Дурочка

— Холоднющая!

26

Конопушка лежала на кровати мертвая.

Тракторина Петровна дотронулась до ее лба. Отдернула руку. Подняла глаза на тетку Харыту:

— Умерла?

— Преставилась, — коротко сказала та.

— От простого поноса?

— На холеру похоже, Петровна, — строго сказала тетка Харыта.

Мальчики вбежали:

— Там Чарли в кустах завалился!

— Умер?

— Нет, живой… Околесицу несет, бредит, что ли?

— Изолировать надо, — с тоской сказала Тракторина Петровна. — Но куда положить? Некуда… Сюда несите его, в палату. Что же делать, Харыта? В этой деревне ни врачей, ничего…

— Что ж, — сказала тетка Харыта. — Будем помирать.

— Я пойду, — заторопилась вдруг Тракторина Петровна. — В город буду звонить, в Царев. Позовете… если надо будет.

27

Чарли умирал. Непохожий на себя, бледный, строгий, лежал он на кровати с открытыми глазами. Быстро говорил:

— Ты беги по левому краю, а я побегу в центр… Ты навесишь на ворота, я ударю головой… Бей! Ну, бей! Бей! — почти привстал он, потом сник, откинулся. — Промазал… Пить хочу. Пить…

Ганна метнулась с кружкой к нему. Тетка Харыта ее не подпускала:

— Отойди, я сама. Заразишься.

Ганна помотала головой: нет. Напоила Чарли. Тот закрыл глаза, потом снова открыл, ясно посмотрел, спросил тетку Харыту:

— Я умру?

— Бог даст, выздоровеешь, сынок, — ответила тетка Харыта.

— Я умру, я знаю, — сказал Чарли. — Я боюсь. Ты мне скажи, тетя Харыта, где я буду, когда умру? Куда девается жизнь? И кто я буду, когда умру. Или я не буду? Скажи мне…

— Жизнь твоя вечная, милый. Душа бессмертна. А будешь ты ангелом в небесах, — сказала тетка Харыта. — А пребывать будешь в раю. Ты крещеный?

— Нет.

— Ах ты Господи! — всплеснула руками тетка Харыта. — Ганна! Неси корыто. И воды подогрей. Мы Чарли крестить будем.

28

Ганна вылила ведро воды в корыто. Тетка Харыта выбрала двоих детей.

— Вы будете крестные родители Чарли. Встаньте сюда.

Подошли к тетке Харыте сестры.

— Не мешайте, деточки, — попросила их тетка Харыта.

— Это игра, тетя Харыта? — спросила Вера.

— Нет, это по-настоящему.

— Тогда я тоже хочу ангелом стать, — заявила Вера. — Крестите меня тоже.

— И меня. Я тоже хочу летать, — сказала Надя.

— Мы вместе хотим быть, когда умрем, в небесах, — сказала Люба.

— И я хочу быть ангелом, — сказал Булкин.

— И я… — подошли другие дети.

— Ганна! Марат! — позвала тетка Харыта. — Встаньте сюда. Вы будете крестными родителями для всех. За руки их возьмите, — и неожиданно низким незнакомым голосом громко сказала: — Изгони из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его. — Подула на Чарли, шепча: — На уста его, на чело и на перси.

Потом громко спросила у Чарли:

— Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всей гордыни его?

— Отрицаюсь, — сказал Чарли.

Дети потолкались и хором сказали:

— Отрицаюсь.

— А теперь повернитесь на запад. И дети, и их родители крестные. Вот сюда, к двери. Там, на западе, живет князь тьмы, сатана, и как я скомандую, плюньте. И дуни, и плюни на него!!! — крикнула она.

Дети плюнули. Дверь неожиданно открылась, и вошла Тракторина Петровна.

— Ой, — испугалась Вера.

— Что здесь происходит? — спросила Тракторина Петровна.

— Крещение, — сурово сказала тетка Харыта. — Выйди отсюда, Петровна.

— Выйти?! Прекратите эти свои поповские штучки! Это безобразие. Они же пионеры, наши советские дети… Дети! Покиньте помещение. Бога нет!

— Уйди, сатана, — сказала ей тетка Харыта сурово. — Мы тебе все отдали: и плоть свою, и имущество свое, дела и мысли свои, родину свою тебе, сатана, отдали. Оставь нам душу нашу. Изыди! — и показала повелительно на дверь.

Тракторина Петровна в гневе выбежала.

29

Тракторина Петровна звонила по телефону:

— Але, девушка, соедините меня с районным НКВД.

30

Крещение подходило к концу. Чарли лежал в белой рубахе, с крестиком на груди. В корыто залезли Вера, Надя и Люба. Закрыв каждой ноздри и рот, тетка Харыта погружала головы девочек трижды в воду:

— Крещается раба Божия Вера. Крещается раба Божия Надежда. Крещается раба Божия Любовь! Во имя Отца, аминь! И Сына, аминь! И Святаго Духа, аминь!

Вошли без стука много людей в военном, окружили детей и тетку Харыту.

— Бесы прилетели, — сказала тетка Харыта и улыбнулась. — Опоздали. Они теперь не ваши.

Один, со шрамом, сказал:

— Гражданка Мова? Харитина Савельевна? Вы арестованы.

— Попрощаться дайте, — сказала тетка Харыта.

— Я теперь не боюсь, тетя Харыта, — сказал Чарли, — умирать.

— Простите меня, детки, — поклонилась им до земли тетка Харыта. — Прощайте.

Ганна вцепилась в тетку Харыту, не отпускала.

— Мы еще увидимся, Ганна, с тобой. Не на земле, так на небе. Не плачь! Марат, береги Ганну…

В корыте, окруженном военными, стояли, как ангелы, беззащитные голые девочки: Вера, Надежда, Любовь.

31

Марат бежал, держа Ганну за руку, по степи. Они бежали задыхаясь.

— Мы должны отомстить! Уничтожить, слышишь?! Мы ее отравим. Помнишь, мы видели на реке змею? Возьмем у нее яд и отравим Тракторину!

Ганна села, повиснув на Марате. Нет, качала она головой, нет!

Марат опустился на корточки.

— Как ты не понимаешь? Тракторина Петровна — убийца. Тетя Харыта не выживет в тюрьме. Тракторина убила ее. А Конопушка? А Чарли? Накормила яблочками до смерти! Витамин! Смерть за смерть! Пошли!

Марат искал нору змеи.

— Вот здесь она ползла. Потом сюда поползла. Вот ее нора! — Марат засунул в нору палку. — Вылезай, гадюка! Вылезай, серая!

Медленно выползла из норы змея. Марат ударил ее палкой. Змея зашипела. Он ударил еще, прыгнул боком, ухватил змею за голову.

— Ганна, банку давай! Под зуб ей суй!

Ганна медлила.

— Быстрее, Ганна! Я не удержу ее, она меня укусит!

Ганна подошла. Марат сжал голову змеи, та разинула пасть. Ганна подставила стеклянную банку ей под зуб.

По стеклу медленно потекла желтая, цвета канифоли, жидкость.

— Яд, — прошептал Марат.

Гадюка на Ганну с Маратом грозно глядела.

Палкой Марат хотел добить змею. Ганна перехватила палку, отобрала.

Грязной серой веревкой гадюка по песку, пыля, уползала.

— Ганна, ее убить надо. Змеи злопамятны. Видела, как она на нас смотрела? Запомнит, в другой раз отомстит. Как мы Тракторине Петровне!

«Нет!» — головой покачала.

Разожгли костер. Марат достал из кармана тряпицу, развернул.

— Мука, — сказал.

Замесил тесто, слепил лепешку, пальцем сделал в лепешке вмятину. Касаясь лицами, наклонились над лепешкой; из банки вылил Марат во вмятину каплю яда. Яд быстро впитался. Положили лепешку на черепицу, черепицу с лепешкой положили в костер.

Ждали, когда поджарится. Молчали.

— Готово! — сказал Марат, вытащив из огня лепешку. Аккуратно положил ее на тряпицу, завернул. — Моментальная смерть!

Ганна взглянула на него со страхом. Неохотно поднялась. Пошла за ним прихрамывая. На ходу растирала ладонью ногу: отсидела.

32

На раздаче Марат подошел к Булкину: тот в белом колпаке разносил по столам пшенную кашу. Марат стащил с него колпак, надел себе на голову, выхватил тарелки у Булкина из рук.

— Я сегодня вместо тебя подежурю, — сказал.

Расставил тарелки с кашей. Оглядываясь, развязал тряпицу, достал лепешку. Положил ее рядом с самой большой тарелкой — вместо хлеба.

33

Дети сидели за столами, когда вошла Тракторина Петровна. Привычно, как «Отче наш», проговорила: «Пионерыкборьбезаделокоммунистическойпартиибольшевиковбудьтеготовы!»

— Га-га гагага! — грохнула столовая привычно и набросилась на еду.

Ганна и Марат ждали.

Вот Тракторина Петровна вздохнула, ложкой попробовала кашу.

— Каша недосолена, — сказала она. Взяла соль, посолила. Долго размешивала кашу, сидела, о чем-то думая над нею. Задумавшись, взяла лепешку, поднесла ко рту…

— Я! Я! Я! — закричала вдруг Ганна, вскочив. Марат держал ее, она вырывалась.

Тракторина Петровна удивленно смотрела, надкусывая лепешку.

Ганна вырвалась, подбежала, выхватила лепешку изо рта, бросила на пол.

Тракторина Петровна налилась красной кровью, наклонилась поднять.

Ганна ее оттолкнула.

— Я! — кричала она, затаптывая лепешку ногой.

— Яд? — поняла Тракторина Петровна. — Кто сегодня дежурный?

Марат медленно вставал.

34

Ночью из окошка башни доносились удары кнута и крики Марата.

Ганна стояла под старым кленом. Вздрагивала телом от каждого удара. На земле металась огромная тень сторожа. Потом вдруг все затихло. Ганна поплевала на руки и полезла на дерево. Осторожно заглянула в окно.

35

Огромная спина сторожа ворочалась перед окном. То наклонялась, то выпрямлялась. Ганна от каждого движения спины пряталась за ветку.

Наконец спина отодвинулась, отошла.

Прямо на нее смотрел мертвый Марат, повешенный сторожем.

Лицо Марата было заплакано.

36

Ганна закричала так, что задрожали листья.

Сторож подошел к окну, невидяще вглядывался во тьму. Потом побежал вниз, громыхая сапогами.

— Ганна! Слезай! — услышала Ганна голос Тракторины Петровны. — И не кричи так. Ребят разбудишь. Слезай, кому говорю!

Ганна обхватила дерево еще крепче. Затаилась. Услышала тихий разговор внизу:

— Он мертв? Ты проверял? Она видела все? Что будем делать, Егорыч? Ее убирать надо…

Сторож подошел к дереву, изо всех сил потряс его. Дерево закачалось, словно в бурю. Ганна крепко прижалась к стволу. Потряс еще. Ушел.

— Слезай, Ганна! Ты же хорошая девочка. Ты добрая честная девочка. Ты мне жизнь спасла. Я тебя не трону. Чего ты испугалась? Что Марат умер? Так он сам виноват. Зачем он хотел отравить меня? Вот он и повесился от страха! От страха перед наказанием. Он сам, сам повесился! Сам! Слезай, Ганна. Слезай, детонька…

Ганна залезала еще выше.

Дерево вдруг вздрогнуло от удара топора. Еще раз и еще.

Сторож яростно рубил дерево.

Ганна испуганно посмотрела вниз. Тракторина Петровна ей с земли кричала:

— Слезай, дрянь! Я тебя собственными руками задушу! И никто не спросит! От холеры умерла, скажу! Подойти побоятся!

Ганна забралась на самую верхнюю ветку. Собралась с нее на крышу башни перепрыгнуть.

— Прыгай, прыгай! Упадешь — разобьешься! Там три метра до башни, не меньше!

Что-то прошептала Ганна неслышное и — прыгнула. И тут же повалилось дерево.

Огромное, оно падало прямо на Тракторину Петровну. Тракторина Петровна с криком бежала от падающего дерева. Дерево догнало ее, свалило с ног. Придавило.

37

Ганна переползла с крыши вниз, перелезла через забор.

Побежала по селу, оглянулась: нет никого за нею. Перешла на шаг. Повернула привычно к базару. Около деревянного магазина легла в пыль, свернувшись калачиком.

Вторая часть

1

Утром Ганна обходила ряды. Стояла напротив торговок, глазами выпрашивая подаяние. Торговки были чужие, приезжие. Ганну не знали. Одна, мордастая, с нежностью, будто ребенку лицо, вытирала тряпочкой копченую голову свиньи.

— Иди, девочка, мимо. Самим есть нечего. С голоду пухнем!

Тогда села Ганна у магазина и запела:

На улице дождь, дождь

Землю поливает,

Землю поливает —

Брат сестру качает.

Брат сестру качает —

Песню напевает:

Ой, сестра, сестрица,

Вырастешь большая,

Вырастешь большая —

Отдам тебя замуж

В деревню чужую.

Мужики там злые,

Дерутся кольями.

На улице дождь, дождь

Землю поливает…

Народ шел по своим утренним делам, Ганны не замечая.

Одна молодая баба остановилась, сказала, пирожок откусывая:

— Ну, нагнала тоску… Ни кусочка не дала б за такую песню.

Другая баба шла с коромыслом. Несла ведра, полные молока. Ни к кому не обращаясь, в пустоту сказала:

— Про наше село поет. Только у нас не мужики, а бабы злые. — К Ганне повернулась: — Дай, дочка, во что молока налить…

Ганна поискала — нет ничего. Подставила ковшиком руки. Баба налила ей из ведра молока в ладошки.

Ганна стала пить. Молоко между пальцев уходило в пыль.

Подполз другой нищий, ударил по рукам снизу. Молоко разлилось.

— Вали отсюдова! Это мое место.

Сел рядом, начал Ганну выталкивать. Не заметили, как милиционер подошел.

— Прекрати мне девчонку обижать! Э! Да не тебя ли мы ищем? — вгляделся в Ганну. — Ты из детдома?

Ганна отодвинулась, кивнула: да. Потом покачала головой: нет.

— Так да или нет? Говори! Или ты немая? Точно, немая! И та, сказали, тоже немая. Детишек потравила ядом и воспитательницу. Ее по всему району ищут, а она здесь сидит, под боком. Вставай, пошли! Тюрьма по тебе плачет! — Милиционер больно схватил Ганну за плечо.

— Какая она немая? Пела здесь только что! — вступилась баба с ведрами.

— Пела? — засомневался милиционер.

Ганна вырвалась, побежала.

— Держи! — закричал милиционер. — Она это, точно она!

Ганна бежала через базарную площадь. Милиционер уже настигал ее.

Вдруг из ворот выехала телега. Ганна бежала-бежала за ней, запрыгнула. Мужичок оглянулся, ударил лошадь изо всех сил:

— Но, пошла, милая! Пошла! Пошла!

— Стой, стрелять буду! — Милиционер достал из кобуры пистолет, выстрелил в воздух.

— Не пугай, непуганые! — Мужичок стоял во весь рост, торжествуя, правил.

2

Ехали по дороге шагом. Мужичок спросил:

— Это ты на базаре пела?

Ганна кивнула.

— Я слышал… Хорошо поешь, жалобно. Он в тебя стрелял за то, что пела?

Ганна подняла плечи: не знаю, мол.

— За песню стрелял! Я знаю! — уверенно сказал мужичок. — Все дочиста отобрали, теперь последнее отбирают — песню! Вымрет народ русский без песни! — разволновался мужичок, потом подумал, сказал Ганне: — Ты не бойся. Я тебя спрячу. Будешь в моем саду песни петь!

3

Мужичок в саду с пугала одежду взял, Ганне протянул:

— Наряжайся. Будешь песни в саду петь — птиц распугивать. Повадились вишни склевывать. Ты ходи, в бубен бей, песни пой. Революционные песни пой, они ихних песен боятся. Птица, а чувствует. Только не усни. У нас птицы есть — в голод к человечине привыкли. Заклюют!

4

Ганна ходила по саду, среди вишен. Била в бубен, яростно пела:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это!

Птицы сидели на большом тополе, слушали.

Уморилась Ганна. Села отдохнуть и заснула.

Проснулась — прикоснулся кто-то. Открыла глаза — птицы ходят по земле, видимо-невидимо.

— Га! Га! Га! — закричала Ганна на птиц. Целая черная туча птиц поднялась над Ганной. Пьяные от вишен, с красными клювами.

— Га! Га! Га! — над Ганной кричат.

Посмотрела Ганна на ноги: босые ноги были по щиколотку красными — от раздавленных вишен. Бегала по кровавой от вишен земле.

— А-а-а! — кидалась на птиц с палкой. Птицы были молодые, воронята. Но вот и старые черные вороны сорвались с тополя, закружились над головой Ганны низко-низко. Ганна испугалась, побежала от них.

Они летели за ней черной стаей, злобно кричали. Гнали ее долго, до самого дома.

5

Забежала в незнакомый дом без стука. Вошла в первую комнату — никого. Вошла во вторую — никого. На столе увидела миски, в мисках — горячие щи. Хлеб нарезан. Протянула руку к хлебу. Отдернула. Сглотнула слюну.

Кто-то закашлял под полом. Посмотрела Ганна: погреб. Потянула за крышку.

Три мужика с ружьями да три бабы с ребятами испуганно смотрели на нее.

— Ратуйте, люди, ратуйте! — вдруг пронзительно закричала одна баба. — Грабят! — замахнулась топором на Ганну.

Ганна со страху захлопнула крышку, побежала вон из дома. Бежала через огороды, а вслед ей неслось:

— Ратуйте, люди, ратуйте! — Баба стояла на соломенной крыше, размахивая цветастым платком.

И кто-то бил в рельс, как на пожаре.

6

Пробиралась через поле. Вдруг увидела: мальчик с девочкой поле пашут. Мальчик в плуг впрягся вместо лошади. Девочка за плугом идет, кроха совсем, от усталости падает.

— Устала я, братик, пить хочу, — пожаловалась кроха.

— Еще круг пройдем, Маша, тогда и напьешься.

— Не могу, Ваня. Мочи нет…

Подошла Ганна к крохе, перехватила ручки плуга. Широким шагом пошла за мальчиком. Мальчик оглянулся, заулыбался:

— И-го-го! — взбрыкнул он по-лошадиному, пошел быстрее.

Ганна засмеялась.

7

Сидели у вечернего костра. Мальчик картофелины пек, проверял прутиком, испеклись или нет, снова в костер их закатывал.

— Мать с отцом неделю назад забрали. И брата старшего забрали. Остались мы с Машей одни. Сказали, и нас отвезут куда-то. На машине, сказали, повезут, на настоящей. Да вот что-то не едут. Может, забудут про нас? Кто кормить нас зимой будет? Вот и пашем… Машка, не спи!

8

Маша заснула на руках у Ганны. Ганна закутала ее в свой платок. Прижала к себе.

Ослепили вдруг фары. Дети вскочили. Подъехала машина.

Вышел шофер из машины:

— Беклемишевы?

— Мы, — сказал мальчик.

— Поехали.

— Картохи еще не спеклись. Подождите, — попросил мальчик.

— Некогда ждать. Там накормят.

Ганна стояла, Машу на руках держала. Мальчик сказал:

— Поехали с нами. Покатаешься.

Сели в машину, поехали. На дорогу смотрели.

— Здорово, да? — оглянулся на Ганну мальчик.

Та кивнула счастливо.

— Заяц, заяц! — закричал мальчик. — Быстро едем.

— За час доедем, — ответил шофер.

— А куда вы нас везете?

— А вы что, не знаете? В детдом. В соседнее село, где глухонемые.

Ганна стала стучать кулаком по стеклу.

— Ты чего? — спросил шофер. — На двор хочешь?

Остановились. Ганна в лесок побежала. Шофер и мальчик у колеса стояли, журчали. Разговаривали.

— А там хорошо, в детдоме? — спрашивал мальчик.

— Кормят там хорошо.

— Это главное, — сказал, как большой, мальчик.

Ганна бежала по полю. Убегала.

— Девочка! Вернись! Вернись! Поехали! — кричали ей.

Полоснули фарами. Перед Ганной ее огромная тень бежала.

Уехали.

9

Подошла к дому. Села на порог. Постучать не решилась. Долго сидела. Вышла хозяйка помои вылить. Увидела Ганну:

— Ох, напугала! Ты что тут, девочка, сидишь так поздно? Тут, девочка, сидеть нельзя.

Ганна встала, не уходила.

— Тебе ночевать негде? — догадалась женщина. — Ладно, переночуй пока в хлеву.

Услышала мужской голос, крикнула голосу:

— Сейчас приду!

Завела Ганну в хлев. Вылила помои свинье.

В темноте пошла Ганна на хлюпающий звук. Свинья, громко чавкая, ела из корыта помои. Ганна села рядом. Взяла из корыта корку, начала жевать. Потом выловила картофелину. Съела.

10

Утром Ганна таскала в поле снопы. Помогала хозяевам.

Хозяйка стояла на стогу, улыбаясь, сказала мужу:

— А хорошая девочка. Может, себе оставим?

Муж хмуро молчал. Потом сказал:

— Картошку пошли копать, болтаешь… Мне ночью на работу.

— Ночью? — встрепенулась хозяйка.

— Банда кулацкая в нашем районе объявилась. Лешка Орляк атаманом у них.

— Лешка? Он же такой тихоня был…

— Он и сейчас негромкий. Тихо убивает!

Ганна собирала в ведро картошку. Хозяин выкапывал. Хмуро, неотступно глядел на Ганну сверху. Ганна поднимала голову: видела шрам на его лице, — глаза испуганно опускала.

Вечером ужинали. Ганне налили молока, дали хлеба. Усталая, ела Ганна. Хозяин ушел за перегородку.

Вышел в форме НКВД. Ганна его узнала: он тетку Харыту арестовывал.

— Ну, я пошел.

— С Богом, — перекрестила его хозяйка. — А мы с девочкой спать будем укладываться.

— Девочку закроешь в хлеву, — строго сказал хозяин. — Нечего баловать.

11

Ночью, когда Ганна спала, открылась вдруг дверь. Ганна проснулась. Тихо, крадучись вошел в хлев хозяин. Невидяще шел, на ощупь. Ганна привстала, отползла. Хозяин оглянулся, пошел на шорох. Ганна встала, попятилась, забилась в угол. Спрятаться больше было негде. Хозяин подошел к ней.

— Вот ты где, — прошептал, — Ганна.

Ганна вздрогнула, имя свое услышав.

— Я тебя сразу узнал. Ты из детдома. Сегодня справки навел. Ты там делов наделала!

Ганна от его слов вздрагивала, как от ударов.

— Я тебя должен сдать.

Ганна от ужаса закрыла лицо руками.

— Но я не сдам тебя.

Ганна удивленно взглянула на него.

— Я не зверь! — закричал. — Я не зверь! Я не хочу быть зверем! Вы думаете, что мы звери? А мы люди, мы такие же, как вы! Люди мы! Люди! — Он вдруг заплакал. — Мы такие же люди!

Он плакал. Ганна гладила его, успокаивая.

Потом легко пошла к двери. Открыла. Встала на пороге. Он поднял глаза.

— Ты куда? Ты будешь жить с нами. Не в хлеву. В доме. У нас детей нет. Ты нам дочкой будешь. Хозяйка — матерью будет. Я — отцом.

Ганна покачала головой: нет.

— Гребуешь? Даже ты брезгуешь… — опустил он голову.

Ганна вышла и пошла по пустынной дороге.

— Стой! — закричал хозяин. — Вернись!

Она побежала.

12

Под утро Ганна у дороги легла, в теплой пыли, уснула.

По дороге верблюд шел. Шел — будто плыл, повозку вез. На козлах Канарейки сидели, муж и жена, — волос желт, лица конопаты, с утра — еще солнце не встало — уже пьянехоньки. Сидят в обнимку, песни поют.

Увидела Канарейка Ганну, крикнула верблюду:

— Тпр-р-ру! Стой, Сулеймен!!!

Верблюд не останавливался: не понимал по-русски.

— Тпр-р-ру! Я кому сказала! Який ты! Басурман! — натянула изо всех сил вожжи. — Стой! Дьявол!

Верблюд поглядел на нее бархатным басурманским глазом, встал.

Подошли к Ганне. Ганна крепко спала. Потрясли. Ганна не проснулась.

— Мертвая? — Канарейка мужа спросила.

— …ртвая… — лыка не вязал.

— Берись за ноги, я за руки. Кидай в повозку!

Закинули спящую Ганну в повозку. Дальше поехали.

13

Спит, не проснется Ганна, снится ей: лежит где-то, на мягком. Куда-то едет. Хорошо. Только запах сладкий душит, к горлу подступает.

Проснулась, голову повернула: мертвый мужик на нее — сидя — смотрит не мигая.

В другую сторону повернула: баба с синим лицом в платочке лежит, платочек чистый на ней, белый.

На белом платке ее сидела зеленая муха, потирая руки.

Поглядела Ганна: сама на трупах лежит — мужики, бабы, дети — все вперемешку. Запах стоял сладкий, тошнотворный.

Большие мухи, осатанев, летали зигзагами, зудели, садились на трупы, беспокойно и быстро ползли по ним и вдруг срывались вверх, взрываясь зудящим звуком: — з-з-з!!! — будто пилою душу распиливали.

— Тп-р-ру! Окаянный! — услышала Ганна.

Повозка остановилась на кладбище, у большой ямы.

Спрыгнули Канарейки с козел, подошли к трупам, потащили за ноги мертвого мужика.

Раскачали, бросили в яму.

Взялись за бабу. Раскачали бабу, бросили.

Ганна ни жива ни мертва в повозке лежала. Взяли Ганну за руки, за ноги. Стали над ямой раскачивать:

— И раз! — считала Канарейка. — И два!..

Забилась Ганна, вырываться стала. Бросили с испугу наземь.

— Гля! Живая! — наклонились оба над Ганной. — Не зашиблась?

Ганна с земли глядела, молчала.

— Тю! А я тебя знаю, — сказала Канарейка. — Ты — немая, из детдома. Ищут тебя. Милиция ищет.

Ганна молчала, смотрела.

Отошли от нее.

Трупы в яму кидали быстро, молча. Присыпали бурой землей.

Сели на козлы.

Повернулась Канарейка к Ганне:

— Сидай, девочка, поихалы с нами! Мы тебя так спрячем — черти не дознаются, где ты есть! На баштане тебя сховаем, за Ахтубой!

14

Ехали. Достала Канарейка из-под козел бутылку с самогонкой. Мужу стакан полный налила — выпил, себе тоже — полный, выпила, потом Ганне налила.

— На, держи! — стакан протянула.

Покачала головой Ганна: нет.

— Пей! Чтобы зараза не прилипла!

Ганна выпила глоток, задохнулась.

Засмеялась Канарейка, допила за Ганной, захмелела, разболталась:

— К нам ни одна зараза не липнет! В позапрошлом годе мертвяков возили, тиф был, — к нам не прилип. В том годе от голода мерли — тоже мы возили. В этом годе ездим по всему Царевскому уезду…

— Району, — муж Канарейкин подсказал.

— Теперь так называется, — согласилась Канарейка. — Ездим от Царева до озера Баскунчак, мертвяков собираем. Кругом — от Царицына до Астрахани — холера! Холера ее возьми! А к нам не липнет! Потому рецепт знаем от всех болезней…

Бутылку с самогонкой достала, потрясла:

— Вот он, рецепт!

Мужу плеснула:

— Пей!

Себе налила, сказала:

— Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!

Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.

За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.

— Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!

Окружили.

— Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!

— То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!

— Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.

— И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?

Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.

Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:

— И куды?

15

На баштан приехали.

Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.

— Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!

Мужу приказала:

— Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!

Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.

Канарейка следила, как муж режет.

— Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!

Налила в стаканы.

— Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?

Ганна кивнула.

— Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.

— Молчи лучше, баба! — сказал муж.

— Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!

— Не хочу.

— Пей!

— Не буду!

— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.

— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.

Муж плюнул, пошел.

— Ты куда? — мужа окликнула.

— Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.

Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила: