Хонор Харрингтон. Больше чем Хонор (№1) - Прекрасная дружба

Шли секунды и, наконец, он мысленно встряхнул себя. Показываться на глаза двуногим являлось тем, что ему твердо запретили делать, и он внутренне содрогнулся представив себе реакцию Короткого-Хвоста. Конечно, можно было сослаться на шторм и последствия знакомства с пучковым стеблем, но все это не изменит факта его провала. Он все еще смотрел на двуногого, когда его мозг снова заработал.

Он догадался, что это детеныш, поскольку он был меньше, чем его родители. Лазающий-Быстро не знал что за штуку тот наставил на него, но, судя по донесениям разведчиков, он был бы уже мертв, если бы таково было намерение двуногого. Но если это не оружие, то что же? Мысли эти пронеслись у него в мозгу за время одного удара сердца, а затем, почти не отдавая себе отчета в этом, он потянулся к мыслесвету двуногого в попытке понять его намерения.

Лазающий-Быстро был совершенно не готов к тому, что последовало. Как будто бы ожидая увидеть свет одинокого факела, он взглянул на солнце. Глаза его расширились, уши прижались к голове, когда на него обрушилась лавина эмоций двуногого. Мыслесвет был намного ярче, чем раньше, и он отстраненно задал самому себе вопрос: было ли это просто потому что он был намного ближе и сосредоточен на нем, или же не обошлось без воздействия съеденного пучкового стебля. Но это было не важно. Важно было возбуждение и восхищение которые пылали столь ярко в мозгу двуногого. В первый раз кто-то из Народа сошелся лицом к лицу с двуногим и никто не мог подготовить Лазающего-Быстро к незамутненному восторгу с которым Стефани Харрингтон взирала на чудесное шестилапое создание сидящее в вентиляционном отверстии с полной сеткой стянутого сельдерея на спине.

Представители двух разумных рас, одна из которых даже не подозревала о существовании другой, уставились друг на друга, невзирая на рев грозы. Миг этот не мог длиться долго, но ни один из них не хотел положить ему конец. Стефани чувствовала, как триумф и восхищение своим открытием бьют в ней подобно фонтану, но не подозревала, что Лазающий-Быстро чувствует эти эмоции даже яснее, чем если бы они исходили от представителя его собственного вида. Не могла она и предположить, насколько же сильно он желает продолжать чувствовать их. Она знала только что в течение секунды, показавшейся вечностью, он сидел глядя на нее, а затем встряхнулся и внезапно прыгнул вниз и наружу.

* * *

Лазающий-Быстро вырвался из притяжения мыслесвета двуногого. Это было трудно – возможно, труднее всего, что ему приходилось делать, – но у него были его обязанности, и он заставил себя отступить от этой восхитительной, манящей топки. Или, скорее, отвернутся от нее, поскольку она была чересчур сильна, чтобы просто отсоединится. Он мог отвести глаза от огня, но не мог убедить себя, что тот перестал пылать.

Он встряхнулся и направился в дождь и темноту. Сетка с пучковым стеблем на спине делала его медлительным и неуклюжим, но он был уверен настолько, насколько вообще в своей жизни бывал в чем-то уверенным, что юный двуногий не желает причинить ему вреда. Тайна существования Народа уже была раскрыта и спешка ничего бы не изменила, поэтому он остановился под дождем и оглянулся на двуногого который, наконец, опустил свою странную штуку, чтобы взглянуть на Лазающего-Быстро собственными глазами. Встретившись взглядом с этими странными, карими глазами с круглыми зрачками на мгновение, он дернул ушами, повернулся и помчался прочь.

* * *

Стефани смотрела вслед исчезнувшему пришельцу с ощущением чуда, которое только возросло, когда существо растворилось во тьме. Небольшое, подумала она, не больше шестидесяти-семидесяти сантиметров в длину, хотя хвост скорее всего удвоит его длину. Обитает на деревьях, продолжал работать ее мозг, учитывая его хвост и хорошо развитые руки с когтями, которые она видела, когда существо цеплялось за край заслонки. А на руках, продолжала размышлять она, вероятно, было по три пальца на каждой, при этом полностью противоположные друг другу. Она закрыла глаза, представляя его еще раз, с сеткой на спине, и поняла, что это так.

Похититель сельдерея напоминал крохотную гексапуму, но сетка неоспоримо доказывала то, что исследовательские экспедиции не заметили наиважнейшую особенность Сфинкса. Но это не так плохо. На самом деле, это просто великолепно. Благодаря их недосмотру, этот мир неожиданно превратился из места ссылки в самое чудесное, восхитительное место, где только могла очутиться Стефани Харрингтон, ибо она только что сделала то, что случалось всего одиннадцать раз за пятнадцать сотен лет расселения человечества в космосе.

Она только что совершила первый контакт с пользующейся инструментами, явно разумной расой.

Вопрос в том, как поступать с этим дальше.

Глава IV

Лазающий-Быстро лежал на спине возле своего гнезда, брюхом к солнцу, стараясь убедить остальной клан, что спит. Он понимал, что не одурачит никого, кто захотел бы попробовать его мыслесвет, но воспитание требовало от них притвориться обманутыми.

Что было даже к лучшему, ибо все сонливое блаженство солнечного тепла не могло отвлечь его от грандиозных перемен в его жизни. Предстать перед вождями клана и признаться им, что он позволил одному из двуногих увидеть себя – и, что еще хуже, увидеть себя прямо во время налета на их место для растений – оказалось именно так неприятно, как он и опасался.

Представители Народа редко нападают друг на друга. Конечно, не обходилось без споров, порою серьезных драк – обычно, хотя и не всегда, между молодыми разведчиками или охотниками – и, еще реже, ситуаций, когда целые кланы могли враждовать с друг с другом или сражаться за территорию. Никто особенно не гордился такими ситуациями, но способность слышать мысли или чувствовать чужие эмоции еще не означала, что из-за нее с соседями будет легче ужиться или что угодья клана в нужное время наполнятся добычей. Но вожди клана обычно вмешивались до того, как что-то серьезное могло произойти внутри клана, и поистине редко случалось так, чтобы один член клана намеренно нападал на другого, если только с атакующим что-то не было изначально не в порядке. Сам Лазающий-Быстро помнил случай, когда Клан Высокой Скалы был вынужден изгнать одного из своих разведчиков – негодяя, нападавшего на других из Народа. Изгнанник вторгся во владения Яркой Воды, убивая добычу не только ради пропитания, но просто из-за жажды крови, и совершал набеги на хранилища клана. Он даже атаковал и тяжело ранил разведчика Яркой Воды, пытаясь украсть котят у матери… с намерениями, о которых Лазающий-Быстро старался не задумываться. В конце концов разведчикам и охотникам клана пришлось выследить и убить его. Это была тяжелая необходимость, которая никому радости не доставила.

Поэтому Лазающий-Быстро не ожидал, что кто-то из вождей Яркой Воды набросится на него – и этого не произошло. Но ощущал он себя так, как будто с него содрали шкуру и повесили ее сушиться. Дело было даже не в том, что они сказали, а в том, как они это сказали.

Уши Лазающего-Быстро дернулись, и он поерзал, пытаясь поймать побольше солнца и вспоминая о своей встрече с вождями Яркой Воды. Поющая-Истинно присутствовала в качестве второй певицы клана и предполагаемой преемницы первой певицы, когда Прядильщица-Песен умрет или передаст свой пост; но даже Поющую-Истинно потрясла его неуклюжесть. Она не отчитала его, как это сделали Короткий-Хвост или Сломанный-Зуб, но выносить безмолвный укор сестры Лазающему-Быстро было тяжелее, чем язвительную иронию Сломанного-Зуба.

Он попытался объяснить, как можно яснее и спокойнее, что он никак не хотел дать двуногому возможность увидеть себя, и предположил, что двуногий каким-то образом узнал, что он в теплице еще до того, как увидел Лазающего-Быстро. К несчастью, его подозрение основывалось на мыслесвете двуногого, и хотя никто ничего не сказал, он знал, что им сложно было поверить в то, что мыслесвет двуного мог столько поведать одному из Народа. Он даже понимал, почему они так думали, ведь никому из разведчиков до сих пор не удавалось подобраться к двуногому достаточно близко – или сосредоточиться на нем достаточно сильно – чтобы осознать, насколько чудесным, насколько ужасающе могущественным был на самом деле этот мыслесвет.

«Я верю, что ты веришь, что у двуногого был какой-то способ узнать, что ты был там», – рассудительно заявил ему Короткий-Хвост, и его мыслесвет был серьезен: «и все же я не могу понять, как ему это удалось. Ты же не видел никаких странных свечений или приспособлений, которые двуногие использовали для того, чтобы обнаружить других разведчиков»

«Это так», – ответил Лазающий-Быстро как можно правдивее: «однако двуногие очень умны. Я не заметил ничего из их штук, о которых знал, но доказывает ли это, что у двуногих нет штуковин, о которых нам еще не известно?»

«Ты охотишься на земляных бегунов в верхних ветках, меньший брат», – сурово сказал Сломанный-Зуб, старейший из старейшин Яркой Воды: «Ты позволил двуногому не просто увидеть себя, но увидеть то, как ты совершал набег на его владения. Не сомневаюсь, что ты попробовал его мыслесвет, но я также не сомневаюсь, что в том мыслесвете ты попробовал прежде всего то, что было важнее всего для тебя самого»

Как бы сильно обвинение Сломанного-Зуба не разозлило Лазающего-Быстро, он не мог как следует возразить ему. Даже у Народа неправильно понять чувства всегда было гораздо легче, чем мысли, выраженные словами, и со стороны Сломанного-Зуба, никогда не пробовавшего мыслесвет двуногого, было вполне обоснованно предположить, что будет тем более сложно понять мыслесвет совершенно чуждого существа. Лазающий-Быстро не просто предполагал, а знал точно, что мыслесвет двуного был таким сильным, таким энергичным, что он просто не смог бы распознать его неправильно, однако если он не мог объяснить, откуда он это знал даже себе самому, он вряд ли мог осуждать вождей клана за то, что они не смогли понять то же самое.

И потому, что он не мог объяснить, он принял упреки так кротко, насколько смог. Пучковый стебель, который он принес домой, до некоторой степени смягчил выговор, так как оказался таким чудесным, как то обещали песни других кланов, но даже его было недостаточно, чтобы избежать одного последствия, которое он ненавидел до глубины души.

Его освободили от обязанности наблюдать за его двуногими, и Прячущийся-в-Тени, другой разведчик (к тому же внук Сломанного Зуба), получил эту задачу вместо него. Несмотря на свое сопротивление, Лазающий-Быстро понимал причину такого решения, ибо Народу стоило только увидеть, как люди рубят деревья своими жужжащими орудиями, которые вгрызались в стволы деревьев настолько больших, что могли выдержать целые кланы Народа; или как они используют машины, чтобы выдолбить глубокие норы, в которые они устанавливали свои жилища, чтобы усмотреть потенциальную опасность, которую представляли двуногие. Им не обязательно было решать убить Народ или уничтожить все угодья клана, они могли прийти к точно такому же результату совершенно случайно. Поэтому Народ решил, что избежать этой опасности можно только полностью прячась от людей. Кланы должны оставаться необнаруженными, наблюдая, но сами не попадая под наблюдение, до тех пор, пока не решат как лучше всего отреагировать на странных созданий, которые так уверенно и осведомленно переделывают мир.

К сожалению, Лазающий-Быстро стал сомневаться в мудрости такой тактики. Конечно, осторожность необходима, но все же ему казалось, что многие из Народа – такие, как Сломанный-Зуб и подобные ему среди других кланов – стали слишком много думать о возможной опасности, которую представляли двуногие, и слишком мало – о пользе, которую они могли бы принести. Может быть, даже сами того не осознавая, в глубине души они решили, что время, когда двуногие узнают о Народе, никогда не придет, ибо только таким образом Народ может оставаться в безопасности.

Хотя Лазающий-Быстро слишком уважал вождей своего клана, чтобы сказать им прямо, но надеяться на то, что двуногие никогда не обнаружат Народ, было безрассудно. С каждой сменой сезонов прибывало все больше двуногих, и их летающие штуковины и видящие на расстояние штуковины, и то, что юный двуногий использовал, чтобы засечь самого Лазающего-Быстро, были слишком хитрыми, чтобы Народ мог прятаться от них вечно. Даже не будь его встречи с двуногим, Народ обнаружили бы рано или поздно. И когда это случилось бы – или, точнее, теперь, когда это случилось – у Народа не оставалось другого выбора, кроме как решить, как они будут общаться с двуногими… при условии, конечно, что двуногие позволят Народу принять такое решение.

Все это было совершенно ясно Лазающему-Быстро и, как он подозревал, не менее ясно Поющей-Истинно, Короткому-Хвосту и Блестящему-Когтю, старшему охотнику клана. Но Сломанный-Зуб, Прядильщица-Песен и Копатель, следивший за растениями клана, отвергали это заключение. Они знали, каким необъятным был мир, как много в нем потайных мест, и считали, что смогут скрываться от двуногих всегда, даже сейчас, когда двуногие уже узнали о существовании Народа.

Он снова вздохнул, и его усы дернулись в усмешке, когда он подумал о том, не столкнулся ли юный двуногий с точно такими же трудностями, пытаясь заставить старших поверить его рассуждениям. Если это так, должен ли Лазающий Быстро быть благодарным или недовольным? Он знал из мыслесвета детеныша, что когда тот увидел его, то чувствовал лишь изумление и радость, а не злость или страх. Если старшие разделяли его чувства, то Народу точно нечего было опасаться. И все же то, что так чувствовал двуногий, едва вышедший из возраста котенка, для остальных двуногих могло значить не больше, чем его чувства значили для Сломанного-Зуба.

Лазающий-Быстро грелся на солнышке, размышляя обо всем, что произошло – и о том, что угрожало произойти – и сочувствовал страху Сломанного-Зуба и его сторонников. Честно говоря, он сам в чем-то разделял их страх, но в то же время понимал, что уже поздно, события приведены в действие. Двуногие теперь узнали о существовании Народа. На это они должны как-то отреагировать, что бы Народ ни делал, и все бурчание Сломанного-Зуба не сможет этого предотвратить.

Тем не менее, было еще нечто, о чем Лазающий Быстро не сообщил, нечто, что ему самому еще предстояло понять и оно, как он боялся, могло настолько напугать вождей Яркой Воды, что они бы бросили свою территорию и бежали бы в горы. Допустим, бегство могло бы оказаться мудрым решением, но оно также могло бы лишить Народ сокровища, которое они до сих пор не встречали. Вряд ли одному-единственному разведчику подобало принимать решения, судьбоносные для всего клана, но кто еще смог бы это сделать, ибо он один знал что как-то, каким-то не понятном ему образом, они с двуногим разделили что-то.

Он не совсем представлял себе, что это, но даже сейчас, с закрытыми глазами, вдали от поляны двуногих, он знал точно, где находился детеныш. Он мог ощущать его мыслесвет, подобно далекому костру или солнечному свету ярко сияющий сквозь его закрытые веки. Двуногий был слишком далеко, чтобы он мог почувствовать его эмоции, но он знал, что ему не почудилось. Он четко знал путь к двуногому, даже четче, чем путь к Поющей-Истинно, которая была не дальше двадцати-тридцати длин Народа в этот самый момент.

Лазающий Быстро не имел ни малейшего представления о том, что это могло означать или к чему привести, но две вещи он знал точно. Его связь, если такой она была, с детенышем двуногих может – должна – быть ключом к любым отношениям, которые могут состояться между Народом и двуногими. И до тех пор, пока он не решил, что эта связь значила в его собственном случае, он не осмеливался даже заикнуться о ее существовании тем, кто был согласен со Сломанным-Зубом.

Глава V

Стефани откинулась в удобном кресле, сложив руки за головой и положив ноги в носках на стол в такой манере, которая непременно вызывала бы недовольство матери. Ее губы были сложены в беззвучном свисте, который неизбежно дополнял рассеянную мечтательность ее взгляда… свист, который, будучи засеченным родителями, тут же предупредил бы их о том, что их милая дочурка Что-то Замышляет.

Трудность в том, что впервые за долгое-предолгое время она лишь очень расплывчато представляла то, чем собиралась заняться. Или, вернее, как двигаться к ее цели. Неуверенность была непривычным чувством для той, которая попадала в неприятности из-за своей настырности, и в то же время в этом было что-то привлекательное. Возможно, как раз из-за новизны.

Она нахмурилась, прикрыла глаза, откинула кресло еще больше и задумалась еще сильнее.

В ту грозовую ночь ей удалось проскользнуть в кровать незамеченной. Странно – хотя ей пришло в голову, что это странно лишь гораздо позже – она даже не подумала о том, чтобы прибежать с камерой к родителям. Это ее открытие, что человечество соседствует с другой разумной расой на Сфинксе, и ей до странного не хотелось делиться этим знанием. Пока она этого не сделала, ее открытие также было ее тайной, и она почти удивилась, когда поняла, что намерена узнать как можно больше о своих неожиданных соседях, прежде чем сообщить об их существовании кому-то еще. Она не знала, когда решила так, но, сделав это, легко нашла логические обоснования такого решения. Во-первых, она содрогалась от одной лишь мысли о том, как может повести себя кто-нибудь из детей в Твин Форкс. Учитывая их решимость поймать в качестве домашнего животного все что можно, от бурундуков (которые совсем не походили на мейердальских или даже земных) до квази-черепах, они, скорее всего, будут преследовать новых существ с еще большим энтузиазмом и катастрофичными результатами.

Стефани даже почувствовала себя весьма добродетельной, зайдя так далеко в своих рассуждениях, но к решению главной проблемы она не продвинулась ни на шаг. Если она не расскажет никому, как она сможет больше узнать о них в одиночку? Стефани знала, что умнее большинства, но понимала, что рано или поздно кто-то еще поймает похитителя сельдерея. Тогда ее тайна выйдет наружу, и поэтому она собиралась узнать о них все, что можно, до того, как это произойдет.

Она подумала, что начинает с чистого листа. В инфосети не нашлось ни одного упоминания о миниатюрной гексапуме с руками. Она даже воспользовалась связью отца с Лесной Службой, чтобы сравнить изображение с ее камеры со всеми известными видами Сфинкса, и снова впустую. Никому больше не удалось получить изображение его (или, быть может, ее) родственников или даже загрузить их устное описание в планетарную базу данных, что рассказывало об их сообразительности не меньше, чем плетеная сеть налетчика. Планета большая, но если судить по распределению краж сельдерея, эти существа должны быть распространены так же широко, как колонисты Сфинкса. Они могли оставаться необнаруженными пятьдесят с лишним земных лет лишь при условии, что они намеренно избегали людей… а это говорило о мотивированной реакцией на присутствие колонистов и на существование речи. Такая успешная игра в прятки свидетельствовало об обдуманном, сознательном, общем для всех образце поведения, а как бы они добились такой слаженности, не имея возможности общаться друг с другом? Значит, они применяли не только орудия, но и язык, а с их небольшим размером это было еще более поразительно. Тот, что видела Стефани, длиной был не большой шестидесяти сантиметров, а весом – тринадцать-четырнадцать килограммов. Еще никому не удавалось повстречать разумную расу с такой маленькой массой тела.

К этому Стефани пришла без особой сложности. К сожалению, продвинуться дальше не удавалось, не получив больше данных, и впервые на своей памяти она не знала, как их добыть. Она была первой в своем классе, возможно, прошла бы в финальный раунд планетарного чемпионата по шахматам и принималась за большинство проблем с абсолютной непоколебимостью, но на сей раз она была в тупике. Она изучила все, что было доступно, и если ей нужно больше информации, то придется самой доставать ее. Это подразумевало исследование в полевых условиях, но каким образом одиннадцатилетняя девочка, пообещавшая родителям, что не будет шататься по лесу в одиночку, сможет собрать сведения о совершенно незнакомой расе, не рассказывая никому о том, что эта раса вообще существует?

В некотором отношении, она даже была рада, что ее мать была так связана своими нынешними проектами, что не могла отправиться в обещанные походы на природу. Стефани была благодарна матери за предложение, хотя уже тогда сознавала, что в присутствии мамы вряд ли сможет проделать насыщенную исследовательскую работу, по которой так томилась.

Поэтому, вероятно, получилось не очень удачно, что отец, пытаясь утешить ее «разочарование» материнским распорядком, решил отвлечь ее и возобновил уроки полетов на дельтаплане, прерванные отъездом с Мейердала. Стефани любила острые ощущения от полета, даже несмотря на аварийный антиграв, на котором «на всякий случай» настаивал отец, и не было учителя лучше Ричарда Харрингтона, которые трижды проходил в финал континентального соревнования по дельтапланеризму на Мейердале. Но время, которое она тратила на полеты, могло быть потрачено на расследование ее захватывающего открытия, а если она не будет заниматься уроками – и выказывать удовольствие от них – родители заподозрят, что у нее на уме что-то еще. Хуже того, папа настоял на том, чтобы для уроков летать в Твин Форкс. Это имело смысл, так как, в отличие от мамы, он должен быть доступен для связи двадцать пять часов в сутки, а Твин Форкс был связующим центром для всех местных поместий. Из города он мог легко добраться до любого из них, а проводя там занятия, он мог завербовать на место помощников учителя еще двух-трех родителей с опытом дельтапланеристов и предлагать уроки всем местных детям. Именно такую щедрость Стефани привыкла ожидать от него, но в результате эти занятия не только поглощали львиную долю ее свободного времени, но и уводили ее на восемьдесят километров от того самого места, где она жаждала начать изучения, которые пообещала родителям не предпринимать.

Она пока на нашла решения своих проблем, но была полна решимости добиться этого – при этом не нарушая ее обещания, какие бы дополнительные трудности это не вызвало. По крайней мере, назвать новую расу оказалось нетрудно. Они выглядели как сильно уменьшенная версия «гексапумы»; как и в «гексапуме», в них чувствовалось (наверное, неизбежно), что-то кошачье. Разумеется, Стефани знала, что «кошачий» относилось только к определенной ветви эволюции Старой Земли, но в течение веков стало традицией применять земные названия к инопланетным видам (как тот сфинксианский «бурундук» или «квази-сосна»). Большинством считалось, что такой обычай родился из-за ностальгии или желания иметь что-то привычное в чужеродной обстановке, но, по мнению Стефани, причиной, скорее всего, была лень, поскольку благодаря этой привычке людям не приходилось придумывать новые ярлыки для всего, что они обнаруживали. Несмотря на это, принявшись раздумывать об именах, она пришла к выводу, что «древесный кот» – единственно возможный вариант, и надеялась, что систематики так это и оставят, когда она объявит о своем открытии общественности, хотя и подозревала, весьма хмуро, что ее возраст будет работать против нее в этом отношении.

А если она разберется, как изучать древесных котов, не нарушая своего обещания – а это условие обязательно, как бы сильно ей не хотелось продолжать – то, по крайней мере, она знает, где начать искать. Она не понимала, откуда взялось это знание, но была совершенно уверена, что, когда придет время, она будет знать, куда именно идти.

Она закрыла глаза, вытащила из-под головы одну руку и указала ею, затем открыла глаза, чтобы посмотреть, куда был нацелен указательный палец. Направление слегка изменилось со времени последней проверки, и все же у нее не было и тени сомнения, что она указывала прямо на древесного кота, который ограбил теплицу ее матери.

А эта способность, подвела она итог, являлась самым необычным – и самым интересным – во всей этой истории.

Глава VI

Марджори Харрингтон закончила описание своей последней микробоустойчивой породы тыквы, закрыла файл и со вздохом откинулась в кресле. Кто-то из фермеров Сфинкса утверждал, что будет гораздо проще и быстрее придумать что-нибудь, что истребит микробов. Такая мысль, казалось, всегда приходила в голову тем, кто сталкивался с подобными проблемами, и порою Марджори была готова признать, что это было не только простейшим, но и самым недорогим и экологически здравым решением. Особенно тогда, когда данный паразит сам по себе был новым видом, новой мутацией, а не старой, привычной частью экосистемы. Но в данном случае они с администрацией планеты категорически возражали, и ее окончательным решением – разработка которого, как она признавала, заняла дольше, чем могло занять более агрессивное решение – было не заниматься микробом, а выбрать наименее масштабную из трех возможных генетических модификаций растения. На планете, чью биосистему люди еще не полностью изучили, всегда разумно как можно больше ограничивать воздействие на эту биосистему, поэтому она предполагала, что сельскохозяйственные картели и администраторы министерства внутренних дел будут весьма довольны ее решением, несмотря на стоимость всех дополнительных часов, вложенных в этот проект.

Она скривилась при мысли о бюрократах. Да, их местная разновидность были гораздо менее навязчивой и более разумной, чем их собратья на Мейердале, но Звездному Королевству насчитывалось чуть больше шестидесяти земных лет. Без сомнения, когда оно достигнет возраста Мейердала, то будет обладать всеми закоснелыми бюрократиями, какие только может пожелать наиболее лишенный воображения и обожающий процедуры канцелярский тиран.

Ее гримаса превратилась в ухмылку, удивительно походившую на улыбку ее дочери, а потом погасла, когда от тыквы она обратилась к другим делам. Ее нагрузка сильно возросла в течение прошлых недель, когда в южном полушарии Сфинкса неуклонно приближался сезон посадочных работ, и теперь, когда она покончила с тыквенным проектом, гнетущее чувство вины вернулось с полной силой. Вряд ли она виновата, что груз работы не давал ей найти время на долгие походы со Стефани, но она не могла освободиться даже для того, чтобы помочь дочери исследовать исчезновение сельдерея, которое наконец настигло усадьбу Харрингтон.

Хорошо хоть Ричард возобновил уроки дельтапланеризма в качестве развлечения и компенсации. Гениальная идея, и Стефани отнеслась к ней с восторгом. Марджори оставалось только радоваться, что Стефани так понравилось – она стала проводить много часов в воздухе, время от времени отмечаясь через наручный комм – и, несмотря на громогласное беспокойство некоторых родителей в Твин Форксе, чьи дети тоже учились летать, Марджори не слишком беспокоили возможные опасности нового хобби дочери. Сама она никогда не занималась этим спортом, но он был достаточно популярен на Мейердале, где она знала десятки страстных любителей. В отличие от некоторых родителей, она понимала, хоть и не без труда, что невозможно держать своего единственного ребенка завернутым в ватное одеяло. Дети не всегда могут избегать опасности, но это им удается гораздо лучше, чем готовы признать большинство взрослых, и какое-то количество шишек, царапин, ушибов, синяков и даже переломов были неизбежным спутником детства, нравилось ли это родителям или нет.

Несмотря на то, что у Марджори не было оснований тревожиться о новом увлечении Стефани, она все еще беспокоилась, что Стефани взялась за него в основном для того, чтобы отвлечься от разочарования в других своих желаниях. Внешне казалось, что Стефани забыла о своей жажде исследовать бескрайние леса усадьбы, но внешность бывает обманчивой, и Марджори слишком хорошо знала свою дочь, чтобы поверить в то, что та на самом деле оставила свои первоначальные устремления, как бы она не радовалась внешне другой деятельности.

Марджори задумчиво потерла нос. Ясно, что Стефани понимала – по крайней мере, в уме – всю важность ее работы и почему она шла впереди других занятий, которые они обсудили, но это только все усложняло. Какой бы смышленой ни была Стефани, ей тем не менее всего лишь одиннадцать лет, а понимание и принятие слишком часто были не одним и тем же даже для взрослых. Кроме того, мирилась ли с этим Стефани или нет, ситуация была чрезвычайно несправедливой по отношению к ней, а «справедливость» была невероятно важна для детей… даже гениев на двенадцатом году жизни. Хотя Стефани редко дулась или ныла, Марджори ожидала, что услышит немало тщательно продуманных замечаний о вопросе справедливости, и то, что Стефани не жаловалась вообще, только обострило чувство вины у Марджори. Создавалось впечатление, что Стефани…

Рука, потиравшая нос доктору Харрингтон, внезапно застыла, когда новая мысль озарила ее, и она нахмурилась, удивляясь, почему ей не пришло это в голову раньше. Она ведь знает свою дочь, и подобное смирение совершенно не свойственно Стефани. Нет, она не дулась и не ныла, но никогда не отказывалась без борьбы от того, к чему изо всех сил стремилась. Хотя Стефани наслаждалась дельтапланеризмом на Мейердале, он никогда не был такой страстью для нее, какой, казалось, стал здесь. Вполне вероятно, что она просто обнаружила, что недооценила степень удовольствия от него на Мейердале, но внезапно разбуженные инстинкты Марджори чуяли нечто совершенно иное.

Она проиграла в уме недавние разговоры с дочерью, и ее подозрение возросло. Стефани не только не жаловалось на несправедливость ее заточения или «идиотизм» юных граждан Твин Форкс, с которыми делила уроки полетов, но уже больше двух недель вообще не упоминала загадочные кражи сельдерея, и Марджори отчитала себя еще сильнее за то, что впала в грех самоуспокоенности. Она прекрасно понимала, почему так произошло – с грузом ее нынешних проектов, она была слишком благодарна Стефани за ее сдержанность, чтобы как следует подумать, откуда она растет – но это не оправдание. Все признаки были налицо, и ей следовало понять, что такой покладистой Стефани могла быть только Стефани, которая что-то замышляла и не хотела, чтобы ее родители это заметили.