Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сон Вовы

ModernLib.Net / Отечественная проза / Васильева Светлана / Сон Вовы - Чтение (стр. 1)
Автор: Васильева Светлана
Жанр: Отечественная проза

 

 


Васильева Светлана
Сон Вовы

      Светлана Васильева
      СОН ВОВЫ
      1.
      "Ушел из дома и не вернулся. Маленького роста, крепкого телосложения. На вид лет тридцать-тридцать пять. Большая голова, выдающиеся скулы. Рот с редко расставленными зубами. Волосы светлые, жидкие, слегка вьющиеся. Одет в темные брюки производства Румынии. Имел при себе рюкзак. Особые приметы - слегка заикается, повторяет одни и те же слова. Называет себя Вовой. (Из телепередачи "Добрый вечер, Москва!" Хроника происшествий).
      Рано или поздно оно наконец приходит. Дольче фарньенте - сладкое ничегонеделание. Законная отключка. Отдых всего организма сверху донизу и снизу доверху. После трудов праведных и неправедных, после волнений, свершений, гонений, войн, реформ, революций, после любви, ненависти, жизни, смерти и всего остального - после, после, после... Спать...
      Все люди спят и видят сны или же сами кому-то снятся, ничего противоестественного здесь нет. Во сне можно сделать важное научное открытие; получить сигнал из ноосферы; увидеть семь жирных и семь тощих древнеегипетских коров - к урожайным и неурожайным годам; пожар на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС - к пожару на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС; абрикосы - к неприятности и потере; агонию - к счастью, здоровью и богатству, однако все это не будет иметь ровно никакого значения по шестнадцатым дням каждого месяца, зато может сбыться по дням тридцать первым. Так гласит сонник Мисс-Хассэ, о коей никому ничего не известно в силу ряда причин, одна из которых та, что сама действительность скорее всего сплошной сон, как считали древние, а ведь не дураки были.
      Жизнь - это сон, который видит кто-то, кого мы не видим. Тот, кто знает, но не скажет. А мы - скажем, потому что это даже нужно: рассказывать все, что тебе снится, по возможности сразу и лучше какому-нибудь хорошему человеку. Иначе сон не сбудется или сбудется неправильно, иначе все ускользнет, пропадет, утратится... Утратам - нет!
      Спать... Во сне существует все.
      Тем более ночи у нас уже почти совсем сравнялись с днями по отсутствию света, а дни с ночами по наличию тьмы, зимой ровно в шестнадцать ноль-ноль по-московскому времени дневные интересы иссякают. Так что многие и многие москвичи постоянно повсюду опаздывают, просыпают, не просыпаются, путают маршруты, а то и не приходят никуда вовсе. Один лишь призрак рухнувшей перестройки неусыпно бродит по родной земле.
      Не горят огни домов.
      Деревья погружены в зимнюю спячку.
      Жизнь засыпает стоя, и уже не звучит гордо, как человек в пьесе М.Горького, которого в детстве все звали Алексей Максимович.
      За каждым окошком крутится свой сон, и не одно сердце летит, катится в бездну и вдруг подхватывается, спасаясь, как чье-то живое любимое дитя на огромной родительской ладони, и видит сон - про Спящую красавицу, про Мальчика с пальчика, про стены древнего Кремля, про честное слово, про военную тайну, про что угодно, лишь бы никогда не просыпаться на этой взрослой, чужой земле.
      Пусть спят и ни о чем не догадываются, а тем более не знают...
      ...Никто не знает, а между тем над столицей нашей бывшей Родины вот уже несколько минут как взошла и горит незнакомая звезда. Она горит над одним из густонаселенных спальных микрорайонов инопланетян, то есть над теми, кто в данный момент находится там, внизу, относительно ее падающего с высоты, проникающего света, то есть над нами. Но мы еще спим и странно спокоен вид местности, открывшийся взору высокой пришелицы!
      Широкая полость леса, еще вечно-хвойно-зеленая, но уже кое-где в мертвых подпалинах, бережно кутала торчащий костяк жилых массивов, пытаясь сохранить выработанное за ночь человеческое тепло, счастливые производители которого, несмотря на приближение хмурого и холодного утра, мирно покоились на своих законных ложах, во сне любили друг друга, как братья и сестры, мужья и жены, ничуть не ропща на бесцельно прожитые годы. Еще несколько мгновений - и лучи зрелого социализма разогнали бы эти предутренние миражи, а вместе с ними, глядишь, сгинула бы и чудесная пришелица, однако этого не случилось. Наоборот, преодолев собственную миражность, синкретичность и сакральность, она упала в пенистость низких облаков и приобрела вид начищенного до блеска металлического предмета, по форме отдаленно напоминающего шар. А потом взяла и опустилась всем своим инородным телом на нашу горячо любимую землю, засыпанную отжившей листвой, свежей порошей и разными делами и продуктами рук человеческих.
      Обдав все вокруг аэрозолью нездешних запахов, звезда-шар со спелым треском раскрылась, и из нее, как рождественские подарки, высыпались три мелких фигурки.
      Высыпались и на секунду замерли в лежачем положении, болтая ручками и ножками, как бы на пороге чего-то невероятного, но абсолютно очевидного.
      Сквозь рассветное кружево берез и кроваво красное рябиновое шитье страшно эффектно смотрелся московский соцарт, совсем как на полотне всемирно известного авангардиста Эрика Булатова. В синеватой газовой дымке парили гигантские плакатные головы, осеняя своим присутствием жизнь всех имеющихся налицо микрорайонов; красная дорожка горизонта влекла ступить на нее безумной ногой и пройтись туда-сюда; гляделки праздничных прожекторов скрещивали свои лучи меж небом и землей, образуя эпохальную сверкающую цифирь: год решающий; год определяющий; год завершающий... Неслиянность и нераздельность всего, как пригрезилось одному из последних отечественных гениев, - и до сих пор правда:
      соединить ничего не соединишь, но и разделить тоже нельзя, да и какой несчастный отважится?..
      Трудно было с точностью определить социальную и половую принадлежность пришельцев. Скорее всего один из них был мужчиной, другой - женщиной, ну, а что касается третьего, то он несомненно напоминал собою ребенка. Хотя и не до конца напоминал. Потому что ни рта, ни глазок, ни прочих органов, являющихся характерными признаками детей, у него не было, а всю поверхность маленького тельца покрывал нежнейший, прозрачно-зеленый эпителий. Под ним, как под парниковой пленкой, тихо произрастало деревце; каким-то чудеснейшим образом можно было увидеть на нем каждый листик, каждую веточку, разглядеть темный крепенький ствол и светлые побеги вен и артерий, прозреть, так сказать, все тайны организма с его пульсациями и циркуляциями, сочленениями и расчленениями, всю симметрию и асимметрию внутренностей, разумно группировавшихся в необходимые для жизнедеятельности системы, словом, подсмотреть все то, что нормальные люди прячут под кожным покровом и только в случае крайней необходимости просвечивают вредными рентгеновскими лучами или ультразвуком.
      Да! То, несомненно, было дитя. Ибо двое других, крепко взявшись за руки, уверенно двигались по нашей терра инкогнита, распространяя вокруг себя блеск хорошо сшитых костюмов, а этот, третий, подпрыгивал смешно и свободно, будто игрушечный лягушонок, каждым своим прыжком нарушая основной вектор собственного движения: ему явно не терпелось быть и там, и сям, и везде, и, главное, все в один присест. Как истинное дитя, он без сожаления отталкивался от земли, и земля тоже не пыталась удержать и не хранила его маленький, летучий следок.
      И вдруг в одно отталкивающее касание волшебным перышком он воспарил на головокружительную высоту девятиэтажного дома. Воспарил и заглянул в окошко последнего этажа, прямо в его темное панельное лоно.
      Там, в комнате, на смятых простынях сидела молодая и неожиданно голая женщина, явно годившаяся ребенку в матери. Она, протирая глаза, смотрела ответно. И хотя один из источников взгляда, подчеркиваем, полностью отсутствовал, а предмет, на который он был направлен, казался несколько обалдевшим, - они увидели друг друга сразу, мгновенно и навеки.
      Если на самом деле, как говорится, красота заключена в глазах смотрящего, то он в ту минуту определенно был ангелом, омытым небесной лазурью, а она - первой и последней женщиной, которая могла бы спасти мир, даже не выходя из рая.
      Тем временем ангел - вот те крест! - сделался еще небеснее и лазурнее и, не смущаясь наличем в окне защитного стекла, а также размерами малогабаритной квартиры, в которой суровые законы трения тел друг о друга уже давно перевыполнили все планы по сближению, стал воистину приближаться. И наконец оказался близок до такой степени, что она, протянувшая руку оттолкнуть, неожиданно для себя обвила тоненькую шейку лебяжьим крылом и поцеловала пришельца прямо в безглазое личико.
      - Дай ему, дай, - отчетливо прошептало дитя, конечно же, телепатически. Но тут же было услышано, о чем свидетельствовала легкая краска ответного стыда.
      - Какому это ему? - попробовала удивиться она, но почему-то не удивилась.
      - Две птички, две птички... - шелестел телепатический шепот, а пальчики уже дотрагивались до ее цветущих сосцов, ротик (которого, напоминаем, не было)
      тянулся припасть и испить, и вместе со сладким стыдом она вдруг испытала чувство материнской гордости: такое, мол, дитя, а уже умеет считать на неродном для себя языке... но и сама успела сосчитать, что пальчиков у него на каждой ручке не пять, а четыре, и кожа не как у людей, оставляет привкус паутины в осеннем лесу - прикоснется к губам сухо и легко, но так, что не отлепишь. Ей стало радостно и безнадежно. Она как бы была уже сама не своя, а непонятно чья, совершенно чужая и прозрачная. Словно через нее, хотя и помимо, открывался какой-то небывалый сквозной вид с вечнозеленой жизнью листьев и их золотой смертью, летящей с небес на землю веселящей влагой дождя и снега, темно-красным напитком зари, невинной белизной звезд и чьей-то, но не ее рукой, машущей кому-то вслед; там было все, что может почувствовать спящая душа, когда она повязана, повита собственным отсутствием в этом лучшем из миров, когда всего один шажок - и можно умереть, кончиться, даже не заметив смерти, как ничто в природе не замечает, потому что в ней все вместе и слитно, а, значит, твоя смерть уже не смерть, а чья-то жизнь.
      Прямо на уровне ее засыпающего зрачка лучами расходилась жилочка, по пищевому тракту медленно текла капелька жидкости -слюнка, догадалась она! Посверкивала тонкая оболочка плевры, изнутри выстилая резервуар для легких и того средостения, в глубине которого между грудиной и реберными хрящами, над самой диафрагмой в листообразной сумочке билось и пульсировало сердце - все темно-алое, крепкое, как детский кулачок, и беззащитное, как попавшаяся бабочка.
      Конусообразная полая мышца с силой выталкивала из себя кровь и прогоняла ее по большому и малому кругам, попутно омывая все ткани и поры, а потом возвращала себе же как вечный ток жизни. Полный круговорот происходил примерно за одну минуту.
      Она подняла руку... Достаточно было зажать один из проводящих путей, перекрыть какую-нибудь магистральную артерию... она подняла руку и перекрестила сроднившееся с нею небольшое тельце, его мускулистые потуги и его нежный, прозрачный покой - перекрестила, хотя была, как и все, рождена в безверии, чуждая религиозному дурману и мракобесию.
      Проснулась она несколькими часами спустя, но не в своей постели, а на полу, возле наглухо затворенного окна. Вернее, ее разбудили. И, разбудив, объяснили, что память у нее временно заблокирована - геперь она не будет помнить того, чего не надо. При этом, смеясь, тыкали пальцем в осенне-зимнее пространство, где темнела шарообразная вмятина и по земле к дому шли следы четырех взрослых и двух детских ступней. Они уже еле угадывались при свете дня и окончательно терялись на фоне серых панельных стен, среди траурных разводов на стеклах, в буйных зелено-алых хитросплетениях ее любимых гераней уже здесь, по эту сторону окна...
      В ответ она тоже тихо рассмеялась и сказала, что, конечно же, ничего такого не помнит. Разве что какое-то космическое сияние во дворе дома. Однако она помнила:
      детское личико без глаз, взгляд ниоткуда и еще такое, о чем молчать бы и молчать до Страшного суда, если, конечно, сможешь дожить.
      - Проснись, кудрявая! - муж подбадривающе хлопнул ее ладонью по спине, а те, кто объяснял, побежали за телевидением, чтобы вовремя отразить на голубом экране этот в общем-то ставший рядовым научно-фантастический факт обмана зрения.
      Она вплотную приблизилась к окну. Мир по ту сторону гераней был как всегда прекрасен, но абсолютно пол, приняв в данный момент форму гигантского куриного яйца, из которого через дырочку вытянули живое содержимое. Хоть сейчас раскрашивай красками и вешай на вселенскую елку. Она прижалась губами к стеклу и поняла, что это - конец ее сна.
      "Девочка-мутант родилась как плод эксперимента экипажа НЛО с людьми Земли.
      Обладает песьей головой светлого лохматого пуделя и человеческим телом, покрытым шерстью. Умеет разговаривать как с людьми, так и с животными. Постепенно все больше превращается в собаку. На лапах вырастают острые когти, в собачьем лае уже трудно различить остатки человеческого голоса..." (Из газеты "Weekly World News").
      Внимательно просмотрев телепередачу, где какая-то женщина вполне убедительно рассказывала ведущему, как к ней с целью любви являлся натуральный пришелец из космоса, Вова кивнул. Ради таких моментов и стоило жить, они окрыляли и одновременно рождали чувство глубокого удовлетворения.
      Вова каждый день включал телевизор с утра пораньше, зажигал, так сказать, окно в мир. Вся комната наполнялась голубым эфиром, а вместе с этим приходила уверенность, что человек у нас не лишний, никто не исчезает бесследно и не возникает из ничего.
      Сначала у Вовы телевизора не было, а потом он его купил, и все встало на свои места. Телевизор был куплен не в рассрочку, а сразу же, и не какой-нибудь, а цветной ящик. Вова вложил в него все свои сбережения, складывающиеся из месячной пенсии по инвалидности и сумм от ежедневно сдаваемых пустых бутылок.
      Сам Вова, разумеется, не пил, здоровье не позволяло. Просто он жил в те еще времена, когда под ногами валялось всяческое добро. Бутылки он сдавал в пункт за деньги, а все остальное отсортировывал и самое лучшее приносил к себе домой - складывал в кучу под елку. Елка сохранилась с какого-то Нового года и уже так долго стояла на полу комнаты, что совершенно прижилась и перестала осыпаться.
      может быть, даже пустила корни. Под ее законсервированной зеленой хвоей жили Вовины вещи: части посуды и мебели, множество разнокалиберных билетиков туда и обратно, детские игрушки, среди которых был розовый колобок с красным высунутым языком, а также остатки некогда богатой библиотеки: "Похвала глупости"
      Э.Ротердамского в глянцевой суперобложке, адаптированная для детского возраста повесть А.П.Чехова "Палата номер шесть", неакадемическое издание "Идиота"
      Ф.М.Достоевского, зачитанная до дыр книга Вик.Ерофеева "Жизнь с идиотом" на неизвестном языке с карандашными пометками "какая чушь" и "махровая пакость" - по ней была написана одноименная гениальная опера А.Шнитке, отрывки из которой Вова слушал по телевизору, удивляясь и радуясь приключениям своего тезки-идиота.
      Сам Вова, безусловно, был не идиот. Он знал массу вещей и мог наизусть прочитать любой текст вне зависимости от его длины и достоинства. Сначала он вообще все помнил абсолютно точно, вплоть до запятых, а потом уже и не очень точно, но ведь все равно помнил же!
      Просто иногда в его голове происходило какое-то короткое замыкание, и он начинал повторять одно и то же слово. Это называется переверацией, и ничего особенного в этом нет.
      Мама, правда, морщилась и частенько называла его "идиотом", а елку "мусором", но решительных действий не предпринимала. С тех пор, как Вова стал повторять одни и те же слова, она лишь изредка навещала его, отселив в однокомнатную квартиру на первом этаже кооперативного дома - поближе к земле, - где сама жила на последнем - поближе к небушку.
      Вова с ненавистью посмотрел на потолок. Каждый день кто-то верхний изо всех сил щипал там бас-гитару за самые нежные места, и она омерзительно стонала. Стон просачивался через потолок, небольшими лужицами скапливался над Вовиной головой.
      Не лучше обстояло и с низом. Оттуда, из подвала, поднималось такое глухое, сырое молчание, что впору было просунуть голову в петлю и ... немного повисеть, болтая в воздухе ногами.
      Из-за этих проделок звука Вова отчасти и решил завести телевизор. По крайней мере у него теперь всегда был наготове свой собственный, легко регулируемый звукоряд.
      Но другие параметры окружающей действительности Вове тоже не нравились, как то:
      цвета, запахи, объемы, пыльный плюш ночного неба, утром превращающийся в потную, вылинявшую майку, прямо над его домом висящие на ниточках алые звезды и лунные серпы, липкое снежное конфетти и ядовитые букеты праздничных салютов. У Вовы создавалось такое ощущение, что его пригласили на детский утренник и там забыли на всю оставшуюся жизнь. Остальные дети разошлись, а он все сидит и сидит.
      В детстве он действительно любил ходить на утренники и удивлять всех своими познаниями. Но сейчас ему гораздо больше нравилось смотреть телевизор и удивляться самому. Телевизор был маленький и тяжелый, как ребенок. И все, что там мелькало, двигалось, звучало, находило в Вовином организме мгновенный отклик. На экране, залитом мертвенно-голубым светом, чьи-то губы произносили важные, вечные истины, и каждая из этих истин тоже была детской и хрупкой, но все вместе они составляли разноголосый взрослый хор. И Вове казалось, что стоит усадить все эти истины за один стол, накрытый чистой белой скатертью, как они тут же и договорятся и начнут нормально расти и вырастут во что-нибудь хорошее - и тогда Вовина душа окончательно успокоится, и мама больше не будет называть его идиотом, и перестанет литься чужая кровь, и ткажутся насиловать детей и убивать стариков, обстреливая машины "Скорой помощи" и навязывать совершеннолетним атеистам тайну непорочного зачатия.
      Этот час, казалось, был близок! Экран так обещающе светился и даже подмаргивал!
      Вове было хорошо. В лучах всеобщего эфира перед ним проходила вся его жизнь. А он любил свою жизнь. Он любил свою елку. Свой телевизор. Свою маму. Отчаявшись навести порядок в Вовиной голове, она теперь боролась за порядок в его же комнате, время от времени разбивая жилплощадь на отдельные квадраты и двигаясь по ним с половой тряпкой. После ее отбытия Вова выходил из уборной, где скрывается в период уборки, и начинал жить сначала, то есть пачкал и разбрасывал все то, что было вымыто, расставлено и развешано маминой рукой. Материнская рука чувствовалась в одном-единственном месте: кухонном навесном шкафчике. Вова вставал, подходил к этому шкафчику и совал голову в пластиковую утробу.
      Несколько секунд он любовался игрой стеклянных граней и металлических выпуклостей. Отовсюду на него глядел размноженный Вова, то самоварно вытянутый и расплывшийся, то преломленный и раздробленный на отдельные части. Мамина комната смеха... Вова плюет в шкафчик и захлопывает дверцу.
      Это называется сходить к маме в гости.
      Маятник качается, Двенадцать часов бьет, Вова одевается и к мамочке идет.
      Камень на камень, Кирпич на кирпич, Умер наш Ленин Владимир Ильич!..
      На самом деле ни к маме, ни к кому другому Вова в гости не ходит и из чистой посуды не ест... Он ест: из кулька, смотря телевизор. Гори-сияй, голубое окно в мир!
      Вова переключился на другую программу - и сразу увидел пожилого человека, лежащего на жестком, каменном полу. Человек был довольно хорошо одет в демисезонное пальто и украшен сединами. Седые волосы разметались по полу, но голова была странно неподвижна и почти величественна, будто впечаталась в камень. Потом она ожила, приняла вертикально положение, оказавшись среди других таких же голов и закадровый голос сообщил, что человек, лежащий на полу, некогда был известен всему прогрессивному человечеству, а последние двадцать лет даже и печально известен тем, что планомерно уничтожал вокруг себя социализм с человеческим лицом, держа при этом на крыше дома личный самолет, чтобы в случае чего незамедлительно покинуть соцлагерь и навсегда скрыться в бесклассовых небесах. Супруга же этого не-человека, тоже не совсем человек, в свою очередь не терялась, а собирала тайные досье на лучших представителей современности, опутывала их гадкой сетью доносов и интриг, да так искусно, что об этом никто даже и не подозревал. Хотя всем вокруг жилось все хуже и хуже. Всем, кроме этой нечеловеческой парочки. Вот почему в настоящее время оба они лежат на каменном полу и, надо надеяться, в ближайшем будущем эту участь разделят их дети, а также остальные члены семьи, так как все они посильно виноваты перед теми, кто, несмотря на все их старания, сохранил в себе все человеческое...
      Вова удовлетворенно кивнул и хотел было снова переключиться, чтобы посмотреть повторявшийся в утренние часы фильм "Чук и Гек".
      - Эту кинокартину, виденную вчера вечером, Вова хотел посмотреть сегодня утром еще разок, чтобы пережить вновь, но в этот момент раздался громкий стук в дверь.
      Звонок давно уже был сорван, и мама, приходя, привыкла стучаться.
      - Вова! Открой! У тебя сегодня день рождения. Ты это помнишь?
      Вова помнил.
      - Мог бы ты быть человеком хоть сегодня?
      Вова мог. Он встал и включил свет, чтобы матери было лучше его видно. Потом на цыпочках подошел к двери и заглянул в прозрачный глазок. Там, пойманное, трепетало материнское око.
      Око - бессонное, бездонное, всепрощающее, всепроникающее, неподкупное, негасимое, неделимое и неповторимое... со стоячей влагой в уголках, не сморгнуть, не выплакать... переполнившееся до краев... пульсирующее крылом, как мотылек на свету... все из собственного света и собственной тьмы... с маленькой дверцей радужной перепонки, куда хочется войти и спрятаться, как в детстве...
      - Ты помнишь, в честь кого тебя назвали Вовой? - мучительно выдохнуло материнское Око.
      - Жили-были три китайца... Як, Як Цыдрак, Як Цыдрак Цыдрони, - сказал Вова в глазок.
      - Пусти! - взмолилось Око. - Я скоро уйду, но ты сначала пусти. На улице дождь со снегом, мерзость...
      - Жили-были три китайки... Цыпа, Цыпа Дрипа, Цыпа Дрипа Дримпапони, продолжил Вова.
      - Ты окончательно впал в детство, Вова! - возмутилось Око. - Ты болен, конечно, но не до такой же степени. И тебе сегодня, между прочим, стукнуло...
      - Поженились Як на Цыпе, Як Цыдрак на Цыпе Дрипе, Як Цыдрак Цидрони на Цыпе Дримпапони, - гнул свое Вова.
      - Открой, сыночек! - забилось Око. - Я знаю, у тебя отличная память, но ты же не будешь в такой день огорчать свою маму...
      Вова молчал.
      - Ну, хорошо, - Око льстиво подхихикнуло. - Если тебе так уж хочется, можешь рассказать маме, кто там у них родился.
      Вова упорно молчал, пыхтя в глазок.
      - Дети у них родились! Дети! - взорвалось Око. Мотылек, не выдержав темноты, рванулся вперед, прямо на лампу-убийцу. - И ты обязан помнить, чей ты сын!
      Отвечай, ну, отвечай, кто дал тебе имя? В честь кого тебя назвали Вовой? Что ты молчишь? Забыл?!
      Вова молчал.
      - Подлец! - заголосило Око. - Урод, кретин, дегенерат, олигофрен, дебил, мутант, вялотекущий шизофреник, убийца своей матери!
      Вова тяжело дышал, не отходя от глазка. Око заполнило все пространство, испепеляя его своим гневом.
      - Бойся! Бойся материнского гнева!.. - шипело Око. - Имей в виду, это я назвала тебя Вовой, в честь великого мужа, поднявшего Русь из языческой Тьмы... Я!... И я не позволю тебе снова в этой тьме оказаться. Только через мой труп! Никто, слышишь, никто не вправе пренебрегать материнским началом... Имей в виду! Мать твоя жива и будет жить!..
      И вдруг, раскрыв всю свою влажную ширь и заглотнув изрядную порцию кислорода, Око мелодично завыло:
      - Не посрами, сынок, веры правильной, веры правильной и единственной, ведь дано тебе имя славное, имя славное и великое, в честь того, кто Русь святой водой крестил, кто навеки спас ее и навеки обратил!..
      Вова отпрянул от двери - из глазка, обжигая, текла струя ослепительного утреннего света.
      - Живи и работай, сынок, на благо нашей советской Родины! Как юный пионер Советского Союза!.. Перед лицом своих товарищей! Торжественно обещаю! Горячо любить... Работать... Жить... Как завещал великий Ленин... Как учит коммунистическая партия! - в комнате орал телевизор...
      - Пора, Вова! Пора. Хватит тебе. - Око запнулось и затихло. Вова даже подумал, что мать ушла совсем, не простившись. Он снова припал к глазку. Око смотрело прямо на него.
      - Так и не пустишь? Ну хоть дверь пошире открой, я тебе подарок принесла...
      Вова приоткрыл дверь и на всякий случай убрал руки за спину.
      - Все-таки ты мой сын...
      Из щели в Вову полетел газетный сверток. Выстрелила входная дверь. Мать наконец-то ушла.
      Сверток лежал и пах свинцовой примочкой. Сняв несколько влажноватых газетных слоев, Вова обнаружил под ними внушительных размеров книгу, открыл первую страницу и увидел, что книга начинается с оборванной фразы "... И возненавидел Исаак Иакова за благословение, которым благословил его отец его..." То была семейная Библия, переодетая в новую зеленую кожу, но с утраченным началом, пропылившимися, полуистертыми буквами - на Вову дохнуло старостью, увечьем, вечностью. Он положил подарок под елку.
      - Пора! - решил Вова.
      В этот час он всегда выходил из дома, чтобы несколько раз обойти его вокруг, а потом отправиться в ближний лес и исследовать его по кромочке.
      Вова привычно шел мимо окон, пней, покосившихся скамеек, и вид его со стороны был хороший, никому не обидный: идет себе человек, как бы право имеет - глазами по сторонам не зыркает, все больше в землю упирается, травка под ним не мнется, солнышко ему ласково светит, облака нарисованные над ним плывут. Странник родного разлива. За плечами рюкзак, в рюкзаке позвякивает. Сегодня, правда, бутылок попадалось мало, и Вова без всякого удовольствия тащил свою ношу, но впереди еще был лес.
      Вдруг его взгляд наткнулся на чьи-то обрезанные по щиколотку резиновые сапоги - хорошая, прочная вещь, из которой росла захудалая старушечья фигура. Наверное, старуха жила в том же доме, что и Вова, знала его маму и самого Вову носила на руках, когда он был маленьким. Поэтому сейчас она с тихой сокрушенностью вздыхала и помаргивала слезящимися глазами.
      - Чего, моя старость не радость? - Вова был не чужд шутке.
      Старуха, продолжая вздыхать, протянула ему пустую бутылку из-под "Кагора" и слегка запела:
      - Возьми, милый, возьми... Сладенькое тут было, церковное, себе берегла, да уж чего... Что выпито, то вылито, с тем счетов не сведешь... Бабой Машей меня зовут, не помнишь?..
      Вова принял милостыню и двинулся себе дальше. Но тут опять что-то заставило его поднять голову.
      Прямо на уровне его глаз было приоткрыто оконце - узенькая створка для притока воздуха. Там, за белой пеленой занавесок стояла детская кроватка, в которой лежал, болтая ручками, крупный новорожденный ребенок.
      Младенец лежал и смотрел прямо перед собой синими эмалевыми глазками, и Вову удивило, что он именно так отчетливо различает эту синеву. Даже через занавески она проступала. А младенец ничего не видел и не различал, он появился на свет совсем недавно, и с его глазок еще не спала небесно-молочная пелена.
      Все его тельце каждую секунду куда-то устремлялось и двигалось не в силах понять смысла той ровной и неподвижной плоскости, на которую его уложили. Кроватка казалась ему неудобной и жесткой, и он то и дело взмахивал ручками, пытаясь покрепче ухватиться за воздух и проникнуть туда, откуда недавно прибыл.
      Но золотой шар лампы стоял над ним как высокое светило, пристально следя и сторожа его местонахождение в этой комнате, где хорошо пахло материнским молоком и выглаженными пеленками. Да и сам он уже хотел есть, спать, жить. А мама все не шла и не шла...
      - Как тебя зовут? - спросил через стекло Вова.
      Младенец молча продолжал ловить ручками воздух. Вова занес ногу на парапет, забрался на подоконник и, протиснувшись в узкую створку, раздвинул безмятежную кисею. ~-, ...Младенец смотрел на Вову своими синими глазками.
      - Как тебя зовут?
      Младенец молча ловил ручками воздух.
      Вова занес ногу на узкий парапет и, вскарабкавшись, просочился в узкую оконную щель.
      Младенец молча смотрел сквозь него.
      Вова склонился над кроваткой.
      Младенец лежал смирно. Он был спеленут не сплошь, негнущимся крепким "солдатиком", а как теперь учат - со свободными ручками и полусогнутыми ножками.
      Восковые пальчики шевелились, и маленький указательный перст вдруг оттопырился, направясь прямо на Вову. Вова сбросил рюкзак и протянул руку навстречу...
      2.
      "Лишь имя твое мне враг, но не ты..."
      В. Шекспир
      "Сон, сна, м. Наступающее через определенные промежутки времени физиологическое состояние покоя и отдыха, при котором полностью или частично прекращается работа сознания. Забыться сном. Клониться ко сну. Пробудиться ото сна..." (Словарь русского языка, т. IV, с. 19).
      Она писала письмо. Она писала письмо неделю подряд. Вернее, ей снилось, что она неделю подряд пишет письмо.
      Она никак не могла начать, а тем более закончить это письмо, хотя отлично знала, что следует написать во-первых, во-вторых и в-третьих.
      Письмо адресовалось одному важному лицу. Она была уверена, что оно важное, но никак не могла до конца понять - почему же это лицо, когда лица его она никогда в жизни не видала, лицом к лицу не была Скорее всего это был совершенно обыкновенный человек с именем, отчеством, фамилией, женой и детками, да, конечно же, обязательно детками! Правда, во сне это все тоже не имело значения.
      Она пробовала начать так: "Многоуважаемое лицо!" Или же: "Дорогое лицо!"
      Но рука сама зачеркивала, пробовала писать снова и снова. Она ужасно устала бороться с лицемерием букв, принимающих грязно-отвратительные позы, складывающихся в лживые, не ее слова. Ну почему, спрашивается, "многоуважаемое", почему "дорогое"? Откуда такое подобострастие даже во сне? Откуда эта жажда д р у г о г о - и обязательно дорогого и многоуважаемого?
      Но тут рука, слава богу, вывела: "Гражданин Прокурор!"
      Это было уже что-то, и она обрадовалась, зацепившись за краешек смысла, и почти залюбовалась угловато-острой красотой заглавных литер: Г.П.
      Ей стало так по-детски надежно и легко, щека так плотно прильнула к ладони, что она покрепче закрыла глаза и с головой нырнула в прозрачные дебри своего сна...

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6