Бомаск

      Вчера из грота медленно выплыл большой скат. Он приближался ко мне, тихо пошевеливая своими плавниками, похожими на крылья гигантской летучей мыши, а его хвост с шипом на конце загнулся вверх и торчал, как гарпун. Я обратилась в бегство и, дыша из последних сил несчастными своими легкими, судорожно била по воде ластами (своими конечностями в резиновой оболочке) в надежде устрашить вампира. Когда же я повернула обратно, чтобы выстрелить в него из арбалета, о котором я с перепугу позабыла, чудовище уже исчезло. Наконец-то, хоть раз в жизни я испытала, что такое страх! Как видишь, я тоже жажду примитивных чувств. Завтра опять поплыву к черному жерлу грота. Ни о чем другом больше думать не могу.
      Завидую Пьеретте Амабль, пробудившей в тебе мужественность.
      Целую тебя от всего любящего сердца, как говорили наши предки.
      Натали.
      ПИСЬМО XII
      Филипп Летурно - Натали Эмполи.
      Клюзо, июль 195... г.
      Итальянец, которого любит Пьеретта Амабль и который сам её любит, заскучал! Вот мое последнее открытие.
      По твоему совету я решил удалить Красавчика, но для этого сначала надо сблизиться с ним. Я придумал самый простой ход: раз он шофер, я остановлю его, подняв руку.
      Я узнал его маршрут, расписание его поездок и недавно утром, сделав вид, что я со страстью предаюсь ловле форелей, устроился с удочкой на мосту через горную речку, по которому он проезжает. Когда на дороге показался его грузовичок, я вскочил, принялся махать руками - он остановился, и я попросил его подвезти меня в Клюзо. Без долгих разговоров он согласился, хотя сразу узнал меня.
      В тот день мы беседовали только о форели. Он немало бродил по свету и знает все потоки и речки от Абруццо до африканских Атласских гор и Шварцвальда, где он что-то делал во время войны. За разговорами о жареной форели с тертым сыром мы незаметно доехали до сыроваренного завода, куда он сдает молоко, и директор оказал мне прием, подобающий внуку "великого Летурно". Пришлось осматривать "холодные подвалы", а потом я повел Красавчика выпить стаканчик; он не мог мне в этом отказать, так же как и я не мог предложить ему платы за проезд - такой в этих краях установился обычай. И Красавчик, надо сказать, нисколько не ломался, он славный малый, смеется и благодушно шутит, как и подобает счастливому любовнику. Словом, я снискал его благосклонность, он мне даже рассказал, что, по его мнению, во всей округе нет лучшего лова форелей, как в истоках одной речушки около деревни, которая носит поэтическое название Гранж-о-Ван и является конечным пунктом его маршрута. Следующий день я пропустил, чтоб не вызвать подозрений чрезмерной поспешностью, а через день на заре снова оказался на пути его следования с дедушкиной складной удочкой под мышкой. Ни разу в жизни мне ещё не удавалось поймать ни одной рыбешки, и это обстоятельство тревожило меня: я боялся, что, видя, какой я неудачливый рыбак, Красавчик не примет меня всерьез. А ведь я задумал завоевать его симпатию и, воспользовавшись ею как окольной тропкой, приблизиться к Пьеретте. Она привыкнет ко мне и будет смотреть на меня не как на своего хозяина, а как на приятеля своего любовника и, следовательно, как на возможного его преемника... Конечно, сейчас, когда я раскрываю тебе свой макиавеллиевский замысел, он мне и самому кажется ребяческим. Но все равно - ребячество это или нет, а любым путем я добьюсь своего: эта женщина будет моей!
      Красавчик собирает молоко в десятке деревень и поселков, разбросанных по берегам трех речек, притоков Желины, и, когда я ехал с ним из долины в долину, из одного ущелья в другое, передо мной в разных ракурсах открывался вид на Клюзо и корпуса его знаменитой прядильно-ткацкой фабрики.
      Я сказал, чтоб завязать разговор:
      "Эти зубчатые крыши портят весь пейзаж".
      "Ну, чего там! - возразил он. - Много ли их тут, да и корпуса невелики".
      Я было подумал, что он просто хочет уязвить меня - ведь я как-никак считаюсь одним из хозяев этой убогой фабрики. Но такие подковырки не в его характере. Он пояснил:
      "Я долго работал на верфях "Ансальдо" в Генуе..."
      "Ансальдо"?
      Он был явно удивлен, что я ничего не слыхал о верфях "Ансальдо". По его уверениям, это одни из самых крупных судостроительных верфей в мире; там строят океанские пароходы и крейсеры. И вот Красавчик рисует мне картину строительства этих кораблей, пустив бешеным аллюром свой грузовичок по невероятным зигзагам дороги, извивающейся по крутому горному склону. Оказывается, на всем свете только одни эти верфи достойны называться судостроительными. И работа там так захватывает, что, когда рабочие объявляют стачку, они, даже бастуя, не в силах расстаться со своим рабочим местом - это и называется "итальянской забастовкой".
      В первой деревне, где мы сделали остановку, бидоны с молоком уже были составлены на помосте с навесом и одной задней стенкой, похожем на перрон железнодорожной станции. Там поджидали сборщика человек двенадцать, главным образом женщины. Он величественно описал кривую и остановился у помоста. Лица крестьян, по обыкновению замкнутые и хмурые, как у всех здешних жителей, вдруг просветлели. А Красавчик принялся вынимать из кабинки пакеты и мешки с покупками, сделанными по поручению своих клиентов, и раздавал их с таким видом, как будто оделял крестьян подарками:
      "Держи, Жоржетта. Вот тебе гемоглобин для твоей коровы... Морис, получай тавот, смазывай свою сенокосилку... Дюшозалю я привез семена свеклы: купил у Фавра, а то у Гарнье семена никуда не годятся..."
      В ответ раздавалось: "Спасибо, господин Бомаск... Спасибо, Красавчик".
      Потом он вылез из кабины, чтобы принимать бидоны. Подошел какой-то паренек попросить совета - у его трактора отказал мотор. Красавчик поглядел на свои хромированные часы. "Ладно, - сказал он, - сейчас посмотрим, у меня ещё есть минутка в запасе". Он подошел к трактору, что-то отвинтил в моторе, подул в какую-то трубку, потрогал провода, и через минуту мотор заработал и загудел не хуже твоей "альфа-ромео".
      А за деревней грузовик поджидала молодая девушка: она шепотом дала Красавчику какое-то поручение. Думаю, что он служит также вестником в сердечных делах. К женщинам у него свой подход: смотрит на них посмеиваясь, и они сразу начинают строить глазки. Наверно, стоит ему слово сказать, и любая будет его ждать в поле, зарывшись в стогу сена.
      Да, у него есть свой "подход" (очень верное слово) к крестьянам, к моторам, к женщинам. Это мне кажется таким же таинственным и таким же недоступным, как сказочная ловкость искусного рабочего, о которой нам прожужжал все уши дедушка ещё до того, как мать отставила его от дел. А я вот ничего не умею делать и никогда не умел, я безрукий, безголосый и вообще никудышный. Соперник у меня гораздо более опасный, чем я предполагал.
      Красавчик все умеет, решительно все, но ему скучно в Клюзо. Вот единственная моя надежда.
      Я впрямь, когда мы распростились с девушкой, от которой Красавчик принял заветное поручение, я сказал ему:
      "Вы умеете взяться за дело..."
      Он подумал, что я говорю о моторе, который ему удалось исправить.
      "Пустяки, мелкая работа, - сказал он с презрением. - На "Ансальдо" я был клепальщиком".
      Пропускаю длинное песнопение о ни с чем не сравнимых радостях, которые дает клепальщику его работа, если она совершается на верфях "Ансальдо". За сим последовало долгое молчание. Грузовичок с трудом поднимался к перевалу. Красавчик указал на мотор.
      "Разве это машина!" - пожаловался он.
      Опять долгая пауза, а потом он сказал с бесконечной печалью в голосе:
      "Неужели я до конца жизни так вот и буду мелочами заниматься?"
      Мы медленно поднимались по дороге, пейзаж кругом был чудесный: недавно выкошенные луга, трава свежая, как газон в английском парке, сосновые рощицы и бурливый, прыгающий по камням горный ручей.
      "Да разве можно жить в таком краю? - воскликнул он. - Одна трава да камни!"
      "Генуя не так уж далеко", - сказал я в шутку.
      "Жена моя никогда не согласится жить в Генуе".
      Он называет Пьеретту своей женой.
      "Почему не согласится?" - спросил я.
      "Ее место - здесь", - сказал он.
      "Не понимаю", - отозвался я.
      А он, улыбаясь, посмотрел на меня. Опять вернулась к нему его веселая улыбка.
      "Ну конечно... Где же вам понять. Но уж так оно есть... и так должно быть... Надо, чтобы каждый трудящийся боролся на своем месте, в своей стране".
      Вот и опять я натолкнулся на их фанатизм. Но теперь этот фанатизм питает мои надежды. Пьеретта должна остаться? Тем лучше.
      "А вы? - спросил я. - Ведь ваш боевой пост на верфях "Ансальдо".
      "Я вернусь туда", - сказал Красавчик.
      Опять молчание.
      "Только не сейчас", - добавил он.
      Больше я ничего не мог от него добиться. Но я чувствую, что мы приблизились к пределам земли обетованной.
      Послезавтра опять отправлюсь на рыбалку.
      Передай привет твоему угрюмому скату.
      Целую тебя.
      Филипп.
      ПИСЬМО XIII
      Натали Эмполи - Филиппу Летурно
      Капри, август 195... г.
      Какая нелепость - твоя идиллия с Красавчиком! Ступай лучше к Пьеретте и докажи ей на деле, что ты её любишь так страстно, как ты мне расписывал. Мы, женщины, лишь в редких случаях можем устоять перед такого рода очевидностью.
      Бернарда снюхалась с шайкой неофашистов. Страдая от моей жестокости, она в поисках утешения в компании этих молодчиков предается мечтам о будущем черном терроре.
      Англичанка не дает мне ни минуты покоя. Утром я нахожу цветы у порога моей спальни, а вечером цветы украшают мою ванную.
      Опять видела ската. На сей раз мы меньше испугались друг друга. Расстояние между нами было метров пять. Мы долго смотрели друг на друга, потом он медленно повернулся и тихо скользнул в черное жерло пещеры. Каждый день подплываю туда в надежде увидеть его. Вот друг, достойный меня.
      Привет.
      Натали.
      ПИСЬМО XIV
      Филипп Летурно Натали Эмполи
      Клюзо, август 195... г.
      Зачем мне лишать себя общества Красавчика? Это единственное, что связывает меня с Пьереттой. Скоро мы будем с нип неразлучны.
      Ведь это от него я знаю, что она легла спать очень поздно, потому что задержалась на собрании ячейки, посвященном, само собой разумеется, организации борьбы против "моего" плана. От него же я знаю, что её сын заболел свинкой, что Пьеретта ездила в деревню, где ребенок живет у её дяди, а возил её туда местный учитель, владелец автомобиля. Знаю, что любовник подарил ей платье из пестрой набойки, так как считает, что не годится такой молодой женщине всегда ходить в черном, и в этом платье Пьеретта "вся солнечная" (так выразился Красавчик); впрочем, я это и без него знаю, ибо, забравшись в свой розовый куст, видел её в этом платье почти одновременно с ним в тот день, когда она в первый раз надела обновку и пошла на фабрику.
      Приятельские отношения с Красавчиком установились у меня самым естественным образом с моей поездки в Гранж-о-Ван, где я, конечно, не поймал ни одной рыбки и даже не пробовал удить, я просто побрел по берегу речки, которая струится спокойно среди лугов, а потом, вырываясь из ущелья, становится бурным потоком; прогуливаясь, я все ломал себе голову, как бы мне отправить итальянца на его родину. Отчего ему "нельзя" - если я верно понял - вернуться туда? Через день я снова поехал с удочкой. Наконец он сжалился надо мной и решил поучить меня ловить рыбу.
      В два часа дня он кончает все свои дела на сыроваренном заводе. Пьеретта уходит с фабрики в пять часов вечера. Чаще всего Красавчик не знает, как ему до тех пор скоротать время. Все работают, об "агитации в массах" думать не приходится, а "кабинетная политика" ему не по душе. (Мне, впрочем, кажется, что он не такой уж большой активист, каким его изображают.)
      И вот мы почти каждый день бродим по берегам Желины. Хорошо еще, если мне удается поймать захудалого фореленка. А Красавчик ловит и ловит, пока ему не надоест. И к форелям у него, оказывается, тоже есть свой "подход".
      Он твердо убежден, что я не способен что бы то ни было делать без посторонней помощи: нацепить на крючок наживку, выбраться из ямы, в которую оступился, распутать леску или разобраться в политическом вопросе. Словом, он взял меня под свое покровительство. Если б я собрался покорить женщину, он и тут, думаю, решил бы, что я не обойдусь без его помощи. А насчет моих возможностей заработать себе на жизнь, по его мнению (как я понял из его довольно прозрачных намеков), я от природы к этому столь же мало способен, как, скажем, починить мотор. И ручаюсь, что в случае, если АПТО обанкротится, он готов взять меня к себе в нахлебники. Наконец-то представится повод проникнуть в дом Пьеретты Амабль. У неё не хватит сердца отказать в куске хлеба приятелю своего дружка. Так пусть же скорее грянет колоссальнейший из крахов!
      Если бы он не был любовником Пьеретты Амабль, если бы не говорил про неё "моя жена", я бы, пожалуй, испытывал к нему истинное дружеское чувство. Зачем, впрочем, я пишу "если": я испытываю к нему то чувство, которое до сих пор было мне столь же неведомо, как и любовь, чувство, которое добропорядочные писатели именовали словом "дружба" (не дай бог, если это письмо попадет на глаза твоему отцу Валерио Эмполи... он процитирует нам десяток страниц из Монтеня). Но все это отнюдь не мешает мне по сто раз на день желать, чтобы мой соперник провалился в тартарары, и, будь это в моей власти, я бы с восторгом послал его на плаху. Предпочтительно, конечно, чтобы произошло это без моего участия, просто в силу стечения обстоятельств, и, вероятно, я первый же оплакивал бы его.
      Помнишь, когда мама повезла нас с тобой детьми путешествовать, мы убежали из спального вагона и прошлись по вагонам и залам ожидания третьего класса. Словно зачарованные, смотрели мы, как люди дремлют на лавочке, склонившись головой на плечо незнакомого соседа, а то и просто храпят на полу. Они казались нам куда более "всамделишными", чем мамины знакомые. Как-то вечером на вокзале в Тулоне (мы возвращались тогда из Канн в Париж) мы с тобой глазели, как пассажиры третьего класса пьют воду у маленького фонтанчика на платформе; какой-то рабочий протянул тебе солдатскую кружку, ты залпом выпила её до дна и бросила на меня тот победоносный взгляд, который я замечал у девчонок, считающих, что ими свершен первый в их жизни подвиг. Разве только наутро после ночи, впервые проведенной в объятиях любовника, у тебя был такой торжествующий вид. Мы рождены пассажирами первого класса, но в противоположность правилам, существующим на океанских пароходах, нам с тобой заказан вход в третий класс. А Красавчик чувствует себя на месте повсюду, даже в первом классе.
      Дедушка мой также везде на месте, его нетрудно вообразить путешествующим в третьем классе. Он ещё не оторвался окончательно от поколения тех Летурно, которые своим трудом завоевали себе право ездить во втором классе, а потом уж и в третьем. А я? Я благодарен Красавчику за то, что он со мной водится.
      С тех пор как рабочие делегаты спорят с хозяевами как с ровней, с тех пор как коммунисты убедили рабочий класс (класс восходящие, как они говорят), что завтра он придет к власти, с тех пор как рабочие уже пришли к власти в огромной стране и каждый предпринимаемый этой страной шаг повергает в трепет кабинеты всего мира, наше с тобой дело проиграно. Раз механик мне ровня, на каком основании и с какой стати будет он чинить мою машину, если это ему не улыбается? Мы можем рассчитывать только на милость.
      Рембо сказал: "Еще ребенком я восхищался неуступчивым каторжником, за которым навеки захлопнулись двери тюрьмы". Но рабочий ныне не каторжник, а наследный принц. Нам мало только восхищаться им - мы дрожим перед ним и воздаем ему почести.
      За всеми моими занятиями, а их много: торчать в розарии, ходить на рыбалку с моим соперником, предаваться мечтам наяву, которые доводят меня до изнеможения и тем доказывают, как я хочу Пьеретту Амабль, - у меня совершенно не остается времени для работы. Зато при наших случайных встречах Таллагран выказывает мне куда больше почтения, чем раньше, ибо безделье входит в круг законных прав отпрысков финансовой аристократии. (Сам-то Таллагран путешествует во втором классе.) Нобле, который куда более реалистичен, оплакивает былые патриархально-предпринимательские традиции и выражает свое осуждение неодобрительным молчанием. Таллаграну и в голову не приходит, что мое безделье - действительно безделье; в его глазах - это досуг, необходимый высшему классу, классу организаторов. Вот кто поистине "почтительный". Дедушка смотрит на меня с насмешкой: когда его служанка доложила, что на коленкоровом полотнище, протянутом по фронтону Сотенного цеха, выведены слова "Рационализаторская операция АПТО - Филиппа Летурно", он спросил меня: "Операция? Почему операция? Что это ещё за слова такие пошли? Ты что, в хирурги готовишься или в биржевики?" И он не разговаривал со мной целую неделю. А сейчас он доволен, что меня не проведешь. Он решил, что, пожалуй, я умнее, чем кажусь на первый взгляд.
      Мне тебя ужасно недостает. Я так нуждаюсь в исповеднике. Целую тебя, как настоящую свою сестру, ту, что выпила воды из кружки рабочего в Тулоне.
      Филипп.
      ПИСЬМО XV
      Натали Эмполи Филиппу Летурно
      Август 195... г.
      Почему я должна так гордиться тем, что выпила воды из кружки какого-то парня, когда в то время я уже целовала в губы не одного мальчика?
      Итальянские друзья Бернарды все ночи напролет поют "Хорст Вессель" и прочие нацистские песни; мы с вечера забираемся в кабачок в баварском стиле, где развешаны по стенам отвратительно безвкусные деревянные блюда, на которых выжжены нравоучительные сценки, долженствующие прославить Берхтесгаден и прочие столь же почтенные местечки. Пьют мои собутыльники не меньше меня, но во хмелю быстро мрачнеют. Все дружно упрекают Муссолини за чрезмерную мягкотелость и под лацканом пиджака носят свастику. Если девицам из этой банды попадается немец, они готовы задушить его в своих объятиях. Сегодня в четыре часа утра один бывший летчик-истребитель (итальянец) вдруг томно забредил: "Дайте мне бросить атомную бомбу, дайте мне хоть раз бросить бомбу H - пусть даже на самого себя". Нужно сказать, что у этого "свирепого" мужчины есть любовница, лет на двадцать его старше, и, если он случайно взглянет на какую-нибудь женщину, мадам лупит его по щекам.
      Я выложила этим героям не у дел несколько горьких истин. Сказала, что они трусы, потому что демонстрируют свою свастику только здесь, в дорогом кабаке, ибо знают, что рабочие сюда не пойдут и, следовательно, некому набить им морду. Сказала я также, что Франции повезло и она с помощью вьетнамцев, слава богу, избавилась от таких вот типов. Однако они все терпят, даже мое еврейское происхождение, так как счета оплачиваю я.
      Все ночи я провожу с ними, потому что не люблю пить в одиночку... Я опротивела самой себе, так же как они мне опротивели и я опротивела им.
      Даже скат меня возненавидел и не приходит больше на наши подводные свидания.
      Ты меня возмущаешь своим угодничеством перед "восходящим классом". Как бы мне хотелось перенестись в Клюзо и показать тебе, как нужно завоевывать девушку, работница она или нет, и не беспокойся, я бы сумела преподнести тебе твою Пьеретту, ещё тепленькую, и притом на моей постели.
      Все же целую тебя со всей нежностью, на которую способна. И она ничуть тебя не обременит.
      Натали.
      ПИСЬМО XVI
      Натали Эмполи Филиппу Летурно
      Капри, сентябрь 195... г.
      Уже пять недель от тебя ни слова. Неужели ты достиг "счастья"?
      Где твоя мамаша? Признаться, я немного удивлена тем обстоятельством, что она не попыталась вновь добиться от меня подписи.
      Мы с Бернардой сняли виллу на самом мысе, напротив материка, над проливом, где, по словам людей сведущих, некогда водились сирены, от чьего сладкогласного пения Одиссей залил себе уши воском.
      Здешние берега привлекают и моего ската. Я видела его несколько раз. Рыбаки уверяют, что удар хвоста ската может быть смертельным.
      Вчера, огибая небольшой мыс на глубине двух метров под водой, я вдруг столкнулась с ним, нос к носу. Я нажала на гашетку ружья. Стрела вонзилась между двух его плавников. Вдруг мой дружок повернулся и нырнул, увлекая за собой стрелу, веревку, арбалет и меня, грешную. Через голубоватую пелену воды я видела, как стремительно приближается ко мне светлое песчаное дно. Потом в ушах у меня зазвенело, и я вдруг вся как-то обмякла. Очнулась я у берега. Меня подобрали рыбаки.
      Сегодня утром ездила в Неаполь за новым, более сильным арбалетом. А завтра утром - на подводное свидание!
      Пиши.
      Натали.
      ПИСЬМО XVII
      Филипп Летурно Натали Эмполи
      Клюзо, октябрь 195... г.
      Я признался Пьеретте Амабль в любви. И представь, она даже не оскорбилась.
      Вчера Красавчик привел меня в свой дом (как он выражается), желая показать мне фотографии верфей "Ансальдо". Пьеретта только что вернулась с работы. Она сидела за большим столом, заваленным папками, и что-то писала.
      "А я привел Летурно, пусть посмотрит снимки верфей", - сказал Красавчик.
      Пьеретта кивнула мне и продолжала писать. Вот уж кто действительно умеет чувствовать себя повсюду хозяйкой!
      Владелец скобяной лавки, что напротив, позвал Красавчика и попросил помочь ему завести грузовичок.
      "Подожди меня, - сказал Красавчик (мы уже перешли с ним на "ты"). Пойду посмотрю, что там такое".
      Он усадил меня в плетеное кресло позади Пьеретты, дал мне отвратительную сигарету с золотым ободком, которые он обычно курит, и вышел.
      И вот я наедине с Пьереттой, у неё дома.
      "Пьеретта, вы сейчас решите, что я самый отъявленный негодяй".
      "Что же вы ещё натворили?" - спрашивает она не оборачиваясь.
      А я, заметь, все сижу в этом плетеном кресле.
      "Я тем более гнусен, что Красавчик - мне друг..."
      Она вздрагивает, перестает писать, но все ещё не оборачивается.
      "Говорите", - сухо бросает она.
      "Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились на том балу, который устроила ваша партия..."
      "Только-то?" - говорит она.
      Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой. Без негодования, без враждебности. Пожалуй, весело. И улыбка не насмешливая, а даже приветливая.
      Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту улыбка исчезает с её губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.
      "Простите", - говорю я.
      А меня шатает.
      Тогда она вскакивает, осторожно отводит меня на место. Я покорно иду. И вот я снова сижу в этом плетеном кресле. А она стоит передо мной и внимательно глядит на меня. На сей раз в её глазах нет прежней веселости. Скорее просто изумление. И капелька чувства. Нет, не чувства. Одна любезность, да, да, именно любезность.
      А я смотрю на неё во все глаза, протягиваю к ней руки. Она берет мои руки в свои и аккуратно укладывает их на подлокотники кресла. Правда, мне показалось, что она на мгновение задержала в своих руках мои руки. А может быть, мне это только почудилось? Я весь покрылся испариной, меня зазнобило.
      "Не шевелитесь", - приказала она. (Думаю, что именно в это мгновение её руки задержали мои.)
      Она отошла и направилась к стенному шкафчику.
      Я не шевелился и смотрел на нее.
      Она достала из шкафчика бутылку рому, и, как в кино крупным планом, я вдруг увидел на бутылке этикетку "Плантации Мартиники". Она налила рюмку рому и подошла ко мне.
      "Выпейте", - сказала она.
      В эту минуту меня пронзило одно воспоминание... Было мне тогда лет двенадцать-тринадцать, приближалась Пасха, вдруг мне показалось, что прежняя исповедь была сплошным святотатством, ибо я не посмел признаться священнику в кое-каких моих одиноких утехах. В страстную субботу я пошел к нашему лицейскому священнику. "Вы хотите исповедаться, дитя мое?" - "Да, святой отец". Закрыв лицо руками, я признался ему в своем грехе. Едва я успел выговорить роковое слово, как священник испуганно уставился на меня, - вид у меня был, должно быть, страшный. Я весь покрылся испариной и дрожал в ознобе. Он усадил меня в кресло, а затем заставил выпить рюмку рому.
      И сейчас от того же ощущения стыда у меня мурашки пошли по телу. Я вырвал рюмку из рук Пьеретты и швырнул её с размаху об стену. Но я был так взволнован, так раскис, что рюмка даже не разбилась.
      Пьеретта нахмурилась, ни дать ни взять школьная учительница, которую изводит сорванец-ученик.
      В эту самую минуту возвратился Красавчик.
      "Твоему другу стало плохо", - сказала Пьеретта.
      "Он только с виду крепкий", - ответил Красавчик, изо всех сил хлопнув меня по спине.
      "Проводи своего друга домой", - сказала Пьеретта.
      "А что, тебе действительно плохо?" - спросил Красавчик.
      "Сейчас уже лучше", - ответил я.
      Я поднялся. Красавчик хотел было взять меня под руку.
      "Нет, нет, - сказал я, - я отлично дойду один".
      И в доказательство я прошелся по комнате.
      "Гораздо лучше", - подтвердил я.
      "Давай-ка я тебя все-таки провожу", - настаивал Красавчик.
      "Да нет же, нет, мне гораздо лучше", - повторил я.
      Я поклонился Пьеретте.
      "До свидания, Пьеретта Амабль. Извините меня за доставленное беспокойство. Простите, пожалуйста..."
      "Да не за что", - со смехом ответила она.
      "Ты действительно сможешь дойти один?" - снова спросил Красавчик.
      "Все в порядке, - ответил я. - Привет, Красавчик!"
      Я направился к двери. Пьеретта обернулась ко мне.
      "До свидания, Филипп Летурно", - произнесла она.
      Я возвратился домой и лег. И, как наказанный ребенок, я начал было потихоньку рыдать, но тут же заснул.
      Проспал я десять часов кряду. Это письмо я начал сразу же, как встал с постели. Сейчас уже полдень. В три часа у меня свидание с Красавчиком, мы собирались поудить форелей. Не пойду.
      Филипп.
      P.S. Последнее время я тоже не имею никаких известий от матери. Знаю только, что она уже третью неделю гостит в Нью-Йорке у "моей" тети Эстер.
      P.P.S. Предположим, что сразу же после моего ухода Пьеретта рассказала Красавчику о моем признании в любви. Впрочем, не думаю. Ее молчание, когда он вошел в комнату, самый тон её, когда она произнесла: "Твоему другу стало плохо", - все это имело целью скрыть мое волнение и сблизило нас как "сообщников", так что он мог бы поставить ей это в вину.
      Передумал. Иду на рыбалку. Предлагаю на твое рассмотрение две гипотезы.
      Первая, и наиболее вероятная, - Пьеретта ничего не сказала. Ничто, следовательно, не изменилось в наших отношениях с Красавчиком. И я могу вести себя с ним, как и прежде, хотя бы для того, чтобы сохранить возможность ещё раз побывать у Пьеретты.
      Будет даже "нечестно в отношении Пьеретты" не встречаться с Красавчиком. Он, чего доброго, заподозрит, что вчера между нами что-то произошло, а она ведь хотела от него все скрыть. И кто знает, не разыграется ли тогда сцена ревности, а Пьеретта всячески старается избегать таких сцен. (Пьеретта Амабль - честнейшая из женщин, но даже она так естественно сумела скрыть от своего неожиданно вернувшегося друга, что я признался ей в любви. Каждый мужчина, будь он даже идеальным воплощением мужской выдержки, непременно бы выдал себя.)
      Вторая гипотеза. Пьеретта все ему рассказала, но он считает меня ребенком, и оба только посмеялись надо мной. Красавчик или явится на свидание, или нет. Приду я или не приду на рыбалку, от этого дело не меняется.
      Вывод: я "должен" пойти на рыбалку, как мы условились с Красавчиком.
      По здравом размышлении первая гипотеза, то есть что Пьеретта вообще промолчала, кажется мне наиболее вероятной. Когда я уходил, она сказала: "До свидания, Филипп Летурно".
      "До свидания", следовательно, она не намерена прогонять меня. Вот это-то и подтверждает, что мы с ней теперь вроде как "заговорщики".
      Я бы, конечно, предпочел услышать "до свидания, Филипп", но она прибавила "Летурно"! "До свидания, Филипп Летурно" - лишь бы отвлечь внимание Красавчика, а то он мог заметить, что она уже не говорит мне, как раньше, "мсье Летурно". Но я-то, я заметил. Этого она и добивалась. Думаю, что вскоре смогу тебе сообщить о своей победе.
      P.P.P.S. Если Пьеретта скоро станет моей, как можно предположить из всего вышесказанного, мы тут же приедем к тебе на Капри.
      Филипп.
      ПИСЬМО XVIII
      Натали Эмполи Филиппу Летурно
      Капри, октябрь 195... г.
      Я тоже, Филипп, покрываюсь испариной и тоже дрожу от озноба. Но это потому, что я слишком много времени проводила под водой, выслеживая моего единственного друга.
      Даже солнце Капри не способно меня согреть. Врач категорически запретил мне оставаться на побережье. Сейчас уезжаем в Сестриер (Пьемонт). Пиши мне туда до востребования.
      Твой Красавчик прав. Мы оба с тобой не такие уже крепкие, как кажемся на первый взгляд.
      Целую тебя.
      Натали.
      ПИСЬМО XIX
      (Это письмо разминулось с предыдущим.)
      Филипп Летурно Натали Эмполи
      Клюзо, октябрь 195... г.
      Я негодяй.
      Красавчик - мы с ним только что встретились - был какой-то не такой, как всегда.
      "Ну что? - спросил он меня. - Тебе лучше?"
      Нет, говорил он вовсе не насмешливым тоном. Казалось, его мучит какая-то мысль. Не знаю даже, расслышал ли он мой ответ.
      Против обыкновения он не смеялся своим обычным смешком по любому поводу, в уголках его глаз не вспыхивала лукавая искорка, так смущавшая меня в первое время нашего знакомства. Не похоже было также, что на него снова нашел приступ тоски по родине; признаюсь, я всякий раз в подобных случаях надеюсь, что он возьмет да и сядет в первый отходящий в Геную поезд, и Пьеретте останется одно: принимать меня у себя, чтобы говорить с лучшим другом дома о неверном любовнике.