего точно определяющего. И на вопрос Анатэмы: "пойму ли я язык безмолвия твоего?" Некто категорически отвечает: "Нет, никогда". Взбешенный Анатэма принимает тогда решение "метнуть в гордое небо" трагической судьбой бедного еврея Давида Лейзера. Анатэма с злорадным торжеством указывает Ограждающему входы, что трагический исход благородных порывов Давида Лейзера указывает на "бессилие любви". Но в ответ ему сообщается, что высокий духом "Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии огня". Как ни смотреть на этот загадочный ответ, он представляет собою некое религиозное утверждение. Потому является полной бессмыслицей воздвигнутое против "Анатэмы" черносотенными элементами гонение, приведшее, однако, к запрещению пьесы. Как сценическое представление, "Анатэма" имела большой успех в постановке Московского Художественного театра, где удивительная игра Качалова спасала роль Анатэмы от той ходульности, которой полна пьеса в чтении. И в этой ходульности следует искать главный ключ литературных неудач А. последних лет. Самый талант его нимало не ослабел. Нет следов усталости в "Анатэме", написанной сильным и красивым языком, богатым отдельными, очень яркими формулировками. Неудача кроется исключительно в отсутствии той глубины проникновения сюжетом, которая давала силу прежним вещам А. Недостаточно выстраданы произведения А. последних лет. Надуманы они - и потому не захватывают читателя. Прежняя сила А., главным образом, заключалась в той легкости, с которой он вращался в области необычайного. В искусстве, даже самом реальном, масса условности: читатель легко прощает и самый экстраординарный сюжет, самые экстраординарные положения и самые необычайные чувства, если за всем этим кроется правда ощущений и настроений автора. И этой-то реальности авторских переживаний и не чувствуется в последних произведениях А. Автор сухо-схематически решает какие-то философские задания; он не пережил их сердцем, они вышли из одного ума. Не чувствуется тот авторский ужас, присутствие которого сообщило такую естественность самым неестественным положениям в первых вещах А., и потому нет настоящей трагедии. Вместе с тем, следует, однако, отметить, что не одна только авторская напряженность определяет последнее время ход литературной карьеры А. Когда он выступал на литературное поприще, не только в его собственном сердце царили "безумие и ужас", но и вокруг него все клокотало и бурлило, и принимало бредовые очертания. А., собственно, и в начале своей литературной карьеры не просто говорил и живописал, а кричал от боли и тоски. Но тогда все кругом его кричало, все переливало горячечными красками, все жило горячечными напряжениями. А теперь горячечное настроение кончилось, и А., продолжая идти по старому пути возбужденности, просто не попадает в тон современного читателя. - Произведения А. собраны в 7 тт. (I - IV тт. изданы "Знанием" в 1901 - 1907 годах; тт. V - VII - "Шиповником" в 1909 году). Издательством "Просвещение" объявлено (1911) о "Собрании сочинений А." в 10 тт. - Ср.: Абрамович, "О Голом Короле" (М., 1910); Айхенвальд, "Силуэты" III; Е.В. Аничков, "Литературные образы и мнения" (СПб., 1904); И. Анненский, "Вторая книга отражений" (СПб., 1909); А. Амфитеатров, "Против течения" (СПб., 1908); его же, "Современники" (М., 1910); его же "Литературный альбом" (2-е изд., СПб., 1907); Арабажин, "Л. Андреев" (СПб., 1910); Богданович, "Годы перелома" (СПб., 1908); Боцяновский, "Л. Андреев" (СПб., 1903); Волжский, "Из мира литературных исканий" (СПб., 1906); Т. Ганжулевич, "Русская жизнь и ее течения в творчестве Л. Андреева" (СПб., 1908); Горнфельд, "Книги и люди" (СПб., 1908); его же, "Русское Богатство" (1909); Иванов-Разумник, "О смысле жизни" (СПб., 1908; 2-е изд., СПб., 1910); Измайлов, "На литературном Олимпе" (М., 1910); П. Коган, "Очерки по истории новейшей русской литературы" (М., 1910, т. III, вып. II); Антон Крайний (З. Гиппиус), "Литературный дневник" (СПб., 1908); Луначарский, "Этюды"; В. Львов-Рогачевский, "Борьба за жизнь" (СПб., 1907); Мережковский, "В обезьяньих лапах" ("Русская Мысль", 1908, Л 1); Н. Минский, "На общественные темы" (СПб., 1909); Михайловский, "Сочинения"; Михаил Морозов, "Очерки по истории новой русской литературы" (СПб., 1911); Неведомский, "Мир Божий" (1903, Л 4); Овсянико-Куликовский, "Зарницы" ("Сборник", Л 2, 1909); П. Пильский, "О Л. Андрееве, В. Брюсове и др." (статьи, СПб., 1910); Рейснер, "Андреев и его социальная идеология" (СПб., 1909); А. Редько, в "Русском Богатстве", 1909, Л 12; Фидлер, "Первые литературные шаги" ("Сборник", М., 1911); Философов, "Слова и жизнь" (СПб., 1909); Фриче, "Л. Андреев" (М., 1909); К. Чуковский, "Леонид Андреев большой и маленький" (1908); его же, "О Леониде Андрееве" (СПб., 1911); его же, "От Чехова до наших дней" (СПб., 1908).