История Востока (№1) - История Востока. Том 1

Неудивительно поэтому, что на смену объективному анализу в сфере общественных наук пришли сознательное искажение, иллюзорные построения, утопические идеи. Выдавать желаемое за действительное, иллюзии за реальность стало в нашей стране в некотором смысле профессией, особенно выгодной для тех, кто этой профессии не стыдился, а, напротив, активно и умело в ней преуспевал. Собственно, именно на этой основе и расцветал исторический материализм (истмат), главной конечной целью которого было убедить всех, что мы победоносно и успешно идем к светлому будущему.

Историческая схема истмата примитивна. Опираясь на Маркса, эта схема сформулировала пятичленную лестницу формаций (первобытность – рабовладение – феодализм – капитализм – социализм), которая была провозглашена обязательной для всего мира и для всех стран мира, если только эти страны просуществовали достаточно долго. В указанной схеме, как легко заметить, не было места Востоку, более того, она сознательно и принципиально отвергала идеи Маркса об «азиатском» способе производства. Факт исключительный, если иметь в виду, что каждое слово великого основателя ценилось на вес золота и цитировалось при всяком удобном случае. Те же, кто в свое время, в 30-х годах, пытался было упоминать об «азиатском» способе производства и применять соответствующие идеи Маркса для характеристики того, что происходило в странах Востока в XX в., плохо кончали. Этим было дано всем достаточно четко понять, что Сталин таких поисков не одобряет.

Почему Сталин не одобрял их, ясно как божий день. Ведь сама жизнь заставляла понять даже самых рьяных начетчиков: мало ли что думал Маркс относительно Востока, лучше об этом не вспоминать, ибо то, что описывал Маркс, слишком уж похоже на то, что происходит в стране победившего социализма… В обществе сталинского социализма не было частной собственности и рынка, как не было их на традиционном Востоке, во всяком случае в схеме Маркса (на деле, как о том будет идти речь далее, и частная собственность, и рынок на Востоке были, но они не были похожи ни на европейскую частную собственность, ни на европейский рынок). В советском обществе не было классов, как не было их в «азиатских» обществах по Марксу. Место частного собственника и господствующего класса в обществе победившего марксистско-сталинского социализма заняло всесильное государство с невиданным аппаратом насилия, что было характерно как раз для восточных деспотий. Словом, бросающихся в глаза аналогий было вполне достаточно, чтобы идеи Маркса об «азиатском» способе производства были как бы вычеркнуты из идеологических норм марксизма. Естественно, что перед истматом встала задача компенсировать эту ликвидацию и объяснить феномен Востока иначе, не по Марксу. С этой задачей истмат справился с завидной легкостью.

Восток в его схеме – это интегральная часть мира. Конечно, Востоку свойственна специфика – но у кого ее нет?! И разве специфика мешает тому, что вся история человечества развивается согласно неким генеральным закономерностям, открытым именно марксизмом? Если весь мир долгие тысячелетия шел от первобытности к рабовладению, потом – к феодализму, затем – к капитализму и теперь – к социализму, то как же можно оставить Восток в стороне? Правда, кое-какие из стран Востока подчас отставали в своем развитии. Но это не беда. Опыт России показал, что через пропущенные этапы в развитии можно перескочить. А раз так, то и современные отсталые государства могут это проделать, было бы желание…

И действительно, практика исторического процесса XX в. свидетельствует о том, что некоторые из стран Востока, преимущественно наиболее отсталые и бедные, пытались было с помощью СССР преодолеть отставание и выйти на современные рубежи, опираясь на рецепты марксистского социализма. К чему это вело, сегодня уже хорошо известно. Но сам факт интересен: страны развитые, ради которых, собственно, и создавалась теория марксистского социализма, не принимали ее, зато слаборазвитые были готовы на это. Причем тем охотнее, чем более отсталой была их внутренняя структура, чем меньше преуспел европейский капитализм в ее трансформации в XIX—XX вв. Почему же?

И здесь мы снова возвращаемся к тому, почему истмат столь энергично отторгал идеи Маркса об «азиатском» способе производства: структурно страны Востока, о которых идет речь, наиболее близки к воспетому Марксом светлому социалистическому будущему. В них почти нет места частной собственности и свободному рынку, нет антагонистических классов, зато есть всесильное государство (эквивалент диктатуры пролетариата), готовое методами бесцеремонного насилия направить развитие страны по пути, который сочтут за благо для нее власть имущие. То есть на первом плане – власть и рождаемое ею насилие, вполне родственные и структурно близкие власти и насилию в стране победившего социализма. Страны победившего социализма в этом смысле – лишь модификация традиционно-восточной структуры. Конечно, модернизация и технический прогресс, индустриализация и урбанизация сильно изменили облик этих стран, в первую очередь России. Возникла иллюзия, что, сохранив свою внутреннюю структуру, основанную на насилии и всесилии государства, можно чуть ли не опередить капитализм. Но иллюзия эта рухнула под ударами жестокого кризиса, обнажившего все пороки бесчеловечной системы. И снова встал вопрос о классической дихотомии Восток – Запад. Оказалось, что марксистский социализм по советской модели – это именно модификация Востока, а не преодоленный Запад.

Сегодня этот факт до предела обнажил пустоту истмата, лживость его псевдонаучных схем. Однако то, что сегодня видно всем, давно было уже достаточно хорошо знакомо многим, особенно в нашей стране, которую это касалось едва ли не более, чем всех других. Неудивительно, что после Сталина стали все чаще появляться вначале робкие, но со временем все более настойчивые поиски альтернатив истматовской схеме. Многие из них отталкивались от идей Маркса об «азиатском» способе производства.

Русские востоковеды, хотя они и представляли собой до 1917 г. внушительный и уважаемый в мировом сообществе отряд специалистов, историей Востока и проблемами исторического процесса на Востоке интересовались сравнительно мало. После 1917 г. изучение Востока вначале вообще не привлекало внимания в немалой степени из-за того, что специалисты понемногу исчезали – старые умирали или эмигрировали, некоторые просто отстранялись от профессиональной деятельности, не умея вписаться в новую эпоху и удовлетворять требованиям революционеров, а новых практически не готовили. Позже, в конце 20-х и 30-х годах, появились специалисты нового поколения, причем основная их часть занималась современным Востоком, а точнее – проблемами революционного движения на Востоке, что строго соответствовало запросам того времени. В годы великих чисток значительная часть их – прежде всего те, кто интересовался проблемами «азиатского» способа производства, хотя далеко не только они, – была уничтожена режимом, а оставшиеся надолго замолчали. Возрождаться отечественное востоковедение стало понемногу лишь в послевоенные годы, во многих своих сферах практически заново, на голом месте, не имея ни устоявшихся научных школ, ни живых уважаемых учителей.

Неудивительно, что условия существования определили и характер послевоенного востоковедения: в большинстве своем оно было представлено людьми, привыкшими и умевшими хранить язык за зубами и не высказывать идей, которые хоть в чем-то расходились с официально признанной идеологией, в том числе и с теоретическими построениями истмата. Практически это значило, что послевоенное советское востоковедение в том, что касалось осмысления исторического процесса и особенностей внутренней структуры стран Востока, следовало, за редчайшими исключениями, букве истматовских схем, санкционированных правившим в стране режимом. Уклониться от такого рода схем означало поставить себя как бы вне закона, вне общества. Поэтому те, чья совесть не позволяла мириться с вульгарными схемами, уходили в такие сферы науки, где со схемами не приходилось иметь дела, во всяком случае на каждом шагу. И все же положение постепенно менялось. После войны в науку пришло новое поколение ученых, свободное от мертвящего страха, который навечно вжился в тех, кто пережил великие чистки. Усилиями этого нового поколения стало заново развиваться отечественное востоковедение, хотя справедливости ради необходимо признать, что позже в его состав влились и те, кто вышел из-за колючей проволоки, особенно после смерти Сталина и XX съезда КПСС.

Новый серьезный этап принципиального осмысления проблем Востока наступил примерно в 60-е годы и в значительной своей части вновь был связан с выдвижением на передний план идей Маркса об «азиатском» обществе. Толчком для этого послужили как объективная потребность объяснить феномен развивающегося мира, уже заявивший о себе и не вписывавшийся в привычные стереотипы («в отставании Востока виновен колониализм»), особенно после деколонизации Востока, так и начатая французскими востоковедами-марксистами (М. Годеле, Ж. Сюре-Каналь, Ж. Шено и др.) дискуссия по проблемам «азиатского» способа производства. Идеологическая оттепель позволила отечественным востоковедам включиться в дискуссии и высказать ряд неординарных точек зрения, достаточно далеких от санкционированных режимом истматовских идей. Однако большого развития дискуссия не получила, ибо была вскоре прервана под давлением власти. Наступило время реванша, отмеченное появлением ряда работ, авторы которых ревностно стремились отстоять истматовские схемы, причем делалось это уже не столь вульгарно, как прежде, что придавало отвергнутым жизнью схемам иллюзию некоей научности (наиболее наглядно это видно на примере монографии В. Н. Никифорова «Восток и всемирная история», М., 1975).

Впрочем, положительным результатом дискуссии было отвоеванное в теоретических боях право открыто выступать против пусть и господствующей, но уже не единственно возможной в отечественной историографии схемы всемирно-исторического процесса. Результатом этого были оживление теоретических исследований, повышенное внимание к соответствующим исследованиям за рубежом, начиная с таких маститых авторов, как Тойнби и Вебер. Постепенно специалистам становилось все более ясно, что не следует стремиться к единству мнений – а ведь такого рода стремление, заложенное марксизмом и истматом, было, что называется, в крови у каждого из наших исследователей-обществоведов на протяжении долгих десятилетий – и что, напротив, конечная ценность совокупной работы исследователей именно в том, чтобы каждый разрабатывал и отстаивал собственные позиции: пусть время и последующие поколения решат, кто из них оказался ближе к истине.

Следует оговориться, что вплоть до последних лет само собой как бы предполагалось, что любые научные поиски подобного рода должны вестись в рамках марксизма и на основе марксистской методологии. И если у кого и были сомнения по этому поводу, то они обычно на передний план не выдвигались. Только в самое последнее время, когда стали активно рушиться многие устоявшиеся стереотипы мышления, ситуация в этом плане решительно изменилась. Те, кто хотел высказывать альтернативные марксизму идеи и создавать на их основе собственные концепции, получили для этого широкие возможности. В частности, это нашло свое отражение в том, что некоторые исследователи открыто подвергли сомнению святая святых истмата – схему формаций и сам принцип формационного объяснения истории. В качестве альтернативы было выдвинуто цивилизационное, в духе Вебера и Тойнби, ее объяснение или сочетание формационного и цивилизационного принципов при анализе исторического процесса. Существенно заметить, что среди специалистов, которые оказались наиболее активно вовлечены в теоретические дискуссии, востоковеды преобладают почти абсолютно. Это, впрочем, и неудивительно: именно с проблемами Востока, прошлого и настоящего, марксизм и истмат никогда не справлялись. Для решения этих проблем настоятельно требуются новые теоретические основы.

Как же обстоит дело с упомянутыми проблемами, как пытались решать их в отечественном востоковедении до недавнего времени и какие новые решения предлагаются в наши дни энергичной ломки устаревших стереотипов?

Хотя за последние годы специалистами и сделан осознанный акцент на цивилизационные, религиозно-культурные факторы эволюции общества, важно отметить, что в историографии это отразилось пока еще весьма слабо. На первом месте в анализе факторов и причин продолжает оставаться именно социально-экономический анализ. Тут уж ничего не поделаешь: так воспитаны, на том стоим… Многие вполне искренне полагают, что это и есть – в строгом соответствии с духом и буквой марксизма – стержень, пружина развития. В какой-то степени так оно и есть на самом деле. Вопрос лишь в том, в какой степени. А применительно к изучаемому нами Востоку вопрос можно сформулировать примерно так: экономика или власть, собственность или государство? Что первично, что вторично, какая здесь взаимосвязь?

Собственно, найти правильный ответ на эти вопросы и есть то, что приблизит нас к истине. Но как обстоит дело с поисками ответа? И как результаты поиска проявили себя на сегодняшний день? Для полного ответа на эти вопросы нужно самостоятельное, специальное и солидное исследование. В рамках же краткого обзора можно сказать лишь об основных позициях и тенденциях. Для того чтобы результат был максимально адекватен реалиям, разделим генеральную тему на три части, отграниченные одна от другой хронологическими рамками.

1. Что касается доколониальных обществ, то применительно к ним вопрос стоит ныне примерно так: как следует оценивать исторический процесс на Востоке, начиная с неолитической революции и урбанистической цивилизации (древнейшие первичные протогосударства) и кончая предкапиталистическими раннеколониальными временами (XVI—XVIII вв.)? Господствующий в отечественной историографии идеологический стереотип десятилетиями исходил из того, что примерно до нашей эры все государственные структуры были рабовладельческими, а после того – феодальными (имея в виду не реальности феодализма как системы отношений, но абстракцию марксистско-истматовской формации). Было немало споров по вопросу о том, в чем суть несходства между рабовладельческой и феодальной формациями на Востоке и где должна быть грань между ними. Однако безрезультатность дискуссий на эти темы не подорвала господствующий стереотип: рабовладение и феодализм как формации на Востоке должны были быть, ибо марксистско-истматовская схема в этом смысле первична, а исторический материал вторичен (об изменении схемы не могло быть речи; материал так или иначе должен был быть втиснутым в схему, пусть даже с необходимыми оговорками).

За последние годы ситуация изменилась. Жесткость стереотипа стала очевидной даже для сторонников пятичленной истматовской схемы. Схему теперь стараются сделать более гибкой, дабы объяснение было бы хоть сколько-нибудь удовлетворительным перед лицом все увеличивающейся массы противоречащих ей фактов. Смягчается категоричность обобщающих определений. Признается большая роль общины и свободных земледельцев в древних (рабовладельческих) обществах Востока, фиксируется подчас даже преобладающая роль нерабского труда в них. Подчеркивается, что феодализм на Востоке в средние века был иным, нежели в Европе, в частности, без помещиков с их барским хозяйством, даже кое-где без влиятельной наследственной аристократии, титулованной знати. Делаются еще некоторые уступки, смысл которых нередко сводится к тому, что ведущую роль государства в системе производства на Востоке вполне можно было бы воспринимать как своеобразную модификацию феодализма («восточный феодализм», «государственный феодализм»).

Следует заметить, что смягчение жесткой схемы, признание реалий, наличие многочисленных оговорок – все это в известной мере следствие дискуссий, свидетельство стремления преодолеть жесткость схемы вчерашнего дня, учесть ее критику, но при всем том обязательно сохранить единство всемирно-исторического процесса. Единство в том элементарном его смысле, что все известные истории общества в принципе должны были пройти в древности через один и тог же этап развития (рабовладельческая формация)[8], а в средние века – через другой (феодальная формация). Слабость этого нового и в принципе позитивного подхода, однако, не только в том, что он по-прежнему смазывает, затушевывает кардинальную разницу между европейской и неевропейскими структурами в древности и в средневековье; гораздо существеннее то, что в нем все еще выходит на передний план хотя и смягченная, но априорная презумпция: в древних обществах основное усилие следует уделять поиску рабов, рабовладельцев и их взаимоотношений, а в средневековых, напротив, стараться не замечать тех же рабов и рабовладельцев, но зато суметь объяснить все реальные отношения (как правило, такие же, что и в древности) с иных, теперь уже «феодальных» позиций.

Как уже упоминалось, факт и его интерпретация тесно связаны между собой, но эта связь достаточно гибка в том смысле, что старая схема, восходящая к интерпретации фактов с позиций вчерашнего дня, долго продолжает господствовать в науке и тогда, когда новые факты настоятельно требуют иной интерпретации и новой схемы. Только что упоминавшаяся ситуация убедительно подтверждает закономерность подобного рода связи и к тому же еще раз напоминает, что в разных науках такого рода закономерность реализуется различно: в физике и технике – едва ли не автоматически и довольно быстро; в биологии подчас с драматическими коллизиями, но в конце концов тоже решительно и бесповоротно, а в общественных науках, и в частности в истории, пожалуй, всего труднее, что вполне понятно и объяснимо: интерпретация исторических фактов напрямую связана со столь деликатной сферой, как политика сегодняшнего дня. Но зато коль скоро этого требует именно политика, как о том уже шла речь в связи с феноменом развивающегося мира, то это означает, что перемены назрели и в нашей сфере науки. И это сегодня понимают практически все. Но достаточно ли простого понимания необходимости перемен?

Жизнь свидетельствует, что этого мало. И далеко не случайно, что после дискуссии 60—70-х годов в отечественном обществоведении с особой силой проявила себя тенденция к пересмотру устоявшихся схем и стереотипов. Появилось по меньшей мере несколько новых концепций. Авторы одних предлагают видеть в истории докапиталистических обществ единый социально-экономический этап развития, именуя его то феодальным (Ю. М. Кобищанов), то рентным (В. П. Илюшечкин), то неартикулированным, т. е. нечетко выраженным с точки зрения способа производства (М. А. Чешков). И хотя все эти концептуальные подходы сущностно различны, по-разному разработаны, в них есть и нечто общее. Положительным в них является, безусловно, то, что все они подчеркивают сущностную одинаковость древних и средневековых неевропейских обществ, но недостатком следует считать то, что, стремясь к сохранению иллюзии всемирно-исторической одинаковости пути развития, авторы упомянутых концептуальных схем склонны, хотя и в разной степени, стереть не только явственно выраженную в истории Европы разницу между ее древностью (античность) и средневековьем (феодализм), но и, что гораздо важнее, принципиальную разницу между Европой и неевропейским миром.

С этих позиций более предпочтительными выглядят те концептуальные схемы, которые созданы историками, признающими в той или иной мере теорию «азиатского» способа производства. Среди специалистов, близких к этой проблематике, есть представители разных специальностей – политэкономы, философы, этнографы, востоковеды и др. Очень различно интерпретируют они и идеи Маркса о восточном обществе, и конкретные материалы, имеющие отношение к проблеме социально-экономического развития неевропейских докапиталистических обществ. Весьма характерно, что специализация того или иного автора отнюдь не ограничивает сферу его интересов и реализацию его идей, хотя соответствующий подход все же ощущается у историков, политэкономов, этнографов и т. п.

Особо следует упомянуть о тех из них, кто достаточно долго и всерьез разрабатывал и стремился применить на практике в более или менее широких масштабах теорию «азиатского» способа производства. Ю. И. Семенов, в частности, в ряде своих статей отстаивал идею неразвитости традиционных восточных и современных африканских обществ, видя именно в этом соответствие их эталону «азиатского» способа производства. Г. А. Меликишвили, не делая слишком ощутимого акцента на термине («азиатский» способ производства), особо подчеркивал важность роли государства на традиционном Востоке и незначительную роль рабовладения на Древнем Востоке. Серьезный вклад в разработку политэкономического аспекта «азиатского» способа производства внес Р. М. Нуреев. Стоит добавить к этому, что негласно аналогичные идеи высказывали ранее и те, кто, наподобие маститых специалистов в области древней истории А. И. Тюменева и Н. М. Никольского, писал свои работы тогда, когда вслух говорить на тему об «азиатском» способе производства было невозможно. А когда это стало возможным, об «азиатском» способе производства стали писать маститые ученые вроде экономиста Е. С. Варги или историка В. В. Струве, до того бывшего кем-то вроде апостола теории господства рабовладельческой формации на Древнем Востоке.

Резюмируя, можно заметить, что к идее «азиатского» способа производства в той или иной мере, по-разному ее интерпретируя, склонялось в разное время довольно значительное число серьезных специалистов. И если количество здесь долгое время не переходило в качество, а сами защитники идей об «азиатском» способе производства не получали признания, то причины этого следует искать, как упоминалось, не в научной весомости разработок, а в политическо-идеологическом неприятии идеи о всевластии государства.

В наше время, когда старые стереотипы решительно отброшены, а пересмотр извращенной истории стал насущной задачей дня, прикрываться щитом идеи Маркса об «азиатском» способе производства уже нет необходимости. Те, кто считает, что с позиций способов производства, формаций и вообще безусловной первичности политэкономического анализа исторический процесс, особенно на традиционном Востоке, не объяснишь, склоняется в сторону упоминавшегося уже цивилизационного подхода, т. е. к выдвижению на передний план историко-культурных процессов или к многофакторному анализу, в процессе которого цивилизационным особенностям будет уделяться главное внимание. Какой вид примут соответствующие исследования, особенно имея в виду богатый опыт Тойнби, пока не очень ясно. Будущее покажет. Но вполне очевидно одно: время абсолютно обязательного господства формационного политэкономического анализа в марксистско-истматовской интерпретации ушло в прошлое. Остались проблемы, которые будущим поколениям отечественных историков доколониального традиционного Востока придется решать заново – и, слава Богу, уже без оглядки на идеологические догмы.

2. Вторая группа проблем касается колониального Востока, стран Востока в период колониализма, т. е. примерно XIX и первой половины XX в. Здесь тоже немалый простор для споров. Еще недавно считалось, что эти проблемы основательно изучены, ибо их затрагивали в своих работах Маркс и Ленин. Сегодня стало очевидным, что именно поэтому все проблемы, связанные с колониальным Востоком, надлежит пересматривать, решать заново.

Перечислим хотя бы некоторые из проблем, которые заслуживают внимания. Можно ли считать колониальные общества Востока феодальными или полуфеодальными, как это до последнего времени у нас было принято? И если да, то в чем их «феодальность», чем она отличается от западноевропейского феодализма, который считается классическим? И везде ли была эта «феодальность», какую роль нечто похожее на нее сыграло, скажем, в судьбах Турции и какую – в Японии? Далее. Правильно ли мы оцениваем феномен колониализма? О страданиях миллионов тружеников Востока от колониального гнета в нашей историографии написано очень много, при этом щедро использовалась черная краска. Но мало сказано о той исторической роли, которую сыграл колониализм в трансформации внутренней структуры традиционного Востока. А ведь с точки зрения проблем всемирно-исторического процесса, столь дорогого теоретикам марксизма и истмата, именно это следовало бы рассмотреть и оценить в первую очередь.

Наивен в свете современных событий европоцентризм, используемый при попытках периодизации истории стран Востока в XIX—XX вв. Конечно, это в каком-то смысле новая для Востока история. Но сам термин «новая» и его интерпретация в отечественной историографии неубедительны потому, что искусственно привязывают Восток и все серьезные происходившие в странах традиционного Востока процессы внутренней трансформации к произвольно выбранным датам европейской истории, например к датам, связанным с революциями в Англии или Франции. Для Востока важны и первостепенны критерии, сыгравшие решающую роль в процессе упомянутой трансформации. Поэтому гораздо уместнее говорить не о «новой истории» Востока и даже не об «истории Востока в новое время» (в обоих случаях имеются в виду европейская «новая история», «новое время» для капиталистической Европы), но именно о колониализме как эпохе, спровоцировавшей внутреннюю трансформацию. И, конечно, при этом следовало бы выдвинуть на передний план те самые историко-культурные, религиозно-цивилизационные факторы, которые сыграли едва ли не решающую роль в том, какую форму приняла трансформация той или иной страны Востока, того или иного цивилизационного региона. И еще одно: колониализм важен как провоцирующий критерий, не более того. Нельзя забывать, что в тот момент, когда бацилла колониального капитализма начала действовать в разных восточных регионах, Восток был во многих отношениях не менее процветающим, чем Европа, а где-то и в чем-то даже и более. Существуют серьезные специальные исследования (в отечественной историографии они представлены трудами А. М. Петрова), которые показывают, что даже в XVII—XVIII вв. колониальная торговля Европы с Востоком строилась таким образом, что за высокоценные и желанные европейцами пряности и иные раритеты Европа была вынуждена платить золотом и серебром (благо был приток американского золота и серебра с XVI столетия), а не своими товарами, которых у европейцев в то время для развитой торговли просто не было и в которых, к слову, богатый Восток в то время просто не нуждался.

Все стало решительно меняться только с XIX в., когда начался век машинной индустрии, фабричного производства, конкурировать с которым восточное хозяйство, в частности ремесло, не могло. И если иметь в виду не раннюю колониальную торговлю, не первые захваченные на Востоке торговые форпосты, а колониализм в полном смысле этого слова – тот колониализм, который стал коренным образом деформировать структуру зависимых неевропейских регионов, – то его следует датировать примерно именно рубежом XVIII—XIX вв. Именно к XIX в. относится и вызревание на Востоке комплекса социально-цивилизационной неполноценности, под знаком которого протекали основные реформы, усиливались различного рода вестернизаторские влияния, закладывались основы частнокапиталистического национального хозяйства и, как итог всего этого, обретали силу революционные национально-освободительные идеи, опиравшиеся прежде всего на заимствованные из Европы доктрины, от христианства до социализма, и проявившие себя в полную силу уже в начале XX в., в эпоху «пробуждения Азии».

3. Третьей и последней группой проблем, связанных с концептуальными построениями в современном востоковедении, следует считать те, с которыми наука стала иметь дело после второй мировой войны и особенно в связи с деколонизацией Востока и формированием феномена развивающегося мира. Здесь востоковедение вплотную смыкается с различными сложными проблемами политологии, мировой экономики и многими другими, от демографии до футурологии. Как о том уже шла речь в несколько другом аспекте, феномен развивающегося мира не просто сложен и противоречив – он к тому же весьма неоднозначен и непостоянен в процессе эволюции. Непостоянен не в смысле естественного развития заложенных в структуру элементов, а в смысле непредсказуемости неожиданных поворотов этого самого развития.

Феномен развивающегося мира, представленный как традиционным Востоком, так и недавно вышедшей на историческую арену континентальной Африкой и прошедшей длительный процесс латинизации, который можно поставить рядом с процессом колонизации Востока, Америкой южнее США, в определенном смысле демонстрирует единство всего неевропейского мира, противостоящего развитым странам (теперь уже далеко не только Европе, хотя и прежде всего странам европейской культуры, если не считать особняком стоящую в этом плане Японию). Единство развивающегося мира не столько в его одинаковости в смысле истоков, сколько в сходстве стоящих перед ним проблем, начиная от развития и кончая политической независимостью и идейно-культурной самоидентификацией. Но, имея это в виду, следует все же заметить, что в конечном счете истоком всех современных проблем следует считать не что иное, как недавнее и более отдаленное прошлое, причем более свое прошлое, чем привнесенное колонизаторами, т. е. в конечном счете те потенции неевропейских структур, о которых уже не раз упоминалось.

Не рассматривая в деталях все существующие и связанные с развивающимся миром современные концепции в отечественной науке, важно напомнить о главных из них. Дело даже не в том, как объяснить причины отсталости Востока, как оценивать его современную структуру – делать ли акцент на многоукладности экономики, на силе общинных связей и корпоративных традиций, на мощи государства при слабости частнособственнической активности, на нищете быстро увеличивающегося населения и т. п. Важнее определить, в чем же ключ к решению всех этих и многих других проблем.

Если считать, что современный развивающийся мир, и в частности современный Восток, идет в основном по капиталистическому пути и отличие его от европейского капитализма более в количестве, нежели в качестве, скорее в темпах, нежели в принципе, – а такая точка зрения имеет немалое число сторонников, – то ключ еще в недавнем прошлом поневоле приходилось искать в хорошо разработанных марксизмом обстоятельствах становления европейского капитализма, что обычно и делалось, вплоть до деталей и частностей.