Продолжение души

      И еще: неоднократно режиссер предлагал всем молодым актерам учить мой текст, чтобы, если я забуду, подсказывать мне на сцене.
      Такого я в своей жизни не ожидала, я себя ощущаю в другом возрасте, никогда не прибегала к суфлерам; а здесь, правда, роль очень большая и часто нелогичная, поэтому трудно запоминаемая... Но разве я дала повод сомневаться в моей памяти?
      Наверное, читая это, люди, далекие от нашей профессии, скажут: "Какие пустяки! Неужели это имеет хоть какое-то значение?"
      Как ни странно, все имеет значение. Взаимоотношения актера и режиссера - это творческий роман, и только тогда может что-то получиться.
      Я, актриса, верю, что режиссер любит меня, ведет меня, мы вместе мечтаем создать роль - это наша общая тайна. Я для него желанный материал, и он, любя меня, вылепит свою мечту - роль, спектакль.
      Можно было бы и не вспоминать этих деталей, но хочется попытаться понять все тонкости своей профессии, своих ран и своих взлетов.
      Репетиции проходили цинично весело, на мой взгляд, а на взгляд других исполнителей, может быть, молодо и раскованно. И где правда - я не знаю. Многие до генеральной репетиции ходили с тетрадками, так и не выучив роли.
      Евгений Каменькович переживал тяжелейший период - смертельно больна была его мать, но он мужественно и энергично проводил репетиции. Иногда, что-то обнадеживало в моих репетициях и его, и меня.
      Нащупывался довольно смелый внешне и достаточно неожиданный для меня образ. Но то, что наметилось вначале и обнадеживало, дальше не развивалось, я повторяла найденное, а работа проходила больше с эпизодами - молодыми и немолодыми актерами, занятыми в этом спектакле
      Может быть, режиссер верил, что образ сам созреет во мне, и я рвану к финишу, а может быть, не очень чувствовал, что надо подсказать мне, и я болталась от веры к безверию, но все надеялась, вот будут прогоны, и все мы озаримся, хотя в театре очень скептически относились к пьесе.
      Теперь попробую проследить свои ощущения от роли и от самой себя в ней.
      Слово "безумная" - ведь это не "сумасшедшая" - прекрасно. В этом слове вызов, полет, может быть и безумный, но полет. Ее называют "графиней" значит, она аристократична, хотя может быть и в лохмотьях. Мне казалось ее безумие - это эпатаж той жизни, которая ее жестоко обманула. Она безумно одинока и не хочет быть с людьми. Когда-то ее предал любимый человек, и она мысленно возвращается к нему. Он ей чудится в образе молодого человека, бросившегося в Сену, и она спасает его. Ее любовь теперь - это Париж, Парижские улицы и люди Парижа. Когда она узнает, что хотят уничтожить город, она спокойно и просто считает, что надо уничтожить тех людей, которые ради наживы готовы на все. Эта мысль для нее проста и естественна. Вместе с художницей по костюму и нашими гримерами мы нашли мой внешний облик. Бледное лицо со следами былой красоты, седые волосы, развевающиеся с тонкими подкрашенными прядями, платье из разных кусков материи, обрисовывающее фигуру и огромный палантин из тюлевой занавески темно-золотого цвета, перчатки с порванными пальцами и лорнет в руках. Старые туфли на высоком каблуке.
      При виде меня впервые люди от неожиданности охали, и мне это казалось залогом неожиданности решения самой роли. Оказалось, что внешний вид заманил, но не оправдал ожидания.
      Во втором акте, я другая. Проснулась та женщина, которая когда-то любила, ревновала, но была красива и желанна. У меня уже был другой парик: темного рыже-красного цвета, прическа - попытка нагромоздить нечто эффектное на голове. Прическа напоминает наши подиумы, когда нечто немыслимое на наших красавицах придает им что-то независимое и загадочное.
      Тонкое тягучее платье, с бывшей золотистой скатертью на плечах... Кажется, что я похожа на обнищавшую опереточную примадонну, но такой вид мне давал основание, что моя героиня, упрекая своего предателя - любимого Адольфа Берто, вспоминает о том, как они вместе ходили в опереточный театр. Сцена с мнимым Адольфом Берто, задумывалась, как выпадающая из всего спектакля, я должна была играть ее просто и глубоко, забыв что моя Орели (так зовут Безумную) безумна, экстравагантна. Нет, просто она обманутая и любящая женщина.
      На репетициях эта сцена получалась и была даже мною любима, но постепенно режиссер вводил туда, на мой взгляд, ненужное пребывание служанки и ее немой диалог за моей спиной с Адольфом Берто, отвлекая зрителя от нашего дуэта.
      Однажды, когда молодые актеры, играющие эти роли, слишком весело развлекались за моей спиной, я спросила: "Может быть, мне лучше уйти со сцены, чтобы не мешать?".
      Чтобы так сказать, мне надо было слишком глубоко чувствовать свою ненужность в этой сцене. Ведь обычно я очень терпелива и покладиста.
      Все эти мелочи я описываю для того, чтобы было понятно, что все влияет на актера, он может погибать и расцветать от потайных ощущений. Актерская профессия - это любовь. Любовь ведь вся состоит из нюансов - счастье от мысли, от прикосновений, от взгляда, от мечты, и горе от непонимания, от холода, от бестактности, от неуверенности.
      Мы показали наш спектакль, и нас разгромили все единогласно и меня в том числе. Я слушала спокойно, внутренне соглашаясь с жестокой оценкой, жаль было только, что совсем не было зрителей, и поэтому оставалось смутное ощущение, что может быть некоторая новизна театрального языка просто чужда нашему театру.
      Огромное количество взаимоисключающих друг друга советов то повергали меня в отчаяние, то вырисовывался новый взгляд на роль, то было желание бежать из спектакля, признав поражение, то возникала надежда, пересмотрев роль, спасти спектакль, ведь от моей роли зависела судьба спектакля.
      В беседе с Е. Каменьковичем мы решили пересмотреть роль и попытаться спасти спектакль, хотя в театре, начиная от уборщиц и заканчивая руководством и актерами говорили, что это обречено на провал.
      Я предложила режиссеру новый взгляд на роль - моя Безумная может быть похожа на современного интеллигентного бомжа, на бывшую аристократку из Арбатских переулков. Ведь пьеса о том, как безумная спасла Париж от рук богатых дельцов, от неминуемой гибели.
      В пьесе Париж для меня был любимой Москвой. Через роль я должна быть одержима идеей спасения людей.
      Я пересмотрела свой внешний вид: сняла парик, осталась в своих седых коротких волосах без всякой прически, надела старое вытянутое платье с открытой шеей, большое мужское черное пальто, потертое и обжитое, черную старую шляпу с дырками от ветхости и легкой вуалью сзади. Разная обувь на ногах, без всяких каблуков. На веревочке какое-то старое перламутровое украшение в виде амулета - перламутровая туфелька на каблучке, и, конечно, рваные перчатки.
      Этот вид диктовал другое поведение, и первый акт, когда спектакль мы вновь показывали руководству, даже как-то обнадежил, но второй акт снова рухнул и по окончании показа - снова миллион советов, снова сочувствие нашей неудаче, снова советы закрыть спектакль. Я была совсем растеряна, перестала верить своему ощущению, перестала верить в силы режиссера создать для роли те условия, которые вынудили бы меня "впрыгнуть" в другое, убедительное качество. Нам дали еще две недели, на доработку, и снова я осталась одна с мучительными размышлениями.
      Участники спектакля неожиданно объединились в отношении спектакля и все, кто не любил пьесу, стали искать оправдания неудачи в плохом отношении театра к этой затее. Мои близкие не приняли меня в этой роли.
      Я не находила поддержки ни в чем и ни в ком.
      После мучительных бессонных ночей, опасаясь, что я не смогу после этого провала играть то, что я люблю, что я начну бояться публики, я решила отказаться от роли; предложив другие кандидатуры на эту роль, которые, по-моему, могли это сделать. Но режиссер, тяжело переживая и наш разрыв, будучи уверенным в своем спектакле, не пошел на замену. Мы расстались с ощущением трагического недоразумения, и я так до сих пор и не знаю, права я была или нет. Роль по-прежнему не отпускает меня, я пытаюсь найти причину моего провала и больше всего упрекаю себя за то, что я своевременно не била тревогу, не требовала от себя и режиссера должного отношения к главной роли, от жизни которой зависела судьба спектакля.
      А, может быть, публика не хочет видеть меня в роли безумной, слишком привыкли ко мне положительной и нормальной, а вид сумасшедшей, да еще старой и нищей, вызывает у зрителя печальные мысли "вот и она состарилась", и не хочется им с этим смиряться, а может быть, мне не идет быть такой. Ведь роль должна идти к человеку, как платье, как прическа, даже как тембр голоса. Прошло больше года, как я рассталась с ролью, а ночью, когда не спится, я вижу себя в этой роли. Теперь она мне чудится на пустой, но с хорошей глубиной сцене, среди прозрачных серых тканей, подсвеченных то снизу, то сверху, то сбоку. Какая-то очень странная - то резкая, то очень эмоциональная музыка, и я в истлевшем от времени подвенечном платье серо-жемчужного цвета из тонкой, местами порвавшейся шифоновой ткани, тонкие седые волосы, легкими прядями падающие на плечи, и сбившийся флер-де-оранжевый венок на голове. Почему подвенечное платье? Потому что это ее истлевшая любовь, это мечта, которая не состоялась, но это то, что не ушло из ее жизни. Этот костюм будет тлеть на ней, как ее жизнь... Но остановлюсь... Что толку мечтать о том, что невозможно... А вдруг возможно?
      Ведь наша жизнь, особенно актерская, такая непредсказуемая. Вот кажется, что настал конец, и надо только к этому приспособиться, смириться, не ныть, не хотеть... А жизнь преподносит какие-то неожиданные предложения, и жизнь снова сверкает всеми красками, походка летит, все кажутся прекрасными и любимыми, и я сама себе уже не противна, полна планов, и сил, и надежд.
      И еще хочу поделиться совсем наивными, но упорными ощущениями, над которыми, возможно, улыбнутся мои читатели. Иногда мне кажется, что роль не получилась потому, что я ей изменяла, моя любовь к ней не была единственной. Для меня роль, как человек, которого я люблю. Я должна принадлежать ей и только ей, а если душа раздваивается, то судьба меня за это наказывает. Так получилось с моей "Безумной". Во время репетиций "Безумной из Шайо" я продолжала репетировать в Орле с Борисом Голубицким роль Филумены в спектакле "Филумена Мартурано" Эдуардо де Филиппе. Я начала эту работу, когда в Театре сатиры для меня была очередная пустота, и бросить этот спектакль и этот театр, коллектив работающих актеров я не имела права.
      Об этом спектакле я расскажу подробнее. Но сначала о том, как моя жизнь переплелась с этим городом, где я в течение 12 лет играла сначала "Воительницу" Лескова, потом Кручинину в спектакле "Без вины виноватые" и, наконец, Филумену в пьесе "Филумена Мартурано".
      НЕЧАЯННЫЕ РАДОСТИ
      ЧАСТЬ I ОРЛОВСКИЕ ЗАРИСОВКИ
      Всякий раз, когда Вера Кузьминична и ее героини
      Домна Платоновна, Кручинина, Филумена
      входят в наш театр, его пронизывает неизъяснимый свет.
      В эти дни театральный дом наполнен доброй тишиной,
      сердечностью, радостным сиянием.
      И невозможно, чтобы кто-нибудь беспричинно повздорил,
      накричал, или был несправедлив.
      Что это? Мистика? Чудо, которое длится уже столько сезонов
      и с годами становится все необыкновеннее?
      Или просто актерская душа ее так лучезарна?..
      Борис Голубицкий
      И так Орел! Чудесный небольшой истинно русский, спокойный город, породивший Ивана Бунина, Леонида Андреева, Лескова. Рядом Спасское-Лутовиново - усадьба Тургенева. Тихий живописный, поэтичный по своей природе уголок России, подаривший нашей культуре этих великих писателей.
      Зимой белоснежный, с хрустящим снегом под ногами, с веселыми ребятишками, которые, весело повизгивая, катаются с горки на замерзшую речку Орлик, а летом весь в чудесной зелени с трепещущими листочками на кудрявых деревьях и снова сверкающая чистой водой веселая речка Орлик. На большой просторной площади, стандартно построенной, как все площади в маленьких городах в советские времена. Здание обкома, елочки, чисто убранный газон, стандартная фигура Ленина и напротив - здание городского театра, тоже достаточно стандартное, в меру комфортабельное, в меру удобное для общественных мероприятий, но все же достаточно удобное и для зрителей, пришедших на спектакль.
      В Орле поддерживается театральная и музейная культура, Орел гордится своими духовными ценностями. В театр ходят хорошо, сборы почти всегда полные. Приглашение на роль Воительницы, сыгранной мной в Театре сатиры, было чисто творческим началом и со стороны театра, и с моей стороны. Спектакль поставил Б.А.Львов-Анохин, сохранив для меня почти все, как и на сцене Театра сатиры. Правда, декорации и костюмы были созданы художником А.В. Сергеевым именно для Орла. Это очень тонко почувствовали и режиссер, и художник.
      В Орле моя Воительница стала мещанской уроженкой Мценского уезда, а в Москве я внешне была ближе к петербургской даме, свахе, которая занимается устройством амурных дел своих подопечных. Партнеры у меня были очень хороши, особенно Автор - артист Артур Максимов, и Леканидка, которую играла ведущая актриса театра, настоящая героиня, красавица с трагедийным темпераментом Наташа Золотарева, которая впоследствии, выйдя замуж, уехала в Петербург. Я всегда жалею, что ее нет в этом театре. Огромное количество пьес проходит мимо этого театра из-за того, что нет красавицы-героини, хотя есть в театре очень талантливые и обаятельные актрисы, которые с честью несут репертуар театра. Особенно хороша актриса Т.Попова, которая очень тонко играет Коринкину в "Без вины виноватых" Островского и Василису Петровну в пьесе Леонида Андреева "Не убий" - это те роли, которые я видела, но знаю, что на ее плечах серьезный репертуар театра.
      Как всегда, я встретила удивительно доброе отношение, и когда главный режиссер однажды заговорил со мной о Кручининой, сомнений в том, стоит ли браться за эту дивную роль, несмотря на большие трудности - репетиции, отъезды, приезды, бессонные ночи в поезде, сомнений не было. Снова детские мечты возликовали во мне. Как же захотелось, чтобы я, как Кручинина, приехала бы в небольшой городок и прожила бы свою драматическую судьбу и испытала бы и боль, и счастье матери, потерявшей и обретшей своего сына. С возрастом я все больше чувствую связь с детством, с детскими мечтами, я ощущаю в себе то мамины, то папины черты характера. Наверное, так у всех, но ведь в нашей профессии мы являемся и материалом для ролей. И физически, и эмоционально только из себя можно создать роль.
      Но немного истории. Однажды, в 1986 году, вернувшись из Щелыково, я узнала, что в Кинешме из спектакля "Без вины виноватые" ушла актриса, игравшая роль Кручининой, и Юрий Резниченко, главный режиссер театра хотел бы предложить эту роль мне...
      Господи, какая буря поднялась в душе! Кручинина! Ну какая актриса не содрогнется от страха и безумного желания сыграть эту роль! В Кинешме городе, тесно связанном с жизнью и творчеством Островского! И сразу же хотелось крикнуть: "Ну, конечно, согласна!" И тайный голос мне шепчет: "Соглашайся, Вера! Это твой последний шанс. Ведь в театре сатиры никогда не пойдет эта пьеса, тебе уже много лет и вряд ли будет когда-нибудь возможность прожить на сцене эту судьбу".
      Беру пьесу, читаю, переписываю роль, и начинает вырисовываться то, что манит бесконечно, но может разбиться о реальность. Главная реальность - это моя возможная несостоятельность в этой роли (и тогда бессмысленны все усилия: выучить, сыграть, ездить туда-сюда, проводя бессонные ночи в поезде). Вторая реальность - мой возраст. Уже поздно мне быть Отрадиной! Третья реальность - сам спектакль и партнеры, которые могут оказаться совсем не такими, какими видятся мне при прочтении пьесы. Я могу быть плоха, но ведь и они могут быть плохи. Тогда зачем? Если это не искусство, тогда зачем эти нервы, муки? Ведь сил-то уже мало...
      И все-таки я - актриса... Я не должна, я не имею права отказываться от таких подарков судьбы. Если бы это удалось, я, наверное, была бы согласна преодолеть и вдовое большее расстояние! лишь бы сыграть эту женщину, этот характер - бесконечно русский, глубокий, страдающий и прекрасный.
      Запомнилось наше первое маленькое разногласие, которое заострило мысль и уточнило внутреннее желание.
      Резниченко сказал, что сейчас, в наш жестокий рациональный век материнская любовь - это огромное внутренне богатство и надо вернуть зрителям прекрасные чувства. А на мой взгляд, главное в этой роли то, что она - Кручинина - актриса, и ее страдания, ее любовь питают ее творчество, дают ему силу и нравственную основу. Короче говоря, он видел в Кручининой прежде всего мать, а я - актрису.
      Вскоре я даже съездила в Кинешму и познакомилась с участниками спектакля, с его оформлением...
      Долго и мучительно думала я, как мне быть и что делать дальше. Прикидывала все "за" и "против". Очень хотелось сыграть Кручинину. Я так ничего и не решила. Но жизнь внесла свои поправки: Юрий Яковлевич Резниченко скоро ушел из театра, спектакль был снят, и вопрос отпал сам собой... Так тогда и не сыграла я Кручинину...
      Когда-то я видела Аллу Тарасову в этой роли и, конечно, учитывая мою детскую влюбленность в нее, она мне казалась идеальной. Но сейчас пришло другое время. Сценический язык изменился. То, что раньше потрясало, сейчас не воспринимается совсем. Борис Наумович Голубицкий, главный режиссер Орловского театра, в разговоре о Кручининой подкупил меня и увлек тем, что мы расскажем современным театральным языком об актрисе, прежде всего, это очень совпадало с моим пониманием роли.. Правда, у этой актрисы трагическая женская судьба, но мы не хотели усиливать драматизм, который был бы задан в роли. Нам хотелось показать характер благородный, не кричащий о своем горе, удивительно скромный, достойный, с большой тайной в душе. Я часто вспоминала портрет Ермоловой Серова. Как величественна, как скромна и как таинственна там эта великая актриса. Мне моя Кручинина чудилась в какой-то степени такой. Я ее воспринимала как идеал женщины-актрисы, отсюда все, что я не люблю в человеке - бестактность, показное поведение, истеричность, самолюбование - все это отсутствовало в моей роли. Мы, конечно, из-за моего возраста не играли 1-го акта, несколько фраз из этого акта показывали на то, что все в Кручининой живо, как будто произошло вчера - те трагические события, которые перевернули ее жизнь. Спектакль оформил тот же Андрей Сергеев, который оформил и "Воительницу" в Москве и Орле. Замечательная музыка Альфреда Шнитке насытила спектакль эмоционально и приподняла духовную планку этого спектакля.
      Я очень люблю начало нашего спектакля. По краю сцены на полу мерцают керосиновые лампы, точно те самые лампы, что когда-то освещали провинциальные сцены в далеком прошлом. Обветшалые сероватые стены и полузавядшие цветы в корзинах и букетах, на полу и около стен, это подношения зрителей любимой актрисе.
      На сцене полутемно, мерцают свечи, и в тонком луче света появляюсь я точно из далекого прошлого. Я пришла в свой город, где провела свою юность, где полюбила, где была обманута, где потеряла сына. Я стою одна и с болью смотрю на свой город, на свое прошлое. У меня замечательное платье - синее, бархатное, скромное, стройное и чудесная маленькая шляпка с тонкой вуалеткой, чуть-чуть похожая на "Незнакомку" Крамского. Так нам хотелось с художницей по костюму. Хотелось впечатления девичьей хрупкости, тонкого вкуса, ничего лишнего - силуэт конца ХIХ века, очень женственный и строгий. У меня остался эскиз этого костюма, и я всегда любуюсь им и внутренне тянусь к этой идеальной и в чем-то таинственной женщине. Мне всегда казалось, что название "Без вины виноватые" не полностью относится к Кручининой. Я ведь думаю, что она всю жизнь мучается своей виной и вина эта гонит ее по жизни, неприкаянную, одинокую, не находящую себе места, своего гнезда. Ведь при ее красоте и славе она могла бы встретить и новую любовь, и новые радости. А Кручинина предельно одинока и только на сцене ее душа раскрывается. Недаром Дудукин говорит ей: "А как Вы вчера играли!". Мне хотелось в этой роли, чтобы за мягкостью, скромностью поведения и неактерской затаенности чувств все время ощущалось, а иногда и прорывалось очень трагическое, нервное, неустойчивое состояние неприкаянной души. Вот Дудукин в первой сцене рассказывает о Незнамове, о его трудной беспризорной жизни, и я, слушая его, уношусь мыслями в невозможное, я почти не слушаю и только задумчиво, даже мечтательно спрашиваю (в мыслях, как в сказке, "вдруг это он, мой Гриша").
      "А много ли ему лет?".
      "Лет 20".
      "Не меньше?".
      "Никак не меньше...".
      И Дудукин чувствует, что со мной происходит что-то тайное, спрашивает обеспокоенно: "А почему Вы об этом спрашиваете?". И я отвечаю, старательно скрывая свое некоторое безумие, свою тайну, стараясь говорить обыденным тоном. Но эта секунда настораживает зрителя, он чувствует, что со мной что-то происходит необъяснимое. Такие секунды рассыпаны по спектаклю, и мне кажется, что зритель верит, что не все раскрывается на сцене, не все играется ясно, многое чувствуется за кадром. Есть такое выражение "возвышенная стыдливость страдания", и мне очень хочется, чтобы моя Кручинина вызывала сочувствие и интерес к себе, не демонстрируя всего, что происходит в душе. Ведь в жизни для нас более притягательны люди, которые не демонстрируют свое горе, свой внутренний мир, а даже как бы скрывают его от посторонних глаз.
      Впоследствии я видела в театре им.Вахтангова спектакль "Без вины виноватые" в постановке Петра Фоменко, который пользуется огромным успехом у зрителей, Юлию Борисову в роли Кручининой и узнавала в ней в ее решении близость нашего подхода к роли.
      В орловском спектакле большое внимание уделяется теме актерской братии - с ее нищетой, с ее служением театру, с ее интригами и в то же время божественному поклонению таланту.
      А для меня очень важна последняя сцена с Незнамовым не только потому, что я обретаю сына, а и потому, что я, стоя перед ним на коленях, молю о прощении. Да, я не произношу этих слов, но всей душой я благодарю Бога, судьбу, прижимая к своей груди дрожащего от сдерживаемых слез Незнамова, благодарю за незаслуженно свалившееся счастье. Ведь, играя Кручинину, я живу ею и поэтому не могу избавиться от собственной души от своего понимания своей вины перед ним, а через свою вину я взываю к тем матерям, которые могут бросить своих детей, оправдывая себя, что им невыносимо трудно жить. Сейчас такая страшная жизнь, может быть потому, что слишком много темной негативной информации, но охватывает ужас при виде брошенных, никому ненужных детей, когда их показывают по телевизору или читаешь об этом в газетах.
      Может быть, поэтому в Орле (да и на гастролях) всегда очень тепло принимали этот спектакль и часто аплодировали в конце стоя с благодарностью за очищение души. Во всяком случае, для меня Кручинина - это не только роль - это проповедь моей души, это взывание к человечности. Конечно, это не значит, что у меня все получилось, как мне хотелось бы, но я пишу о движущей силе, которая давала мне свободу и уверенность на сцене. Я знала, что я люблю, что проповедую. Сейчас уже роль у меня только в воспоминаниях, но около 10 лет жизни связаны с ней. Мои бессонные ночи в поезде, моя тишина и отрешенность от жизни в скромном номере гостиницы, мои одинокие тихие прогулки по прекрасному городу, встреча и проводы с исполнителями всех ролей этого любимого спектакля и постоянное чувство благодарности и счастья, что это чудо состоялось. Я прожила жизнь Кручининой.
      Я иногда думаю, что читатель может спросить, что она все пишет о ролях, да о ролях, что у нее нет другой, настоящей жизни? Есть... Конечно, есть. Но, может быть, скромность и тихость моей личной жизни, нерастраченность эмоций требует, чтобы эти эмоции в более одухотворенном виде материализовались на сцене в ролях.
      И снова театр... снова тревога... снова творческое молчание...
      В свое 70-летие я сыграла "Священные чудовища" и вот уже 4 года один или два раза в месяц я на сцене родного театра испытываю несказанное счастье, но я понимаю, хочу, мечтаю найти что-то новое, ведь без этого актерская жизнь очень трудна, как будто - "дальше тишина".
      Огромное количество пьес прочитывается, некоторые предлагаю, учитывая специфику театра, и пока все безуспешно, но... Снова судьба улыбнулась мне...
      Я прочитала пьесу "Филумена Мартурано" Эдуардо де Филиппо . Конечно, я ее прекрасно знала и по фильму "Брак по-итальянски", и по спектаклю по этой пьесе в театре им.Вахтангова с чудесной Цецилией Мансуровой и Рубеном Симоновым в главных ролях. Но как ни странно, пьесу я прочитала свежими очами, совсем отбросив свои впечатления от виденных фильма и спектакля. И меня тронула, а главное, мне показалась очень актуальной и близкой нашим зрителям, а главное зрительницам тема женской судьбы в этой пьесе. Мне показалось, что зрители будут понимать эту женщину - Филумену. Хотя она очень необычна, неординарна, но ситуация, ее страстное желание счастья своим детям, соединения с любимым человеком будут очень близки зрителю.
      Конечно, я пришла с робкой надеждой к Валентину Николаевичу Плучеку, сказала о своей влюбленности в пьесу, в роль. И услышала трезвый и как всегда отрицательный ответ: "Вера, в роли Филумены были потрясающая Софи Лорен, дивная Мансурова, не стоит нам браться за это". Что можно на это возразить? Конечно, я понимаю, как они прекрасны. Замолкаю, ухожу, убежденная в правоте этих слов, стараюсь забыть свою дерзость и, кажется, это удается... Снова читаю разные пьесы, снова ничего не нахожу, а годы идут и в репертуаре из 18 пьес только 1 мой спектакль. И всегда после спектакля я слышу восторженные отзывы... Что же делать? Не хотеть? Не сметь?
      В один из приездов в Орел на "Без вины виноватые" делюсь своей печалью с Борисом Наумовичем Голубицким. Он с интересом выслушал меня, а в следующий приезд предложил эту роль и эту пьесу у себя в театре. Я счастлива, но в сомнении, как всегда: сумею ли сыграть эту роль, не поздно ли я за нее берусь, и вторая тревога - ведь силы уже не те, снова езда в поезде, снова урывками репетиции, снова недовольство мужа моим отсутствием - значит, и чувство вины перед ним, ведь он больной человек, а я дня на 3-4 буду довольно часто уезжать. Но хочется, хочется, а главное, верится, что публике это будет нужно. Что тема детей, семьи, справедливости - очень жива.
      Мы мечтаем вместе с Голубицким, очень понимаем друг друга. Мы не стремимся играть итальянских людей, это должны быть мужчина и женщина, прожившие 25 лет вместе, со всеми сложностями их взаимоотношений, и она, Филумена, на склоне лет рискнувшая на авантюру, убежденная в своей правоте.
      Прежде всего, пьеса показалась очень многословной, и мы ее разбили на отдельные сцены, происходящие в разных уголках декораций, вместе с итальянской музыкой все стало динамичнее и легче.
      Огромная белая круглая терраса, много воздуха и простора. Я выхожу на сцену первая в состоянии победного самочувствия. Авантюра удалась! Да, я притворилась умирающей, но нас обвенчали. Исполнилась мечта...
      Это потом все разрушится, а сейчас, в начале спектакля, музыка, солнце, легкие белые занавеси на террасе трепещут от ветра, и я в ночной голубой рубашке, точно иконописном рубище, верю в свою победу, на все крики возмущенного Доменико отвечаю спокойным молчанием. Я знаю, что я права... и это главное...
      Доменико играет прекрасный актер Петр Воробьев, с ним я уже на сцене играла любовь - любовь несостоявшуюся - Кручинина и Муров. Правда, в начале репетиций "Филумены" я была несколько смущена его слишком яркой игрой, мне казалось, что это несколько провинциально. Но потом чем ближе к премьере, тем мягче и человечнее становился мой Доменико. Я думаю, что с этим спектаклем я не могла бы с верой в успех приехать в Москву, как это было со спектаклями "Без вины виноватые" и "Вишневый сад", которые были встречены зрителями и критикой очень хорошо. Думаю, что меня бы упрекали, что я не создала характер, и упрекали бы, наверное, справедливо. Но, как ни странно, я меньше всего хотела тратить силы на какую-то далекую, взбалмошную итальянку, каковой я все равно не стала бы, а бросила свои силы на узнаваемую тысячами российских женщин судьбу. Как часто я встречала женщин, у которых судьба складывалась как у Филумены - где-то любимый человек, у которого другая семья, и уходящая молодость, жизнь в ожидании чуда, жажда своего семейного счастья.
      Когда я говорю слова Филумены: "Знаешь, когда люди плачут? Слезы появляются тогда, когда знаешь, что такое добро и не можешь его иметь. Сколько праздников, сколько новогодних ночей я провела одна, как бездомная собака...", я их чувствую. Господи, как мне знакомы эти слова! Хотя я это пережила более 40 лет назад, боль, обида, несправедливость в одну минуту вспыхивают в душе, питают ее, наполняют роль живым чувством.
      Я люблю много мгновений в этом спектакле: вот мой монолог о зарождении ребенка, моего первого ребенка, я вспоминаю, как я одна на улице в страхе, в счастье, в отчаянии спрашиваю у Мадонны совета: "Что делать? С кем посоветоваться? В ушах у меня еще раздавались голоса подруг: "Зачем он тебе? И не думай! Я знаю одного опытного доктора..." А я все шла и шла, неизвестно куда. И очутилась в моем переулке у алтаря Мадонны. Встала я перед ней. "Что мне делать? Ты все знаешь... Тебе известно даже, почему я согрешила. Ну как мне быть?" А она молчит..." Когда вспоминаю, как 25 лет я ждала милости от своего любимого Доменико, как не дождалась этого и решила бороться сама за свое счастье и с полным правом, устав от борьбы, я почти кричу: "Это мой дом!". Я выстрадала его.
      Или момент, когда я говорю своим детям, что они мои сыновья. Увидев, что Доменико готов защитить себя через адвоката, я произношу гордые слова: "Ты мне тоже не нужен! Да, я не была при смерти, я хотела сыграть шутку, я хотела украсть фамилию! Я не знаю законов, но у меня есть свой закон, который велит мне смеяться, а не плакать!". Я зову детей, которые играют в мяч; начинаю с ними играть, смеюсь и потом серьезно и просто признаюсь, глядя им в глаза: "Дети, вы уже взрослые люди. Выслушайте меня. Вы - мои сыновья".
      Очень люблю сцену расставания с Доменико. Когда я вспоминаю, как я "по-настоящему любила его", наши воспоминания переносят нас в далекое молодое прошлое, мы танцуем, с болью и нежностью ощущая то, что было когда-то.