Дивизион (№2) - Райский сад дьявола

Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер

Райский сад дьявола

Видел я трех царей. Первый отругал мою няньку и снял с меня шапку за то, что не поприветствовал его. Второй сослал меня в две ссылки. С третьим стараюсь подружиться. Не дай Бог… идти моим путем и ссориться с царями.

А. С. Пушкин (из письма к жене, 1834 г.)

ПРОЛОГ

ПРОГНОЗ НА ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

— Жди! — доброжелательно-снисходительно сказал мне помощник министра Коновалов и еле заметно подмигнул, чуть смежив пронзительное око ласкового нахала и неукротимого прохиндея. Вообще-то ему здесь не место — Коновалова надо содержать в Парижской палате мер и весов, где он с одного взгляда безошибочно определял бы удельный вес визитеров, их ценность и вектор карьерного движения — вверх или вниз.

— Не знаешь — ждать долго? — спросил я.

— А кто ж это может знать? — засмеялся Коновалов и кивнул на министерскую дверь. — Не царское это дело — поверять нам, винтикам-болтикам, свои тайны… Ты тут лишнего не отсвечивай, иди покури пока, я тебе свистну…

Коновалов отправился в кабинет министра, и на лице его были одновременно запечатлены державная озабоченность и готовность выполнить любое задание родины. Или его шефа. Этакая усталая и бодрая скорбь всеведущего столоначальника — «счастливые столов не занимают!». Сейчас он будет подъелдыкивать при решении моей судьбы. Наверное, это и есть царское дело — решать чужие судьбы.

А я отправился погулять в коридор, уныло раздумывая о том, что ни одного царя видеть мне не довелось. Зато я знал двенадцать министров. Честное слово!

Двенадцать министров внутренних дел. Ох, недюжинные были ребята!…

Я вспоминал их, глядя на огромную гранитную стелу в небольшом холле, как бы мемориальной прихожей перед приемной министра. На полированном винно-красном Лабрадоре были узорно выведены золотыми письменами их незабываемые имена.

Конечно, имена не только этих двенадцати всегда чем-то разгневанных мужчин, которых я знал лично, а всех пятидесяти восьми верховных охранителей общественного порядка в нашей неспокойной державе за последние двести лет.

Начиная с Виктора Павловича Кочубея, заступившего на боевую вахту в сентябре 1802 года — внука того самого знаменитого Кочубея, на которого так ловко слил компромат коварный и сластолюбивый гетман Мазепа. Пришлось тогда нашему крутому и мнительному государю Петру Алексеевичу замочить Кочубея наглухо — не министра, конечно, а его деда, который был богат и славен, хочь убей. Потом царь, естественно, очень огорчался, что подверг своего верноподданного полковника необоснованным репрессиям, даже через комиссию по реабилитации выхлопотал ему полное оправдание, да только голова не шапка — снявши, не воротишь. Вот и пошло с тех пор, поехало! Выяснилось неожиданно, что для такой нормальной штуки, как поддержание правопорядка в стране, а попросту говоря — проживания людей в мире и согласии, да еще при полном благоволении во человецех, надо валдохать народонаселение по-черному, и совершенно нет никакой возможности поддерживать этот долбаный общественный порядок без кнута и плахи, без острогов и расстрелов, без стукачей и держиморд!

И министры наши, знатоки внутренних органов Российской империи, главные генерал-полицмейстеры, души голубиные, взяли на себя эту ношу неподъемную.

Совестью порадели, и умом потрудились, и сердцем намаялись они, работая с людишками нашими каторжными, которых и дубьем по башке не отучишь пить, воровать, бесчинствовать и душегубничать.

Но за короткий срок — всего-то век с небольшим — выяснилось, что в конструкции этого манкого вожделенного кресла, щедро декорированного золотом погон, сиянием орденов, суетой холуев, денежным достатком и громадной, просто ни с чем не сравнимой властью, заложен какой-то странный, подлый, противный порок — оно существовало по законам балаганного аттракциона «Колесо смеха».

Всегда вначале было почетно, приятно и весело, но каждый день колесо крутилось все быстрее, и на его скользкой от крови и слез горизонтали все труднее было удержаться — сановник неостановимо сползал к закраине вертящегося политического круга, к пропасти, позору, погибели и забвению, и не за что было уцепиться, и веселое колесо страшного бытия незаметно и неостановимо перепалывало смех в плач.

То грозная царская опала, то бомбы народовольцев, то ворошиловский стрелок Богров превращает оперный театр в учебный тир. И дольше века длилась эта жуть — пока не пришла, слава Богу, советская власть!

Тут министров — царских сатрапов, кровавых палачей, опричников проклятых — срочно переименовали в народных комиссаров. И они, народом вознесенные и призванные все тот же долбаный общественный порядок поддерживать, наконец-то хоть душой отдохнули — никакой неопределенности, никаких тайн бытия и загадок туманного будущего. Они об этом и не помышляли, как камикадзе о персональной пенсии. Дело было поставлено надежно — каждого министра должно было со временем убить как врага народа.

Ничего не попишешь — лес рубят, как говорится, щепки летят. Наверное, наркомы ошибочно предполагали, что на этой внушительной лесосеке они и есть героические лесорубы, а полет щепок, за которыми уже и самого леса стало не видно, и есть воплощение общественного порядка, которого почему-то наше трудное несговорчивое население по-прежнему не хотело придерживаться. Песню даже придумали популярную: «Э-ге-гей, привычны руки к топорам!…»

Смешно — гранитная плита на паркете, золотые письмена на ней, последнее упоминание о старательных министрах — железных дровосеках. Какое пафосное надгробие, какой величавый памятник людям, у которых нет могилы, нет праха, чьи имена прокляты.

Ягода (Ягуда) Генрих Григорьевич.

Ежов Николай Иванович.

Берия Лаврентий Павлович.

Его партии пришлось одернуть, строго покритиковать и, мягко намекнув на некоторые заблуждения, тоже — извините! — расстрелять. После Берии министров больше не казнили. Конечно, в тюрьму — при некоторых нарушениях — это запросто!

Или если решил сам на себя руки наложить, с перепугу там или от угрызений совести — пожалуйста! Вольному — воля, спасенному — не скажу чего…

Короче, у меня, веселого, жизнерадостного лейтенантика-идиотика, принимал присягу уже великий министр — Николай Анисимович Щелоков. Он просидел на своем месте шестнадцать с половиной лет — почти столько же, сколько потом довелось всем вместе его одиннадцати преемникам и местоблюстителям.

Всю эту недобрую дюжину дюжих крутых мужиков я видел в разных обстоятельствах и ситуациях, я слышал и слушался их, я выполнял их государственные приказы и личные указания, они поощряли меня или давали строгий укорот, они вершили мою судьбу, указывая мне, где и каким образом я должен укреплять правопорядок в стране. И за ее пределами.

И я укреплял.

Наверное, у меня мания величия, но я утверждаю, что двенадцать министерских карьер вместились в мою куцую и неубедительную служебную биографию. Но главная глупость сиюмоментного моего стояния перед мемориальной стелой в том, что последней строчкой в том златорубленом списке должно было сиять мое имя! Совсем недавно мне это твердо обещал мой друг — всемогущий магнат Серебровский. Это было два министра назад. Он так и сказал — следующим будешь ты!

Правда, он не поинтересовался тогда спросить, что я думаю по поводу такого роскошного предложения. И правильно сделал — кто же это в здравом уме и твердой памяти не захочет порулить общественным порядком на одной шестой суши?

Но не получилось. Как говорится, факир был пьян — и фокус не удался.

Кризис, дефолт, падшие, как девушки, правительства. Бегство капитала, который бежал быстрее лани, быстрее, чем заяц от российского двуглавого орла. Все смешалось в доме Обломовых — кони, люди, реформаторы и коммуняки. Крах, обвал, завал, полный отпад.

В сухом остатке: Серебровский — в каких-то заоблачных, плохо просматриваемых финансовых эмпиреях, я — в мемориальном предбаннике, а в кабинете министра — абсолютно другой, не я, малознакомый и строгий мужчина. Не знающий, к счастью, что в его кресле сейчас должен был бы сидеть я. Он бы мне тогда показал кузькину мать!

А Коновалов, демонстрирующий министру высший уровень почтительности — он шаркает обеими ножками сразу, — слава те, Господи, тоже не знает, что мог бы сейчас быть моим помощником. А то бы не говорил мне товарищески-грубовато, приятельски-хамски:

— Ну, давай шагай… Можно…

***

«…Я, Ордынцев Сергей Петрович, 1962 г. рождения, подполковник милиции, общий стаж службы 21 год 4 месяца 12 дней, откомандированный на должность старшего офицера Управления криминальной разведки Международной организации уголовной полиции (Интерпол), прошу уволить меня из органов внутренних дел…»

Министр неодобрительно хмыкнул и спросил недоверчиво:

— Каким же это макаром ты себе такой стаж накачал? Тебя что, в милицию сыном полка взяли?

— Пасынком, — смирно ответил я. — А стаж мне кадровики накачали — за участие в боевых действиях в Афганистане. Про нас, ментов-афганцев, был специальный приказ вашего предшественника министра Бакатина… Давно это было…

— Угу, — покивал он значительно державно-государственной головушкой. — Помню, помню… Но дать тебе, Ордынцев, пенсию по боевой травме не могу — у тебя инвалидности нет… Не обессудь…

Тут и я вздохнул тяжело, а молвил мягко:

— Ну, не можешь — не надо… Я понимаю, тебе порядок нарушать нельзя… Раз не полагается, значит, обойдусь как-нибудь… Ты это не бери в голову…

Он от удивления глаза выпучил — с того дня, как он впервые перешагнул порог этого кабинета, никто не сказал ему панибратского «ты». Великая привилегия сановника говорить всем «ты», твердо зная, что "я" — это «мы», что меня — много, что "я" — держава, власть, сила, и обращаться ко мне надлежит только на вы, и любая попытка «тыканья» есть не просто нарушение субординации, а оскорбление национального достоинства и покушение на государственный престиж.

Покачал он головой и сказал удивленно:

— А мне звонили о тебе достойные люди… Сказали, что ты неплохой парень… Толковый…

— Люди — злы! Обманули… — вздохнул я.

— Ладно! — махнул он рукой. — Последний вопрос — Что ты можешь сказать об обстоятельствах убийства жены Александра Игнатьевича Серебровского?

— А что я могу сказать? Я ведь там случайно оказался! — развел я беспомощно руками. — Когда я приехал, она уже была мертва…

— Я понял, — снова кивнул он. — А Константина Бойко кто вывез отсюда?

— Кота? Бойко? — безмерно удивился я. — Откуда мне знать? На месте убийства я видел его мельком… Но там такая кутерьма была, что я сразу потерял его из виду… Больше Бойко я не видел, где находится — не знаю. И он мне ни разу с тех пор не звонил…

— Я понял, — опять повторил министр и долго задумчиво смотрел на меня.

Потом сказал ровным голосом:

— Подпиши заявление, проставь дату…

Я расписался и число поставил, протянул лист, прикрыл глаза, скрестил под столом пальцы и молча завопил: «Господи Всемогущий! Сделай так, чтобы это было последним распоряжением по службе! Я ведь отдал ей всю свою непутевую, бестолковую жизнь!»

И ничего не услышал в ответ. Сыто сопел кондиционер, поскрипывало золотое перо в руке у министра.

Зачем он меня вызывал? Взглянуть лично на отвязного дурака, за которого ходатайствуют невероятно достойные люди? Боюсь, мне этого не узнать никогда. Да и не нужно мне это теперь.

Левый угол моего заявления перекрыла размашистая косая резолюция: «Вывести за штат, с сохранением в действующем резерве».

— А я думал — «с наслаждением!».

— Что — с наслаждением? — не понял министр.

— Резолюция на рапорте об увольнении… Одному знакомому написали…

— Свободен! — коротко, душевно, исчерпывающе сообщил министр.

Вышел я оглушенно в приемную, и Коновалов, наверное, впервые в жизни промашку сделал — радостно, с ожиданием спросил:

— Как? Что сказал?

— Сказал, что я свободен…

РОССИЯ, МОСКВА, МВД РФ, 16 СЕНТЯБРЯ 1998 г.

УПРАВЛЕНИЕ СОБСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ АППАРАТА МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

Доступ к делу разрешен: Министру внутренних дел России.

Начальнику Управления собственной безопасности.

Инспектору-куратору Управления.

Справка особого учета и проверки служебно-должностного и личного поведения на ОРДЫНЦЕВА СЕРГЕЯ ПЕТРОВИЧА. Справка составлена по указанию Министра внутренних дел РФ. Изготовлена в одном экземпляре.

Ордынцев Сергей Петрович родился 12 февраля 1962 г. в г. Нью-Йорк (США) во время долгосрочной загранкомандировки его родителей по линии Главного Разведывательного Управления Генерального Штаба Советской Армии. Отец Ордынцева С.П., полковник ГРУ Ордынцев П.Н., работал в Соединенных Штатах Америки в торговом представительстве СССР, а затем в составе консульской группы Постоянной миссии СССР при ООН с июня 1960 г. по март 1969 г., после чего был отозван в Москву и переведен на другую работу. В том же году брак с гр-кой Ордынцевой Н. А. он расторг и участия в воспитании сына Сергея не принимал, ограничиваясь выплатой алиментов.

С.П.Ордынцев окончил Высшую школу милиции МВД СССР в 1982 г.

Последовательно занимал должности инспектора, оперуполномоченного уголовного розыска 83-го отделения милиции, зам. начальника отдела уголовного розыска Фрунзенского райотдела милиции г. Москвы.

В 1988 г. С.П.Ордынцев был откомандирован для выполнения спецзадания в Узбекистан, а затем в Афганистан, по завершении которого был возвращен на должность ст. опер, уполномоченного Главного управления уголовного розыска МВД СССР в 1991 г.

Принимал активное участие в операциях по перехвату больших партий наркотиков и особо ценной контрабанды из Афганистана в страны Западной Европы через территорию СССР и в борьбе с коррупцией в верхних эшелонах власти в Таджикистане и в «генеральской группе» в Герате (Афганистан).

В 1992-1995 гг. возглавлял в составе Главного управления по борьбе с организованной преступностью МВД России особое подразделение, именуемое «Дивизион». Функции «Дивизиона», его статус и задачи перечислены закрытым приказом министра внутренних дел России от 8 апреля 1992 г.

В 1995-1998 гг. был откомандирован на работу в штаб-квартиру Международной организации уголовной полиции (Интерпол) в г. Лион, Франция. В Интерполе специализировался на борьбе с международной организованной преступностью.

Владеет свободно английским, бегло говорит на французском языке. Иностранные языки усвоены в детстве во время проживания с родителями в США и закреплены, по-видимому, матерью — преподавателем английского языка.

В августе 1998 г. С.П.Ордынцев был отозван из Интерпола и выведен за штат министерства в связи с невыясненными обстоятельствами гибели гражданки Серебровской Марины Алексеевны. По устному указанию министра внутренних дел РФ служебного расследования в отношении С.П.Ордынцева не производилось.

Подполковник С.П.Ордынцев — сильный и грамотный работник. Процент раскрываемости преступлений, разрабатываемых его группой дел, был стабильно высок. Ордынцев располагает плотной и эффективной сетью агентуры. Агенты работают на него под угрозой компромата, за материальное вознаграждение и на «деловых связях».

Подполковник С.П.Ордынцев имел два строгих выговора в приказах и устное предупреждение об отстранении от должности за различные нарушения, допускаемые им лично и его сотрудниками в работе.

С.П.Ордынцев женат, но, по имеющимся сведениям, с женой не живет. Имеет ребенка, сына Василия девяти лет. В настоящее время семья Ордынцева находится во Франции, г Лион — по месту последней службы мужа. Жена, Разлогова Ирина Константиновна, 1966 г. рождения, до командировки мужа в Интерпол преподавала литературу и русский язык в 6-7 классах школы № 610 г. Москвы. Разлогова — морально выдержана, характеризуется администрацией, соседями и агентурой положительно.

Поведение Ордынцева регулярно проверялось надзорными службами Управления собственной безопасности МВД -. периодическим телефонным аудиомониторингом и наружным наблюдением.

По имеющейся информации, Ордынцев в настоящее время сожительствует с гр-кой Остроумовой Еленой, 1975 г. рождения, сотрудницей аппарата холдинга «РОССИЯ». Связи С.П.Ордынцева с другими женщинами не установлены. Вне работы много употребляет алкоголя, пьянеет медленно. По сообщениям «смежных» агентов, внеслужебных связей практически не поддерживает, профессиональных разговоров вне работы не ведет никогда. Компрометирующих контактов не зафиксировано.

По донесению агента «Селиванова», хорошо играет во все виды карточных игр, но играет очень редко и всегда выигрывает, с точки зрения агента — за счет знания шулерских приемов. Достоверность донесения проверить не представилось возможности.

Имущественно-накопительских интересов не проявляет, хотя хорошо разбирается в дорогих произведениях искусства, антиквариате и монетарно-ювелирном золоте.

Физически подготовлен хорошо, владеет основными системами рукопашного боя.

Имеет шесть пулевых ранений, однако инвалидность оформлять отказался.

Военно-медицинской комиссией признан к прохождению службы годным.

Награжден орденами «За личное мужество» (1994 г.), Красного Знамени (1990 г.), Красной Звезды (1989 г.), многочисленными медалями и знаками отличия.

С.П.Ордынцев агрессивен, характер — замкнутый, скрытен. Лично честен, порочащих его моральных фактов не имеется. В общении с людьми груб и высокомерен, с начальством — дерзок, по отношению к подчиненным требователен До жестокости. Необходимо отметить его ненависть к служебной субординации, неумеренное самомнение, регулярно выражаемое в крайне неуважительных выражениях в адрес руководства министерства и всей страны.

Резюме:

Подполковник С.П.Ордынцев является высокоэффективным оперативно-розыскным работником.

Однако он морально негибок, трудноуправляем в сложных этических обстоятельствах и для выполнения особо конфиденциальных заданий непригоден.

Инспектор-куратор УСБ МВД РФ

подполковник внутренней службы

Г. Коренной

Я не уверен, что всякий мужик слышал от своей жены озаренные страстью, придушенные волнением слова: «Как я тебя люблю!» Но нет на земле супруга, которому однажды нежная спутница жизни не сказала бы проникновенно: «Ты сломал мою жизнь…» Супружеская верность подобна воинской присяге — она пожизненна, непрерывна, и никакие объяснения по поводу преходящности чувств, времени да и самой нашей жизни не рассматриваются в принципе.

Еще не дослушав меня, Ира сказала патетически-печально:

— Ты сломал мою жизнь…

По телефону я слышал, как в ее голосе сочится влага, сырая вода булькает в носу. Я знал, что это ненадолго. Сейчас она передохнет, освоится с ситуацией, и пламя гнева бесследно высушит эти незначительные осадки.

— Значит, я так понимаю — тебя вышибли с работы, а ты вышиб меня с ребенком! Так я понимаю, дорогой мой перпетуум-кобеле?

— При чем здесь работа? — удивился я. — Я подал рапорт об отставке сам…

— Но я рапорт об отставке тебе не подавала! — крикнула Ира. — Ты думаешь, я не знаю, что ты завел себе бабу? Молодую длинную суку!…

— Остановись, Ира, — смирно попросил я. — Не нужно это…

— А что нужно? — все сильнее заводилась она. — Угрохала целую жизнь на морального урода! Даже разойтись с женой по-людски не может! Это ты, проходимец, неплохо придумал — по телефону разводиться! Он меня по телефону уведомляет! По междугородке! По международной! Жизнь у него зашла в тупик, видите ли! А ты обо мне подумал? Ты о нас с Васькой подумал, когда в койку со своей подстилкой укладывался? Твой тупик у нее между ног кончается!!!

Моя жена Ира — гений скандала. Она знает массу изысканных поворотов для усиления душевных травм, она — виртуоз форсирования обид, маэстро обертонов ссоры. Но сейчас она кричала без души — она отрабатывала номер, она знала, что мы не скандалим и не ссоримся, как это происходило тысячу раз в прежней жизни.

Мы расходились. Разошлись. Разъединились. Мы перестали давно быть единой плотью, мы отделились. Похоже, навсегда. Мы уже давно чужие.

Я положил трубку аккуратно на диван — она гулко бурчала, подпрыгивала от Иркиной ленивой равнодушной ярости, а сам пошел к буфету, налил виски в толстый стакан, бросил пару кусочков льда, отрезал себе половинку лимона, прихлебнул, закусил и покорно вернулся на место телефонной экзекуции. Сейчас главное — не мешать ей укрепиться в роли безвинной жертвы, выходящей горестно и достойно из жизненной катастрофы, в которую она ввергнута моим бытовым идиотизмом и патологической похотливостью. Страдательный залог.

Вообще-то я и сейчас к ней хорошо отношусь. Она неплохая, веселая баба.

Чужая. Хорошо бы, конечно, предложить ей остаться друзьями. Это ведь действительно замечательно — и дальше дружить с неплохой, веселой, чужой бабенкой, с которой у тебя есть сын. Только предлагать боязно — убьет! Сейчас, по ее нехитрой драматургии свары, мы не должны оставаться друзьями, а обязаны расставаться врагами. Как можно не быть врагами — с вероломным гадом, сломавшим ее жизнь и предавшим пожизненный патриотический долг!

Трубка буркотела, подзванивала от обиды, тихонько ползала по дивану. А я сосал вискаря, закусывал ослепительно кислым лимоном и думал о том, как быстро промелькнула наша общая жизнь.

Потом трубка замолкла, я быстро схватил ее в руки и печально сказал:

— Да-а…

— Что «да»? Что ты молчишь как замороженный?

— А что я тебе могу сказать?

— Естественно! Ему и сказать нечего! Но запомни одно — так не будет, чтобы у тебя все было хорошо, а у меня все плохо.

Я сказал как можно мягче:

— Ира, у меня вовсе не все так хорошо, а у тебя не все так плохо…

— Замолчи!… — Трубка звенела пронзительно, как электропила. Я осторожно устроил ее на диванную подушку и вновь отправился за выпивкой. Главное, чтобы телефон не разлетелся вдребезги от ее крика — она мне этого никогда не простит скажет, что я назло разбил трубку.

Не стоит сейчас ее сердить.

На языке оседала нежная гарь кукурузного самогона, бился телефон, как припадочный, я рассматривал через окно грустную закатную полуду неба и вспоминал, как много лет назад подобрал свою любимую в ломбарде. На Пушкинской.

Она там серебряные ложки сдавала. А я там высматривал подружку вора Леши Коломенцева — долговязую хипешницу Таньку по прозвищу Коломенцева Верста. В длинной очереди перемогающихся в нищете граждан Таньку я не нашел, а углядел свою нареченную, суженую мне на небесах акварельно-прозрачную подругу, похожую на литовскую студентку-отличницу.

В уличной кадрежке первое дело — сразу ярко заявить себя как человека могущественного. В те поры на моей территории бушевала подпольная книжная толкучка, все «жучки» — букеры были под контролем, и я сказал небрежно Ирке, что достану ей за номинал, за два рубля, Мандельштама.

— О-о, оба-а-ажаю! — сказала она.

Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку — там нас угостят свежим пивом и креветками.

— О-о, оба-а-жаю! — сказала она.

Потом мы пили холодное бархатное пиво, прикладываясь к бутылке андроповской водки «Экстра», именуемой трудящимися из-за безобразной этикетки «Коленвал», — это мне в виде мелкой взятки прислала художественный руководитель пивной Гинда Михайловна, которую мы из уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что, несмотря на службу в ментовке, я — интеллигент, либерал и демократ, и чем больше будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее победит демократия. При этих словах Ирка говорила:

— О-о, об-а-а-ажаю!

Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу Воровского, я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную чепуху, и все ее реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе. — О-о!… А-а-а!… Ой-ей-ей! — говорила она. И я был страшно горд, что знаю так много мудреного, а она такая умная, что все это понимает.

Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в койку, и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга. Хотя бы потому, что свое «о-о!… а-а-а!… ой-ей-ей!» мы орали хором.

Ложки все-таки пропали в ломбарде. Ирка отдала мне квитанцию и поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на мои вялые объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а с другой стороны, серебряные чайные ложечки — вещь мелкобуржуазная и не монтируется с нашим мироощущением интеллигентов и либералов, Ирка показала мне на экран телевизора.

Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого в те поры стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что рекламы прокладок и «сникерсов» на телике еще не существовало.

— Интеллигент, наверное, тебя не менее, — сказала бесконечно печально моя нежно возлюбленная и единосущная. — Он, по-твоему, варенье к чаю пальцем ковыряет?

Я замешкался, потому что к соревнованию со стареньким академиком, можно сказать, совестью нации, был не готов, и жена, покачав головой, подвела итог:

— Дурак ты, Сережа…

И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.

На этих забытых в ломбарде ложках я полностью утратил семейный авторитет, и ничто за долгие годы прожитой вместе жизни не могло разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.

Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:

— Ты с ней так долго живешь, потому что не любишь… И не любил никогда…

— Не понял? — переспросил я.

— А чего тут понимать? Если бы любил — убил бы к черту…

***

Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева.

Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того что я первым сказал — ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: «Ты мне больше не муж, ты мне надоел, недотепа!»

Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.

— Ира, я съехал из дома, — сказал я. — Ключи у тебя есть можешь возвращаться в любое время…

Она помолчала некоторое время, будто пробуя мои слова на вкус, потом сказала:

— А я и не собираюсь уезжать из Лиона…

— Что ты имеешь в виду? — удивился я.

— Я устроилась на работу…

— Ты? — обескураженно спросил я.

— Я! — с вызовом крикнула Ирина. — Менеджером в одну российско-французскую фирму!… Агентом по продажам…

— Исполать! Поздравляю! А они знают, что я сотрудник Интерпола?

Она вздохнула — не то злорадно, не то огорченно:

— Сережа, ты больше не сотрудник Интерпола…

— Да, ты права… Я теперь частное лицо…

— Слушай, частное лицо, может так случиться, что я здесь задержусь. Ты ведь не претендуешь на часть нашей квартиры? — спросила она осторожно.

— Нет, не претендую. А что? Что ты имеешь в виду?

— Я хочу, чтобы Вася окончил лицей здесь, мне понадобятся деньги. Ты сможешь хорошо продать нашу квартиру и переслать мне деньги?

— Я постараюсь…

— Постарайся, Сережа, для семьи хоть в чем-то… И деньги обеспечь надежно… Чтобы не пропали… Чтобы с ними ничего не случилось…

— Ира, я обещаю тебе не забывать ложки в ломбарде, — сказал я с искренним, но запоздалым раскаянием и подумал о том, что прослушивающий мой телефон опер уверен — все эти «ломбарды», «ложки» являются нехитрым шифром и обозначают что-то невероятно секретное. И наверняка очень ценное. — Я вместе с деньгами пришлю тебе серебряные ложки. Я их где-нибудь найду, как-нибудь выкуплю… Знаешь, я поздно сообразил, что ложки — важная в жизни штука… Я ими, забытыми, потерянными, так долго хлебал…

— Сережа, похлебка была пустая… Не бери в голову… Ты ведь теперь свободен… И бросила трубку.

Упал — отжался. Уснул засветло, очнулся — густой вечерний сумрак. Лена сидит на ковре рядом с диваном, смотрит мне в лицо, улыбается. Проснулся совсем и понял, что очень устал.

— На закате спать вредно, — сказала Лена. — Голова будет болеть…

— Чему там болеть? Лица кавказской национальности утверждают, что там кость…

— Наверное, — засмеялась она. — У тебя там драгоценная, слоновая кость… Покрыта тайными хитрыми письменами… Как дела?

— Недостоверно прекрасны. Боязно, что сглазят. Я теперь свободен…

— В каком смысле? — осторожно спросила Лена.

— Во всех. — Я сел на диване, обнял ее за плечи. — Вольную получил, купчая крепость сожжена, я теперь вольноотпущенник без надела…

— От кого вольную? — уточняла моя любимая. — Ты что, уволился?

— Вчистую! От всех! Хочешь посмотреть на отвязанного?

— Слушай, отвязанный, — засмеялась Лена, — я надеюсь, что ты хоть одну привязанность сохранил…

Я покачал головой:

— Нет, любимая. Ты не привязанность. Ты — моя порочная, дурная, тайная страсть…

— Не пугай! Экий маркиз де Сад сыскался! — Легла рядом со мной на диван и стала быстро, сладко, щекочуще целовать. А я в полузабытьи бормотал:

— Ты — моя зависимость! Как наркота, как ширево! Как пьянь, как курево…

— Поискать нарколога? — грустно усмехалась Лена и шептала, подсмеивалась: — Закодируем тебя — станешь как новенький, стерильный… Забудешь меня, все проблемы решатся, все станет легко и просто…

Мне уже никогда не будет легко. А просто сейчас даже у кошечек не выходит.

Не хочу открывать глаза, хочу жить в маре, соблазне, в неподвижном сладком туманном дурмане. В хитиновой скорлупе. Закуклился.

Любимая, я — потерявшийся в толчее людской ярмарки мальчонка. Обними меня, прижми крепче, утешь — пусть раскачает нас волна волшебной соединенности на старом, скрипяще-поющем под нами диване, который ты со смехом называешь «скрипкой». Хочу жить в беспамятстве. С тобой.

И лоно твое — перламутрово-розовое, в мягких складках, с таинственной глубиной, как тропическая раковина каури.

Женщины делают гибкое змеиное движение задницей — вперед-назад, с боку на бок — вдевая себя в трусики. Занавес опускается, представление кончается. Объявляется антракт.

— Я еду в командировку… — сказала Лена.

Разнеженный, расслабленный, демобилизованный, я спросил беспечно:

— Когда?

— Послезавтра!… — крикнула она из кухни.

— Куда?

— В Нью-Йорк… — Гремели кастрюльки на плите. Так! Уже интересно. Сегодня было много интересных новостей.

— Надолго?

— Месяцев на шесть… Может, на год… — Конец фразы отрезала шипящая струя воды в мойке.

Ага, неплохо! Как там поется? И бился синий свет в окне, как жилочка на шее. Надо сохранить лицо. Как говорит Лена — мент с человеческим лицом.

Любопытно, как мы все всегда во всем врем друг другу. Наверное, невозможно говорить правду. Какой дурак сказал — прост, как правда? Правда — штука невыносимо сложная. Только во лжи есть мягкая гармония искусства. Правда — это злой хаос жизни.

— Что ты молчишь? — Лена стояла в дверях и смотрела на меня сердито-шкодливо.

Ну вот — на колу мочало, начинай сначала.

— А что я могу сказать? — развел я руками. — Поздравляю! Я рад за тебя! Счастливого пути… Удачного взлета, мягкой посадки, семь футов под килем… Добро пожаловать! Ю ар велком в город Большого Яблока…

— Ну чего ты юродничаешь, Сережка? -"Жалобно спросила Лена. — Ты понимаешь, что от таких поручений не отказываются?

— Понимаю, — кивнул я покорно. — А что ты там будешь делать? Столько времени?

— Стажировка в «Ферст рипабликен Нью-Йорк бэнк», — ответила Лена, и голос ее звенел. — Если я пройду ее, меня назначат директором операций по Восточной Европе…

— Ты пройдешь ее с блеском, я в тебя верю. Операции с Россией входят в Восточную Европу? — спросил я на всякий случай.

— Естественно!

— Это мой друг Серебровский договорился? Там, в нью-йоркском банке?

— Да, конечно. — Она помолчала миг и спросила осторожно: — Сережечка, ты недоволен всем этим?

— Как тебе сказать? Я озадачен…

Лена обняла меня крепко и быстро зашептала:

— Серега, не дуйся! Поехали вместе! Никогда такой возможности больше не будет! Ничто не держит, денег нам хватит, там у тебя и будет воля от всего! Тебе сейчас нужна пауза, ты там передохнешь, осмотришься, примешь решение — как жить дальше! Поехали, дорогой мой мент с человеческим лицом! Не рассусоливай, не копайся в себе, не прицеливайся в других — просто взяли и поехали! Тебе же хорошо со мной?

— Мне очень хорошо с тобой, — сказал я чистую правду. И спросил: — Тебе предложил это Серебровский?

Глаза у нее заиндевели, Лена отодвинулась от меня:

— Снова те же разговоры? Ты ведь знаешь — я не сдаю тебя.

— Я надеюсь. Теперь это уже вопрос нашей общей безопасности…

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего, я хочу спросить — когда он тебе сделал это предложение?

— Сегодня… Часа в четыре… А что?

— Нет, ничего… Все нормально…

Хорошо у них работает связь. Шустро. Мой друг Санька Серебровский, по прозвищу Хитрый Пес, знал о том, что я абсолютно свободный отставной козы барабанщик, еще до того как мой рапорт об увольнении прошел священный бюрократический круг документооборота. И сделал своей подчиненной Лене Остроумовой, моей любимой подруге, предложение, которое отклонить нельзя. И очень не хочется.

Лена не понимает, что он не с ней разговаривал. Это он со мной говорил. Он объяснял мне, чтобы я тут не отсвечивал. Не мешал, не болтался под ногами, не бубнил лишнего. А может, зря я на него так? Может, опасается, чтобы мне по головушке из слоновой кости в подъезде вечерней порой ломом не настучали?

— Если ты против, я не поеду, — срывающимся голосом сказала Лена.

— Упаси Господи! Никогда! Я — только за!

— Сердишься?

— Нет, не сержусь… Грущу маленько…

— Серега, не поедешь?

— Нет… — помотал я головой. — День отъезда — день приезда считается за один день…

— Ты о чем?

— Ты — уезжаешь, я доехал… Сегодня — День свободы…

Сутки — тьма, нестерпимый свет, снова ночь — подмигнули, как фотовспышка. Пора прощаться.

— Я тебя отвезу в аэропорт?

— Нет, Сереженька, не нужно. — Лена гладила меня ладошками по щекам. — К восьми утра придет машина из офиса… Я ведь теперь руководящий кадр — мне полагается…

— Хорошо, здесь попрощаемся, — согласился я. — Долгие проводы — лишние слезы…

— Долгие проводы — горше печаль, — вздохнула она. — Слезы? А ты помнишь, когда последний раз плакал?

— Помню…

— Расскажешь?

Я подумал и медленно сказал:

— Я тебе напишу об этом…

— В письме? — удивилась Лена.

— Нет, я не знаю, как тебе сказать… В последнее время у меня было много свободного времени, я долго и сильно, как Чапай, думал, пока не додумался до очередной глупости…

— Расскажи, расскажи, расскажи! — возбудилась Лена.

— Вся моя прошлая жизнь состояла из непрерывного действия, из бесконечного ряда каких-то очень крутых поступков. Не то чтобы я совсем уж не нагружал свое серое вещество, но каждый поступок был сопряжен с огромным риском и требовал предельной сосредоточенности на каких-то локальных обстоятельствах и ситуациях… Понимаешь?

— Понимаю! Да говори ты, говори! Не тяни!…

— Ну, представь себе — бездна невероятных событий, фантастических встреч, нечеловеческих прыжков и ужимок — и ни одной мысли о жизни! Одни оперативные комбинации и агентурные разработки! Некогда было подумать о жизни! А ведь моя жизнь — тоже определенного рода урок. Может быть, отрицательный урок. Вообще моя память — это еще не распечатанный сундук аббата Фариа…

— Ты решил стать графом Монте-Кристо? — осторожно спросила Лена. — Ты хочешь отомстить?

— Нет… Не думаю… Не знаю… Сначала мне надо все вспомнить, рассортировать и выстроить долгую цепь… Я должен рассказать это все себе самому… Наверное, записать…

Лена посмотрела на меня, как на тяжелобольного.

— Да-да, наверное… — Быстро, успокаивающе поцеловала и сказала: — Сержик, ключи от машины и квартиры — на кухонном столе. Не забывай только за телефон платить — отключат…

Я держал ее в объятиях, мою теплую, живую, уже ушедшую, и меня судорогой ломала мука немоты, невозможности ничего объяснить ей, предупредить об опасности, предостеречь — она сейчас ничего не услышит. Она не поверит, что предложение моего друга-олигарха отклонить можно, что это заманчивое поручение отклонить нужно. Она сейчас не помнит, что Хитрый Пес общается с людьми на вздохе интереса — выдохнув, он навсегда забывает о них.

Но пытаться разубедить ее сейчас бесполезно. Как говорит мой старый мудрый друг Гордон Марк Александрович — молодые не воспринимают опыт старших изустно, их учат только собственные синяки и шишки. Не очень свежая идея, но от моего бессилия еще более щемяще-грустная.

Может быть, это называется душеизнурение?

Что-то многовато у меня сегодня свободы стало!

И сказал ей, как только мог мягко:

— Подруга дорогая, спрячь ключи… Мне некуда ездить на машине… А из твоей квартиры мы утром уйдем вместе…

— Подожди, а где ты будешь жить это время?

— Я крупный домовладелец — у меня есть комната мамы, — засмеялся я.

— В коммуналке? — потряслась Лена.

— Зато какой!

Видок у моего нового жилища был вполне горестный. Он руинировался.

Отвратительное зрелище трущобизации и распада. Вполне марксистская эволюция из былого великолепия в мерзость текущего запустения. Нормальный переход дворцов, которым была объявлена война когда-то, в трущобы якобы мирных хижин.

Этот дом в самом центре Москвы на Поварской улице — задолго до того, как ее стали именовать улицей Воровского, а потом снова переименовали в Поварскую — был самым шикарным доходным домом старой столицы. Шесть этажей роскошных квартир под пятиметровыми потолками с расписными и наборными плафонами, мрамор, бронза, камины, узорный паркет, коридоры с пилястрами и колоннами, фацетованные стекла в просторных эркерах и бемские зеркала.

В громадной квартире на втором этаже жили родители моей мамы, то есть мои дед с бабкой. Жили они в гостиной московского городского головы Челнокова. Ну, естественно, не то чтобы московский мэр — должностной предтеча Юрия Михайловича Лужкова — обратился к моим вполне пролетарским бабушке и деду с униженной просьбой маленько пожить у него. Так сказать, погостить в его гостиной чуток, в смысле — несколько лет, а точнее говоря, трем поколениям.

Они были подселенцы, живое воплощение свершившейся народной мечты о том, что революция покончит с богатыми. Насчет бедных не уточнялось, а было сообщено как-то неопределенно — кто был ничем, тот станет всем. Ну, всем, положим, мои дед с бабкой не стали, а роскошную комнату в буржуйской квартире по случаю жилищного уплотнения градоначальника словили. Еще с шестью другими семьями-подселенцами.

Думаю, что и Лужков, несмотря на очевидный демократизм и гостеприимность, в такой милой коммунальной квартирке жить бы не захотел, а уж про буржуаза Челнокова и говорить-то нечего — свалил в эмиграцию как наскипидаренный.

И память о нем там, за бугром, иссякла. Бывшему мэру повезло — он был не хозяин квартиры, а наниматель, иначе говоря, ответственный квартиросъемщик.

Свалил с занимаемой жилплощади и был таков.

А вот предание о настоящем хозяине дома сохранилось — благодаря литературе. Точнее говоря — «Двенадцати стульям». Есть там такой смешной персонаж, Авессалом Владимирович Изнуренков — веселый нищий эстрадный автор, который бесперечь хлопает себя по жирным ляжкам, приговаривая: «Высокий класс!»

Это и был хозяин замечательного дома на Поварской улице, и списали его сатирики с реального человека по фамилии Гучков. Не министра Временного правительства, богача и заводчика, конечно, а нищего пьющего бесшабашного бездельника, острослова и анекдотчика, предводителя богемной голи перекатной, картежника, обжоры и бабника. Проживался игрой на ипподроме и продажей скетчей для куплетистов. И за невозврат своевременно долгов бывал неоднократно бит.

1 августа 1914 года в жизни Гучкова произошло два скорбных события. Россия вступила в мировую войну, из которой, похоже, не хочет вылезти до сих пор. И это событие встревожило и напугало Гучкова до крайности, поскольку представить себя с грыжей, скаткой и винтовкой Мосина в маршевой колонне он не мог, и призыв защитить свою родину вызвал у него испуганно-гневный крик: «За что? Что я такого сделал? Почему? Почему я должен идти защищать свою родину? Лучше жить совершенно живым дезертиром, чем умереть абсолютно павшим героем!» В силу политической малограмотности Гучков еще не знал, что его ощущение полностью совпадает с позицией Владимира Ильича Ульянова (Ленина), и он, таким образом, является интуитивным большевиком и нравственным соучастником предстоящей революции.

А второе скорбное событие повергло его неописуемый восторг и погрузило в пучину бездонного ликования.

Умерла его тетя; Нет, нет, не то чтобы Гучков был такой злодей и страстно ненавидел свою единственную престарелую родственницу. Если честно сказать, он ее и видел-то несколько раз в жизни. Давно. И плохо представлял, как она, карга старая, выглядит. Просто бабка стеснялась поведения и репутации своего племянника и никогда не принимала его. А ведь был ей, тетечке незабвенной, знак свыше, предначертание можно сказать, судьбы, а она, дура тугоухая, то ли от древности, то ли от душевной дремучести не услышала, — фамилия ей была Племянникова.

Вот и почила в бозе в этот скорбный для всего народа день дорогая тетенька, купчиха первой гильдии Племянникова, и оставила своему ненаглядному племянничку Гучкову кое-что по мелочи наликом, загранично выражаясь — «кэшем», и огромный новый доходный дом на Поварской улице стоимостью два миллиона рублей, и не каких-нибудь ельцинских, мусорных миллиона, а настоящих — царских, золотых.

Господи, какая тут война, какая мобилизация! При таких-то деньжищах!

Гучков вступил в Союз городов — невероятно воинственную организацию, воевавшую только в глубоком тылу, надел офицерскую форму с погонами, ремнями, кобурой и загулял так, что Москва завистливо содрогнулась. Конечно, он был творческий человек, потому что соединить в таком огромном гармоническом объеме бардак, игорный дом, круглосуточный халявный кабак, шантан и притон еще никому не удавалось.

Гучков был возвышенный бескорыстный художник разгула, талантливый творец всех видов веселого безобразия. И судьба ему даровала удивительную жизнь, ставшую какой-то мистической карикатурой на всю историю страны.

Довольно скоро замечательный дом Гучкова на Поварской улице был продан с торгов за громадные безнадежные долги. И все скупердяи, скопидомы и жадюги, именуемые «здравые люди», злорадно-счастливо завопили: мир не видел такого идиотину, как этот прощелыга Гучков! Это же надо — за три года прогулять дотла несколько миллионов!

А назавтра, 25 октября 1917 года, случилась наша Великая ноябрьская революция, уничтожившая, казалось бы, навсегда богатых и начавшая превращение бедных из «ничего» во «все» с переселения их из подвалов и;бараков в благоустроенные жилища классово-чуждых.

И тогда все эти чуждые, которых раньше именовали здравыми, возопили в глубокой печали и досаде: «Боже ты мой, каким мудрецом оказался Гучков! Хоть пожил! И как пожил!»

Новая власть Гучкову оставила комнату в одной из громадных квартир, обильно-плотно заселенных ныне классово-близкими, и он зажил своей беззаботной легкой жизнью эстрадного автора — маргинала высокого советского искусства. Даже гамбсовские стулья по случаю покупал.

И пережил почти всех жильцов своего некогда немалого домовладения. Потому что он обитал на жалкой тихой обочине светлой жизни, а жильцы, ставшие «всем», были яркими деятелями и созидателями этого невиданного бытия. Оттого их вымывали из дома незатихающие волны народного возбуждения — партнаборы на коллективизацию, массовые репрессии, отечественные войны, счастливые расселения по хрущобам в новых районах и последующие постыдные эмиграции.

Здесь перед войной родилась моя мать, деда убили на фронте, и сюда же вместе со мной мама вернулась, когда с ней разошелся отец.

Но Гучкова я уже не застал — он умер 14 октября 1964 года, в день, когда верные ленинцы и ближайшие сподвижники-единомышленники выяснили, что Хрущев неожиданно оказался волюнтаристом. Наверное, романтичного Гучкова сразило, что Хрущев встал под одни идеологические знамена с Шопенгауэром и Фихте, и старик, не в силах снести такого цинизма нашего Никиты Сергеевича, тихо ушел. Скорее всего понял, что надеяться больше не на что. И лет ему было под сто. Как пожил!

***

А я в это время жил в городе Желтого Дьявола под названием Нью-Йорк.

Далекий прекрасный и страшноватый город, который теперь переименовали в Большое Яблоко. Может быть, в честь Явлинского — с них, американских демократов, хватит. Город на другом берегу Океана Тьмы, куда улетела сегодня моя любимая.

Молодая, умная, алчная. Ничего еще не смекающая.

Ну а я остался здесь. В доме Гучкова. И для того чтобы сделать задуманное, я должен помнить о старом его хозяине. Видать, знал он какую-то удивительную тайну т-не собирал богатства, нет в деньгах радости и проку нет. Болыцая суета.

Пришел я в это запущенное, заброшенное жилье, бросил на пыльный стол сумку, уселся на стул посреди комнаты, как прокурор на обыске, огляделся. Серый налет праха, мутные зеркала, будто задышенные старостью, из форточки порывом ветра выбило стекло — на полу под окном тускло блестят осколки и сквозняк возит по паркету засохшие тополиные листья. Добыл из своего кофра бутылку «смирновки», яблоко и пачку бумаги.

Вообще-то надо бы кого-то пригласить или самому убрать, включить в розетки холодильник и телевизор, купить каких-нибудь харчей. Мне здесь, видимо, долго придется прожить. Но это потом, немного погодя.

А сейчас свернул бутыляке голову и, не найдя чистого стакана, хлебнул раз-другой из горла, закусил тугим красным яблоком, подождал, пока хмель залил первым ласковым теплом. Сидел тихо и вспоминал. Давно все это началось, лет пять назад. Я цедил свою память по каплям — как живую воду, как крупинки манны, как глотки воздуха…

1. 95-Й ГОД, ПОСЛЕДНЯЯ СТЕПЕНЬ ЗАЩИТЫ

Заместителю министра Внутренних дел России

генерал-полковнику милиции

КЕЛАРЕВУ П.Н.

Рапорт

В дополнение к рапортам от 1.02.95, 12.04.95, 17.05.95 настоящим в очередной раз довожу до Вашего сведения о фактах нарушения законности и служебного поведения оперуполномоченным Главка, сотрудником «Дивизиона» старшим лейтенантом Ларионовым Валерием Алексеевичем.

Ранее Ларионов В.А. привлекался к дисциплинарной ответственности за применение штатного огнестрельного оружия на поражение и был отстранен от работы до конца прокурорской проверки.

Несмотря на наложенные ранее взыскания, проведенную разъяснительную работу и твердые заверения Ларионова В. А не допускать в служебной деятельности превышения власти и пределов законности, вышеупомянутый Ларионов В. А. произвел не санкционированный прокурором обыск в ресторане «Счастье», ссылаясь на необходимость изъятия якобы имеющихся там наркотиков. Необходимо отметить, что наркотических веществ им не было обнаружено. Несмотря на это, Ларионов задержал буфетчика ресторана Оганесова А.Е., доставил его на Петровку, 38, и при участии сотрудников МУРа капитана Ермакова С.Ф. и ст. лейтенанта Калинича Б. Г. допрашивал Оганесова 22 часа, подверг побоям и угрожал при этом посадить в тюрьму «наглухо». По этому поводу нами также получено представление прокурора Северного округа.

Необходимо отметить, что это не случайность, а постоянная линия поведения Ларионова, о чем свидетельствует (вместе с ранее предоставленными рапортами) следующий факт: еще находясь в ресторане «Счастье», Ларионов затеял скандал со случайно присутствовавшим там на обеде гр-ном Джангировым П.М., депутатом Государственной думы и крупным общественно-хозяйственным деятелем. Ларионов в присутствии посторонних лиц кричал Джангирову, что его место «…не на депутатской скамье, а на скамье подсудимых», и, мол, он еще Джангирова там увидит.

Учитывая все вышеизложенное, предлагаю рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего использования Ларионова В.А. в рядах органов Министерства внутренних дел России.

Ст. инспектор Управления собственной безопасности МВД РФ майор внутренней службы Г. Коренной

Резолюция

Незамедлительно истребовать объяснения С. Ордынцева. В отношении ст. лейтенанта В.Ларионова провести служебное расследование в рамках Управления кадров министерства, оставив решение вопроса до рассмотрения результатов расследования.

Зам. министра П. Келарев

2. МОСКВА. ТОВАРНЫЙ ДВОР КУРСКОГО ВОКЗАЛА

В сентябре погода совсем сошла с ума. Окружающая среда будто белены объелась — жара бушевала пуще, чем в июле. А к ночи духота превратила город в медленно остывающую парную баню. Горизонт затянуло пухлыми багрово-синими тучами. Проседая от собственной тяжести, они опускались на город, как мокрое ватное одеяло, полное влаги и электричества. Синие сполохи куцых молний разрезали небосвод. Это в сентябре! В облачной утробе глухо рокотал несформировавшийся гром. Но долгожданная гроза так и не приходила.

Валерий Ларионов, обливаясь едким горячим потом, быстро шел из черноты и хаоса железнодорожных трущоб в направлении вокзала. Он бывал в этих гиблых местах много раз и был уверен, что хорошо разбирается в лабиринте складов, пакгаузов, полуразрушенных зданий, стальных ущельев вагонных отстойников и гниющих помоек. Но ночью все это выглядело по-другому. Он старательно повторял про себя: «Второй поворот направо, три блока, потом налево… Оттуда есть дорожка… Там в конце — телефон-автомат… Добраться бы до конца сортировки…»

Ларионов, очень хитрый, резкий малый, бывший афганский парашютист-десантник, был не из робкого десятка. Вообще-то говоря, робкий и не мог оказаться в этих местах в ночное время. Разве что спьяну.

С наступлением темноты здесь не было не только света и дорог, здесь не было закона, здесь человечество откатывалось на тысячелетия вспять, возвращаясь к естественному первобытному состоянию пещерного обеспечения своей безопасности. Здесь можно надеяться только на быстроту ног, упреждающий удар и умение выстрелить первым. И никогда еще эти умения не подводили Ларионова.

Но сейчас он боялся. Страх, как тошнота, мучил его. Черт дернул согласиться на встречу с агентом в таком проклятущем месте глубокой ночью. Но иного выхода не было. Если агент-информатор не врал, то именно отсюда начнется завтра дерзкая, наглая, опасная бандитская затея Нарика Нугзарова. Агент Гобейко согласился показать их базу, заброшенный гараж, откуда пойдет машина с бандитами-налетчиками. Ларионов не мог сказать агенту, что не пойдет смотреть ночью базу бандитов. Он вынужден был согласиться, но не успел предупредить никого у себя в отделе, потому что сегодняшняя встреча с агентом, назначенная в десять часов вечера недалеко от Курского вокзала, не предвещала подобной информации. Это был обычный рапорт сексота, который должен был информировать о ситуации. И именно во время этого разговора агент сказал, что Нарик Нугзаров захватил американца и держит его скорее всего в этом гараже. У Ларионова не было выхода, он решил пойти. Дважды набрал Ларионов телефон дежурного Пикалова, но там никто не отвечал. Это было странно — дежурный не имел права отлучаться.

Конечно, надо было попридержать агента и дозвониться. Но что это могло изменить? И Ларионов пошел. Он хотел убедиться, что в этом месте может быть украденный американец, и тогда уж по тревоге собирать ребят.

А теперь он боялся, потому что темнота вокруг него была наполнена ощущением опасности, тревоги, скрытой угрозы. Ларионов понял, что он двигается правильно, потому что здесь проходила невысокая насыпь с главными выездными путями с вокзала. Темнота рассеялась светом мощного прожектора приближающегося тепловоза. Тяжело пыхтя дизелями, с шелестом и рокотом прокатил мимо локомотив и поволок длинную, искрящуюся окнами змею крымского экспресса. На маневровых путях мерцали фиолетовые и желтые лампочки. Ларионов решил идти вдоль железнодорожного пути, ориентируясь на далекое дымящееся голубоватым светом зарево — там должен быть вокзал…

От невыносимой духоты перехватывало дух, но Ларионов не чувствовал жары.

Он хотел добраться только до света, до людей. На всякий случай вынул из кобуры под мышкой пистолет и переложил его в правый карман пиджака. Ему казалось, что за спиной мелькают тени, слышится чей-то топот, неуверенные шаги или шарканье.

Оглядывался, но никого в неверном сумраке разглядеть не мог. Но Ларионов знал, что там кто-то есть, кто-то во мгле злобно существует.

Тогда он побежал. Отравленный воздух со свистом вырывался из легких. Здесь пахло угольной гарью, окаменевшими нечистотами, ржавым металлом. Он бежал вдоль бесконечного бетонного забора, из-за которого были слышны пронзительное мяуканье и затравленный лай. Ларионов вспомнил, что там находится сборник для бродячего зверья, которое отлавливают по городу собачники-душегубы и, формальности ради, держат несколько дней перед тем, как умертвить. И в завывании, мяуканье и лае несчастных животных чувствовалась обреченность.

Когда силы кончились, Ларионов увидел справа впереди желтый, истекающий мятым светом пенал телефонной будки. Ларионов перепрыгнул через развороченный штабель бетонных труб, угодил в какую-то яму с отбросами, чуть не вывихнул ногу и побежал через дорогу. И снова сердце екнуло от испуга, когда Ларионов вспомнил — агент Гобейко дыбом стал, ни за что не соглашался возвращаться вместе с ним к вокзалу. Дундел затравленно, что если их кто-то увидит, до утра ему не дожить. Кто, интересно, мог их увидеть в такой непроглядной мгле?

На разгоряченное лицо Ларионова упала большая теплая капля дождя, с чмоком, как поцеловала. Затем еще одна. Он поднял лицо к небу, низкому, дымно-красному, как печной под. Капли застучали по лицу, по плечам. Ларионов пытался поймать их на язык, потом махнул рукой и побежал быстрее к телефону. Со злобой думал о том, что сейчас любая шваль, любая приблатненная босота ходит с трубочками мобильников — а для их службы денег нет, вы, мол, сами должны, как лоси, быстро бегать…

Он не вынимал руку из правого кармана, судорожно стискивая горячую влажную рукоятку «Макарова». Дверь в телефонную будку была сорвана и висела на одной петле, заклинивая проход. Ларионов нажал плечом, отодвинул дверь, протиснулся в тесный объем будки, навсегда провонявшей стоялой пылью, ссаниной, снял трубку и с радостным облегчением услышал гудок. Бросил жетон и быстро набрал номер в отдел. Что-то в аппарате металлически чавкнуло, и поплыли в ухо долгие, неспешные, тягучие гудки ожидания. С оглушительным треском грохотнул над головой ломкий гром. Господи-Исуси, все на этом шарике стало вкривь и вкось! И дождь хлынул плотнее.

Ларионов прижимал трубку к уху плечом, а левую руку выставил из раскрытых дверей наружу, и теплая струистая вода хлестала его в ладонь, и он испытывал острое радостное удовольствие. «Где же вы все? Черт бы вас всех побрал!» — повторял про себя сердито Ларионов, пытаясь понять, почему не отвечает дежурный в отделе, и клянясь, что завтра настучит ему по голове так, чтобы мало не показалось. Потом набрал номер в соседний кабинет к Любчику, там тоже вяло мычали гудки, безнадежно, тягуче, протяжно, и Ларионов с отчаянием представлял себе, как в этом огромном здании безнадежно и безответно дребезжит телефон. Он снова дернул рычаг автомата и стал набирать телефон «02» в дежурную службу городского управления. Расходящийся все сильнее дождь брызгами захлестывал ему в лицо. Ларионов немножко угомонился, умерил бой сердца и расслабился, услышав в трубке голос: «Ноль-два слушает, милиция, говорите…» И от этого голоса, как от кончика протянутого с борта лодки утопающему пловцу веревки, он настолько успокоился, что утратил контроль над ситуацией.

Ларионов совершил оплошность, одну-единственную ошибку, которая людям его профессии обходится очень дорого, — он повернулся спиной к распахнутой стеклянной двери. В телефонной будке нельзя стоять спиной к двери — подходи, подслушивай, подсматривай. Сжимая трубку так, будто решил ее раздавить в пыль, он надсадно крикнул:

— Дежурный! Это Ларионов из «Дивизиона» Ордынцева. Ты меня слышишь?!

Дежурный на том конце был неспешен, бестрепетен, спасибо большое — терпелив:

— Ларионов, я тебя слушаю, это Спиридонов… Что ты орешь?

— Але, Спиридонов, ты разыщи срочно Ордынцева, я не могу с ними связаться… Передай ему… они богатого американца захватили… Ты ему только скажи…

Ларионов не успел закончить. Он не видел, как из темного мусорного проулка неслышно, на выключенном двигателе подъехал к нему «жигуль» — «девятка».

Поравнявшись с телефонной будкой, автомобиль еле слышно скрипнул тормозами, и Ларионов услышал этот скрип обостренными нервами, дернулся назад, но было поздно.

Водитель «жигуля», симпатичный чернявый парень с острыми крысячьими, чертовыми ушками, поднял лежащий на коленях автомат «АК-47» и дал короткую очередь в упор. Будто дьявол чечетку отстучал.

Не выпуская трубки из рук, Ларионов, которому показалось, что грохнул очередной удар грома, ослепнув, оглохнув, перестав бояться навсегда, медленно сползал по стенке телефонной будки. Словно охватила его вдруг нечеловеческая усталость и решил он усесться по-узбекски на корточки в этом заплеванном стеклянном пенале, отдохнуть от долгих страхов и томящего напряжения. Жизнь какая короткая получилась, а день-то был долгий…

Из трубки рванулся голос дежурного Спиридонова:

— Ларионов! Ларионов! Отвечай, что с тобой?… Ларионов!…

Ларионов выпустил трубку из руки, она ударилась о стенку будки и повисла на шнуре.

Убийца вылез из-за руля автомобиля, держа на изготовку автомат у живота, пошел к Ларионову. Он двигался не спеша, развинченно-гибкой походкой. И улыбался. Внимательно присмотревшись, убедился, что Ларионов мертв, довольно хмыкнул, как стрелок, разглядывающий в тире хорошо пробитую мишень. Переложил автомат в левую руку, достал из кармана носовой платок, обернул болтающуюся телефонную трубку, послушал надсадные крики дежурного и тихо, ласково сказал:

— Всех вас, сук проклятых, перебьем…

Положил трубку на рычаг, достал из пиджака Ларионова пистолет, не спеша уселся за руль, включил мотор и исчез в темноте.

3. СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!

Заместителю министра внутренних дел России

генерал-полковнику милиции

КЕЛАРЕВУ П. Н.

от начальника «Дивизиона»

подполковника милиции

С. Ордынцева

Прошу Вас войти с ходатайством в Генеральную прокуратуру России за санкцией на применение системы непроцессуальных оперативных мер к гр-ну Джангирову П.М.

Необходимость подобных мер связана с нижеследующим. Депутат Государственной думы России Джангиров Петр Михайлович, 1946 г. рождения, возглавляет ряд общественно-государственных и коммерческих структур. Оборот материальных и денежных средств, к движению которых Джангиров имеет непосредственное отношение, исчисляется десятками миллионов долларов США.

Я располагаю данными о том, что Джангиров осуществляет постоянный контакт и практическое сотрудничество с уголовно-мафиозными и криминально-хозяйственными группировками.

Однако все попытки «Дивизиона» собрать свидетельства и материалы, имеющие в суде доказательственную силу, оканчиваются безрезультатно. Джангиров — за счет депутатской неприкосновенности, старых связей, наработанных за 24 года службы в КГБ и МВД, и вновь приобретенных деловых контактов — остается по существу неуязвимым из-за гигантской поддержки, оказываемой ему по всей властной вертикали вплоть до правительственного уровня.

Заявляю официально, что утечка информации из системы милиции и органов безопасности во всех вопросах, касающихся Джангирова, носит тотальный, опасный и оскорби тельный для сил правопорядка характер.

Мне необходима санкция Генеральной прокуратуры на прослушивание всех телефонных переговоров Джангирова, перлюстрацию его корреспонденции — и личной и деловой, постоянное наружное наблюдение за людьми, входящими в непосредственное окружение фигуранта.

Помимо этого, мне необходим запрос прокуратуры в Государственную думу на допрос ряда депутатов, высокопоставленных чиновников из аппарата президента и правительства, руководства парламента, список которых в числе четырнадцати человек прилагается.

Если сейчас не принять необходимые меры, то криминальная ситуация в этом вопросе может выйти из-под контроля.

С. Ордынцев

Резолюция

С. Ордынцеву. Отказать

По закону депутатская неприкосновенность Джангирова исключает возможность применения предлагаемых мер. Материалы слабы, не имеют правовой надежности — Генпрокурор никогда не подпишет запрос в Госдуму. Оперативную разработку продолжать, доложить о плане мероприятий.

4. США. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ. ТЕРМИНАЛ «ДЕЛЬТА»

Дремота Лекаря была зыбкой, прозрачной, будто сладко закумарило от первого косяка, от жадной утренней затяжки дурью. Мир плавно раскачивался вокруг, и невнятно-ватно гудело в ушах — ва-ава-ва-ава. Как в бане.

Но закрашенную стеклянную дверь из таможни в зал ожидания Лекарь ни на секунду не выпускал из прицела полусмеженных век. Сейчас пассажиры московского рейса со своими жуткими баулами закупорят выход. Лекарь подумал, что огромный багаж — верная примета нищеты, богатые двигаются по миру налегке.

Было душно, кондиционер задыхался — не мог разогнать спертый пар, потный жар возбужденных встречающих. Господи, как они противно галдели! Лекарь испытывал к ним ненависть, тягостную и неукротимую, как подступающая рвота.

Совки проклятые! Были, есть и пребудут вонючими совками!

Распахнулась дверь, оттуда вынырнула женщина, увешанная сумками, и тотчас над ухом Лекаря пронзительно заголосили:

— О-о, Маня! Смотрите, это же Маня!…

Ага, пошел аэрофлотовский рейс. Лекарь встал, подтянул ногой из-за кресла кейс и подался ближе к стеклянным дверям. Оттуда появились несколько накрахмаленных, выутюженных мужичков без возраста с неразличимыми лицами швейцаров — первый класс. Новые советские буржуа шли уверенно, брезгливо разгребая толпу, они всем своим видом демонстрировали, что они здесь не впервой, что им здесь привычно, что они не чета этой вопящей, суетливой эмигрантской и «пылесосно-гостевой» шантрапе, что это их встречают шофера лимузинов в форменных мундирах и фуражках с галуном. «Мы, командиры молодого российского бизнеса, вам не компания», — было написано на их серых ряжках, слегка отекших с недосыпа и многочасового пьянства на самолетную халяву.

«Врете вы все! — злобно, обиженно подумал Лекарь. — Здесь врете и там, у себя, врете, никакие вы не капиталисты, торговцы паром. Ваши дела тут — проверить на счетах деньжата, из отчизны сплавленные, неделю покайфовать в „Шератоне“ и пошарить в дорогих магазинах на Манхэттене, воришки долбаные!»

Лекарь стоял, опершись спиной о стойку сервис-бюро, и внимательно следил за входными дверями, откуда должен был вынырнуть курьер. Конечно, здесь таможня смешная — не наша тюремная «шмональня». Но все-таки… Ничего-ничего, все будет в порядке. Если на той стороне они так ловко проходят досмотр, Бог даст, и здесь ничего не случится.

И все равно нервничал. Там, на другом берегу, в Москве, что-то не получилось, не сложилось. Бастанян все изменил. Позвонил из Москвы и сказал, что приедет другой курьер…

— Простите, сэр! Вы здесь мешаете людям… отодвиньтесь немного…

Лекарь обернулся — диспетчер сервис-бюро, красивая длинная негритянка, небрежно помахивала своей розовой обезьяньей ладошкой — мол, отвали в сторонку, не маячь здесь, не заслоняй видимость.

«Грязная черная сука! — сердечно вздохнув, подумал Лекарь. — Хорошо бы вас всех, подлюг, переселить в Руанду, или в Эфиопию, или в Сомали. Отсюда — вон, во всяком случае».

Негров Лекарь не любил — ленивые животные. Ему и латиносы не сильно нравились — придурки суетливые. Противнее их были только чисто белые исконные американцы, гадины корыстно-высокомерные.

«А кого ты вообще любишь? — закричала вчера, забилась в истерике Эмма. — У тебя вместо сердца — гнойный нарыв!…»

— Витечка, Витечка! Привет, дорогой! — Через круговерть встречающих, носильщиков с тачками, пассажиров, водителей лимузинов, величественных, как адмиралы, через поток чемоданов, картонок, коробок, собачонок и багажных тележек, через все это плотное месиво распаренных, возбужденных людей к нему проталкивался Сенька Лаксман, аферист, кусошник, врун и прихлебатель по прозвищу Дрист.

— Хай, Витечка! — Лаксман уже лез к нему с объятиями. Принесла его, халявщика, нечистая сила!

Дрист был одет фасонисто — в грязную, некогда белую бейсбольную шапку с надписью «Кено», разорванную под мышкой гавайскую рубаху и запальные джинсы с отвисшей мотней.

— Стой спокойно, — охладил восторг встречи Лекарь и отпихнул его взглядом, как встречным ударом в печень.

Иждивенца хамством не остановишь, у него профессия такая, оскорбления терпеть обязан.

— Витечка, дай сигаретку! Будь другом!

Лекарь, стиснув зубы, протянул ему пачку «Мальборо» и Сенька Дрист профессионально ловко мгновенно выхватил из пачки две сигареты. Одну заложил за ухо, у другой оторвал фильтр, бросил на пол, чиркнул зажигалкой, жадно затянулся.

— Ой, спасибо тебе, браток! А то свои я забыл в машине…

Лекарь приподнял тяжелые веки, косо глянул на мятого, будто вынутого из мусорной корзины, Сеньку.

— У нас говорили — «забыл деньги на рояле, а рояль в форточку унесли». Врешь ты все. Нет у тебя сигарет, нет машины, и имени у тебя нет…

Сенька рассмеялся неуверенным дребезжащим смешком.

— Ну что ты, Витечка, такой заведенный? Ну в самом деле… Ты припомни, как мы с тобой раньше настрадались. Три года вместе на «киче» — это же ведь не шутка. Тут-то можно расслабиться…

— Ага, я вижу, — мотнул головой Лекарь. — Ты тут, по-моему, расслабился навсегда.

А сам все время смотрел на двери из таможни. Надо побыстрее избавиться от этого идиота.

— Это я просто плохо выгляжу со вчерашней поддачи, — объяснял — тянул за почки Дрист. — Нарезались вчера в клочья… Голова трещит, будто черепные швы расходятся…

— Для тебя лучшее обезболивающее — жгут на шею, — заверил Лекарь и тихо спросил: — Ты мне все сказал?

— В каком смысле? — удивился Дрист. — Ты шутки шутишь, а у меня, ей-богу, башка раскалывается…

— Если хочешь, могу пристрелить тебя — чтобы не мучился, — предложил Лекарь, и по его тону было не понять — шутит он или говорит всерьез.

— Да ладно тебе! — махнул рукой Дрист, но на всякий случай отодвинулся подальше. Лекарь криво усмехнулся:

— Глянь — ты уже докурил до пальцев. Сейчас ногтями будешь затягиваться… А здесь вообще курить не разрешается…

Дрист уронил окурок и неуверенно сказал:

— Я к тебе — всей душой. Думал, может, выпьем по рюмашке за встречу… О прошлом вспомянем…

— Вопросов больше нет? Тогда иди… делай ноги отсюда. У меня тут дело. Прошлое в другой раз вспомянем… Иди, иди…

Не упуская дверь из виду, Лекарь посматривал в спину удаляющемуся Сеньке Дристу, и в душе ворочалось неприятное предчувствие. Конечно, Дрист мог случайно оказаться здесь по своим хаотическим побирушеским делам. Тогда — все в порядке. Поговорили душевно и разошлись. Но у Лекаря было ощущение, что Дрист, отираясь рядом, показывал его кому-то. Дело в том, что Лекарь знал почти наверняка — Дрист «стучит» в бруклинскую полицию, как говорят в американской ментовке — он «кенарь», он «поет». А те закрывают глаза на кое-какие его делишки. Сейчас Лекарю было особенно не нужно внимание — ни со стороны полиции, ни деловых дружков Дриста.

Распахнулась дверь, и в зал выкатился парень, которого сразу засек Лекарь.

Он был, как все они, жлоб с коротенькой стрижкой, в спортивном цветастом костюме, в кроссовках, с красным пластиковым чемоданом-сумкой. По телефону Бастанян, посмеиваясь, сказал: «Хороший, простой парень, отдохнуть едет к вам маленько, и ни шиша у него нет, кроме красной рожи…»

На условленном шифре это означало красный чемодан. У некоторых вышедших пассажиров вроде были похожие, но у этого мордоворота, кроме «красной рожи», в левой руке был черный кейс — точно такой же, как у Лекаря. И он сделал рывок на перехват, постучал приезжего по крутому плечу:

— Але! С приездом! Я — Витя…

Тот обернулся, мгновение всматривался, видно, припоминал описание, мазнул взглядом по чемоданчику в руке Лекаря и широко распахнул объятия:

— Витя! Друг! Сколько лет! Рад видеть в городе-герое Нью-Йорке!

От него остро наносило лошадиным потом и пивным перегаром.

— Привет, — вежливо и сухо ответил Лекарь, ловко уклоняясь от зловонных объятий и опасаясь, что Жлоб нащупает у него под мышкой кобуру. — Вот твой кейс, он не заперт, там лежат пять сотен…

Протянул руку за кейсом с бело-голубой бирочкой «Аэрофлота» и сунул ему свой. Но Жлоб завел свой кейс за спину и, смеясь, сказал:

— Экий ты прыткий! А где же хваленое нью-йоркское гостеприимство? Нам сейчас самое время не чемоданчиками меняться, а сесть-выпить по махонькой, одной-другой-третьей закусить как следует, про житуху потолковать…

«Может, их с Дристом спарить?» — подумал со злобным смешком Лекарь, но случкой этих животных заниматься не стал а сказал тихо и вежливо:

— Это тебя так в Москве инструктировали?

Жлоб пожал плечами:

— О чем ты говоришь? Это было давно…

— Сегодня утром, — напомнил Лекарь.

— И десять тысяч километров назад! — захохотал Жлоб.

К ним подошла аэропортовская служащая в черной форме, тощая черная женщина с собачьим оскалом, и стала гнать их с прохода:

— Не мешайте пассажирам и носильщикам! Отойдите в сторону…

Действительно, чего не отойти в сторону, подумал Лекарь. Надо прикинуть — ситуация разворачивается как-то не так.

Вот глупость какая!

Они остановились около витрины — крутящейся стеклянной стойки, на полочках которой были выставлены разнообразные букеты для встречи дорогих новоприбывших — любой за пять долларов.

— Ты чего хочешь? — спросил Лекарь.

— Внимания! — заржал Жлоб.

Лекарь смотрел на него прищурясь — подозрение перешло в уверенность, и он коротко, смирно кивнул:

— Прости, земляк, ты прав…

Вынул из кармана кучу смятых купюр, отобрал пятерку с портретом президента Линкольна — «абрашу» — и засунул в автомат. Нажал кнопку со своим любимым числом — 21. Внутри цветочницы-стойки что-то чикнуло, щелкнуло, зашелестело, и, плавно повернувшись, она замерла, открылась стеклянная дверца, и Лекарь вынул из этого цветочного бара-автомата букет роз: в красивой травяной опушке.

Жлоб озадаченно следил за манипуляциями Лекаря.

— Это ты кому?

— Тебе! — твердо протянул ему Лекарь букет. — И не вздумай отказываться! Народная традиция…

Надо было занять ему руки.

— Ну дает! — заржал Жлоб. — Вы тут все шутники такие?

— Только те, кому доверено встречать почетных гостей. Так о чем разговор?

— О чемоданчике… — Жлоб помахал кейсом. — Маленький, гаденыш, а тяжелый, все руки отмотал…

— То-то ты его из рук выпустить не хочешь, — усмехнулся Лекарь, подталкивая гостя к лифту, ведущему на крышу-автостоянку.

— Ну да, — согласился Жлоб. — Ты сам подумай — дорога долгая, скука жуткая, ну как тут вместо головоломки не открыть ваш парольный секретный замочек на кейсе…

— Я понимаю, — согласился Лекларь. — Ну, открыл ты его. И чего хочешь?

Они уже были у дверей лифта.

— Пять кусков хочу! — хохотнул коротко Жлоб. — Как вы тут говорите — пять гранов…

— Понятно! — кивнул Лекарь.

— Ну, сам подумай, ведь я по-честному! — дыхнул на него Жлоб жарким зловонием. — Ведь мог вообще смотаться с кейсом! Ты ведь не станешь в вашу ментовку стучать на меня?

— Конечно, не стану. А так — поговорим-поторгуемся, ты скинешь, я набавлю, наверное, сойдемся, — быстро бормотнул Лекарь, потом спросил его:

— Я вижу, ты, парень, не промах… А не боишься назад возвращаться?…

Этот потный конь взглянул на Лекаря с сожалением:

— Наза-ад? А зачем мне щас назад возвращаться?

Лекарь сказал ему сердечно:

— Что же, тут ты при таких ухватках далеко пойдешь…

В стене разъехались стальные створки лифта, и из хромированной коробки-кабины посыпалось, как горох из лопнувшего стручка, китайское многодетное семейство. Как только выкатился последний раскосый пупс, Лекарь легонько подтолкнул спутника внутрь, а сам, загораживая дверь, заорал по-английски подпиравшей сзади стайке пассажиров:

— Лифт сломан… Оборвался трос… Занимайте кабину напротив.

А сам быстро перебирал пальцами клавиатуру табло управления кнопки «4 этаж», «паркинг», «экспресс», «дверь закрыть», «ход», и в зеркале матового полированного металла смыкающейся двери Лекарь рассматривал Жлоба, по-хозяйски располагающегося в лифте со своей «красной рожей», кейсом и нелепым букетом.

Почему он не бросил букет? Может быть, ему впервые в жизни подарили цветы?

Загудел лифт, кабина плавно взмыла, и Лекарь в мягком развороте через левое плечо повернулся к многоумному гостю и, уперев ему в живот ствол своего «ругера», трижды нажал курок — в печень, под вздох, в сердце.

Этот дурак умер мгновенно, так и не поняв, что с момента когда он вскрыл кейс, ему не надлежало больше жить. Не его ума это было дело, не надо было туда лазать.

Лекарь высвободил из его руки чемоданчик, плюнул несколько раз на табло управления лифтом и протер кнопки подолом своей рубахи.

Лифт остановился. Лекарь оглянулся — гонец лежал на своем красном чемодане, на «красной роже», упершись стриженой головой в угол. А букет из правой руки не выпустил. Молодец.

Дверь распахнулась. Длинный коридор на автостоянку был на удивление пуст.

Вот тут Лекарь побежал.

ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ ПОЛУЧИТЬ САМОЕ ЛУЧШЕЕ

АДВОКАТ RAYMOND В. GRUNEWALD

805 Третья авеню (б этаж), Нью-Йорк Tel. [phone] Fax [phone]

Бывший главный федеральный прокурор Бруклина, Квинса, графств Нассау, Саффолка и Ричмонда. Более 35 лет опыта работы. Специалист по судопроизводству в Федеральных и Штатских уголовных и гражданских делах

ВСЕ АСПЕКТЫ УГОЛОВНОГО ПРАВА

Включая акцизные налоги на бензин, уклонение от уплаты подоходного налога, организованную преступность, обман и др.

ГРАЖДАНСКОЕ ПРАВО

Медицинские ошибки, серьезные травмы и несчастные случаи; возникающие в результате неосторожности, оспаривание контрактов и различные экономические проблемы

20 лет успешной работы с русскими клиентами

Ассистент Елена говорит по-русски

«Новое, русское, слово»

5. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

Голос звучал сипло, отчаянно:

— Дежурный!… Это Ларионов из «Дивизиона» Ордынцева… Ты меня слышишь?…

И сонный, усталый голос дежурного:

— Ларионов, слушаю тебя! Это Спиридонов… И снова торопливый, захлебывающийся тенорок Ларионова:

— Але, Спиридонов… ты срочно разыщи Ордынцева… Передай ему, что они захватили богатого американца, фирмача… Ты ему только скажи…

Голос его прервался отдаленным треском, и наступила сипящая тишина магнитофонной ленты, разорванная криком встрепенувшегося дежурного:

— Ларионов!… Ларионов!… Отвечай! Что с тобой?… Ларионов!…

Потом донесся стук, будто трубкой ударили по дереву, снова шипящая пауза и крик дежурного:

— Ларионов!… Ларионов!… Ты что, говорить не можешь?… Ларионов!…

И неожиданно выплывший в тишине ласковый, сдавленный ненавистью голос:

— Всех вас, сук проклятых, перебьем…

Истерически быстрые, нервные гудки отбоя — трубку положили.

Я нажал кнопку на панели магнитофона, испуганно-тревожное гугуканье телефона смолкло, потом ткнул пальцем другую клавишу, и зашелестела, подсвистывая, перемотка кассеты.

— Вот это все, что мы сняли с переговорного терминала дежурной части, — сказала мне Ростова, пока я пристально рассматривал крутящиеся катушечки с пленкой, будто надеялся там высмотреть что-то важное. Или сквозь шелест пленки услышать еще раз голос умершего вчера Ларионова — чтобы шепнул, сказал, крикнул о чем-то очень важном, помогающем догадаться или понять — где, как искать того, кто вчера врезал в него из автомата в упор на товарном дворе Курского вокзала.

Но запись была короткой, автостоп цыкнул, и все смолкло.

Я поднял голову, посмотрел на ребят и негромко спросил:

— Какие будут соображения?

— Почему он звонил в дежурную часть города? Почему он не позвонил к нам в отдел? — вместо ответа переспросила Ростова.

— Вчера здесь дежурил Пикалов, — сказал я. — Я из него душу вынимаю с утра — он клянется, что не отлучался ни на минуту…

— Может быть, был занят телефон? — предположил Никита Морозов, по прозвищу Кит Моржовый, и откусил здоровый кусок от сладкой булки.

— Может быть, — кивнул аналитик К.К.К. — На таймере переговорного терминала дежурного по городу зафиксировано время разговора с Ларионовым и его убийцей — двадцать три часа двадцать семь минут. Связь длилась восемнадцать секунд… Я опросил наших — никто в это время не звонил Пикалову…

— А может быть, Пикалов врет? — медленно сказал я. — Врет, что сидел на месте? Не маленький — понимает, во что обошлась его отлучка, если он за кофейком в буфет бегал.

— Да сейчас это уже не имеет значения… — примирительно буркнул Кит Моржовый, потихоньку дожевывая булку.

— Имеет, — тяжело проговорил я. — Это вопрос не дисциплины, а нашей совести, ответственности друг за друга. Вокруг все воруют, врут и предают. Нас не уважает общество, не любит народонаселение, и от нас отступилась держава. И если мы сами не прикрываем спину товарища, нас убивают. И перебьют всех по очереди…

Я был самому себе противен — я говорил какие-то совсем не те слова, патетические, микрофонные, но ничего не мог придумать. Я надеялся, что ребята понимают меня.

Эксперт-криминалист Гордон Марк Александрович усмехнулся невесело:

— Как говорили в старину, большое поврежденье нравов и мире случилось…

— Мир повредился, — сказала Ростова, — чего уж тут про нравы рассуждать.

Я встал со стула, прошелся по кабинету, безмысленно-слепо уставился в окно. Стоял долго у стекла, широко расставив ноги, сцепив руки за спиной, и раскачивался с пятки на мысок, будто принимал какое-то трудное для себя решение. А какое я мог принять решение? Я ведь как Гулливер, привязанный лилипутами за каждый волосок.

Все молчали, и в этой напряженной тишине вдруг раздалось негромкое посвистывание — Любчик, задумавшись, насвистывал любимую песню Ларионова «Гуд бай, Америка, где я не буду никогда…».

Я смотрел прямо перед собой в неестественную для сентября синеву неба, быстро двигающийся от Крымского моста антрацитовый навал туч, размытый предгрозовой свет с сизой дымкой, рафинадно-белые дома с собственным свечением, пропылившуюся, пожухшую зелень в сквере напротив, клубящуюся вокруг статуи вождя расхристанную стаю костистых бабок с жестяными прическами и транспарантами сочно-мясного цвета,ерзливую суетумашини целеустремленно-бессмысленную пробежку пешеходов. Я слушал насвистываемую Любчиком мелодию, которую так часто напевал Ларионов, а перед глазами неотступно стояла грязная зассанная телефонная будка на задворках Курского вокзала и лежащий на полу съежившийся маленький Ларионов, с серым, будто замурзанным лицом. Я подумал, что это я и раньше видел много раз, у убитых — несчастные, обиженные лица. Но как-то не доходило до сердца, пока не увидел Валерку.

— Сколько лет ему было? — спросил К.К.К.

— Двадцать четыре, — не оборачиваясь ответил я и кинул Любчику:

— Заткнись…

Потом прошел к своему столу, уселся на место, сильно потер ладонями лицо и медленно сказал:

— Вчера вечером, когда его убивали, я был у Келарева. Он мне велел подать докладную… Управление безопасности требует уволить Ларионова… Вот…

Освободил меня Валерка от этой работы.

— И начальству приятнее — не какого-то там нарушителя и разгильдяя гнать с треском, а печально и гордо исключить из органов в связи с гибелью на боевом посту. Всем хорошо… — заметила Ростова.

Любчик беззаботно махнул рукой:

— А нас всех — кого, не застрелят — или посадят, или выгонят!

— Но нас пока, слава Богу, не застрелили, не посадили и не выгнали. Какой отсюда вывод? — спросил я…

— Расквитаться со всей джангировской бандой, — спокойно-уверенно сказал Любчик.

— А ты думаешь, что это они? — Я внимательно посмотрел на него.

— Я тоже в этом не сомневаюсь, — вмешался Кит Моржовый. — Ларионов кричал по телефону: «Они захватили американца!»

— Они! — повторил К.К.К. — Ларионов уходил от погони, у него не было времени объяснять, он кричал как о само собой разумеющемся — кроме Джангирова с компанией, он ничем не занимался сейчас!…

— Погоди, не бухти… — остановил я его. — Келарев сказал, что несколько дней назад бесследно пропал американский гражданин Левой Бастанян. Ушел из гостиницы и сгинул. Может быть, это о нем кричал Валерка?

— У Джангирова от безнаказанности совсем стерлись тормозные колодки — делает что хочет, — эпически вздохнул К.К.К.

И Кит Моржовый согласился:

— Непонятно зачем, но нахальства украсть американца у них вполне достанет.

Гордон Марк Александрович поправил на носу золотые очки:

— Могу засвидетельствовать, как бывший доктор, что сдобное холеное тело мира быстро покрывает российская криминальная сыпь. Ждем-с рожистых воспалений, экзем, гнойных пролежней…

— Дождетесь, — пообещал я.

— Ах, если бы можно было узнать, с кем вчера встречался Валера! — с досадой стукнула кулаком в кулак Ростова.

— Невозможно, — покачал головой Любчик. — Агент наверняка позвонил внезапно, что-то важное посулил, он и помчался, никому ничего не сказав… А смотреть его агентурное досье — пустое дело! Он, кроме нас, никому уже не доверял и попросту не вносил данные агентов в картотеку.

— И не сказал ни единого слова… — пробормотал Гордон.

— Что? — удивился Кит Моржовый.

— Роман был такой хороший, — пояснил ему К.К.К. и повернулся ко мне. — Шеф, хочу напомнить пункт двадцать два из инструкции по системе эффективного управления…

— Началось… — махнул рукой Любчик. Гордон Марк Александрович улыбнулся.

Кит Моржовый покрутил пальцем у виска. Я согласно кивнул.

— Руководитель, созвав сотрудников и выяснив их мнение по обсуждаемым вопросам, должен дать понятные и четкие распоряжения по исполнению, — продекламировал К.К.К.

— Хорошенькое время ты нашел для шуток, — сердито бормотнул Любчик.

— А я не шучу, — спокойно ответил К.К.К. и снова обратился ко мне:

— Пункт девятнадцать — «не прибегай к заседаниям как способу коллективной защиты от индивидуальной ответственности»…

— Спасибо, Куклуксклан, пошел в жопу, — оприходовал я рекомендацию аналитика. — Вытряси из своих компьютеров все мыслимые комбинации их связей.

Показал пальцем на Любчика:

— Насчет агентуры ты прав только частично… У меня на этот счет есть соображения… Ладно, вы с Ростовой знаете, чем заниматься… Марк Александрович представит все соображения к вечеру… А с тобой, Кит, мы сейчас прошвырнемся кое-куда…

Все встали, но Любчик еще успел возникнуть:

— Имею вопрос! Командир Ордынцев, прикажите, пожалуйста, Куклуксклану покопаться в компьютере… Нужен ответ…

— Что нужно?

— Почему мафиознику, попавшему на цугундер, вся их система помогает любыми средствами, а у нас в конторе — как раз наоборот? Почему?…

— Любчик, у тебя компас есть? Иди по нему, иди…

6. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖ. Ф. КЕННЕДИ — МАГИСТРАЛЬ ВАН-ВИК

Для пассажиров, глазеющих из окошек самолетов на подлете к аэропорту Кеннеди, терминал «Дельта», наверное, выглядит как кастрюля циклопических размеров: к громадному стеклянному цилиндру главного аэровокзала пристроена длинная четырехэтажная «ручка» — в ней бессчетная текучая армия пассажиров рассасывается по кассовым залам, посадочным стойкам, холлам-накопителям, магазинам и ресторанам. А на крыше «ручки» ползают муравьями по стоянке автомобили.

По бескрайней кровле-паркингу, где медленно плавились в палящем солнечном мареве эти сотни автомобилей, Лекарь бежал словно рэгбист-нападающий — корпус наклонен вперед, кейс, как мяч, прижат левой рукой к животу, весь в атаке — и весь в ожидании бокового удара. Издалека нажал кнопку электронной секретки, и его «мерседес» подал знакомый голос — «пик-так-тик-су-у!», приятельски мигнул фарами: тут я, босс, тут, дожидаюсь.

Рванул дверь, чемодан — за спинку между сиденьями, ключ — в замок, рявкнул мотор-зверюга, глухо и грозно заурчал под капотом. Включил на всю мощь кондиционер, задний ход, баранку налево — и погнали! Давай, приятель, давай, покажи себя!

Еще полминуты из жизни украл билетер на выездной платежной будке — ленивый жирный индус, похожий на усатую матрешку. Кинул ему пятерку — «абрашу» и, не дожидаясь сдачи, рванул во всю мочь, вихрем скатился с пандуса, через гулкий короткий туннель ухнул на площадь. Светофор сморгнул зеленую каплю света, вспыхнул жидким йодом желтый сигнал, но тут уж Лекарь не дал этим вареным фраерам ни единого шанса — прорезал тронувшийся с места поперечный поток, нагло выскочил на перекресток, довернул руль до упора налево — задние баллоны злобно-жалобно взвизгнули, и помчался серебристо-стальной «мерседес» из аэропорта навылет.

Петли дороги, разнесенные эстакадами на разные уровни, витки вздымающихся и опадающих разводок, как вывороченные наружу кишки, мелькающие зеленые и оранжевые указатели на решетчатых консолях, бликуют стеклянные сводчатые купола, плывут стрелы кранов, струящиеся в поднебесье алюминиевые трубы, навигационные башни, пульсирующие красные огни на мачтах, выползающий из ангара сверхзвуковой хищно-горбатый «конкорд». Все быстро и непрерывно движется. И ни одного человека.

Когда-то в детстве Лекарь видел такое на рисованных обложках журнала «Техника-молодежи»: фантастика, мол, космопорт на Марсе. Тот же ослепительный свет, багровая воспаленность. Машинное безлюдье.

В боковом зеркальце Лекарь рассмотрел далеко позади полицейскую машину.

Лекарь косился на нее время от времени, пытаясь угадать — просто едет в том же направлении? Или за ним? Обычный патрульный коп? Или это дружки Сеньки Дриста за ним топают?

Не важно! Не возьмут они его тут. Сейчас с Ван-Вика съезд направо, оттуда на Белт, сейчас надо затесаться в лабиринт улочек вокруг Рокавей-бульвара.

Полицейский включил световую рампу на крыше — полыхнули, забегали, заметусились всполохи тревоги, и шакальим воем заголосила сзади сирена. Лекарь взглянул на спидометр — стрелка уперлась в багровую цифру «115». Лекарь успел подумать: «Жлоб сказал бы — по-нашему это почти сто девяносто выходит», но потом он сразу забыл о нем. Сейчас коп по радио вызовет подмогу в зону, надо уходить с трассы.

Лекарь крутанул машину — вразрез двигающимся рядам, резко направо помчался на рэмп — выходной пандус с магистрали. Пронзительно завизжали тормоза отсеченных его рывком машин, что-то сзади тяжело грохотало и ухало, истерически завывала полицейская сирена.

«Может, это я зря делаю? — подумал Лекарь. — Может, это просто патрульный дурак за мной увязался? Нет! Я моим чемоданом рисковать не могу!»

Выжженное злобой сердце Лекаря не знало страха. Оно ведало только чувство опасности, горечь подступающей беды. А подсказать, откуда она, эта черная беда, не могло. И поэтому он все время косился назад, уходя от надрывающейся воем, заходящейся в зверином азарте погони полицейской машины…

Лекарь взглянул направо — в створ перпендикулярной Атлантик-авеню и увидел прямоперед собой необъятный хромированный бампер громадного грузовика-трассохода «Кенворс». Он двигался беззвучно и неотвратимо, он плыл легко и плавно, и наверняка, если бы можно было на миг закрыть и снова открыть глаза, трассоход исчез бы, как в просоночном кошмаре.

Но этого мига не осталось.

Эх, глупость-то какая — всю жизнь прожил не оглядываясь!

А тут! Зря смотрел назад…

И навалился на него грузовик, как рухнувшая железная гора.

7. БУДАПЕШТ. РЕЧНОЙ ВОКЗАЛ «МАРГИТ». ХЭНК АНДЕРСОН

Хэнк Андерсон затянулся последний раз, потом зажал окурок между пальцами, щелкнул, и белый столбик фильтра, протягивая за собой хвостик синего дыма, описал долгую траекторию и упал в воду. Вода в голубом Дунае была мучительно-коричневого цвета. Андерсон хмыкнул — люди полны вздорных нелепых предрассудков. Почему именно Дунай называется голубым? Нормальная сточная канава Европы. Цветом и скверным запахом она мало отличалась от Меконга, который бы никто спьяну и в бреду не назвал бы голубым. Меконг был последней рекой, в которой купался Андерсон. Ну, не то чтобы купался…

Тогда, незапамятно давно, он плыл на восточный берег, сочась кровью, задыхаясь от усталости; сквозь тяжелый трескучий гул вертолетов прикрытия он слышал позади визгливое вяканье преследующих его вьетконговцев. Кто знает, если бы Меконг не был таким грязным, страшным бульоном бактерий, может быть, в ране не началось тогда воспаление и не пришлось резать до локтя руку. Сейчас этого уже не узнать. Да и не имеет это значения.

Тогда они вырвались из лагеря всемером. И пятьдесят миль за ними неукротимо шла погоня. Поплыли через реку они втроем. С тех пор регулярно преследует кошмар, или сон, или наваждение, приходящее наяву и во сне: виден близкий берег, он плывет один, загребая правой рукой, и ясно, что сил осталось только на один взмах, а дна под ногами нет. Берег — рядом, но дно — еще ближе…

Андерсон посмотрел вниз на набережную. По широкой сходне скатывали с борта теплохода его вэн, маленький удобный автобус «плимут». Тихо урчал мотор, галдели матросы, хэнковский экипаж пошучивал с ними. А капитан теплохода, усатый удалой болгарин Ангелов, перегнувшись через поручни мостика, кричал им на сносном английском: «Смотрите не опаздывайте, отходим ровно в полночь». В крышный багажник уже была уложена вся съемочная телевизионная аппаратура: камеры, лампы, огромные алюминиевые чемоданы. Съемочная группа — двое парней и некрасивая тощая девка, похожая на колли, устраивались в автобусе и махали снизу рукой Андерсону — мол, мы готовы.

Андерсон поставил на мраморный столик недопитую наполеонку с коньяком, рука ощутила нежный холод камня. По трапу спустился к нему капитан, козырнул и открыл рот, чтобы что-то сообщить — скорее всего какую-нибудь глулость.

Андерсон знал — для того чтобы командовать речным круизным теплоходом, вовсе не надо быть Генрихом Мореплавателем. Но доброжелательно-веселая дурость капитана Димитра Ангелова его удивляла. От разговоров с ним Андерсон испытывал мазохистское удовольствие.

— Хай, кэп! Ты хотел меня предупредить, чтобы мы не опаздывали. Угадал?

— Точно! — восхитился Ангелов. — Откуда вы догадались?

— Пока не могу сказать. Это секрет. Ты мне лучше ответь — из-за чего вы, болгары, русских не любите?

— Почему? — удивился капитан. — Мы их любим. Как братьев. Двоюродных…

— Тогда объясни, почему на теплоходе все объявления так хитро составлены — все, что пассажирам разрешено, написано по-английски, а все запрещенное — по-русски?

Капитан Ангелов, не задумываясь, быстро ответил:

— Потому что они богатые!

Андерсона это развеселило — он давно заметил, что глупые люди быстры на ответ, поскольку им легко думать.

— Не вижу логики, — строго сказал он.

— Видите ли, мистер Андерсон, у нас довольно дорогой круиз. Обычные русские сюда не попадают. А те, что путешествуют с нами, напиваются каждый день и обязательно пытаются отнять у рулевого штурвал. Когда я не допускаю этого, они предлагают выкупить теплоход.

— А что они будут делать с ним? — заинтересовался Андерсон.

— Один мне сказал, что он перегонит его в Москву и поставит напротив Кремля. Бордель, ресторан, казино, на верхней палубе — дискотека. Может быть, он шутил?

— Не думаю! — восхищенно покачал головой Андерсон.

— Если бы теплоход был мой, я бы продал, — вздохнул Ангелов. — Этот русский обещал меня и в Москве оставить капитаном на судне…

— А что? — Присвистнул Андерсон. — Замечательная должность — флаг-капитан бардака…

— В Болгарии сейчас жизнь тяжелая, — пожал плечами Ангелов. — И очень ненадежная…

— А в Москве? — спросил Андерсон. — Надежная?

— Не знаю… Я там не был, — сказал Ангелов. — Я в Одессе был… Давно… Я тогда на пароме Одесса — Варна плавал… А в Москве не был…

— И я не был, — успокоил его Андерсон. — Может быть, вместе еще поплывем, кино снимем…

— С вами, мистер режиссер, хоть в Австралию, — заверил капитан.

Чистая душа. И разговор их прост, как треньканье на банджо. Пару недель назад доброжелательно-дурацкие рассказы капитана и навели Андерсона на мысль об этом круизе. Совершив приятное путешествие по Дунаю через шесть стран, он вместе со своими ребятами не оставит ни одного следа, ни единой отметки о своем пребывании там. Ладно, посмотрим, как это получится…

Андерсон встал, похлопал приятельски капитана по крутой спине, твердо пообещал:

— Не тревожься, мы вернемся до полуночи… Нам осталось снять только вечернюю панораму города…

— Желаю удачи! — еще раз козырнул капитан Ангелов.

Андерсон спускался по трапу на набережную и удивлялся, что нет в нем ни возбуждения, ни страха, ни ощущения чего-то необычного. Шел как на скучную работу. Белые стены кру-изного теплохода, алая ковровая дорожка на трапе, латунные поручни и ободки иллюминаторов. Духота и скука. Спустился на набережную, сел в автобус, оглядел команду и сказал:

— Ну что? Поехали?

8. ФРАНЦИЯ. ЛИОН. РЮ ШАРЛЬ ДЕ ГОЛЛЬ, 200 ШТАБ-КВАРТИРА ИНТЕРПОЛА

ИЗВЕЩЕНИЕ О РОЗЫСКЕ — «КРАСНАЯ КАРТОЧКА» Хэнк Мейвуд Андерсон, живет под другими фамилиями, гражданин США. Родился в Норе Шор, графство Нассау, штат Нью-Йорк, 1 апреля 1949 г.

Окончил колледж в Хьюстоне, военно-воздушное училище в Аннаполисе, принимал участие в военных действиях во Вьетнаме с 1972 по 1975 г. Был сбит и взят в плен в 1974 г. Бежал из плена. Был тяжело ранен, потерял левую руку.

Награжден медалью Конгресса, медалью «За храбрость», двумя орденами «Пурпурное сердце».

Лишен воинского звания «майор» и уволен из армии за поведение, несовместимое с честью американского офицера.

Разыскивается за совершение ряда дерзких и, тяжелых преступлений.

Предполагается, что связан с организованной преступностью, экстремистскими военизированными структурами в США и остатками террористической группировки «Красные бригады»…

Всегда вооружен. Признан очень опасным и в любой момент склонным к агрессии.

9. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ДЖ. ПОЛК

Доктору Кеннету Полку, кафедра славистики, Гарвардский университет, Бостон, Массачусетс

Здравствуй, мой дорогой старик!

Я подумал сейчас, что мои письма являются хрониками — не было еще случая, чтобы я сел за стол, начал и закончил письмо. Обычно мои письма, как и полагается историческим хроникам, охватывают целый период — недельный, иногда месячный. Я начинаю письмо в понедельник, потом дела и обстоятельства отрывают, я продолжаю его в среду, дописываю в субботу, в воскресенье забываю отправить, а в следующий вторник происходит что-то важное или любопытное — я делаю дописки к письму, и длится это до тех пор, пока не приходит пора срочно рассылать чеки-платежи, и тогда я в произвольном месте обрываю послание, заклеиваю конверт и со всей деловой почтой опускаю в ящик. Из-за всего этого ты получаешь мои письма крайне нерегулярно, но зато, как ученый, ты можешь изучать не разрозненные клочья-эпизоды бытовой информации, а целые системные периоды, и картина моей жизни для тебя выглядит более убедительно и впечатляюще.

Я надеюсь, что этим вступительным пассажем я выпросил у тебя прощение за долгое молчание. Простил? И кроме того, ты виноват сам — я не знаю ни одного человека, который в наш век Интернета, е-мэйла, телефонов и факсов пишет своим родителям письма. Но я всегда был послушным и исполнительным сыном и уже много лет выполняю твою категорическую просьбу-требование — писать письма. И не на машинке, не на компьютере — рукой! Спасибо, что ты не взял с меня клятвы писать гусиным пером.

Верю тебе на слово, что это зачем-то надо. И как ты любишь говорить — мне это нужнее, чем тебе.

О моих последних подвигах ты наслышан, наверное, по радио и ТВ. И газеты побаловали вниманием, хотя в их изложении, как и требует того всякая коммерческая реклама, было гораздо больше героической и драматической чепухи, чем на самом деле. Поскольку в жизни это все скучнее, утомительнее, грязнее.

Вообще сложность нашей работы состоит в том, что для русских мафиозников характерна чрезмерная готовность к немедленному бою — итальянцы до последнего момента пытаются решить вопрос тихо и только потом стреляют. А русские сначала стреляют, а потом готовы обсуждать накопившиеся проблемы.

Кстати, можешь меня поздравить с крупным служебным повышением — я теперь «старший специальный агент ФБР». Мои коллеги говорят — кто весело, кто завистливо, — что я теперь самый молодой ССА-джи-мэн во всей конторе. Я должен гордиться и радоваться.

А я — в грусти и растерянности. Дело в том, что мое служебное повышение — это взятка начальства мне, это, так сказать, руководящий аванс за мою будущую работу на фронте борьбы с растущей и крепнущей русской преступностью, это захлопнувшаяся дверца мышеловки. Ибо если я сейчас захочу уйти из конторы, это будет выглядеть черной неблагодарностью, мрачным свинством, предательством гражданских интересов и оскорблением так сильно верящего в меня начальства, которое настолько высоко ценит меня и досрочно поощряет.

Если судить по справедливости, то, наверное, поощрять начальству надо не меня, а тебя — это ведь ты с малолетства заставлял меня учить русский, соблазнял его прелестями, объясняя его великолепие, наказывал за нерадивость, внушал мне неутомимо, что забыть, похоронить в себе прекрасный язык моих материнских предков — просто глупое преступление. А я всегда был послушным сыном. Естественно, тебе и в голову не приходила дикая мысль, что я буду использовать этот язык не для филологических исследований в Стэнфорде или Корнеле, а употреблю его в работе с веселыми кровожадными разбойниками с Брайтон-Бич.

Но сирены-соблазнители из департамента персонала ФБР после колледжа взяли меня в такой оборот, они рассказывали и сулили нечто такое волшебно-таинственное — «секретность, сила, невидимая власть, причастность к ордену справедливости и надежды беззащитных» и очень многое еще волнующее и многообещающее, что мое сыновнее послушание растаяло незаметно и быстро, как льдинка в мартини.

Я пошел продолжать образование не в Гарвард, а в академию ФБР в Куантико. Если то, чему меня там научили, — а научили меня там многому такому, о чем частные люди и не догадываются, — можно считать образованием.

Я разочаровал тебя и обрек себя. Наверное, и то и другое было неизбежно — я и сейчас ни на секунду не жалею о пренебреженной мной ученой стезе. Но и своей участью я очень недоволен. Самое глупое, что может надумать человек в тридцать один год от роду, — это принять решение начать жить сначала. Но я не готов даже к такому глупому поступку — я не хочу начинать жить сначала. Потому что я не знаю — а как надо жить сначала? Беда в том, что у меня нет сверхценной идеи. Сколько я себя помню, у меня всегда были сверхценные идеи моего бытия — мальчишеского, юношеского, молодого интеллектуала. Часть из них реализовалась, остальные бесследно рассеялись. Наверное, потому что я скорее эмоционален, чем интеллектуален. Моя жизнь наполнена уголовно-следственной рутиной, конкурентно-недоброжелательным соревнованием с полицией, склоками с прокуратурой и туманными обещаниями начальства подчинить мне Русский отдел при Нью-Йоркском ФБР. Сам понимаешь, что до сверхценной идеи это не дотягивает.

И стою я на большом жизненном распутье. Честное слово, не знаю, что делать…

Просмотрел снова письмо, и показалось оно мне глупо-слюнявым, и сам я — хныкающий напуганный эмоционал, а не бесстрашный рыцарь ордена «Закон и справедливость». Правильнее всего эти листочки было бы разорвать и бросить в корзину. Но я не знаю, когда у меня найдется время написать тебе следующее письмо, а ты будешь беспокоиться.

И еще одно важное обстоятельство: я тебя люблю, и ты, наверное, мой единственный приятель — так уж полупилось. Мне не с кем обсуждать то, что я написал тебе. И не хочется.

А во всем остальном я — о 'кей! Здоров как бык. Желаю тебе здоровья, всего самого лучшего, твой преуспевающий сын — старший специальный эмоционал Нью-Йоркского отделения ФБР

Стивен Дж. Полк.

10. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

В коридоре сшивался Лешка Пикалов. По кривым паркетным волнам сновал он зорким сторожевиком — меня перехватывал. Объяснять собирался. А я не могу смотреть в глаза людям, которых не люблю или которым не верю. И говорить с ним не было сил и желания. Кинулся он с криком:

— Командир Ордынцев! Сергей Петрович…

А я ему предложил:

— Пошел вон…

И Кит Моржовый, идущий за мной, остановился на миг, сказал ему скучно:

— Шел бы ты, Леха, домой… Не время сейчас…

Но Пикалов вцепился в меня удушливой хваткой утопающего:

— Да побойтесь Бога, Сергей Петрович! В чем я виноват? Что бардак повсюду? Телефоны не работают? В чем вы меня обвиняете?

— Ты бы этот вопросик задал в Афганистане… Или в Чечне… Там бы тебе ответили… — бросил я ему на ходу.

— Но здесь не Афганистан! И не Чечня! — завыл Пикалов. — У вас это вроде фронтовой контузии, Сергей Петрович! Вы меня напрямую в Валеркиной смерти обвиняете! Вы же знаете, он мой друган был!

Я резко остановился и ткнул в него пальцем:

— Знаю! И обвинять тебя не могу — доказательств нет. Я вообще могу наказать тебя только одним способом… Ничего я тебе сделать не могу… Я тебя отлучаю!

— Как? — испуганно удивился Пикалов.

— Так! Живи один! Без меня! Без Любчика! Без Кита! Без Валерки Ларионова! Без всех! Один живи! И звони по ночам в пустоту! Тогда, может быть, ты узнаешь, что Валерка чувствовал — один, брошенный. Перед тем как умер…

— Господи, что ж мне такое мучение ни за что? — замыл Пикалов.

Он был бледен, но трусливый отток крови не мог совсем погасить его здоровый румянец, ясную голубизну глаз хитрого жизнерадостного прохиндея, цепкую нацеленность на успех. Он не помнил сейчас, да и помнить не мог — он воль не видел сегодня утром — замурзанного усталого лица Валерки Ларионова, жалко скорчившегося в вонючем пенале телефонной будки.

Я хотел ему сказать о дурацкой истории, вычитанной мной еще в детстве, об истории одинаково трагической и издевательской. Как бойцы-красноармейцы шутки ради поставили своего товарища-китайца на пост — охранять нужник. И забыли об этом. А потом пришли белые, и китаец много часов сражался с ними, пока его не застрелили. Я хотел сказать Летке, что мы все — героические китайцы, охраняющие сортир, и в наши удивительные времена, когда не осталось ни белых, ни красных, ни памяти о них, а только стоят забытые нужники, мы можем остаться людьми, только пока помним о долге и верности.

Но не сказал ему об этом ничего — он сейчас мучился. Ни за что.

— Иди в кадры, предлагайся, — посочувствовал я ему. — Скажи, что я согласен на твой перевод…

— Сергей Петрович, как же? Я ведь и рапорта не подавал…

— Считай, что он уже подписан…

Мы вышли с Китом на улицу и отправились к автостоянке. Кит за спиной недовольно кряхтел и задумчиво жевал бублик с маком.

— Ну, чего сопишь? — спросил я недовольно — злая энергия возбуждения искала выхода.

— Да чего там… — вздохнул тяжело Кит и откусил полбублика.

— Из тебя слово вырвать тяжелее, чем коренной зуб… — сердито сказал я.

— А чего там говорить? — пожал плечами Кит. — Знай, как в рекламе — лучше жевать, чем говорить.

Посмотрел с сожалением на оставшийся кусок бублика, протянул засиженную маковым пометом четвертушку, лицемерно угостил:

— Хочешь? — Кит надеялся, что я откажусь и он благополучно дожрет свой бублик.

Толстые усы Кита были грустно опущены. Его усы служили индикатором душевного состояния. Когда они опускались, его мясистая хряшка становилась вроде греческой маски печали и страдания. Поднимались грозно вверх — маска задора и готовности к бою.

Я отнял огрызок, торопливо сжевал и пообещал:

— Не плачь — дам калач…

— Ага, как же! Дождешься, — эпически заметил Кит, мрачно наблюдая, как я слизываю с ладони маковые зернышки. — Слушай, командир Ордынцев, а может быть, ты с Лешкой слишком круто? А? Вдруг мы ошибаемся… Вдруг он не уходил никуда?

— Запомни, Кит, я никогда не ошибаюсь. Понял? Не ошибаюсь! Не могу! Не имею права…

Кит помотал тяжелой башкой:

— Все, Петрович, ошибаются. Когда-нибудь. Даже минеры…

— А я, Кит, и есть минер. Как ошибусь — конец, в жопу… А с Лехой я не ошибаюсь!

— Почем знаешь?

— Его друга Ларионова убили, когда он дежурил. Лешка сейчас должен был по потолку бегать. А он себя до хрипа отмазывает…

Итак, за прошедшую ночь мы потеряли двоих из нашей малочисленной, непрерывно сокращающейся команды.

Когда-то наш отдел в «Шестерке» — Главном управлении по борьбе с оргпреступностью — был довольно грозной силой. Именно тогда прилипло название «Дивизион»: Юрка Любчик, болтун и полиглотник, называл его по-английски — «ферст дивижн», то есть первый отдел, И другие стали повторять — «дивизион».

Так и привыкли.

А отдел редел и усыхал, как шагреневая кожа. Интересно, кто такой этот самый шагрень — чья кожа все время уменьшается и исчезает?

Мы подошли к машине Кита — самому уродливому автомобилю на территории Российской Федерации. Может быть, даже во всем СНГ. Старый военный «газон», реставрированный, переделанный, переоснащенный, перекрашенный в камуфляж цвета свежей блевотины. Когда Кит после года ремонтно-восстановительной деятельности пригнал машину впервые, мы все, естественно, вывалили на улицу — смотреть обновку.

К.К.К., ученая головушка, задумчиво-растерянно сказал:

— Н-да, можно сказать, тюнинговый кар…

Мила Ростова осторожно спросила:

— В нем ездить не опасно?

Валерка Ларионов успокоил:

— Его хоть с Останкинской башни скинь — ни черта ему не станет…

Гордон Марк Александрович предположил:

— Никита, это вам Ордынцев у душманов отбил?

Кит Моржовый обиженно сказал:

— Да что вы все понимаете? Нормальный «иван-виллис», естественный русский джип…

И усы его были грозно воздеты в зенит. А добренький наш Любчик утешил:

— Нет, Кит, у него вид не как у джипа. Он выглядит как «джопа»…

Как припечатал. Навсегда. Даже Гордон Марк Александрович и Мила вежливо спрашивали:

— Кит, мы поедем на «джопе»?

Мы влезли в кабину «джопы», больше похожую на водительский отсек БМП, и Кит спросил:

— Поехали?

— Давай в Сыромятники. Потихоньку… А я тебе обскажу свой план по дороге… Шаг за шагом, как говорят американцы — «step by step»…

— Ну да, — кивнул Кит. — Степ бай степ кругом, путь далек лежит…

11. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

— Здесь одиннадцать с половиной фунтов! — приглушенно-таинственно сказал детектив Джордан и театральным жестом указал Стивену Полку на свой стол. — Тысяча сто сорок шесть штук!

— В протокол внесли? — спросил Полк.

— Конечно! — удивленно выкатил на него свои сизые маслины Джордан.

— Ну, слава Богу! — усмехнулся Полк, уселся поудобнее в кресле и вытянул ноги. — Полдела сделано…

Полицейские любят накачивать пар. Или привыкли делать вид, будто они из-под земли добывают то, что им иногда с неба падает. Или с моста — как этот сумасшедший в «мерседесе».

Джордан смотрел на Полка с досадой и раздражением — этот «фед», этот нарядный джимен, этот нахальный хлыщ хочет ему показать, будто он такое в жизни повидал, что его ничем не удивишь. Наглец молодой, пончик с дерьмом.

— Я понимаю, что вам большие дела крутить не впервой, — стараясь улыбаться, заговорил Джордан, а голос его искрился от нарастающей злости. — Но нас, скромных мусорщиков уголовщины, поразить очень легко. Во всяком случае, за двадцать лет службы я впервые вижу одиннадцать с половиной фунтов зубов…

Полк, чуть прищурившись, разглядывал на пластиковой столешнице гору золотых зубов. Заходящее солнце косыми лучами рассекало кабинет Джордана на дымящиеся светом ломти, и нижний пласт разогревался сиянием небрежно насыпанных на столе кусочков золота. Полк оторвал взгляд от зубов и повернулся к полицейскому:

— Не злитесь, Джордан… Я сам никогда не видел ничего подобного…

Острые конусы клыков, плоские пластины резцов, суставчатые гусеницы мостов, бюгели, фестоны коронок, обломки вставных протезов — всех оттенков желто-красной гаммы.

Старшему специальному агенту ФБР Стивену Полку раньше приходилось не раз иметь дело с золотом. Украшения, золотые монеты или банковские слитки. Очень редко — самородки. И случалось, что золота было много больше, чем сейчас. Но почему-то именно эта куча золота вызывала у него непривычное ощущение тревоги и отвращения. Может быть, потому, что в нем тайно присутствовало ощущение былого страдания. Золото в монетах или слитках было обезличенным и по существу ничем не отличалось от обычных пачек денег. Эти зубы несли на себе отпечаток давно перенесенной людьми муки. И оттого, что их было так много, это старое истаявшее страдание уплотнялось и набирало силу.

— Скажите, Джордан, что вам удалось узнать о погибшем?

Джордан подвинул к себе листок бумаги, приподнял его над столом, и справка рассекла солнечный луч. В кучу золота на столе впечатался черный квадрат, и в этом месте искрящееся пламя золотого костерка на столе пригасло. Полк невольно подумал о том, что лицо Джордана похоже на это золото: неровная кожа с коричнево-золотым блеском, изрытая темными пятнами.

Джордан прокашлялся, будто собирался запеть или продекламировать Полку стихотворение.

— Виктор Лекарь, 1950 года рождения. Приехал в Соединенные Штаты четыре с половиной года назад из Израиля. Эмигрировал туда из СССР. Держал магазин, потом продал его и создал брокерскую фирму. Два года назад имел неприятности с налоговым управлением, но внес штраф и отбился. Фирма, мне кажется, липовая.

Реальными делами не занимается. «Мерседес» был оформлен как собственность фирмы.

— А что он за человек? — поинтересовался Полк.

— Сейчас детективы собирают информацию, пока ничего конкретного.

Полк отпил из картонного стаканчика остывший кофе и задумчиво сказал:

— Перед нами несколько вопросов. Очень бы хотелось узнать, откуда эти зубы. Потом меня интересует, что это такое…

— Я уже догадался, — ядовито усмехнулся Джордан. — Это искусственные человеческие зубы из драгоценного металла…

Полк помотал головой:

— Нет, лейтенант. Это раньше они были человеческими зубами. Сейчас у них есть какое-то новое качество.

— Не понял! — отчеканил Джордан.

— Видите ли, Джордан, ведь их было выгоднее переплавить. Поэтому меня интересует, что это такое. Плата? Аванс? Долевой взнос? Какая цель у этих зубов? У этих зубов, я не сомневаюсь, какое-то уголовное происхождение и, возможно, очень страшное прошлое.

— Вам не приходит в голову, что это имущество какого-нибудь давно практикующего дантиста? — хмыкнул Джордан.

— Нет, — покачал головой Полк. — И вы это знаете не хуже меня. Иначе бы вы тоже не так удивились. Не станет Дантист коллекционировать тысячу с лишним старых золотых зубов. Это не золотые коронки, это зубы. Поэтому мне бы очень хотелось узнать, каким образом попали к Лекарю эти зубы. Надо, чтобы ваши люди сегодня собрали всю мыслимую информацию о Лекаре. Мы подключимся по нашим каналам. Хорошо бы узнать о нем побольше…

12. БУДАПЕШТ. ХЭНК АНДЕРСОН. ПУТЬ НАВЕРХ

Подступающая ночь накрыла город двухцветным куполом, похожим на рекламный лейбл «Пепси». На востоке над Пештом небеса, утратив последнюю голубизну, наливались густой сочной синевой. А западная половинка небосвода была еще закатно-алая, она над Будой быстро линяла, краснота стекала с нее за горизонт, и в подступающей блеклой серости облаков торжественно вздымалась дымно-рыхлая луна — как огромный одуванчик.

Промаргиваясь после дневного сна, подмигивая и щурясь, на столбах медленно загорались фонари. Уже вовсю полыхали телесными соблазнами роскошные витрины на улице Ракоци. И отовсюду доносилась музыка, странное попурри из рэпа и цыганских скрипок. Под каштанами толпились, кишели стайками молодые люди, хиппиподобные, панкообразные, в металлической упряжи, гривастые, мелкие, как боевые пони. Их подружки, тощие, лохматые, некачественно помытые, свиристели и цокали на своем никому не понятном угро-финском наречии, обнимались, пронзительно хохотали, и было неясно — собираются они факаться или кого-то убивать.

Андерсон показал на освещенный подъезд ресторана:

— Это «Матьяш Пинце». Здесь готовят самую вкусную рыбу в Европе… Халасли называется…

Водитель кивнул:

— Принято! Завтра придем сюда есть халасли…

— Надеюсь, завтра мы будем обедать в Вене, — заметил Андерсон.

На Мадьяр Утья он взглянул на часы, подсказал водителю:

— Лоренцо, они будут ждать на следующем углу. Около светофора. Будь внимателен…

Лоренцо начал перестраиваться в правый ряд. Сидевший в кресле напротив Андерсона белобрысый немец спросил:

— Слушай, Хэнк, а кто они, эти венгры?

— Шандор — инженер в музее, а Дьердь — бродяга, — спокойно ответил Андерсон.

— Бродяга? — удивился немец. — Зачем нам бродяга?

Хэнк пожал плечами:

— Он бродяга особый… Он бродяга по вертикали… — И, глядя в недоумевающие глаза немца, пояснил:

— Он альпинист-скалолаз. Для нас сегодня — главный человек.

Лоренцо осветил дальним светом фар фигуры двух людей, стоящих на углу, выключил свет и плавно притормозил у стоп-линий. Немец уже распахнул дверь, и венгры мгновенно прыгнули в автобус. Это произошло так быстро, что если бы кто-нибудь наблюдал с другой стороны улицы, он бы и не заметил, что в автобус кого-то подсаживали по дороге. Венгры уселись на свободные места, и старший сказал Андерсону:

— Привет, босс, давно не виделись.

— Давно, — усмехнулся Андерсон, пожимая ему руку. — Здравствуй, Шандор!

Автобус свернул на висячий мост Ланцхид и покатил в Буду. Шандор расстегнул молнию на большой спортивной сумке, вынул квадратную картонку с обведенной красной каймой венгерской надписью «Проезд всюду». Андерсон внимательно посмотрел и передал водителю. Лоренцо, не отрываясь от руля, прикрепил картонку на лобовом стекле.

— Где достал пропуск? — поинтересовался Андерсон. Венгр засмеялся:

— Сам сделал! Это ксерокопия. Но для внешней охраны сойдет…

Потом все из той же сумки достал лист бумаги и дал Андерсону.

— Предъявишь постовому полицейскому, это разрешение на съемки на территории дворца.

— Тоже ксерокопия? — спросил Андерсон.

— Нет, это оригинал. Правда, совершенно фальшивый.

Лоренцо повернулся к ним:

— Через три минуты подъезжаем…

— О'кей! — кивнул Андерсон. — Внимание всем! Повторяю боевую установку. Машина останавливается около задней торцевой стены. Десантируем Шандора, Дьердя и Рудольфа, — ткнул он рукой на белобрысого немца.

Автобус с надсадным гудением сжевывал последние петли серпантина, ведущего к Королевскому замку. Андерсон продолжал инструктаж:

— На крышу идут Дьердь и Рудди. Шандор патрулирует вокруг — присматривается, нет ли посторонних. Если встретит кого-нибудь из знакомых, отводит подальше, отвлекает разговорами. Лоренцо высаживает меня с Магдой на площади Рыбачьего Бастиона, уезжает и делает круги вокруг замка. Каждый длительностью шесть минут, подъезжая каждый раз к месту спуска наших верхолазов. По расчетам Шандора, они должны управиться за двенадцать минут. Мы с Магдой обеспечиваем второй рубеж прикрытия. Огневой…

Немка впервые подала голос, издала звук — захохотала басом. Венгры испуганно покосились на нее. Магда подмигнула и показала под полой куртки многозарядный «глок».

— В случае каких-то осложнений Лоренцо закладывает третий круг — это восемнадцатая минута, — после чего мы уже ждем их в полной готовности. Подъезжаете, забираете нас и трогаемся отсюда. Все ясно? Вопросов нет?

Все промолчали. Значит, все ясно.

Андерсон закурил сигарету и сказал немцу:

— Рудди, на тебе контроль времени. Вся операция внутри дворца — девять минут. Шандор знает точно, что во всем этом районе с десяти ноль-ноль будет выключена на десять минут подача электричества, что-то там на электростанции переключают. За это время вы спуститесь с купола в зал и возьмете нужное нам полотно. Оно у тебя обозначено на схеме. Это второй зал от купольного помещения направо, ты не собьешься, там горят ночные противопожарные огни. В купол проникнете через третью крышную плиту, Шандор покажет. Стеклянная плита снята с крепежа и просто уложена в пазы. Отодвинете и пройдете спокойно…

Предъявили на въезде в ворота Рыбачьего Бастиона письмо-разрешение на съемки. Полицейский лениво посмотрел пропуск на лобовом стекле, махнул рукой.

Они въехали на территорию дворца, свернули налево в густую тень. Венгры, беззвучно лежавшие на полу, мгновенно выпрыгнули, за ними, чуть замешкавшись, — Рудди. Автобус неслышно укатил дальше.

Дьердь расстегнул сумку и вынул сооружение, похожее на арбалет, прицелился в край ската крыши, выстрелил, и гарпун на тросике, описав кривую, устремился вверх, с негромким стуком упал на крышу, сполз немного вниз и зацепился за каменный барьер. Дьердь изо всех сил подергал нейлоновый трос; прикрепленный к гарпуну, крепко ухватился обеими руками, присел гибко — раз, два, легко подбросил себя и уперся ногами в стену. Перехватил руки — передвинул ноги, перехватил руки — передвинул ноги. С удивительной быстротой и ловкостью он шел по вертикальной стене, он не полз, а шагал вверх по тросику, как черный пиратский флаг на мачту. Шандор и Рудди, затая дыхание, следили за ним, поглядывая время от времени на светящийся циферблат хронометра. Через сорок секунд Дьердь перелез через бортик крыши, исчез на мгновение из поля зрения, после чего высунулся снова, помахал им рукой.

Рудольф ухватился за трос, подпрыгнул, упершись ногами в стену, и стал повторять маневр Дьердя. Да и венгр наверху помогал ему, непрерывно подтягивая трос вверх. Не имея сноровки венгра, Рудди все равно быстро поднялся до бортика, и снизу было видно, как венгр подхватил его под мышки и помог перелезть через бордюр. Потом пошел вверх Шандор, через минуту их силуэты исчезли с подсвеченного сиренево-синими сполохами неба.

Здесь было очень тихо. Откуда-то издалека доносились музыка и веселые голоса, смех. Далеко внизу, отсеченные мерцающей лентой Дуная, мигали и вспыхивали мириады огней ярко освещенного Пешта. По реке катились разноцветные пузырьки вечерних прогулочных теплоходиков. Там происходила какая-то другая жизнь.

Двенадцать минут — оказывается, это очень долго.

Потом на крыше снова появилась тень, перемахнула через барьер и, держась за трос, заскользила вниз. На фоне белой стены фигура Рудди была перечеркнута, как крестом, трубкой футляра с картиной за спиной. Было слышно, как он сопит и шоркают по стене его кроссовки. На уровне второго этажа он посмотрел вниз, оттолкнулся от стены и прыгнул легко, гибко-зверино. Помахал наверх рукой, и Дьердь перепрыгнул через бордюр, почти бегом пошел по вертикальному тросу вниз.

Когда он соскочил на тротуар, Шандор, держа трос толстыми перчатками, быстро соскользнул на землю и стал раскачивать трос, пытаясь отцепить гарпун наверху.

Но, видно, каленый крюк крепко въелся в пористый камень и не освобождался ни под каким видом.

Рудди подтолкнул его в плечо:

— Плюнь. Завтра они все равно найдут, как туда попали, — и протянул Андерсону тубус.

Быстро расселись в подъехавший автобус и помчались к выходу. Притормозили около охранника, отдали пропуск и вывернули на спуск с горы. Они промчались через, мост Ланц-хид, и, не доезжая парламента, Шандор сказал:

— Пожалуй, мы здесь сойдем.

Андерсон, не выпуская картины, которую он прижимал к себе культей, достал из кармана две толстых пачки.

— Шандор, здесь двадцать тысяч… Остальное — как всегда… Получите по реализации. Я позвоню…

— Это деньги чистые? — спросил Шандор.

— Да, это хорошие деньги… Магазинные, разменные… Можете пользоваться свободно. — Усмехнулся и добавил:

— У выигранных и украденных денег волшебный вкус — легкий, сладкий, пьяный…

Лоренцо притормозил на миг, венгры выскочили из автобуса и бесследно исчезли в веселящейся шумной толпе на тротуаре. Андерсон подумал, что под страхом смерти ни один из его людей ни на одном опознании не сможет вспомнить их лиц. Всем хорошо. Скомандовал:

— Порядок! На теплоход…

13. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. РАЗБОРКА «ХОНДЫ»

На лавочке у подъезда сидела на старом венском стуле сизая толстая старуха. Несмотря на жару, она красовалась в китайском манто из крашеной собаки. Наверное, бабка демонстрировала соседкам достаток. Она тщеславно похвалялась на рядом — как Кит гордился «джопой».

— За домом его ищите, в гараже он, — взмахнула она пышным рукавом шубы, которая еще недавно гавкала на берегу Хуанхэ. — Здоровенный гараж, кирпичный, самый зажиточный…

Длинный ряд железных «инвалидских» гаражей замыкал терем силикатного белого кирпича с раскрытыми створками ворот. Кит подогнал к ним «джопу» впритирку, устроив нечто вроде тамбура перед гаражом. Мы вышли из машины и в замкнутом пространстве "гараж — тамбур — «джопа» обнаружили лежащего под старенькой, зеркально наблищенной «хондой» человека, которого звали скорее всего Василий Данилович Прусик. Это про него писал мне рапорты Валерка Ларионов — «по сообщению агента Гобейко…».

Дело в том, что давеча Любчик был не совсем прав, утверждая, что Валерка Ларионов со своей агентурой замуровался как в дзоте. Просто Валерка на всякий случай держал свои рапорты в моем сейфе — я хорошо знал, чем он занимается.

Другое дело, что успехи его были невелики, информация разрозненна и недостаточна, и предпринять что-то против группировки Психа Нарика мы пока не могли. Но Валерка вчера умер и возложил на нас бремена тяжелые и неудобоносимые — взять к ногтю всю эту компанию жгучих блондинов…

Кит постучал связкой ключей по капоту «хонды» и приветливо пригласил к разговору хозяина лядащих копыт, торчащих из-под машины.

— Эй ты, гумозник! Подь сюды…

Тощие ноги в трикотажных рейтузах с пузырями проворно согнулись в острых коленях, точь-в-точь как у жука-плавунца, сухопарая задница ерзнула из-под днища, и вырос перед нами, быстро складываясь и разгибаясь во всех мослах и суставах, замечательный красавец.

Вы его видели наверняка — на странице 232 учебника биологии для средней школы есть подборка фотографий развития человеческого плода, от двух недель до девяти месяцев.

Вот наш красавец как две капли смахивал на шестимесячный зародыш, неожиданно вспухший к пенсии до полутора метров на коньках и в фетровой шляпе.

Здоровенная костистая башка с плешкой, похожей на облезший пах.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро выкрикнул Василий Данилович, широко щерясь и радостно светясь выпученными глазами. Это были не глаза, а глазные яблоки. Два кислых зеленых яблока-падалицы.

Я уселся на пустой ящик у ворот гаража, а Кит вежливо поздоровался:

— Здорово, урод. — Подумал немного и сердечно добавил: — Только запомни — мы тебе не товарищи. Мы тебе господа…

Я озирался по сторонам, и чувство зависти и восхищения не покидало меня.

Не видел я никогда такого гаража. Вдоль стен шли аккуратные, покрашенные белилами стеллажи, уставленные до потолка неописуемым количеством самого разнообразного барахла всеобъемлющего назначения. Пользованная резиновая клизма, патефон без крышки, стертая авторезина, утюги, побитые эмалированные кастрюли, унитаз с въевшимися потеками ржавчины, продранный чемодан, стул красного дерева без спинки, запчасти для разных моделей машин, одна лыжа, гитара без струн…

Все аккуратно протертое от пыли, чистое, в порядке сложенное или хорошо притороченное к стойкам стеллажа. Нет, это был не факультет, это был университет, академия ненужных вещей. Они все были одухотворены любовью Василия Данилыча к имуществу. На всех трех стеллажах были прикреплены рукописные плакатики-указатели: «Для дома», «Для души», «Для бизнесу».

Кит, впечатленный не меньше моего, достал из кармана шоколадку «Марс», откусил, кивнул на листок:

— Значит, ты и бизнесом занимаешься?

— Да какой уж сейчас бизнес! — вздохнул пожилой зародыш. — Кошкины слезы! Так, кручусь помаленьку — жить-то надо!

— А зачем? — с интересом осведомился Кит.

— Господь заповедовал, — заверил нас Прусик, вдохновенно полыхнув своими падалицами. — Раз дал он нам дыхание — будем славить его по все дни!

Кит восхищенно помотал головой, взял из ровной стопы на стеллаже рекламную газету «Экстра-M». Ее разбрасывают бесплатно по подъездам, а вот Василий Данилыч старательно собрал комплект — может быть, за несколько лет. Наверное, пригодится. Для души.

Кит старательно свернул из толстой газеты конический кулек, дисциплинированно сложил в него — не на пол бросил — обертки от доеденной шоколадки.

А Василий Данилыч следил за ним с удовольствием — хоть и жалко немного газеты, но приятно, что гость не мусорит, уважает, понимает порядок в этом храме хлама. И, осмелев, спросил:

— А чего же вы, господа хорошие, не предъявите себя? Если вы крутые, скажите тогда слова… А может, вы люди государственные, тогда, как говорится, надо ксивы сломать…

— К сожалению, государственные мы, — грустно вздохнул Кит, показал на меня пальцем. — А командир Петрович вообще фигура международная. Интернешнл. По-казахски называется «халакарлык фигур»… А ксивы сломать надо…

Надел толстый газетный куль на руку, как варежку, и вдруг ударом резким, как тычок ножа, врезал по лобовому стеклу «хонды». Негромкий треск, молочной мутью пробежало стерильно намытое стекло и покрылось вмиг густой сетью трещин.

Как каннелюры на старых картинах.

Я подумал, что у Василия Данилыча Прусика, агента под псевдонимом Гобейко, прямо у меня на глазах случится инфаркт. Или инсульт. Но не случился. А сипло-задушенно сказал мой стукач-предатель,вероломный двойной агент-осведомитель, информатор — подлюга продажная:

— Господи! Чего же это деется такое… — И шепотом беззвучно закричал:

— Люди! Караул!…

Кит скинул газетную варежку, усмехнулся и оборотился ко мне:

— Командир Ордынцев, давай доведем его до отчаяния?

— Валяй, — разрешил я.

Кит нагнулся, поплевал на руки, ухватился за конец хромированного бампера, примерился и с мясницким выдохом — хэк! — рванул к себе железяку.

«Хонда» и Прусик одновременно крикнули отчаянными жестяными голосами. Кит повернул бампер, как оглоблю, и с разворотом крутанул его на себя, оторвал с крепежа, согнул пополам и сунул в руки хозяина.

— Ну, ты, каналья, держи… Положи на полку «для души». Или «для бизнесу»…

— Не имеете прав таких, чтобы бандитничать! — визгливо пришепетывал стукач. — Ответите за все за это, за разбойное!…

Занятно, что он и не пытался крикнуть, привлечь внимание, позвать людей на помощь. Он шептал. Тертый жучила не боялся, что Кит его убьет. Он не хотел огласки, он надеялся решить разборку по-тихому, среди своих. Вот только имущества, дорогого, иномарочного, было жалко душеразрывно.

— Да ты не тушуйся, ишак, — успокаивал его Кит и ударил ногой в крыло, в фару, и сразу же «хонда» приобрела такой вид, будто на полном ходу столкнулась с «джопой».

И тогда из зеленых яблок-падалиц Василия Данилыча брызнули слезы, шипучие и мутные, как молодой сидр.

14. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

Стив Полк не сомневался, что супруги рассказывают правду. Не сговариваясь, основные факты они излагали одинаково, расходясь лишь в некоторых подробностях.

Эмма Драпкина, например, говорила, что жила с погибшим Лекарем почти с самого их приезда в США, а ее муж Лазарь по этому поводу отвечал уклончиво: «Пропади они оба пропадом!» Супруги излагали вещи довольно любопытные, но Лазарь был Стиву гораздо интереснее — впервые в жизни Полк видел раба. Не в фигуральном смысле, а вполне буквальном. И не какого-нибудь нелегального мексиканца или неграмотного китайца из трущоб Чайна-тауна, а раба белого, тридцати семи лет от роду, ученого человека с дипломом — Пи Эйч Ди, упоминающего в разговоре Заратустру и Кьеркегора.

В четырех других комнатах на шестом этаже городского полицейского управления детективы Джордана вылущивали информацию у соседей, знакомых и предполагаемых партнеров Лекаря. Но настоящей находкой, конечно, были именно эти странные супруги Драпкины. Их привезли на Полис плаза, 1, незадолго до полуночи, когда осведомитель Сэм Лаксман по кличке Дрист назвал их наиболее близкими людьми к убитому Лекарю.

— Да-да, я раб! — с усталым отчаянием говорил Лазарь Драпкин. — Ну и что? Кого это волнует? И Эзоп был рабом…

Джордан смотрел на него с ленивым отвращением и при упоминании имени Эзопа вопросительно взглянул на Полка — что это за птица?

Стив усмехнулся, покачал головой — мол, не обращай внимания, не имеет значения.

Лазарь довольно грамотно говорил по-английски, хоть и с чудовищным акцентом. Его речь была похожа на компьютерный перевод.

— Вы язык учили здесь или в России? — поинтересовался Полк.

Драпкин гордо выпрямился:

— Не забывайте, что я кандидат технических наук! Я интеллигентный человек!

Он напоминал изможденного гуся, которого поймали, ощипали наполовину, а потом отвлеклись, и ушел он снова в мир со своей костистой узкой головой, покрытой неопрятным редким пухом.

— Я об этом ни на миг не забываю, — серьезно заверил Полк. — Поэтому меня особенно интересует, каким образом возникла ваша рабская зависимость от уголовника Лекаря.

Лазарь страстно прижал к груди худые руки.

— Все мы — бывшие морские беспозвоночные! Но я, наверное, особенно! Вы не можете представить, какое это чудовище — Витя Лекарь! В первый же день нашего приезда он взял наши документы, якобы для оформления ходатайства о грин карде. И больше я своих документов ни разу не видел. У нас истекла американская виза, у нас не было ни одного документа, обратных билетов на самолет и ни одной копейки…

— Копейки не имеют хождения в США, — заметил многозначительно Джордан. — Почему вы не обратились в полицию?

Драпкин закрыл ладонью сухое островытянутое лицо и долго сидел молча, раскачиваясь на стуле взад-вперед.

— Я вам сказал: я — беспозвоночное. Я всех боюсь. И я боялся испортить отношения с Лекарем, я надеялся, что все как-то устроится по-человечески. Мне объяснили, что если я пойду в полицию, то нас как нелегальных эмигрантов сразу же арестуют и будут держать в тюрьме до решения нашего вопроса…

— И вы не пытались поговорить с Лекарем всерьез? — спросил Полк.

— Пытался, — кивнул своей ощипанной головой Драпкин. — Он меня повесил.

— В каком смысле?

Драпкин испуганно съежился.

— Он избил меня и подвесил за ноги… У меня в комнате под потолком идет труба… Он меня к ней привязал за ноги… и сказал, что если я еще раз открою рот, он меня повесит по-настоящему — за шею.

— А что делала в это время ваша жена? — заинтересованно спросил Джордан.

— Жена-а! — горько усмехнулся Драпкин. — Эта продажная самка была у него дома…

Стив встал и направился в соседнюю комнату, где детектив Майк Конолли допрашивал «продажную самку» Эмму Драпкину, видную брюнетистую бабенку лет тридцати. Эмма говорила меланхолично записывающему протокол детективу:

— Поймите же наконец, о мертвых плохо не говорят!…

Сидящая рядом с ней русская переводчица быстро перевела, постаравшись интонацией передать страстность заявления Эммы. Красавчик Конолли, похожий на кинозвезду Энди Гарсиа, не отрываясь от бумаги, деловито сообщил:

— Это, наверное, мертвецы сами придумали… В полиции — говорят!

Эмма оглянулась на вошедшего Полка, потом сокрушенно вздохнула и развела руками:

— Таки — плохо! Мертвый оправдаться не может…

Конолли удовлетворенно кивнул, объяснил переводчице:

— Скажи ей, что мы ни в чем пока мертвого Лекаря не обвиняем. Но она может помочь нам объяснить, как к нему попали золотые зубы…

Переводчица исправно протранслировала просьбу Конолли.

— Как? Как? Купил наверняка! — Эмма вся была один запуганный и хитрый глаз. — Что вы думаете — вышибал он их, что ли?

Конолли мотнул головой:

— Нет, мы так не думаем. Но очень хочется знать поточнее, как они попали к Лекарю…

— Я вам уже сказала, что впервые услышала об этих зубах здесь, в полиции, — быстро ответила Эмма.

Конолли пригладил свой замечательный косой пробор — точно как у Гарсии, потом достал из ящика деревянную резную шкатулку, положил ее перед собой на стол, закурил сигарету и долго молча смотрел на Эмму. Полк стоял у двери, привалившись к стене. Переводчица сосредоточенно разглядывала ногти. Было очень тихо. Шарканье шагов и приглушенные голоса в коридоре еще сильнее подчеркивали эту злую тишину.

— Вы эту коробку раньше видели? — спросил негромко Конолли — Не знаю… Не помню… — неуверенно бормотнула Эмма. Хитрый глаз стал мутнеть и тускнеть, его затягивало бельмо страха.

— Я думаю, что видели, — сказал Конолли. — Это мы взяли в спальне Лекаря.

Он неторопливо достал из коробки колье — вешицу красивую и пугающую — спаянную золотыми проволочками зубастую пасть, многозубую челюсть на цепочке.

Красавчик Майк встал, обошел Эмму сзади и быстрым движением накинул ей жутковатое колье вокруг шеи — так набрасывают удавку. Эмма попыталась отшатнуться, но Конолли очень мягко, очень тяжело положил ей руки на плечи и удержал ее на месте.

— Это украшение лежало рядом с вашей кроватью… Вы ведь не могли его не заметить?… — настойчиво-вкрадчиво спрашивал Конолли.

Человеческие зубы страшно переливались, двигались, скалились на черной шелковой кофте Эммы, они шевелились на ее страстно вздымающейся груди, будто собирались жевать.

Стиву казалось, что зубы еле слышно скрипели и щелкали.

— Ну и что? — крикнула Эмма. -Да, видела! И что такое? Какое я имею к ним отношение?…

— Я это как раз сейчас выясняю, — невозмутимо ответил Конолли. — Итак…

— Не знаю! — как саблей рубанула рукой воздух Эмма. — Понятия не имею…

Мне кажется, Виктор продавал эти ожерелья черным… Негры давали за них хорошие деньги…

— Прекрасно, — кивнул Конолли, наклонился к ней ближе и ласково зашептал:

— А где он брал зубы?

— Я же вам сказала — понятия не имею…

Конолли печально вздохнул:

— Ах, миссис Драпкин, вы такая милая! Такая приятная женщина. Но мне придется арестовать вас, миссис Драпкин…

— За что? — пронзительно взвизгнула Эмма. — Что я сделала? За что?

— За нарушение эмиграционных законов… Пока за это… — обнадежил Конолли и добавил мягко:

— Я хочу помочь вам…

— Я вижу, как ты хочешь помочь мне, полицейская харя!… — орала Эмма.

Стив подумал, что бандит Лекарь, видимо, не случайно выбрал себе Эмму подругой — несмотря на испуг, ярость в ней бушевала сильнее спасительной покорности. И засмеялся, потому что переводчица или втайне сочувствовала Эмме, или не знала, как перевести «полицейская харя», но, во всяком случае, не стала переводить Конолли несправедливое мнение Эммы о его профессиональной физиономии, так похожей на ангельский фейс Энди Гарсиа.

Да и не могла знать переводчица, что хлыщеватого вида «фед» Полк, который вроде был здесь за главного, очень хорошо знает слово «харя», что много-много лет назад мама Стивена Полка — Анастасия Александровна Щербакова частенько ругала «неумытой харей» их соседа негра — пьяницу и весельчака Джереми Ноланда.

Полк подошел к Эмме, наклонился к ней и сказал по-русски:

— Эмма, вы попали в скверную историю… Вам надо очень много вспомнить и рассказать нам… Сержант Конолли собирается вас арестовать, чтобы суета и обилие впечатлений на Юле не отвлекали вас…

Глаз у нее был больше не хитрый и не яростный. Он был померкший, с остановившимся зрачком, как у мертвой курицы.

— А что вы хотите? — сипло выговорила Эмма. Полк сел на стул задом наперед, облокотился на стол и, глядя ей прямо в глаза, внятно, медленно произнес:

— Мы хотим, чтобы вы вспомнили о вашем дружке Лекаре все… Круг знакомых, чем занимался, как развлекался, где бывал, с кем дружил и кого ненавидел…

— А вы что — из КГБ? — потрясение спросила Эмма.

— Эмма, КГБ уже давно нет. Там, у вас, есть ФСБ. А я из родственной организации — ФБР…

ФЕДЕРАЛЬНОЕ БЮРО РАССЛЕДОВАНИЙ

обращается к лицам, говорящим по-русски, с просьбой помочь бороться с преступностью, положить конец терроризму и шпионажу в США. ФБР интересуется любыми фактами и предположениями о деятельности организованной преступности, вымогательствах, наемных убийствах, мошенничестве, незаконных доходах, наркотиках, подделках денег и какой-нибудь другой криминальной деятельности в США или за границей. В особенности для защиты национальной безопасности. ФБР примет любую информацию в научной, военной или технической сферах, ФБР просит лиц, располагающих вышеупомянутой информацией, сообщить об этом в Нью-Йоркское отделение ФБР по телефону: [phone], добавочный (3037). Вы также можете писать по адресу: Federal Bureau of Investigation 26 Federal Plaza New York, New York 10278.

Вся полученная информация будет содержаться в строгом секрете.

ФЕДЕРАЛЬНОЕ БЮРО РАССЛЕДОВАНИЙ МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ США

15. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ГАРАЖ

Василий Данилыч Прусик, агент под псевдонимом Гобейко, продержался до момента, пока Кит не примерился к рулевому колесу «хонды», чтобы вырвать его со всей колонкой.

— Да остановись ты зверствовать, жопастый баклажан! — закричал Прусик, заорал по-настоящему, распялив пасть, похожую на старую ржавую обойму, выкопанную из земли на местах боевой славы. — Поговорить, что ли, по-людски не можем? Будь человеком! Договоримся…

— Конечно, договоримся, — подал я голос. А Кит заверил:

— Ясное дело — договоримся! Обо всем договоримся! Ударим по рукам! По ногам! По рогам! По яйцам!…

Его усы— барометр были грозно подняты.

— Василий Данилыч, подойдите ко мне… — сказал я негромко.

Долговязый шестимесячный пожилой зародыш послушно просеменил ко мне и встал так, чтобы смотреть мне в лицо, но и Кита не выпускать из виду, если тот надумает крушить его машину дальше. А Кит вздохнул тяжело, как пахарь у края борозды, и достал из кармана воблу. Для размягчения рыбешки он обстукивал ее о блестящую полированную крышу «хонды», и выражение лица Прусика свидетельствовало, что ему было бы легче, кабы Кит обстукивал свою воблу о его плешь.

— Василий Данилович, нас здесь трое. Как вы думаете, чем мы отличаемся? — спросил я как бы загадочно.

— Откуда мне знать? — угрюмо буркнул Прусик. — Все мы люди. Сегодня ты пануешь, а завтра, может, я…

— Э, Василий Данилыч, вы, похоже, совсем без ума! — усмехнулся я. — Вы надо мной и после конца света пановать не будете. Но это пустой разговор. Я вам задал вопрос…

— Да откуда мне знать? Я вас сегодня вижу впервой! — со злобой возник агент.

— Хорошо, я объясню вам. Дело в том, что у меня мало времени. Мне нужно, чтобы вы быстро рассказали всю правду. Но есть проблема — мы все довольно разные люди. Вот, например, мой подчиненный Кит врет иногда — по необходимости. Я не вру никогда — из принципа, назло. А вы врете все, всегда и везде. Вы не человек вовсе, а сплев харкотины из лжи, криводушия и подлости… Поэтому если вы сейчас попробуете мне врать…

— Да Боже упаси! — прижал он клятвенно руки к килевой грудине потомственного рахитика. — Богом клянусь, правду скажу…

Кит уже добыл из воблы вяленый пузырь и обжигал спичкой, готовясь сожрать его, пока я отвлекся на минуту.

— Кит, имей совесть, отдай половину обожженки, — остановил я его. — И обращаю твое внимание, что клиент снова употребляет всуе имя Божье. По-моему, это грех…

— Наверняка! — согласился завзятый клерикал Кит Моржовый. — Не нравится мне это. Пожалуй, погляжу, что у него там с габаритными огнями…

Последовавший звон разбитых стекол убедил меня, что с задними фонарями у Гобейки теперь не все в порядке.

— Да перестань, ирод проклятый! — заблажил Гобейко-Прусик. — Я же сказал — все, что знаю, все…

— Тогда, Василий Данилыч, не тяните резину. Расскажите, что произошло с нашим товарищем Валерой Ларионовым?… — попросил я.

— Что, что! Пришили его лица черножопой национальности…

— Кто именно?

— Ну, командир, дорогой ты мой, подумай сам — нешто они мне паспорта предъявляют? Шептались у нас, будто нугзаровские бандиты, Психа Нарика люди, его уделали…

— Из джангировской группировки?

— Как сказать ето… Псих Нарик — племяш самого Джангирова… Братан Нарика Ахат под вышкой сидит сейчас. Ждут исполнения… Вот и слушок такой повеял, будто дядька с племянником поцапались крепко…

— Я вас правильно понял — Джангаров с Психом Нариком поссорились?

— Ну, естественно! Не со мной же… Вот я и протелефонил Валерке — приходи, мол, пошепчемся… Вы ведь в курсе, что я помогал ему? Исключительно по патриотическому соображению и за небольшую поддержку финансами…

— Я в курсе. Продолжайте, Василий Данилыч…

— Ну, встренулись мы, не очень далеко отсюда… За Курским… Покалякали, понятное дело… Обсказал я ему ситуацию, он подался звонить из автомата…

— Это когда было?

— Ну, точно не скажу, а так примерно часов после десяти… — А почему он пошел звонить срочно?

— Так я ж объясняю — скандал у их главного, у дядьки с Психом приключился…

— Ну и что? Впервые бандиты разбираются между собой? Не крутите быку уши, Василий Данилыч! Объясните ясно, что такого важного узнал Ларионов, если он ночью без поддержки пошел в глубь вокзала?

На миг он задержал свои водянистые глазные яблоки на мне, и я успел уцепить плавающий в их глубине ужас. Глубже и острее, чем горечь за порушенную «хонду».

— Так я же вам толкую все время, — недоуменно развел он свои цепкие лапки, дивуясь на мою бестолковость, и я понял, что он решил скинуть еще одного мусорного козырька из своей крапленой, «заряженной» колоды. — Говорю же я, что базар У них вышел из-за компаньона джангировского, или кунака по-ихнему. Ну, которого Псих украл…

— Так, так, так, — негромко бормотал я, и азарт уже начал легонько сотрясать меня, и первое предчувствие словленной, пойманной игры сводило скулы, как холодной судорогой. — А кто этот кунак-то, вы поинтересовались, Василий Данилович?

— Черт его знает! Мужики тут баяли, что, мол, америкашка какой-то…

— Ага! Америкашка! — встрял Кит. — Слушай, недоделок а где же эти мужики твои собираются и бают про такие интересности? Может, ты меня отведешь туда?

Гобейко посмотрел на него с опаской, смирно заметил:

— Так они и не собираются нигде — это ж тебе не Государственная дума…

Бродит народ прошелыжный, перехожий — от тычка до толчка, от палатки до шалмана… Треплются, а ветерок разговоры носит…

— Продолжайте, Василий Данилович… Что, Ларионов дозвонился куда-нибудь, говорил с кем-то?

— Вот это не скажу — не подслушивал, не знаю. Только он вышел из автомата и говорит — все! Пока, мол, друг, пока, спасибо тебе большое, позвони послезавтрева… Ты, мол, иди, а мне тут надо еще в одно местечко заглянуть… И зашагал на вагонную территорию, туда, меж путей… И все, не видал его более…

— Все? — спросил я нестрого.

— Все! — радостно отбил концовку урод.

— Кит! — позвал я своего труженика металлоремонта. — Он снова врет…

— А что я вру? — возбух Гобейко-Прусик. — Чего наврал-то?

Я тяжело вздохнул и стал медленно объяснять ему:

— Вы, Василий Данилыч, со мной неискренни. Это называется «дезинформация умолчанием». Вы надеетесь, коль мы вас прихватили здесь, отбиться от меня крошками, объедками, слухами… Рассчитываете, что я ваших мужиков, дружков или подельников не отловлю, а они вам за это не оторвут вашу многомудрую башку… Так вот — надеетесь зря…

— Почему?

— Потому что ведущий вас офицер Ларионов убит, и я допускаю, при вашем участии…

— Да что вы такое говорите? — завизжал Гобейко. — Я… я…

Кит мрачно посоветовал:

— Замолчи, осел! Ты молчи пока и слушай…

— Мне кажется, что вы встали на смертельный для агента путь двойного осведомительства: нам — про них, им — про нас. И подставили вчера Ларионова…

— Не подставлял я никого… — слабо возразил агент.

— Не будем сейчас обсуждать это… Если вы действительно больше ничего не знаете, Василий Данилович, то вы мне больше не нужны. От вас нет пользы, и я сегодня же закрою ваше агентурное дело. И вы переживете Ларионова на день, от силы — два…

— Почему? — разлепил трясущиеся губы Гобейко.

— Потому что я незамедлительно сплавлю информацию о вашей деятельности тем самым таинственным мужикам, которые слоняются от тычка до толчка…

— У тебя хоть завещание на все это добро заготовлено? — поинтересовался Кит, и усы его благодушно опустились. — Кому перепадет «для души», а кому «для бизнесу»?

— Не имеете права… по закону… — обессиленно помотал вздутой головой смрадный зародыш. Кит засмеялся:

— Обрати внимание, командир Ордынцев, что эта сволота и сейчас боится своих больше, чем нас. — И обратился к Гобейке:

— Чего ж ты вчера не помнил про права, обязанности? Чего ж ты только сейчас вспомнил про закон?

Гобейко затравленно прижмуривал свои жуткие глазные яблоки.

— А потому ты вчера был такой смелый, — объяснял ему Кит, лениво пошевеливая усищами, — что поверил, будто и нас можно бить влет, как хочешь! А тебя — нельзя! Только по закону! По писаному! Справедливому! Чтобы все права твои, падаль ты этакая, были соблюдены в строгости! Вот мы и соблюдем все в точности! По первому закону человеческому, красавец ты наш писаный и каканый!

— Это как это? — опасливо пискнул красавец. — Что-то я не слышал про такой закон…

— Сегодня и услышишь, и увидишь, и прочувствуешь, — пообещал Кит. — Закон-то простенький…

Гобейко умоляюще смотрел на меня — он все-таки надеялся, что Кит берет его на понт. А я кивнул, подтвердил:

— Око за око, зуб за зуб, ребро за ребро. Мы вас всех, Василий Данилыч, переколошматим. И начнем с вас…

— Под суд пойдете… — жалобно цеплялся Гобейко.

— Не смешите, Василий Данилыч! Мы вас сейчас заберем с собой, а на территории учиним роскошную облаву, поберем всех, кто под руку попадет. А вас, Василий Данилыч, к вечеру отпустим, гуляйте — от тычка до толчка, от палатки до шалмана…

Кит злорадно захохотал:

— Вот они тебе и поверят, смрадная сволота, что ты у нас молчал, как партизан в гестапо. Ты — на воле, а они — на киче? Я надеюсь, что они тебя до ночи разберут на три кучки и разложат по полкам — «для дома», «для души» и «для бизнесу»…

— Сейчас! Сейчас! Постойте! Я думаю, что в Валеру стрелял Мамочка… — заверещал Гобейко, и я понял, что запруду из страха, лжи и дерьма прорвало.

— Кто такой?

— Душегуб, бандит… Я не знаю, как его зовут по прозванию правильно, его Псих Нарик так кликал… Я, конечно, не знаю — Мамочка напал на Ларионова иль кто другой… Но он Психу друган самый близкий, такой же отмороженный… Как Ахатку-живореза вы замели, Мамочка стал у них самым первейшим, его Псих на самые крутые терки посылал…

— Откуда он возник?

— Так Ахат, Нарика брат, был Китайкин кобель, а потом она вроде перешла по наследству к Мамочке…

— Кто Китайка?

— Бельдюга раскосая. Простипома валютная! Ее Мамочка под америкашку подложил… Она, наверное, и подманула к бандюкам этого козла заокеанского… А бандюки его, видать, и взяли в сачок…

— А где держат американца? — спросил Кит.

— Клянусь! Клянусь — не знаю! — забился, слюной брызнул Гобейка. — Мабыть, на товарном дворе Курского вокзала… Или в поездных отстойниках… Да кто же без наводки сыщет в этом Шанхае? Там же жуть! Черный город!

— Стоп! — остановил я его сетования и сказал Киту:

— Возьмешь его с собой.

Отвези к Куклуксклану, пусть он с ним поработает всерьез…

Потом обернулся к предателю агенту, взял его больно за ухо, подтянул к себе:

— Слушайте внимательно, Василий Данилович. Сейчас вами займется наш сотрудник-аналитик. Не вздумайте фантазировать — он будет проверять вас на компьютере. Вспоминайте все — важное, пустяковое, слухи и факты. Мы сами отберем злаки от плевел. И помните все время — вы сейчас бьетесь за свою никчемную и противную жизнь. Вы ведь сами сказали, что вам зачем-то жить надо…

Кит поднес к глазам Гобейки пятидесятикопеечную монету и, медленно сжимая большой и указательный пальцы, стал сгибать полтинник пополам.

— Ты не верь, Иудушка, что твоей жизни грош цена. Она сейчас вот сколько стоит. — И Кит сунул ему в руки сплюснутый латунный диск. — Держи ее в кулаке на допросе крепко и молись, сука! Может, реформы не будет…

16. МОСКВА. БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. ПОЛНОЧЬ

Когда створка внутренних ворот с тихим рокотом отползала в сторону и машина Потапова, выехав из «шлюза», оказывалась в асфальтированном просторном дворе тюрьмы, он неизменно вздыхал с облегчением — дома, слава Богу!

«Шлюз» был одной из многочисленных выдумок и изобретений Потапова, имевших целью не допустить «самовольного покидания охраняемым контингентом места пресечения» — как он изысканно выражался в официальных бумагах по поводу извечного стремления своих подопечных выйти из руководимого им места пресечения. А говоря попросту — удариться в побег. Потому что Иван Михайлович Потапов двадцать семь лет руководил «местом пресечения», широко известным под названием Бутырская тюрьма. И вполне справедливо гордился тем, что за все эти долгие годы не было у него ни одного случая — ни одного! — самовольного покидания охраняемым контингентом «места пресечения», официально именуемого «Следственный изолятор № 2».

Проскочить через «шлюз» на волю было невозможно — ни одинокому беглецу, ни группе отморозков, ни даже всей тюрьме, коли надумала бы, осумасшедшив, пойти на приступ ворот. Потому что «шлюз» был ярко освещенным каменным туннелем со смотровой траншеей на земле и обзорной галерейкой под сводом, а заканчивался «шлюз» с обоих концов здоровенными железными плитами ворот на электрической тяге. И управление их было включено так, что ни когда внешняя и внутренняя воротины не могли быть отворены одновременно.

Или внешняя створка — на волю, или внутренняя — в тюрьму.

«Шлюз» возвел Иван Михайлович давно, вскоре после своего грандиозного восхождения к вершине тюремной власти Был он когда-то молодой капитанишка, никому не известный и ничем не приметный, зашарпанный «опер» по режиму, каких в безбрежной советской тюремной системе — несчитанные легионы.

И вдруг судьба предоставила ему случай, о котором он сумрачно и тщетно томился душой в угрюмой конвойной гордыне.

В старом корпусе тюрьмы начался бунт.

Заключенные — особо сейсмичный материал — узнали, что по огромному следственному делу о коррупции судебно-следственных работников арестован и начальник Бутырской тюрьмы. С воли маляву передали или надзиратели трепанули — кто это узнает? Но к ночи тюрьму охватило пламя мятежа. Было это на исходе летней субботы, и замнач по режиму, створожившийся от ужаса, тщетно дозванивался какому-нибудь начальству МВД, чтобы получить указания — что можно и что должно делать?

А зэки, уже придушив и растоптав нескольких надзирателей, ломали себе на оружие коридорные «рассекатели» — заборы из мощных стальных прутьев и, сокрушая по пути замки, рвались во внутренний двор.

Оперуполномоченный Иван Потапов, стоя на вахте, наблюдал, как зэки уже разбивают изнутри брусовые ворота корпуса. Он понимал, что если они вырвутся во внутренний двор — конец! Стрельба с угловых сторожевых вышек результатов не даст — очень узкое поле поражения, напирающая сзади толпа промчится через двор, неся убитых пред собой, как щиты. А «шлюза» тогда еще не было.

И, не дожидаясь разрещения совсем обделавшегося замначальника, схватил автомат Калашникова, приказал двум конвойным солдатам-киргизам следовать за ним и помчался по черной запасной лестнице на третий этаж главного тюремного корпуса. Они обогнули кипящий кратер зэков в кирпичном коридоре сортировки, на первой «сборке», и вышли на них с тыла.

С верхней поперечной галереи он смотрел на беснующихся внизу стриженых черных мосластых зэков и понимал, что и глас архангелов они сейчас не услышат.

— Огонь! — скомандовал Потапов своей киргизской армии, конвойной золотой орде.

Три свинцовых струи разом плеснули в месиво тел, круто заваренное духотой, яростью, истерикой, и, перекрывая грохот автоматов, полыхнули под крышу визг, крик муки, рыдания и долгий завитой мат.

Как муравьи в развороченной куче, подумал тогда Потапов, с остервенением нажимая спусковую скобу. Тысяча озверевших людей металась под ними, давя раненых и слабосильных. В ужасе они озирались наверх, откуда хлестали огненные плети, падали на бетонный пол, подползали под сраженных.

— Всем лечь! Лечь, я сказал! — орал Потапов и время от времени давал — для острастки — очередь поверх голов.

Если бы зэки могли вырваться во двор, они бы смели всю тюрьму. Но здесь они были упрессованы и парализованы собственным многолюдством и теснотой «сборки», простреливаемой с галереи до каждого уголочка.

— Лежать, суки рваные! Лежать! — демоном бесновался над ними Потапов. И только убедившись, что все зэки, сломленные безвыходностью и кинжально-прострельным автоматным огнем, покорно лежат на бетоне, погнал одного из киргизов за подмогой.

Так продержал их час, крича и постреливая иногда, дурея от злобы, напряжения и кошмарного смрада, поднимавшегося снизу. Сладкая вонь густеющей крови, потная кислятина, дерьмовина забивали привычный запах тюрьмы — кислой капусты и плесени.

Потом распахнулась снаружи дверь и в зал пустили конвойных собак, надроченных с первого слова драть зэков на мясо. Псы скорым волчьим махом заняли привычную позицию — по периметру зэковской толпы, пока никого не трогая, а только порыкивая с утробным рокотом на это ненавистное стадо.

Потапов дал короткую очередь в стену у входа радостно-зло забился в руках автомат, завизжали пули рикошетом, кто-то с мукой завопил, и завыла раненная случайно овчарка, и тогда Потапов заорал:

— Пять зэков у входа! Встать! Вон ты, рыжий! Корнилов, вставай! Потом еврей! Двигайся, пархатый! Чурка за твоей спиной! Встать, шнурок косой! На выход! Кто приподнимется без команды — стреляю без предупреждения… Следующий ты, лысый…

Под надзором собак, под дробный пробой автомата он выгонял их на тюремный плац пятерками, нормальной шеренгой маршевой колонны, а уж там-то их мигом распихивали по боксам, карцерам, накопителям.

Семь убито, одиннадцать ранено — массовый побег предотвращен, бунт подавлен, прорыв в Москву тысяч опасных преступников не допущен. Тогдашний министр внутренних дел Щелоков докладывал самому Брежневу, и вождь лично велел всячески поощрить, отметить и наградить Потапова.

Через следующее звание — майора — получил капитан Потапов погоны подполковника и должность исполняющего обязанности начальника Бутырской тюрьмы.

Молодым парнем был назначен временно на важную должность, большое будущее сулили ему в безграничной сатрапии под названием ГУЛАГ, да что-то там наверху не сомкнулось, не поехал вверх безумный лифт лихой карьеры, так и состарился Потапов на этом месте.

Никогда не называл он подведомственные ему Бутырки тюрьмой или официальным именем «Учреждение следственного изолятора № 2». Говорил — «мое хозяйство», «у меня на хозяйстве»…

Жесткий ежик на голове стал пепельно-сивым, дубленую коричневую морду изрубили глубокие рытвины морщин, и на ходу стал тяжеловат, и мысли горькие о предстоящем конце службы все чаще приходили. Прикидывал иногда, что за долгие годы «на хозяйстве» — а меньше двенадцати часов в день он в тюрьме никогда не проводил, и полными выходными пользовался редко, да в отпуск не ездил никогда — провел он в общей сложности в Бутырях чистыми более шестнадцати лет. Считай — как за убийство, да еще с малым «довеском» за побег.

Только по всему видать — придет этому скоро конец, наступит и его черный день — вышибут на пенсию, выйдет он на волю навсегда.

И на кой черт ему эта постылая воля — без его огромной всесильной власти над тысячами зэков, без любви и благодарности людской, без денег мало-мальских — с пенсией грошовой?

…И вот в такой миг горестных размышлений и подцепил его на свой каленый крюк Джангиров…

За долгие годы, слившиеся уже в десятилетия, режим жизни Потапова в тюрьме сложился накрепко и соблюдался так же неукоснительно, как у заключенных. Каждый день он приезжал к восьми утра в тюрьму и целый день в многочисленных заботах, суетных проблемах и хлопотах проводил там время до пяти часов. Потом уезжал отдыхать, и не было еще случая, чтобы он пропустил вечерний отбой. Он-то знал, что состояние тюрьмы определяется именно вечерним отбоем. Без четверти десять вечера он приезжал ежедневно на два часа и дожидался, пока тюрьма успокоится и уснет, хотя тюрьма, как всякое производство с непрерывным циклом, не выключается на ночной сон. Это заведение круглосуточное. Но в повседневном тюремном жизнесуществовании есть чрезвычайно опасные пики активности этого беспокойного пятитысячного стада и нижние спады относительного спокойствия.

Потапов, прибыв на вечернюю поверку, никогда не проходил к себе прямо в кабинет. Он обходил тюрьму раз и навсегда установленным маршрутом, в котором прослеживалась жесткая закономерность. Он шел тем путем, каким проходит всякий вновь поступивший в тюрьму арестант — от первой «сборки», где принимают привезенного с воли заключенного, до камер, находящихся в особом корпусе, в которых содержались приговоренные к смерти — в шестом, смертном, коридоре. С этими-то нужно было всегда держать ухо востро. От отчаяния, от страха или от бесшабашного озлобления, когда уже больше ничем угрозить нельзя, они всегда были чрезвычайно опасны. Потапов назидательно говорил: потому опасные, что весьма чреватые…

На первой «сборке» принимали последний этап арестованных, доставленных вечерним конвоем из милиции, камер предварительного содержания и пересыльных транспортных тюрем. На сортировке было довольно многолюдно, там царили суета и рабочее оживление, тюремная охрана старалась до отбоя рассовать по камерам вновь прибывших.

Навстречу Потапову из-за стеклянной перегородки, где велась регистрация по журналам движения контингента, вышел Козюлин, человек немолодой, болезненный, в старомодных толстых очках, потертых лейтенантских погонах и со скрюченными подагрой пальцами. Он служил в Бутырях много дольше Потапова, и сидельцы старожилы уверяли, что он стерег еще Емельку Пугачева. Если бы не толстая разноцветная рамка орденских колодок на кителе, Козюлин больше бы походил на счетовода-учетчика, чем на тюремного надзирателя. Козырнул и отдал рапорт:

— …По списочному составу в следственном изоляторе находятся 4789 человек, на этап уходят ночью 112, по спискам поступивших 67. Особых происшествий во вверенном мне подразделении — следственный изолятор № 2 — не произошло…

Поперек «сборки» висел огромный плакат: «Чистосердечное признание является смягчающим вину обстоятельством». В длинном зале, похожем на крытую железнодорожную станцию, царили глухое гудение, лязг, выкрики, хохот, команды, хлопанье дверей, мерный топот, шум льющейся где-то воды, чей-то плач. Для всякого чужого человека это был тяжелый, давящий мозг шум. А для Потапова — нормальный производственный спокойный гул. В режиме.

В основном здесь командовали, регистрировали, обыскивали, сортировали по боксам и разбирались с поступившим контингентом женщины-надзирательницы, которых теперь называли демократически-цивилизованно — контролеры. Этих здоровенных, ядреных баб будто плодили и растили в каком-то особом сторожевом инкубаторе — все как на подбор крупные, задастые, в защитной вохровской форме, все с жесткой завивкой, будто это тоже входило в форму.

И везде — цвет безнадеги. Грязно-зеленый и тускло-синий кафель, мятый желтый свет. Наверное, те, кто начал строить два с половиной века назад эту тюрьму, знали, как и Потапов, что зэку нужно напоминать все время, что он не дома, не давать расслабляться, надо подчеркнуть его безвыходность, необходимо ежесекундно вколачивать ему в репу: тут тебе не Сочи, это не санаторий, здесь — нары, а не Канары, тут — тюряга.

У дверей второй «сборки», которую бывалые зэки называли «вокзалом», надзиратели выстраивали колонну, чтобы через перегонный коридор разводить по камерам. Их считали парами — два, четыре… десять… шестнадцать…

Потапов обогнул их, почти бессознательно фиксируя радующую глаз трансформацию зэковского стада в строгую геометрическую красоту конвойного строя. Он вышел во двор и, сопровождаемый старшим по корпусу Козюлиным, направился во второй корпус. Железная дверь, переход, лестница вверх, переход, лестница вниз, переход, тамбур, лестница, рассекатели — стальные решетки-ворота поперек кафельных коридоров, бетонные ступени, сетки, натянутые между галереями. Сквозь нормальный смрад тюремного воздуха — дезинфекции, пота и кислых щей — доносился ласковый запах свежеиспеченного хлеба. На верхнем перегоне Потапов разминулся со встречной колонной. Издалека был слышен их тяжелый топот и бряканье надзирательского ключа о пряжку, говорок конвойного: «Давай, давай, шевели копытами, родина-мать зовет!»

Увидев начальника тюрьмы, разводящий сержант скомандовал:

— Смирна-а! Стоять! Направо-о! Лицом к стене! Молчать!…

Потапов дошел до сектора "г", где у решетки-рассекателя стояли два солдата. Сержант махнул солдатам, те откозыряли Потапову, отперли дверь, и он вошел в коридор, в котором было двенадцать камер смертников. Так и называлось — шестой коридор, смертный.

Здесь сидели люди, ожидавшие кассационного решения или ответов на ходатайства о помиловании. Потапов подошел к сто двадцатой камере, кивнул вертухаю, тот неслышно открыл смотровой волчок, кормушку. Небольшая камера, помойно-зеленые стены, низкий закуренный потолок, окно забрано сплошным «намордником» — стальными частыми жалюзи, параша в углу, размытый сумрак висящей под потолком электролампы, козлиная вонь давно немытого тела, горький дух старого табачного пепла. На койке, поджав под себя ноги, уставившись лицом в дверь, сидел молодой парень, и взгляд его столкнулся с глазами Потапова.

Парень был худ, жилист, очень смугл и сильно носат. Щеки ввалились, и в короткой стрижке торчали белые клочья, пепельно-седые. Потапов давно заметил, что у сидящих под «вышкой» другое течение времени — они старятся на глазах, иссыхают, сгорают. За год-два они изменяются так сильно, что перед исполнением смертной казни их обязательно фотографируют, и эксперт дает сравнительное заключение — тот ли это персонаж, что таращится или улыбается на фотках в начале уголовного дела, те самые свежезадержанные молодцы, которым оставшаяся впереди жизнь еще кажется бесконечной.

Осужденному, на которого смотрел Потапов, суда по застывшему синюшному лицу, по ужасу, затопившему глаза с редко мигающими веками, была отчетливо видна ленточка поперек жизненного пути с обнадеживающей надписью «Финиш», Начальник тюрьмы долго смотрел на смертника, медленно зажмурил глаза — то ли успокаивал, то ли пугал — и захлопнул сам кормушку. Повернулся и пошел к себе в кабинет.

Дежурный офицер в прихожей, трепавшийся с кем-то по телефону, увидев Потапова, бросил трубку на рычаг, вскочил, щелкнул каблуками:

— Никаких происшествий не зарегистрировано, вся последняя спецпочта у вас на столе, товарищ полковник.

Потапов уселся за стол, достал из ящика хрустальный стакан с подстаканником, налил воды из термоса, засыпал щепоткой чая и долго смотрел в стакан, глядя, как набухают травинки, как зеленеет, коричневеет, наливается цветом чай в стакане. Потом из стопы писем достал большой красный конверт с типографским черным грифом «Канцелярия Президента России». В углу глянцевитого пакета напечатано: «Совершенно секретно, лично полковнику И.М. Потапову. Имеет право ознакомления только начальник следственного изолятора № 2».

Взял со стола ножницы, отрезал аккуратно край конверта, достал хрусткий лист бланка. Стал читать текст, потом перескочил сразу на последний абзац: «В связи с особой жестокостью и опасностью совершенного Ахатом Нугзаровым убийства, а также отсутствия смягчающих вину обстоятельств Президент России отклонил просьбу Ахата Нугзарова о помиловании и подтвердил приговор уголовной коллегии Верховного суда России о применении к нему исключительной меры наказания — смертной казни».

Потапов покачал головой, вздохнул, вложил бланк в конверт, а конверт запер в сейф. Потом снова вернулся за стол и не спеша выпил чай, с хрустом раскусывая коричневыми зубами кубик рафинада. Вынул из ящика мобильный телефончик, набрал номер, долго дожидался ответа" потом, услышав голос, сказал:

— Эй, Петро, привет! Как живешь? Да вот видишь, не сплю. Слушай, я на охоту, пожалуй, не пойду. Щенок, которого ты мне дал, плох совсем. Боюсь, долго не протянет. Да… Да… Есть приметы… Хорошо, давай повидаемся. Ладно, завтра, где всегда…

17. ВЕНА. ХЭНК АНДЕРСОН. ОТЕЛЬ «ЦУМ КЕНИГ»

Хэнк спустился в ресторан и с удовольствием обнаружил, что туристы, черт бы их побрал, уже позавтракали — в зале лениво жевали всего несколько человек.

Хэнк не любил людские скопища. Двое людей казались ему многолюдством, трое — толпой. Он даже в лифт с пассажирами старался не садиться, ему казалось — от них воняет. А безумные возбужденные крики идиотов-туристов в утренних гостиницах? Они азартно готовятся потратиться в чужом городе на кретинские развлечения, посмотреть все достопримечательности сразу, чтобы назавтра все это позабыть.

Хэнк прошел через столовую мимо стайки белобрысых климактерических баб — похоже, датчанок. С восхищенным испугом внимали они своему предводителю — нелепого вида мужичку, одетому со строгостью евангелического проповедника и с седой клочковатой косой. Волосы на косу были мучительно собраны с висков и оголовка, поскольку темя и затылок, безнадежно голые, возвышались желтым старым лошадиным мослом.

Но голос у него был роскошный — переливчатый рокочущий баритон профессионального разговорщика, кафедрального краснобая. Умело модулированное звукоточение разносилось мягко, не очень громка, но отчетливо по всему ресторану.

— Экзистенциализм основывается на концепции абсурдности жизни… — вещал лошадиный мосол, а бабенки слушали затаив дыхание. Розовые, с бесцветными волосиками, толстенькие, похожие на пожилых ухоженных свинок.

Наверное, какой-то деревенский философ. Это сейчас в Европе такая мода завелась — как бы изучают историю, литературу и философию в экскурсиях. Кружок для домохозяек.

Хэнк прошел от них подальше в угол. И сразу же возник чернявый смазливый официант, молодой итальяшка.

— Много кофе, — сказал Хэнк.

— По-венски? С молоком? Лате? Или турецкий? Регуляр? — переспросил итальянец.

— Черный, самый крепкий, двойной заправки. И много…

— Что будете кушать? — осведомился официант. У него, как на старых римских бюстах, не было переносицы — нос начинался прямо со лба.

— Яичницу, сосиски ноквюрст. — Хэнку нравились эти коричневые жареные колбаски, которые с хрустом лопались под зубами.

Официант записал в блокнотик, спросил на всякий случай — Не хотите ли попробовать белых колбасок? У нас их делают замечательно.

Хэнк махнул рукой:

— Ладно, попробую их в ленч.

На лице официанта был написан ужас:

— Белые колбаски в ленч? Их едят только с утра.

— Тогда тем более дайте ноквюрст, — сказал Хэнк. В философском кружке решались громадные проблемы. Бархатный голос доносился в угол к Хэнку:

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.