Часы для мистера Келли

— Черта с два, — вмешался Приходько. — По нашим сведениям, жена его вполне здорова.

— Значит, имеем мы следующее, — сказал Шадрин. — Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его — ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра — это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.

— Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, — сказал Тихонов.

— Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.

— Вполне согласен, — сказал Приходько. — Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так…

Семнадцать часов

Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.

— Самое главное — это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, — Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.

Аленка засмеялась:

— Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет. Старуха подмигнула ей.

— Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…

— Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, — сказала Алла. — Вы его ведь в жизни столько не съедите.

— Э-э, нет, — не согласилась старуха. — А гости? Такое варенье гостям подать — одно удовольствие…

Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.

— Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, — старуха сняла с варенья пену. — И вишен-то такого урожая не упомню.

Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.

— Ты моя тезка?

— Тезка.

Марья Фоминична встала со своей табуреточки.

— Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.

Алла кивнула:

— Есть, товарищ градоначальник! Плыла жаркая сонная летняя одурь…

Вдруг Алла спросила:

— Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?

Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.

— Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.

— А это не переходит иногда в самодовольство?

— Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.

— А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!

— Почему?

— Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?

— Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.

Алла сказала: «Раз», — и загнула палец.

— У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.

— Два, — сказала Алла и загнула еще один палец.

— У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!

— Три, — сказала Алла и загнула еще один палец.

— Ну, и Аленка, конечно, — засмеялась Валя.

— Четыре, — сказала Алла…

— Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки — полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…

— Ах, Валюта, милая, какая разница в счете — арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Нли банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! — и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.

Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:

— Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…

— Знаю, деточка, знаю, — Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. — Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул — заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного — все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я — прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.

— Эх, Алла, если двадцать пять лет — это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и в природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!

Восемнадцать часов

Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время — половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели — Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется «вальтер».

«Боже мой, что же это? — в ужасе подумала она. — Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?»

Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают…

Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает — ничего ей не известно, Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка — нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.

Она погладила его рукой по голове.

— Геночка, тебе плохо?

— А? Что? — встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.

— Тебе плохо, Гена?

Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть «вальтер» в карман.

— Что с тобой, Геночка?

— Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо — бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.

— И все?

— Все. А тебе этого мало?

— По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.

Крот обнял ее за голову.

— Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку — и поедем. И все отлично будет…

— Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?

Крот задумался на мгновение.

— Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.

— А зачем у тебя дома пистолет?

Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.

— Раз есть — значит надо. Так надо.

— Это не ответ.

— Ответ. Я тебе говорю, что ответ. — Потом отвел глаза и сказал: — Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.

— Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место…

Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда…

Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: «Следующая… следующая…» — и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.

И когда заведующая вышла в зал и сказала: «Лиза, загляни ко мне на минуточку…», она поняла — вот она, пришла.

В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:

— Вот это наша Лизочка Куликова, — извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.

— Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, — подвинул ей парень стул.

— Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда — у меня народ!

— Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть — в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам.

— А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?

— Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?

— Нет, — растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: «Вот оно!»

— Ну вот, будем знакомы, — и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.

— Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.

— А зачем это вам?

— Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?

— Да, конечно…

— Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль — правда! Идет?

— Идет, — кивнула Лиза.

— Вы знаете человека по фамилии Балашов?

— Нет.

— Лиза!

— Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!

— Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?

Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.

— Это Виктор Михалыч!

— Кто он?

— Начальник моего Гены.

Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.

— Так, отлично. Это и есть Балашов.

— Но я этого действительно не знала!

— Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?

Лиза пожала плечами:

— Да я его видела всего раза два.

— Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?

— Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену — она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Гении начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.

— Давно это было?

— Весной еще. По-моему, в марте.

— Что он у вас, Лиза, делал дома?

— Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.

— Знакомый после этого бывал у вас?

— Да. Месяц назад. Пробыл один день.

— Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.

— Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые…

— Прямо готовый словесный портрет! — воскликнул весело Тихонов.

— Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, — объяснила растерянно Лиза.

— Лиза, вы не запомнили, как его звали?

— Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.

— Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?

Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.

— Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?

— Нет, никогда не слышала даже.

— Это точно?

— Мы же договорились!

— Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?

— Вчера вечером.

— В связи с чем?

— Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.

— Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?

— Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.

— То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома…

— Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.

— Геннадий — это ваш муж? — как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.

— Да-а, — поколебавшись, ответила Лиза.

— А он что, прописан у вас?

— Нет. Мы с ним не зарегистрированы.

— А как его полное имя?

— Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.

— Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? — Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. — Он?!

— Да, это Гена, — прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.

Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его — она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!

— Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?

— Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели…

— Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.

— Вот и пришла, — упали у Лизы руки на колени.

— Что?

— Нет, это я так, про себя…

— Подождите меня здесь минуту, — Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь — чтобы видеть коридор. Набрал номер. — Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома…

Девятнадцать часов

Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд — не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.

«Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это… Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!»

Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку «Двина». Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним.

Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул:

— Ты зачем очки носишь?

— Как зачем? — растерялся Крот. — По близорукости…

— Врешь, — спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: — Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя — ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень?

— Да нет…

— Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны. — Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: — Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский…

Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты, — сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет — даст, не захочет — пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни…

Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду — и все! Ну, поймали бы, допустим, — отсидел свой пятерик и вышел.

Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат, — где назывался «уполномоченным по отлову кротов». Не шутка же — факт! И дела свои потихонечку делал…

«А сейчас — все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь — сгнить тут, что ли?» — Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.

"А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь — иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть — вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их — не вырвешься! Как это он любит говорить: «Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса…»

Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: «Независимость имею…» Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда — кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!

…Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа «фамилия» узкая — мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…"

Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.

"Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!

Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг…"

Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…

— Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! — заорал он. — Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! — и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. — За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!

Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»

Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».

Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги:

«Я ушел. Позвоню. Гена».

— Все, теперь все…

Девятнадцать часов тридцать минут

— Здравствуй, Шарапов, — сказал Тихонов. — Вы здесь давно?

— Только что прикатили, — круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: — Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.

— Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.

— Ясно. Пошли!

— Пошли, отец.

— Интересно, у него пушка есть?

— Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..

— Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.

— Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…

— Ведомственные споры — это сейчас не актуально.

— А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.

Шарапов покачал головой:

— Не-е. Он в нашем розыске.

— Ну, хватит, — твердо сказал Стас. — Я тебе сказал уже. Все.

Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.

— Пошли.

Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.

— Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.

Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:

— Что будет?

Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:

— Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. — Потом подумал и спросил: — У него оружие есть?

Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.

— Он совершил преступление?

— По-видимому, да. И очень тяжкое.

Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.

— Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?

— Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…

— Это не предательство, — сказал Тихонов, — это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.

Лиза молчала. Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:

— Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.

Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:

— Стойте. Стойте, Тихонов!

Стас перегнулся через перила, холодно спросил:

— Что?

— У него пистолет есть. «Вальтер». И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его…

Тихонов обернулся к Шарапову.

— Во-о, дела-то! А, отец?

Лиза бежала за ними по лестнице.

— Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали… Я его дождусь…

— Не ходите с нами, — остановил ее Тихонов. — Стойте здесь, Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши: товарищи, вы обождите нас вместе с ними… — Потом спросил: — У вас цепочка на двери есть?

— Нет.

Они поднялись еще на один этаж. Постояли.

— Что это ты так тяжело дышишь? — спросил, усмехаясь, Шарапов.

— Жара. А ты?

— А мне страшновато, — просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.

— Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?

— Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо…

— Ну, а?..

— Вот тебе и «ну»! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!

— Поди-ка, чего шепну на ухо, — Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: — Знаешь, Володя, мне тоже малость того… не по себе. Ну, не то что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!

Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:

— Все, сынок, пошли. Там наши.

Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:

— Давай…

Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой «25». По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик:

— Пенальти! Пендаля им!

Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него — чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто…

— Ушел, гад! — простонал Тихонов. — Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела…

Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. «Как зола в печке…» — подумал Тихонов.

— Скажите, Лиза, — протянул он ей листок с черными каракулями, — куда он вам собирается звонить?

— На работу, наверное.

— А сюда он может вернуться?

— Может. Только вряд ли.

— Он свои вещи все забрал?

— Нет. Вон его костюмы висят.

— Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет? — обернулся он к Шарапову.

— Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет.

— Ладно, внеси в протокол, потом разберемся.

— Лиза, как же вы не знаете, где он живет?

— Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом…

— У него свое жилье в Москве или он снимал?

— По-моему, снимал комнату.

— Ну район хотя бы знаете?

— В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет.

— А номер дома или квартиры?

— Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил…