Не дом, а игрушечка !

Вельтман Александр
Не дом, а игрушечка !

      А.Ф.ВЕЛЬТМАН
      НЕ ДОМ, А ИГРУШЕЧКА!
      I
      Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность вела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. - Что ему там делать? - Сидит себе ни гугу. Отчего это? - Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.
      Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время - проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово:
      держите совет и любовь".
      Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся - дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.
      Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит - и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом - гниль не берет.
      То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой - да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева.
      Вот в чем беда.
      До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне, по крайней мере, известно, только два, по соседству, рядышком.
      Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь - и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой - везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют.
      То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице - "день мой, век мой" - с,наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому:
      старинных домовых нет, и внутренний голос осип.
      Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке.
      Это было чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю.
      И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают, же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество.
      У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров.
      Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми.
      Соседский дом принадлежал старичку, больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение - внучка Сашенька, ребенок-душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым.
      В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!"
      - А! куколка? - скажет старик. - Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу...
      - Да только все обещает дедушка, - отвечает вместо Сашеньки няня.
      - А вот... будет хорошая погода... так мы и поедем в город... - скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. Видишь, какая пасмурная погода...
      - Бог с вами, какая пасмурная, - скажет няня, - если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться.
      - Сырость в воздухе, - проговорит старик, - это я чувствую по себе... так и дущит...
      Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет:
      - Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутрени скоро!..
      0-хо-хо!
      - Ого, - ответит- домовой, повернувшись за печкой с боку на бок.
      - Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а?
      - Ага! - отзовется домовой.
      Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит:
      - Где это стучит?
      - Нигде не стучит.
      - Что-о?
      - Нигде не стучит, - крикнет Борис на ухо.
      - Что ж эхо... в голове, стало быть, стучит?..
      И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос:
      стучит! Черт, домовой стучит, прости господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань.
      II
      Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор - и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех, - Когда ж вы соберетесь-то сами? - говорила она ему.
      - А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно;..
      - Нет, не все равно! грех!
      - Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!..
      - Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, - отвечала няня с сердцем.
      Старик пришел в ужас.
      - Молчи!., дура!.. Я прогоню тебя! - вскричал он. - Видишь, что говорит!., научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!., окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!., слышишь?
      а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу!
      - Слава тебе господи, дослужилась до доброго слова! - проговорила няня, залившись слезами.
      Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось.
      Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея.
      "Где- ж усмотришь за девочкой, - думал он, - выглянет на улицу - и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы - нет ли в окне добычи".
      Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-богу, на удивление!"
      Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара - вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-богу, на удивление!"
      Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал посвоему.
      - Ох, эти мне, - бормотал он про себя, - глазом не видят, так чутьем слышат.
      Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился.
      - Постой, погоди, молодцы, - сказал он, - я вас проведу мимо двора щей хлебать!..
      И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе.
      Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем.
      - Тут должна быть курточка Кононушки! - - сказал он.
      - Где ж тут курточка? - отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. - Это не курточка!
      - Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин...
      - Эка, - проговорил Борис со вздохом, - носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай бог ей царство небесное.
      - Покажи-ко. Какая ж это курточка?..
      - Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитьето какое!.. Кажись, Пелагея-то Васильевна своими руками вышивала., материал-то! Не то, что теперь!..
      - Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!..
      - Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?..
      Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела...
      - Как моль съела? Покажи-ко.
      - Словно решето.
      - И Кононуяшину курточку-то моль съела?..
      - А бог ее знает: вот ведь тут ее,нету... Разве в другом.
      сундуке.
      После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек.
      - Для чего же это, дедушка? - спросила она.
      - Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка...
      - Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то?
      - А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье.
      - Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить?
      - Верхом!.. чВидишь ты какая!., погоди... вот подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь...
      не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится...
      Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью.
      - Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбоншик, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! мллости просим мимо двора щей хлебать!..
      III
      Заколдованная дедушкой от всех глаз, Которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется Слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу - нет ли там чего-нибудь повеселее?
      - Нянюшка, отчего это мне все скучно? - говорит она няне.
      - Отчего же тебе скучно, барышня? - отвечает ей няня.
      - Сама не знаю.
      - Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя.
      - Подружки? - проговорила Сашенька призадумавшись. - Где ж взять ее, няня?
      - А где ж взять? Откуда накличешь?
      "Накликать", - подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку:
      Подруженька, голубушка,
      Душа моя, поди ко мне;
      Тоска-печаль томят меня.
      Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается гдето. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому.
      Сашенька приотворила боковре окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило.
      - Ах, какая хорошенькая! - проговорила сама себе Сашенька. - Вот бы мне подружка!
      И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!"
      "Я поклонюсь ей", - подумала Сашенька, но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно.
      На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок.
      Так и вечер прошел. Легли спать; а Савденьке не спится, ждет не дождется утра.
      Настало утро. Надо умыться, богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.
      - Не хочется, дедушка, чаю.
      - Куда же ты? Сиди.
      Ах, горе какое! - Сашенька с места, а дедушка опять:
      - Куда ж ты?
      - Сейчас приду, дедушка.
      Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.
      Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет - сиди, не ходи.
      Господи! Что это за мука!
      Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.
      Ах, какое горе!
      Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.
      - Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! - проговорила няня.
      - Нянюшка, пить хочется.
      - Ну что ж, испей, сударыня.
      - Мне не хочется квасу, мне хочется воды.
      - Э-эх, ведь вниз идти надо!
      - Пожалуйста!
      - Ну, ну, ладно.
      Няня вышла - а Сашенька к окну. Приотворила - глядь, ей поклонились.
      - Здравствуйте! - сказал Порфирий.
      - Здравствуйте! - произнесла и Сашенька.
      Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.
      - Приходите к нам, - сказал наконец Порфирий.
      - Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, - отвечала тихо Сашенька.
      - Экие какие!
      Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.
      На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не.отворила снова окна с боязнью.
      - Здравствуйте!
      - Здравствуйте!
      - Послушайте... выходите в садик!
      - В садик? Ну, хорошо.
      - Поскорей.
      - Ну, хорошо.
      Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.
      - Здравствуйте, сударыня-барышня, - сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.
      - Здравствуй, Борис, - отвечала ему Сашенька.
      - Куда вы, барышня? - спросила ее няня.
      - В садик.
      - Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.
      И Борис потащился следом за Сашенькой.
      Ах, какая досада!
      - Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть.
      - Спасибо тебе.
      - Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам господи доброго здравия да женишка хорошенького.
      - Ах, полно, Борис, - проговорила Сашенька, покраснев, - ступай себе.
      - Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова...
      В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.
      "Ах, какой этот несносный Борис", - подумала Сашенька.
      - Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас... Скупенек немножко, бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки...
      - Ступай, Борис, оставь меня.
      - Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились.
      - Хорошо, хорошо, я попрошу.
      - Извольте посмотреть: пальцы вылезли.
      - Хорошо, хорошо, ступай.
      - Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче...
      Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.
      - Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.
      И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.
      Между тем Сашенька прошла подле забора.
      - Здравствуйте, - раздалось в скважинку за кустами малины.
      - Здравствуйте, - тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.
      - Как я вас люблю, - сказал Порфирий.
      - Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе!
      - Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, - крикнул Борис.
      - О боже мой, какая скука, - проговорила Сашенька.
      - Приходите после, - шепнул Порфирий.
      - После? Хорошо.
      И Сашенька побежала домой.
      После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.
      - О господи, когда ж после? - проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.
      Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает [растабарывает, болтает. - Примеч. автора.] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.
      - Помнишь, Борис? а?
      - Как же, сударь, не помнить...
      - А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать...
      - Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья.
      - Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!
      - Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай бог ей царство небесное, когда были? В октябре, сударь?
      - Да, да, да!.. Экая память!..
      - Дедушка, мне спать хочется, - проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.
      - Спать? А отчего ж мне не хочется? а?
      - Не знаю, дедушка.
      - То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.
      - Да что ж, сударь, пора ночь делить, - проговорила и старая няня, зевая.
      - Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите!
      Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места.
      И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.
      Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.
      - Ну, ступайте спать, - сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.
      Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.
      Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.
      - Когда же после? - повторяла Сашенька. - Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад...
      И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой.
      Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.
      Сашенька затрепетала от страха.
      - Это вы? - тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.
      Сашенька долго не могла перевести духу.
      - Чего ж вы испугались?
      - Так, что-то страшно, - проговорила Сашенька.
      - Страшно? Отчего?
      - Так.
      - А я ждал-ждал, ждал-ждал.
      Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.
      - Ах, как хорошо мне с вами! - сказал Порфирий.
      - Ах, и мне как хорошо! - произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.
      Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее.
      - Ах, если б всякий день нам быть вместе!
      - Дедушка меня никуда не пускает, - сказала Сашенька, вздохнув.
      - Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает.
      - Экая какая!
      - Да, ей-богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было.
      - И мне, - произнесла тихо Сашенька.
      И они обнялись.
      - Как вас зовут?
      - Сашенькой. А вас?
      - Меня зовут Порфирием.
      - Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, - сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники.
      - Как нет? - отвечал Порфирий. - Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий.
      - Мужское имя!
      - А какое же? Что я, девушка, что ли? Я не девушка.
      - Ах, боже мой! - вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклоняясь вдруг от плеча Порфирия.
      - Что такое? Чего вы испугались? - спросил Порфирий, осматриваясь кругом. - Какие вы боязливые... Не бойтесь!.
      - Пустите, - проговорила Сашенька.
      - Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста!
      - Пустите, пустите! - проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду.
      - Сашенька! дружок! послушай! - крикнул вслед ей Порфирий. Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная.
      IV
      На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко.
      Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит.
      Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти.
      Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала богу душу. Она водила его с собою только в храм божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем - еще детские понятия.
      Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски:
      - Что вы, сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли!
      Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки.
      По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу.
      Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою:
      - Эка, ей-богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому.
      - О каких похоронах? - спросил Порфирий.
      - Да вот в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто?
      Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит.
      - Где это, где? В каком соседском доме?
      - Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты господи!
      - Тут рядом? с мезонином-то? Какая же внучка? У этого старика молоденький внук.
      - Вот! Я своими глазами видел барышню. Что это за раскрасавица такая!.. Плачет!..
      - Семен, пойдем посмотрим, - прервал Порфирий, - сделай милость, пойдем!
      - Да пойдемте, пойдем, отчего ж не сходить. Оно, по соседству, следовало бы и помочь в чем-нибудь. Барышня-то молодая, а крутом-то ее что?
      Порфирий схватил шляпу и побежал. Семен за ним, на соседний двор.
      Сквозь толпу гробовщиков, стоявших в передней, трудно уже было пробраться. Ни в одном роде торговли нет такого соперничества и перебою. Старый Борис, отирая слезу, бранился с ними.
      - Что, брат, что просят? - спросил его Семен.
      - Пятьсот рублей за гроб! Мошенники!
      - Не за гроб, сударь, а за покрышку, дроги и мало ли что.
      - Ты молчи, воронье чутье! Барин только что заболел, а уж эта рыжая борода приходил сюда рекомендоваться! И имя узнал! Прошу, говорит, Борис Гаврилыч, не оставить своими милостями:
      барин умрет, так уж мы, говорит, поставим знатный гроб, и покрышку, и все что следует... Ах ты, чертова пасть! Пошел вон!
      Между тем как Семен помог старому Борису уладить торг насчет длинного ящика, Порфирий вошел в комнату, где лежал покойник. Он не обратил внимания ни на покойника, ни на толпу любопытных, вымерявших глазами длину умершего; все внимание его вдруг поглотилось наружностию девушки в черном платье, которая стояла подле стола, приклонясь на плечо старой женщины.
      Слезы катились из ее глаз.
      Сердце Порфирия забилось как будто от испуга. Он не верил глазам своим: лицо так знакомо, это Сашенька... Нет, это, верно, его сестра... Она нежнее, белее его, у ней чернее глазки, думал он.
      И взор его оцепенел на ней.
      - Барышне-то дурно, водицы надо... постой, я принесу, - сказал какой-то неизвестный человек с растрепанными волосами, в стареньком сюртучишке, пробираясь в другую комнату.
      - Куда! - крикнула няня. - О господи, и присмотреть-то некому!.. Постойте, барышня...
      И она бросилась за заботливым незнакомцем.
      Сашенька пошатнулась от порыва няни. Порфирий успел ее поддержать. Она взглянула на него, и все чувства ее как будто замерли, голова приклонилась к плечу молодого человека.
      - Не троньте! Извольте идти отсюда! А не то здкричу! - раздался голос няни из другой комнаты.
      - Что ж... я ничего.... я прислужиться хотел... водицы подать.. говорил, пошатываясь, неизвестный, выходя из дверей.
      - Вишь, нашел водицу на гвозде! Пошли-те вон отсюда!
      - Что ж... пойду... Я вашему же покойнику, поклониться хотел... последний долг отдать...
      - Да, да, знаем мы вас! - продолжала няня. - Спасибо, батюшка, что поддержал барышню мою, - сказала она Порфирию.
      - Позвольте мне принять участие в вашем горе и помочь вам распорядиться, - сказал Порфирий Сашеньке, когда она очнулась и стыдливо отклонилась от него к няне.
      - А вы кто такой, батюшка? - спросила няня.
      - Я сосед ваш. Если угодно, я и мой человек к вашим услугам...
      Вы можете положиться.
      - Да вот бы надо было послать кого-нибудь на кладбище, заказать могилу.
      - Я сам съезжу, - вызвался Порфирий и, поручив Семена в распоряжение Сашеньки, отправился на кладбище. Приехав на ниву божью, он долго ходил между могил, не встречая.никого, покуда не увидел выходящего из ворот дома старика священника.
      - Где мне, батюшка, отыскать тут могильщиков? - спросил его Порфирий.
      - Что вам, могилку, что ли? - сказал священник.
      - Да, батюшка, не знаю, к кому обратиться.