Глоток Солнца

      Что такое? Ничего не понимаю. Чернота, звезды и странные полосы. Весь космос перед моей ракетой застроен какими-то мостами. Объемные металлические конструкции, хитроумно так переплетены, даже земное напряжение в них чувствуется. Для порядка я, конечно, запечатлел их на пленке. Щелкаю, щелкаю, но еще не понимаю, что это такое. Потом вижу, что зря щелкаю - аппарат не заряжен. Стал искать кассеты и вместо них нахожу в кармане одну металлическую штуку.
      "Осел! - говорю я себе. - Ты совершил две ошибки, поспешив со взлетом. Первая: ты не надел щиток на объектив камеры, и теперь солнечные лучи нарисовали на твоем экране такую загадочную картинку, которую ты ни за что в жизни не отгадал бы, не попадись тебе в этот момент щиток. А вторая следствие первой: раз не зарядил аппарат и вместо кассеты взял щиток, то теперь не сможешь засвидетельствовать свое открытие или хотя бы убедить своих товарищей в наличии инопланетных существ, строящих в космосе мосты..."
      Вот так-то, Март. Представь, что я, человек пунктуальный, повторно допустил грубую ошибку: на четвертую, финальную, сцену у меня не хватило пленки. А она как раз и была разгадкой всей передачи. Или скажем так: загадкой. На этот раз на темном фоне были два изображения. Взрыв звезды красивая, яростная вспышка в центре и сияющий ореол, сквозь который видны другие, спокойные звезды. И отдельно - планета. Крупным планом. Все, как положено: атмосфера, свечение, облачный покров, - но это не Земля, голову даю на отсечение. Я смотрел внимательно, старался запомнить, сфотографировать зрачками. И, кажется, запомнил. Вижу и теперь с закрытыми глазами. Но что это - не знаю.
      Ясно одно: какая-то загадочная причина гонит строй гравитационных машин в космосе. Что они такое - разведывательные аппараты, экспедиционная сила, грузовые корабли или пассажирские звездолеты - ничего сейчас не скажешь. Они - четкий строй идеально круглых шаров, девятьсот с лишним машин, стартующих от одной звездной системы к другой, к очень далекой, может, на другом краю Галактики или еще дальше, они - девятьсот с лишним машин, умеющих скользить мимо звезд с такой же легкостью, как мы катаемся на лыжах с гор. Девятьсот с лишним. Минус одна. Минус один шар.
      А та планета - их дом, который испарился после взрыва звезды? Новая гавань, к которой они летят? Что угодно, только не наша Земля. И оно, облако, которому были адресованы четыре послания, прекрасно это знает. Так зачем оно здесь застряло? Почему не догоняет свой строй? Может, оно, потеряв скорость, попало в гравитационную ловушку Земли и не знает, как выбраться из этого колодца?"
      Так говорил мой товарищ Олег Спириков, человек реалистичный, начисто лишенный воображения. И хотя он говорил это потом, после доклада Бригова, я верил каждому его слову.
      Мы с Каричкой были не в космическом корабле, а в обычном гравиплане и видели не гигантские картины на фоне черной космической пустоты, а всего лишь газетные фотографии, сделанные Олегом или кем-то из его попутчиков, но мы волновались не меньше, чем пассажиры, стоявшие на смотровой палубе знаменитого "ЗМ-78". И в эти минуты достаточно было суховатых фраз докладчика, чтобы понять значимость сигналов уходящих машин - сигналов, которые случайно поймали антенны. Четыре снимка свидетельствовали, что цивилизация, породившая облако, обогнала нас в своем развитии на целую ступень.
      Приняло ли облако сигналы? Наверно. Установки зарегистрировали, что в те часы облако ушло в космическое пространство; вероятно, сеансы связи между летящими шарами были точно обусловлены. Никто не мог сказать, ответило ли оно своим коллегам: ни одна земная, ни одна космическая антенна не поймала больше никаких сигналов.
      Когда облако вернулось, с ним пытались установить контакт тем же способом: мощнейшие мазеры планеты буквально обрушили на него водопад сигналов, закодированных так же, как и космическое сообщение. Облако не отвечало. И сейчас, когда оно недвижно стояло над байкальским островом, оно не замечало ни технических достижений землян, ни делового внимания к своей персоне.
      "Конечно, можно было бы вывести облако в космическое пространство, сказал Бригов в заключение, - и уничтожить его там излучателем антипротонов, как предлагают некоторые горячие головы. Но я думаю, что такой поступок противоречит этике человеческого общества. Пусть эта искусственная система имеет непонятную или враждебную нам программу. Мы найдем способ воздействовать на нее другим путем, изменить, если угодно, ее программу и, я полагаю, все-таки договориться с ней. Во всяком случае, решение по такому важному вопросу вынесет Верховный Совет Земли, когда мы будем готовы доложить нашему высшему органу управления результаты своей работы".
      Каричка удивленно смотрела на меня. Смотрела так, будто это я докладывал у доски свою теорию. Я вспомнил наши бесконечные броски, бледное лицо Менге, груду металла, оставшуюся от тех двух гравилетов на зеленой траве Тампеля, свои онемевшие от резких ударов по клавишам пальцы и решил, что все было не напрасно. Я видел, как стою с пылающими ушами перед спокойным, словно ясное море, Акселем, перед тем Акселем, которого я всегда понимал и принимал целиком, и невнятно прошу у него прощения за прежнее нытье, за дезертирство в самый горячий момент, а он хлопает меня по плечу и благородно прощает... Но, конечно, все это глупое воображение, все на самом деле будет не так. Он глянет на меня исподлобья и пробурчит: "А-а... приехал. Хорошо отдохнул? Ну-ка, прежде чем браться за дела, телеграфируй отцу с матерью. Почему молчал? Они забросали меня вопросами..."
      - Знаешь, - сказал я Каричке, - мне все казалось, я тебе только не говорил, что это оно гналось за нами, а не мы. Но теперь мы его настигли. Здорово - верно?
      - Да, - ответила она. - Что будет дальше?
      - Знаешь, я тебе тоже не говорил, как тяжело это холодное равнодушие. Мы его спрашиваем, а оно молчит. Как будто на плечах у тебя вся космическая пустота и весит она больше, чем галактики. Разобьем и это надо еще много работать. Ты прочла? Доклад в Верховном Совете - это уже будет решение всех людей.
      На газетном листе выстроились новые ряды колонок. Выступал Джон Питиква, тот самый психолог, который своим тихим голосом рождает в зале тишину напряженного внимания.
      Питиква говорил от имени биологов.
      Вот его слова:
      "Мы с вами были свидетелями замечательного открытия, сделанного нашими физиками, математиками, астрономами. Но пусть простят меня коллеги, я хочу еще раз обратить внимание на стратегию облака, странную уже тем, что оно является, как мы убедились, представителем высокоразвитой цивилизации. Насколько я понимаю, облако стремится вывести человечество из определенного состояния, воздействуя на его психологию, разрушая технику. Это, мне кажется, и есть главная проблема дня".
      Далее газеты перешли к изложению доклада, и можно было только догадаться, как могучий Питиква манипулирует снопами голубых искр, демонстрируя реакцию нервной системы на излучение облака. Эти сигналы пробуждали в памяти наших клеток только глухие и темные закоулки, затрагивали те центры мозга, которые вызывали у людей тревогу и беспокойство, страх и ужас, гнетущую подавленность и нервные конвульсии; они не освещали ярким лучом прямые улицы человеческого сознания, активную память наследства веков, память борьбы за достоинство и справедливость. Надо было срочно развесить красные огни светофоров на всех темных переулках, чтобы не допустить аварии, чтоб перестроить их в светлые улицы.
      Питиква упомянул о заявлении профессора Гарги, который, судя по всему, держал в руках ключ обратной связи: облако неподвижно стояло над островом Ольхоном, окруженное силовым полем. Гарга ответил отказом на предложение Совета: он не разрешил присутствовать на острове комиссии, пока не доведет до конца свои опыты и не опубликует результаты. Питиква не стал разбирать подробно заявление профессора Гарги. Он был очень осторожен в оценках, выразив сожаление, что уважаемый ученый не понимает остроты создавшегося положения.
      Чувство тревоги охватило меня после выступления Питиквы.
      Я представил, сколько разной техники скопилось сейчас около Байкала. Но все эти мощные аппараты не могли изменить чудовищную программу облака, не могли даже установить с ним контакт. А неизвестный до сих пор миру профессор Гарга, сидя в своей маленькой лаборатории, между тем договорился с облаком и диктует свои условия Совету. Это было совершенно непонятно.
      Но теперь-то я твердо знал, что мне делать дальше. Я сказал Каричке:
      - Ты слышала, что Гарга - мой дядя?
      Каричка кивнула:
      - Да.
      - Так вот, ему нужен программист. Он пригласил меня.
      Глаза Карички расширились от удивления. Я рассказал ей о встречах с дядей, конечно, без таинственных подробностей.
      Да, теперь я знал, что был виноват: я скрыл разговор с Гаргой от Бригова, от товарищей, а ведь тогда еще можно было что-то предпринять, договориться с ним. Теперь я, искупая вину, поеду к песчаному острову, над которым стоит облако. Я, программист Март Снегов, поеду на остров Ольхон, чтобы узнать настоящий код облака.
      А Каричка уже знала, что я решил именно так, хотя я и не сказал ни слова. Она знала и вложила свою крепкую тонкую руку в мою ладонь.
      Я не хотел стать бессмертным, я не боялся умереть - это уж точно! Я поеду на Ольхой, чтоб победить облако, и это будет последняя попытка.
      ...Паруса домов, наполненные ветром и солнцем, летели навстречу нашему гравиплану.
      Наш город - Светлый.
      Я сложил светогазету, сказал, не отпуская Каричкину руку:
      - Жаль, что так и не успел обкатать гравилет. Придется тебе с Рыжем...
      - Придется.
      И она ответила мне прощальным пожатием.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОСТРОВ
      Из письма школьницы Эйнштейну: "Я
      Вам пишу, чтобы узнать, существуете
      ли Вы в действительности?"
      16
      Сколько летал я над тобой, Земля, и не знал, что ты такая большая и спокойная. Я лежал на верхней полке и уже много часов смотрел в окно, смотрел, как поезд несет меня через тайгу. Деревья стоят вкривь и вкось, и только ты наглядишься на этих силачей с могучими мохнатыми лапами, как вдруг ударит в глаза серебряный свет, и вся в пене, стремительная и синяя, вытягивается к горизонту река; несет она длинные связки плотов, крылатые судна, прыгает вместе с ними через пороги и легко, будто спичку, ломает о камень зазевавшееся бревно; но вот поезд нырнул под радугу, и тайга расстелила перед ним белую черемуховую скатерть, такую белую и душистую, что у пассажиров пошла бы кругом голова, не будь герметически закрыты окна; а потом выплывают навстречу, как туши доисторических чудовищ, сопки; для них лес - как трава: горбы спин вздымаются под самые облака. Выше их только Солнце, зеленое таежное Солнце.
      Как я был рад, что не полетел к Байкалу в ракете, а сел в вагон, и вот теперь мой поезд скользит вдоль подвесного бесконечного рельса, рассекая крыльями воздух. Он огибает щетинистые спины уснувших чудовищ, хотя на карте тут дорога прямая. Но зачем мне все эти карты, и без них поезд привезет меня куда надо. Я мудрец, что сел в поезд: радуюсь великому простору земли, валяюсь на верхней полке, раздумываю обо всем на свете, готовлюсь ступить на остров Ольхон - на другую землю, может быть, даже на другую планету.
      Еще я слушаю, как внизу, подо мной, за столиком течет мирная беседа. Я не смотрю туда, но знаю, что это старый сибирский капитан - здесь говорят "кап" - и такой же матерый "утюжник" (вертолетчик, утюжащий небо от зари до зари) от нечего делать припоминают мрачные истории. Круглый клуб дыма проплыл над моим носом - это из широкой, как чашка, трубки капа; дома он, без сомнения, любит восседать на медвежьей шкуре, добытой собственноручно полвека назад, а сейчас продавил до пола податливое кресло и грохочет хриплым басом, хоть и старается не повышать голос. Утюжник, наоборот, говорит вкрадчиво и пускает в меня тонкую струю сигаретного дыма. И я невольно слушаю разные истории, которые случались на воде и в воздухе: как вмерзла в лед вся флотилия и кап на старом теплоходе ледоколил всю ночь; как бросали с гравилетов динамит, чтобы взорвать ледяные заторы и спасти город от наводнения; и про свирепую реку я услыхал, про Витим, на котором всего три горстки песка, а все остальное - камень; и узнал, что такое таежный "стакан": на маленькую поляну, окруженную высоченными пихтами, мой утюжник, как ложку в стакан, осторожно опустил вертолет, выручая из беды заплутавших геологов.
      Соседи высказывались попеременно, а когда очередь доходила до меня и наступала вопросительная пауза, я делал вид, что дремлю. Мне казалось, что я знаю этих людей много лет, и мне было приятно говорить с ними про себя. Ты, ленский кап Павел Агафонович, - Грамофоныч, как ты сам себя называешь за трубный голос, - год за годом будешь ходить по серьезной реке Маме, по не менее серьезному Витиму, по спокойной, но с характером Лене; в короткие часы сна приснятся тебе мели, пороги, заторы, и ты проснешься, вскочишь, едва встанет твой корабль, а солнце, мороз, ветер не устанут рубить все глубже складки на твоем дубленом лице. И ты, мой коллега - гравилетчик Зюбр, хитрющий таежный утюжник, ты будешь курить сигарету от сигареты, ожидая запоздавших товарищей, а потом всю ночь тренировать молодых пилотов: взлет - посадка, взлет - посадка, чтобы утром они, прикрыв на минуту город своими трепещущими крыльями, разлетелись утюжить тайгу к геологам, охотникам, шахтерам. А я... я через час-полтора сойду с платформы на берег Байкала и увижу серебряный шар над песчаным островом.
      Я готовился к этому моменту, продумывая каждый свой шаг. Я знал, что если я что-то и упустил в своей программе, в решающий момент меня выручит интуиция. Ведь я не ошибся, когда во сне меня укололи иголки и я встретил Каричку под старой сосной. И я скорее почувствовал, чем увидел, грязно-белое облако в ту ночь над головой Карички, когда она была принцем датским. И Рыж с Лехой провожали меня в космопорте - недаром же мы забрели туда. И страх, мой страх за Каричку, пока я скитался по свету, не обманул меня: приехав, я увидел белое, как гипс, лицо...
      И все же я не умел прищуриться, как Рыж, и вдруг увидеть летящие космические частицы или что-то другое, никогда никем не виданное. Не умел. Если б умел, давно бы угадал строение облака, и тогда не пришлось бы мне в такую жару тащиться по байкальскому льду к острову. Даже не верится, несмотря на все фокусы синоптиков, что летом могут существовать замерзшие озера, именуемые к тому же морями...
      - Хочешь воды со льдом?
      Я встретил участливый взгляд и улыбнулся: таким я и представлял тебя, утюжник Зюбр; именно с таким серьезным выражением лица и немного насмешливыми глазами пилот спрашивает пассажира о самочувствии. И я ответил:
      - Нет, я не хочу пить. Все в порядке.
      Он понял, что я его давно уже знаю, усмехнулся, жестом пригласил спуститься к столу.
      - И мне послышалось: лед! - громыхнул кап, пустив мне в грудь клуб дыма.
      - Может быть, - сказал я, - во сне...
      - Понятно, - согласился кап. - А куда ты едешь?
      - Тут недалеко. - Я неопределенно махнул рукой.
      - Однако я знаю тут каждый полустанок, - продолжал неугомонный кап. Даже там, где-экспресс не останавливается.
      - На Ольхон, - сказал я честно, чтобы они знали, куда и зачем я еду. И посмотрел в окно: какое там буйствовало зеленое лесное солнце!
      - Понятно, - сказал кап. - На Ольхоне я убил первого в своей жизни медведя. Медведи, однако, там не водятся, но зимою иногда приходят по льду к острову...
      Кап продолжал свою историю, и гравилетчик слушал его, задумчиво разглядывая золотые пуговицы на своей форме, а я вспомнил прощание с Каричкой и Рыжем.
      Мы сидели в комнате Рыжа, и у ног моих стояла легкая сумка с комбинезоном - весь дорожный багаж. Рыж слушал меня с горящими глазами: он-то все понимал. Каричка задумчиво рассматривала игрушечный черный шарик, в котором крутилась маленькая Галактика.
      - Значит, ты решил, - вздохнула она.
      - Да. Скажи об этом Акселю. Я сам не мог.
      - Он рассердится.
      - Пускай. Но я узнаю код облака. А победителей не судят.
      - А как ты попадешь? - спросил Рыж. - Остров окружен силовым полем, и никто не может пробраться туда.
      - Читал в газетах, что Гарга приглашает добровольцев для опытов. Проход в силовом поле открывается ежедневно. На границе дежурит мобиль Гарги. Только, по-моему, никто к нему не едет.
      - Март, возьми меня с собой! - попросил Рыж.
      Я сделал вид, что не услышал его, и продолжал:
      - В библиотеке пересмотрел работы Гарги, даже студенческий диплом. Все про биомашину. Казалось бы, просто: искусственные клетки, долгоживущий организм. И все же никто не мог построить биомашину, а Гарга, кажется, изобрел.
      - И он может сделать искусственного пилота, который полетит в другую галактику?
      - Наверно, может.
      - Март, честное слово, я не буду просить твоего дядю, чтоб он превратил меня в бессмертного! - Голос Рыжа дрогнул от волнения. - Я только одним глазком взгляну на эту "био" и назад.
      Но по глазам Рыжа я видел: он уже летел за сотни световых лет, разглядывая цветные звезды. И чтобы так когда-нибудь случилось, я строго сказал:
      - Нельзя, Рыж. Там опасно. А то, что я делаю, - это просто разведка.
      - Ничего себе разведка! - сердито сказала Каричка. - Лезть в самое пекло.
      - Я - бродяга воздуха, ты забыла? И не раз возвращался из пекла. Кроме того, там уйма всякой техники, там дежурят ракеты, гравилеты и прочее. Ну, прощайте!
      - Ладно-ладно, - захныкал Рыж. - Ты думаешь, я такой? Я тоже придумаю какую-нибудь хитрость с этим облаком...
      Через полчаса я был в поезде, в том самом, что несся сейчас между гранитной скалой и горным потоком, в том самом, где кап рассказывал свою историю про первого убитого медведя. И когда он кончил, Зюбр спросил меня:
      - Сам решил туда?
      - Ага.
      - Смотри, парень, назад нелегко выбраться. Почище "стакана". Слыхал?
      - Слыхал.
      - Силовое поле. Сам пробовал. Пришлось облетать.
      - Знаю, - сказал я.
      - Однако я тоже на Ольхон, - выпалил вдруг Павел Агафонович.
      Глубоко запавшие выцветшие глаза капа смотрели на меня, казалось бы, равнодушно, и я не понимал, хитрит он или нет, но обрадовался:
      - Неужели?
      - К сыну в гости, - охотно пояснил кап. - Рыбак он, инженер.
      - А я к дяде, - сказал я, чтоб кап не подумал, будто я хочу стать бессмертным.
      - Кто же это? - удивился кап и уселся поудобнее, словно готовясь услышать целую историю. - Я всех на Ольхоне знаю.
      - Профессор Гарга, - сказал я тихо и покраснел. - Я еду работать, добавил я.
      - Как же, знаем Гаргу! - почти крикнул кап. - Феликс Маркович, серьезный человек... Ну, а шубу-то взял? Там, однако, мороз.
      - Вон, - я кивнул на сумку, - комбинезон. С отоплением.
      Старик рассмеялся.
      - А мы по-стариковски. В шубе.
      От этих расспросов капа про шубу мне стало легко. Захотелось открыть окно, высунуться по пояс, смотреть, как поезд огибает плавно изогнутую сопку, а за ней стоит такая же махина. Я уже взялся за поручни, забыв, что окно не открывается, но вертолетчик сказал:
      - Нельзя, выбросит: скорость.
      И тоже вспомнил, что окно не открывается, улыбнулся своей промашке, включил видеообзор. И закружились там столетние сосны, промелькнула длинная ровная платформа со змеями эскалаторов, ползущими прямо из леса, а потом вдали, за деревьями, заголубело таежное море. И кап сказал:
      - Когда-то ходил я по рекам на старых теплоходах. Чудно вспомнить: только и глядишь - где мель? А управляешь пальцем. Вот так грозишь пальцем механику: полпальца вправо, полпальца влево, а не поймет - так и с добавлением слов. Глотка-то у меня хорошая, по всей реке слышно. Так и говорили: Грамофоныч приближается. А теперь хоть всю ночь спи, однако речная ракета идет себе. Мели как были - на своих местах, а она, голубушка, танцует поверх. Пусти, в блюдце с водой - пройдет. Осердиться и то не на кого.
      - Иди, отец, к нам, - пожалел его Зюбр. - Мы в такие чертовы дыры забираемся, что нормальному человеку, живущему, например, в небоскребе, и не приснится.
      - А ты что, хочешь в небоскреб? - прицепился к слову Грамофоныч.
      - Да жил я там. - Зюбр махнул рукой. - Пока не сбежал сюда.
      - Однако у твоего дяди свой небоскреб. - Кап, видимо, хотел преподнести мне, горожанину, приятный сюрприз.
      Но я равнодушно сказал:
      - Вот как.
      - Да, городской дом, большой такой кубик. Из серого камня.
      - Старая типовая постройка?
      - Лаборатория, - подтвердил кап. - А в ней машины. Какие - не показывает. Ворота на замке. Серьезный профессор.
      - На замке?
      - Ага. Прежде этих замков было больше, чем людей, а теперь хоть экскурсии води к Гарге. - Кап остался доволен своим выводом и пустил три клуба подряд, держа в ладони свою широкую, как чашка, трубку. - Очень серьезный изобретатель, - добавил он.
      Динамик вкрадчиво объявил, что через три минуты остановка. Зюбр больше не спросил меня ни о чем, хотя глаза его сверлили меня насквозь. На прощание он сказал:
      - В случае чего дай знать о себе. Порт Айхал, командиру.
      - Спасибо, командир.
      Кап одел уже свою мохнатую меховую шубу, такую же шапку и двинулся к дверям. На платформу вышли только мы двое. Махнули в окно командиру, махнули еще раз сверкнувшим уже вдалеке крыльям поезда и стали осматриваться.
      Все было почти так, как я и представлял. Белый, рваный клык скалы, только не справа от меня, а слева. Ровная, закруглявшаяся у горизонта черта, делящая весь мир на зеленое и белое: здесь кончался невидимый защитный купол, прикрывший Байкал; по одну его сторону - лето, по другую зима. А там, где поднялись два голубых луча, указующих проход в поле, чернеет гладкий дежурный мобиль почти музейной конструкции. Значит, едем.
      Кап, раскуривая трубку, молча показал вдаль, и я увидел в чистой голубизне маленькое серебристое пятнышко. Неужели это и есть облако? Я ловко влез в свой комбинезон и не стал застегиваться, чтоб не вспотеть.
      Мы переступили невидимую черту, у которой росла трава и медленно таял снег, и направились к мобилю.
      Шофер знал Грамофоныча, почтительно с ним поздоровался, а у меня спросил:
      - Вы к кому?
      - К дяде! - резко ответил за меня кап. - Что-то раньше, Смирнов, вы почтительней встречали гостей и не задавали бестолковых вопросов.
      - Раньше по морю летом ездили на катерах, - уклончиво ответил шофер.
      - Свои порядки заводите, - проворчал кап. - А лов как? Подледный? (Шофер кивнул.) Верно говорят: вам, ольхонцам, лишь бы как потруднее.
      Мобиль осторожно сполз с берега на лед, и сначала под колесами тонко и жалобно звенели торосы, словно мы пробирались по столу, уставленному фарфоровыми чашками, а потом машина выбралась на ровное место и покатила, набирая скорость. Что это был за лед! Я глаз не мог оторвать от дороги: голубые, светло-зеленые, молочно-белые, матовые, серебристые плиты были уложены одна к одной в затейливый узор. Пожалуй, ни один художник и архитектор не могли похвастать такой сумасшедшей красоты мозаикой, а ведь это были всего-навсего остекленевшие волны, фантазия мороза и ветра. И весь Байкал в оправе скал и сопок сверкал, светился, как драгоценный камень, выставлял себя напоказ, понимая, что он виден сквозь лед до самого дна. А мои спутники знали все это и деловито обсуждали, какая под нами сейчас глубина и где расставлены сети, а чуть позже показали мне место, где ни одна сеть не достанет до дна: гам очень глубокая морщина старушки-земли.
      Все же я решился спросить, почему Байкал - море, хоть и не впадает ни в какой океан. И кап сурово сказал:
      - Слишком много рыбаков утонуло тут в свое время.
      Теперь я другими глазами смотрел на сверкавший Байкал, на ровный узорчатый его щит: я подмечал парок над черными пятнами пропарин - там били со дна теплые ключи, видел змеившиеся трещины - следы подледных течений и, когда издалека прилетел пушечный выстрел, догадался, что с такой силой лопнул где-то лед.
      Длинный остров вмерз в ледяные поля, словно попавший в беду дрейфующий корабль. Ветер сдул с него весь снег, и он предстал перед нами в своем естественном желто-красном виде, а там, где полагается быть пассажирским каютам, стоял золотистый поселок. Стекло, металл, желтые доски сосны отражали солнечные лучи прямо в лицо, и мы, щурясь, рассматривали легкие, устремленные ввысь постройки, стоявшие, казалось, как попало, вперемежку с соснами. Но зоркий глаз капа моментально установил здесь свой порядок. "Пятый дом на улице Обручева видишь? Я туда", - довольно произнес кап.
      А за улицей Обручева, которая, как я заметил, хитроумно петляла меж песчаных холмов, туда дальше, за лесом или парком низких, пригнутых ветром сосен, возвышалась лаборатория старой типовой постройки. Нельзя сказать, что серый куб выглядел мрачным и старомодным: в его контур вплетались ажурная радиомачта, лопасти локаторов, солнечные зеркала, купол маленькой обсерватории, - и все же он казался тяжелым каменным чужаком в золотистом рыбацком городке. Над пикой радиомачты в вышине застыло облако, тень его падала на крышу лаборатории. Мне показалось это символичным. Впервые я видел облако все целиком и на таком близком расстоянии: идеально круглое, торжественно блестящее, похожее скорее на большой, чудом висящий в воздухе металлический шар, чем на наше земное, лохматое, неторопливо плывущее в дальние страны облако. Я смотрел на него одну-две секунды, но очень внимательно. И ничего ему не сказал.
      Кап пригласил меня вечером на уху и пошел к бурундучатам, как он называл внуков (сын его был на промысле в Малом море, где-то между островом и материком). Он шагал по песчаной дороге, прямой и огромный в своей мохнатой шубе, радуясь веселому визгу бурундучат, которых он посадит на плечи, а я подъехал к воротам. Створки вползли в пазы, мобиль очутился во дворе. Медленно-медленно поднялся я по ступеням, дверь распахнулась. Я вошел в вестибюль и долго жмурился, привыкая после сверкания льда к полумраку, потом вылез из комбинезона, постучал в первую дверь.
      - Войдите, - услышал я голос дяди.
      Он сидел за разложенными бумагами. Я шагнул ему навстречу и выпалил то, что давно приготовил:
      - Я приехал не для того, чтоб стать бессмертным.
      - Знаю, - усмехнулся дядя. - Второго Килоу пока не нашлось. Ты приехал работать, не так ли? Я верил в это. Ну, здравствуй.
      Я пожал сухую крепкую руку, оглядывая кабинет Гарги.
      Он понравился мне своей простотой. Просторный, неправильной формы ящик из светло-золотистой сосны, грубо сколоченный деревянный стол посредине. Здесь же, под рукой, счетная машина, доска с мелками, телеэкран. Стулья вдоль стен, складная кровать в нише, шкаф. В окне мягко светится Байкал.
      - Обитель отшельника, - иронически сказал дядя.
      Я еще не верил себе: вот он - тот единственный человек, который договорился с облаком. Имя его известно всем и вызывает то улыбку, то чувство тревоги, то раздражение. Когда-то он качал меня на коленях. Сейчас, смахнув на край стола разбросанные бумаги, угощает кофе. Человек, обещавший людям бессмертие, наливает из обыкновенного кофейника в обыкновенные стаканы.
      Потом он включает экран, знакомит меня с лабораториями:
      - Химическая.
      Во весь экран смуглое узкое лицо.
      - Доктор Наг, заведующий, - представляет Гарга. - Март Снегов, наш новый работник. Программист.
      Доктор Наг кивает, отходит от экрана, открывая прекрасно оборудованную лабораторию: достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в этом. Дальше я вижу подземный ускоритель, физическую лабораторию, мастерские, наконец пустой машинный зал. Три новые машины. Здесь мне предстоит работать.
      - Я обхожусь собственной головой и вот этим арифмометром. - Дядя показывает на свой счетный автомат. - Но работы очень много. Пользуйся всеми машинами.
      - А ваш программист?
      - Сбежал. Ему, видишь ли, не нравилось жить в глухом углу. Я надеюсь, ты серьезный человек.
      Я дернул плечом: откуда я знаю?
      - Работы много, - повторил Гарга. - Но она окупится с избытком.
      Экран показал комнату, уставленную приборами.
      - Биомашины.
      Я смотрю на приборы, стараясь уловить в их контурах что-то необыкновенное. С виду приборы такие же, как во всякой лаборатории.
      - Музейные экспонаты, - говорит Гарга.
      Я не скрываю своего удивления, и дядя поясняет:
      - Теперь, когда найден принцип, можно ставить опыты с продлением жизни прямо на человеке. К сожалению, в эти часы Килоу отдыхает. Но вы еще познакомитесь.
      - Значит, это вполне серьезно - ваше обращение?
      - Гораздо серьезнее, чем там сказано. Увидишь... Что, на материке смеются?
      - Кто как, - сказал я уклончиво.
      - Естественная реакция. Люди всегда смеются, пока не увидят, что вовлечены против воли в новую орбиту. - Меж его бровей прорезалась глубокая складка. - Против воли, - повторил он и вдруг улыбнулся.
      Эта улыбка не обещала ничего хорошего, но я молча проглотил ее, решив стать спокойным наблюдателем: мне надо было во всем разобраться, все понять, только тогда я мог добиться своей цели.
      Я нарочно не спрашивал про облако, и когда увидел на экране радиостудию, долго не верил, что дядя держит связь с облаком по радио.
      - Неужели это так просто? - твердил я, оглядывая обитые изоляцией стены, дикторский столик, висящие головки микрофонов.
      - Примерно так же, как я говорю с тобой. Местное радиовещание оказалось берегом Вселенной, - улыбнулся дядя.
      - И оно отвечает голосом?
      - Буквами. Дает свои резолюции. Как видно, в созвездии Ориона процветает бюрократизм.
      - Ориона? - Я присвистнул от удивления.
      - Как пишут в газетах, - пояснил дядя, - первый контакт между двумя далекими мирами.
      - Это робот?
      - Название не имеет значения. Оно могущественнее нас.
      - А как вам удалось, дядя... - Я не закончил фразу: Гарга устало махнул рукой.
      - Объясню как-нибудь в другой раз.
      - А мы-то...
      Я расхохотался, вспомнив, как самые тонкие инструменты, изобретенные человечеством, атаковали молчащее облако. Достаточно было бы и переносной рации, чтоб договориться с ним. Но нам оно не отвечало!