Голубь повернул голову и уставился на Бага блестящей бусиной глаза. Моргнул, посмотрел другим глазом. И ничего не ответил.
– Да, крылатый преждерожденный, – задумчиво выпустил дым Баг. – Каждому существу в этой жизни положен свой удел. Ты ныне рожден парить в поднебесье, я же летать не умею. Умел бы – не сидел тут. Три Яньло…
Голубь моргнул еще раз и сделал пару шагов по направлению к Багу. В бездушном свете фонаря на правой его лапке что-то блеснуло.
– Да ты, брат, не просто голубь, а голубь-научник! – улыбнулся Баг, туша окурок в карманной пепельнице. – Способствуешь по мере сил познанию мира, летаешь с высокоучеными целями! Иди-ка сюда! – Баг протянул руку.
К его великому удивлению голубь будто ждал этого этих слов: он уверенно приблизился к ладони и забрался на нее, царапая кожу коготками. И издал удовлетворенный горловой звук.
– Вот даже как! – изумился Баг, поднимая голубя и разглядывая его. Странно: на шее голубя имел место легкий ошейник с кармашком, в темноте почти неотличимый от оперения, а на широком кольце, украшавшем птичью лапку, Баг в совершенном ошеломлении прочел выполненные древним стилем иероглифы: «Фогуансы куайцзи» ("Срочная почта храма Света Будды").
Баг погрузил палец в кармашек – потревоженный голубь слегка долбанул палец клювом – и вытащил оттуда тончайший листок желтой рисовой бумаги, напоенной сандаловым ароматом. Развернул:
«Мирская пыль в круговороте жизней,
Все так приходит и уходит вновь и вновь.
Узнав пещеры сокровенной тайну,
Поймешь, как восстановить великое равновесие».
И подпись: «Баоши-цзы».
Голубь легко снялся с ладони Бага и, захлопав крыльями, скрылся в темноте неба.
«Амитофо! – Баг проводил взглядом исчезнувшего посланца Великого наставника. – Все и впрямь сошлось! «Книга перемен»… гатха наставника… Все о пещере. Какая же такая в ней тайна? Помимо паяльника?»
Вдали показались огни грузовой повозки.
Баг поднялся и, входя в роль бродячего даоса Фэй-юня, поднял правую руку.
Грузовик притормозил рядом с ним.
***
Богдан и Баг
Больница «Милосердные Яджудж и Маджудж»,
9 день восьмого месяца, средница,
ночь.
Асланiв, и днем не слишком-то шумный, ночью совсем затаился. Теплая, ласковая ночь накрыла его своим покрывалом; в парке оглушительно гремели цикады, и безмятежное небо, усыпанное яркими южными звездами, раскинулось над древним городом широко и привольно. В такую ночь, Богдан помнил по собственной юности, улицы должны быть полны молодежи; смех, разговоры и споры, и признания в любви, и песни. Переливы гармоник и звон гитар… Сейчас открытое настежь окно больничного покоя было распахнуто в противуестественную тишину и в почти непроглядную тьму, нарушаемую только редкими и тусклыми уличными фонарями. Город сжался, съежился и замер. Город словно боялся ночи. Лишь приглушенно журчали в больничном парке невидимые во тьме фонтаны, да призрачно, зыбко звенели икады. Редко-редко долетал откуда-то издалека звук поспешно проехавшей повозки.
Бек неподвижно стоял у окна, уставясь в прозрачную тьму, на смутно серебрящиеся плотные веретена кипарисов. На его лице не отражалось никаких чувств. Богдан сидел в кресле у двери в палату и ждал. Надо было думать, надо было скоро и безошибочно анализировать ситуацию – но он не мог, в голове была пустота. До этого дня, до мгновения, когда он увидел перекошенное кровоподтеками лицо Жанны, он и сам понятия не имел, насколько она дорога ему.
И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.
Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач, сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:
– Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.
– Я здесь, – сказал Богдан.
– Я так ей и сказал.
Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.
– Иди, сынок, иди. – Бек даже не повернул головы. – Сказано в аяте сто восемьдесят девятом суры «Преграды»: «Аллах произвел из него супругу ему, чтобы она жила для него», – могучий старик на мгновение запнулся, а потом добавил: – Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы она просто жила.
– Опасности для жизни нет, – сказал врач.
– Спасибо вам, доктор, – сказал Богдан и решительно шагнул в палату.
Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и – краем – на стул, стоящий у изголовья.
– Ну, вот и я, – выдохнул Богдан, садясь.
– Постарайтесь, чтобы она не нервничала, – вполголоса предупредил врач с порога и прикрыл дверь.
– А это я, – тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно было, что ей даже улыбаться больно. – Хороша, да? – грустно пошутила она.
– Да, – сказал Богдан серьезно.
Она только вздохнула.
– Ты нашел Глюксмана?
«Первый вопрос, что она задала мне – о нем, – горько подумал Богдан. – Впрочем, нет. Второй».
– Пока нет, – сказал он. – Ночь настала. Здесь быстро темнеет.
– Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, – сказала Жанна.
– Думаю, ты ошибаешься, – мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло – и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: – Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.
– А мне казалось, ты на это… не то, что не способен, но… В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой – одна, другая… пятнадцатая… Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.
– Ты не сможешь у нас прижиться, – чуть помолчав, ответил Богдан. – Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет… грустно друг от друга.
– А ты бы хотел, чтобы я прижилась?
– Да. А ты бы хотела суметь прижиться?
Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.
– Не знаю, – едва выдохнула она. – Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, – он вдруг оказался настолько чужим, настолько… невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то… или – и то, и другое. А на деле – жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству – но не так тотально.
– Ты опять говоришь о чем-то неважном.
– Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак, сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя – это одно. Если же твоя страна такова, каков ты – это другое. А ты хочешь слушать про любовь?
Он не ответил. Она подождала, потом открыла влажные глаза. Сияющий, лучистый взгляд осветил затрепетавшего минфа.
– Ну неужели не видно, что я жить без тебя не смогу? Я удеру, спасусь из вашей огромной тюрьмы – и там в своей же Сене утоплюсь назавтра!
«Хотя, – подумала она, – откуда тебе это знать, если я и сама позавчера этого не знала… Почему ты так легко отпустил меня с Глюксманом? Мне ведь хотелось, чтобы ты меня удержал»… От воспоминания о совсем недавнем, и уже невозвратно далеком, вечере в «Алаверды», когда жизнь еще не была переломлена всем теперешним, Жанне опять захотелось плакать.
А потом она представила себе, как разозлилась бы и какой скандал в парижском стиле устроила, если б он и впрямь попытался ее удержать. «Что же получается, – озадаченно подумала она, – значит, надо было через все это пройти?»
Богдан глубоко вздохнул и улыбнулся. Поправил очки.
– Я понял, – сказал он почти весело. Помедлил. – Доктор просил тебя не волновать. В одиннадцать придут делать очередной укол. Но, раз тебя всерьез трогают такие материи, как справедливость, правосудие, поиски истины – тогда помоги мне, Жанна, а?
– Попробую, – помедлив, послушно согласилась она. Как ребенок.
Как девочка.
– Что ты последнее помнишь?
Она помолчала, собираясь с мыслями.
– Как мы обедаем у ибн Зозули.
– Профессор действительно был сильно пьян?
– Мне так не показалось.
– А момента отъезда ты не помнишь?
– Нет.
– То есть, возможно, вы и не уезжали от ибн Зозули?
Она помолчала вновь.
– Что ты говоришь такое…
– А вот эти, как ты их назвала – кошмары, кажется, да? То, в чем ты не уверена, было оно или нет. Что в них?
– Я не помню, Богдан. Какие-то низкие каменные потолки, подземелья. Средневековье. Инквизиция. Нет, это был кошмар, от боли, наверное, от лихорадки. Ничего конкретного.
– Скажи, любимая… тебе ничего не говорит такая фраза? «Они спали, когда мы заставляли их ворочаться на правый бок и на левый бок, а пес их протягивал обе лапы свои на пороге».
– Какая-то чушь. Первый раз слышу. – Жанна поморщилась.
– Хорошо-хорошо, – Богдан несколько раз кивнул. – А что было в том свитке, который вселил в профессора надежду найти трактат?
– Глюксман не говорил никогда. Ибн Зозуля его и так, и этак выспрашивал, он очень интересовался этим, я помню точно. Он ведь тоже фанатик Опанаса Кумгана – во всяком случае, так он нам говорил. Но Глюксман только отшучивался. А мне он однажды признался, что сам не понимает, что именно нашел. Будто бы кусочек описания пути – но бессвязный, без начала и конца… Вот и все, что он рассказывал. Он очень таился ото всех. Очень.
– Да вот как раз получается, что не очень, – задумчиво проговорил Богдан и поднялся. – Хорошо. Отдыхай. – Он улыбнулся. – И ни о чем плохом не думай..
– Погоди, Богдан. Ты что-то понял?
– Ребенок бы, и тот понял. Где трактат Кумгана? В кладе Дракусселя. Профессор – фанатик истины, как ты говорила, его интересует только трактат. Тогда в харчевне «Алаверды» вы мимоходом бросили фразу: «ходят легенды о спрятанных сокровищах». Сокровища профессора не интересовали. Только наука. Но не все столь любознательны и бескорыстны, Жанна.
– То есть ты хочешь сказать…
– То есть из-за одного только его желания встретиться с вольнодумцами из меджлиса, из-за его стремления поддерживать асланiвськую свободу – с его головы и волосок бы не упал. Ну, чудит человек, и пусть чудит. Но сокровища, Жанна! Сокровища! Их ищут давным-давно. Ищут тертые, матерые корыстолюбцы. И вдруг откуда ни возьмись появляется иноземец, который заявляет, что у него есть бумажка, где искать!
– Мон дье… – прошептала Жанна.
Богдан наклонился, поцеловал ее лежащую поверх одеяла руку и вышел.
Врач молча сидел в том кресле, которое покинул Богдан.
– Все в порядке?
– Все в порядке, – ответил Богдан. – По-моему, ей легче.
Врач покусал губу.
– Я, конечно, извиняюсь… Не знаю, стоит ли мне это вам говорить, но… у нас тут странные дела творятся, и это – одно из них, как мне кажется. Конечно, сейчас опасность миновала, хвала Аллаху, и ваша супруга, я надеюсь, быстро пойдет на поправку, она, извиняюсь, молода, организм сильный. Но вот что я вам сказать хотел. Сегодня, когда я в первый раз ее осматривал, преждерожденный-ага Нечипорук как-то очень настойчиво мне повторял, что нынче, конечно, надо дать ей придти в себя, а завтра я утречком должен вам сказать: забирайте, везите ее поскорее в Александрию, больная вполне, дескать, транспортабельна, а в столице и врачи получше, и уход побогаче… Понимаете, я не исключаю, что через двое-трое суток ее действительно можно было бы везти. Но зачем такая спешка?
– Я, кажется, очень понимаю преждерожденного-агу Нечипорука, – сказал Богдан. – Очень понимаю. А вот скажите, доктор – что вы вообще имели в виду под странными делами?
Доктор отвернулся и несколько мгновений смотрел в стену. Колебания его были столь очевидны, что Богдан даже пожалел о столь решительно и недвусмысленно заданном вопросе. Но потом врач взглянул на Богдана.
– Десятилетиями мы тут жили бок о бок и не особенно лаялись. Нет, благорастворения воздухов, как у вас, христиан, извиняюсь, говорят, не было, конечно. Все равно люди как-то размежевывались: это свои, это совсем свои, а эти вот не очень. Было. Без этого, извиняюсь, не бывает. Но теперь… За каких-то два года все вдруг стали всех ненавидеть. Тут асланiвський двор, а тут татарский двор, а тут, извиняюсь, русский или грузинский – и не дай Аллах сунуться без спросу, да еще в сумерках. В лучшем случае кости переломают. Постреливают… теснят дружка дружку во всех делах. Раскопы эти, извиняюсь, идиотские! По городу даже повозка неотложной помощи проехать не может, врачи стоном стонут от этих рвов… А свет теперь даже в больницах отключают то и дело, денег нет на свет. Я так думаю, у нас сейчас эти вот лампы горят только потому, что вы тут, преждерожденный-ага, маячите, извиняюсь. Вот вы высокопоставленный чиновник этического надзора. Так надзирайте, шайтан вас… извиняюсь. Вот уже где сидит этот бардак! – Разгорячившийся врач провел ребром ладони по горлу. – Почему вы не наведете у нас порядок?
Богдан свирепо прищурился.
– А почему вы сами не можете навести у себя порядок? – жестко спросил он.
Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу – и уставился во тьму теплой и душистой ночи.
– Да нет же, – мотнул головой врач. – Это, извиняюсь, понятно. Но ведь вы – центр, вы должны… – Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только рукой махнул.
– Ну, конечно, – сказал Богдан саркастически. – Кто-то запустил и раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех. И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни про оскорбленную незалежность. И не только поют, но и, как вы говорите – постреливают. Только теперь уже все вместе постреливают в присланных из центра вэйбинов, которые приехали в уверенности, что едут защищать добрый и честный народ от горстки бандитов и выродков. Вэйбины изумляются, потом звереют и начинают стрелять в ответ. Гробы, гробы… Так?
– Но ведь на то и империя! – воскликнул врач. – Иногда она должна взять на себя ответственность! Иногда она должна не бояться вести себя, как империя, шайтан ее возь… извиняюсь!
Богдан покачал головой.
– Империя – на то, чтобы кормить и защищать. На то, чтобы строить и учить. Чтобы и мальчишка с Нева-хэ, и мальчишка с гор имели одинаковые возможности летать на Луну и читать Пу Си-цзина и Тарсуна Шефчи-заде. И, например, Кумгана или Коперника. И вообще все, что душеньке угодно. А вот порядок каждый в своем дворе должен поддерживать сам. В своем доме – сам. Это как в большом городе. Ток во все дома идет по проводам, вода во все дома идет по трубам, а вот уж пылесосить ковры, менять перегоревшие лампы или кровососа-комара прихлопнуть – с этим в каждых апартаментах хозяевам надлежит справляться самостоятельно.
Он запнулся. Ему вдруг, казалось бы – ни к селу ни к городу, вспомнилось, как расставались они с Жанной после вечеринки у Ябан-аги позавчера… Пресвятая Богородица, всего-то лишь позавчера! Они стояли рядом, но уже не вместе, и он не решался обнять ее – обнять на прощание ли, а может, чтобы не отпускать; и, не в силах понять этого, не обнял вовсе.
И размышлял о любви.
Тогдашние мысли всплыли слово в слово: «и отпускать нельзя, и удерживать нельзя; отпустить – равнодушие, не отпустить – насилие. Или все наоборот: отпустить – уважение, не отпустить – любовь… Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него…». И вот что получилось. Вот каков итог, какова цена его возвышенных размышлений. Чуть живая, под капельницей лежит на больничной койке.
А разве не повторял Учитель многократно, что вся Поднебесная – тоже семья, только очень большая?
Побагровевший врач прятал глаза.
Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. Сначала одно стекло, потом другое. Посмотрел на свет – и начал заново.
– Конечно, – проговорил он уже совсем иначе, потерянно и негромко, – иногда бывает… что выхода нет. Или мы его просто не можем найти? Или не затрудняемся искать?
– В общем, я вам сказал, – пробормотал врач и как-то боком, левое плечо вперед, пошел к двери в коридор. – Извиняюсь.
– Еще мгновение, доктор, – с трудом вернувшись к реальности, остановил его Богдан. Надел очки. – Еще мгновение. Теперь у меня вопрос к вам. Вот днем, вы сами были свидетелем, моя жена, забывшись, вдруг прокричала странную фразу. Из Корана, как выяснилось. Прокричала, словно бы цитируя или повторяя чью-то интонацию, не свою. А сейчас я спросил ее, она в сознании, в ясном уме – но этой фразы не помнит. Что это может значить?
– Ну, – врач погладил подбородок, – с учетом того, извиняюсь, что она травмирована и забыла все, что предшествовало катастрофе… В забытьи эти воспоминания как раз и могут ожить. Незадолго до катастрофы или, может быть, вскоре после нее она слышала некий разговор, и чья-то реплика не дает ей покоя… Это самое вероятное. А сейчас… прошу простить, я должен идти на отделение. Дела. Три ножевых ранения, четыре сотрясения мозга… За один день. Шайтан! – он в сердцах махнул рукой и быстро скрылся за дверью.
– Вот так, – сказал Богдан неизвестно кому. – Вот так.
«Стало быть, хватит размышлять, что равнодушие, а что насилие, – велел он себе. – Что уважение, а что любовь… Помочь кому-то, занимаясь переклейкой ярлыков на своем бездействии – не получится. Помочь можно только делом».
Установилась тишина. Слышно было лишь пение цикад да стеклянистое шуршание фонтанов. Ночь катилась к рассвету. Минфа размышлял.
– Так вот почему мне снилась пещера, – тихо вымолвил он потом.
– Что? – не понял бек. Но Богдан не ответил. Подумал еще немного, и сказал:
– Эту фразу она от профессора слышала. Наверное, его пытали. При ней. Эта фраза и была в обрывке, что он нашел в своей Франции. Ата…
– Что, сынок? – тоже негромко спросил бек, не поворачиваясь.
– Ты сможешь мне прочесть сейчас всю суру «Пещера»?
– Легко, – сказал бек.
– Отлично. Но прежде послушай меня. Вот как было дело, – Богдан чуть помедлил, подбирая слова. – Дракуссель со своей баснословной добычей замыслил бежать к брату Владу. В его замок. Но прорваться через границу душегубу не удалось. Когда он понял, что его обложили и песенка его спета, он решил сообщить брату о спрятанных сокровищах. Из любви, очевидно. Ведь совсем плохих людей не бывает на свете… Может, рассуждал Дракуссель, когда все уляжется, брат изыщет способ извлечь сокровища из тайника. Для себя. И он написал письмо. И оно дошло. Иначе как свиток вообще оказался бы в Европе? Восстановить его дальнейший путь от замка Влада до монастыря во Франции нам сейчас не по силам, да и ни к чему. Профессор восстановит, если мы успеем его найти и спасти. Думаю, иезуиты в свое время тоже хотели наложить руку на сокровища и искали подходы. Когда Влад был казнен как вампир – обрывок сделанной Цепешем расшифровки попал к ним.
Богдан чуть помедлил.
– То было время простых, но надежных тайнописей. Одна из самых простых и надежных – с помощью какой-то заранее условленной книги. Страница – слово. Две цифры. Потом еще две, еще… Не зная книги, никто не прочтет. А эти придумли получше. Понимаешь, бек?
– Пока нет, – с легким интересом ответствовал Кормибарсов.
– Коран. Это же идеальный ключ. Номер суры, номер аята. На бумажке каких-то две цифры – а тот, кому предназначена записка, сразу получает целую фразу.
– Велик Аллах! – изумленно проговорил бек.
– Воистину велик, – согласился Богдан и достал из кармана карандаш и листок бумаги. – Мы знаем, что это Коран. Мы знаем, что это «Пещера». Мы будем недостойны звания людей, если не разберемся. Давай, ата.
Бек огладил бороду.
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! – нараспев начал он. – Слава Аллаху, который рабу своему ниспослал это писание и в нем не поместил кривды, писание правдивое, чтобы дать от себя угрозу лютой казнью и обрадовать верующих, которые делают добро, вестью, что им будет прекрасная награда, с которой они останутся вечно, а угрозу… – бек осекся. Смущенно глянул на Богдана из-под бровей. – Сынок, только… тут немножко против христиан, ты уж извини. Читать?
– Конечно. Дело есть дело. Что ж я, не понимаю?
– …А угрозу дать тем, которые говорят: Всевышний имеет детей!
Через двадцать минут слегка осипший бек умолк, а Богдан, счастливо улыбаясь, уронил руку с карандашом и откинулся на спинку кресла.
– Ну, вот, – сказал он.
– Что? – спросил бек.
– Все, – сказал Богдан. – Совсем немного. Первое. «Знай, что солнце, когда восходило, уклонялось от пещеры их на правую сторону, а когда закатывалось, отходило от них на левую сторону, тогда как они были посреди нее». Потом: «Они спали, когда мы заставляли их ворочаться на правый бок и на левый бок, а пес их протягивал обе лапы свои на пороге». И наконец: «Аллах мой покажет мне прямой путь, дабы я верно пришел к сему. Они в пещере своей пробыли триста лет, с прибавкой девяти». Конечно, если бы я не знал заранее, что здесь зашифрован путеводитель, я бы нипочем не догадался. Но, зная это, уже совсем нетрудно вычленить немногочисленные фразы, несущие информацию.
Борода Кормибарсова обеспокоенно зашевелилась. Достойному беку эта характеристика священного текста, данная православным зятем, не слишком-то понравилось. Но он смолчал. Воистину, дело есть дело.
– Сура называется «Пещера» – значит, тайник в какой-то пещере. Надо встать посредине. Не очень понимаю, что это значит, ну ладно… Причем так встать, чтобы восток был справа, а запад – слева. Короче, лицом на север. Пойти сначала правым проходом, потом левым. Потом будет какой-то порог, видимо, подъем при переходе из одной подземной залы в другую. И от него – прямо, ровно триста девять шагов.
Бек несколько мгновений молчал, потом крякнул.
– Тебе только фокусы в цирке показывать, – сказал он, восхищенно цокая языком. – Да!
– Остается только выяснить, где эта пещера, – задумчиво проговорил Богдан.
– Кажется, я тебе отвечу, – раздался откуда-то из-за окна голос Бага. Одно легкое, скользящее движение – и Баг, коротко прошуршав длинным халатом, оседлал подоконник. Кормибарсов, при первом же шорохе с неуловимой стремительностью выхвативший саблю, признал даоса и то ли с облегчением, то ли с некоторым разочарованием вбросил клинок обратно в ножны. – Я тебя туда даже провожу. И «князь выстрелит и попадет в того, кто в пещере», как сказано в «И цзине». Именно так, между прочим, толкуется одна из триграмм, которую я нынче вечером нагадал, – и Баг спрыгнул с подоконника в холл.
Богдан порывисто качнулся навстречу единочаятелю – но смирил себя. Неторопливо и словно бы обыденно они пошли один к другому, точно на какой-то официальной, но ничего особенного не значащей церемонии. Остановились в полушаге, сдержанно поклонились друг другу, мгновение помедлили – а потом все же обнялись.
– Рад тебя видеть, – сказал Богдан негромко.
– А я-то как рад, – пробормотал Баг.
***
10 день восьмого месяца, четверица,
незадолго до рассвета.
– Ну, вот, – улыбнулся Богдан, когда Баг закончил свой рассказ. – Все встало на свои места. Все кирпичики, все осколки этой мрачной мозаики.
– Понятно теперь, почему Абдулла так заспешил, – сказал Баг.
– Абдулла… – печально вздохнул Богдан. Он горько сожалел о том, что столь симпатичный ему человек оказался человеконарушителем.
– Абдулла тоже не дурак, и когда драгоценный преждерожденный Ширмамед сказал, что эта фраза – из Корана, у него подшипники-то в башке завертелись на четвертой скорости. Боюсь, если мы не поспешим к пещере, они найдут сокровища и – только их и видели.
Богдан сидел неподвижно и опять о чем-то размышлял.
«Ну что еще? – нетерпеливо подумал Баг. – Бежать надо! В повозку и вперед! Время – жизнь!»
Кормибарсов, прищурившись в ожидании, переводил взгляд с одного человекоохранителя на другого.
– Не найдут, – решительно сказал Богдан и поднял голову. – Не найдут. Я все понять не мог – как это «встать посредине». Пещера ведь не зал правильной формы, не комната, не площадь… Кто знает, какая она там, эта пещера? Где у нее, спрашивается, середина? Откуда вести отсчет?
– Действительно… – пробормотал Баг.
Бек крякнул и почесал бороду. От стремительного и размашистого движения его сабля вкрадчиво звякнула, задев что-то железное. Наверное, заклепку на шароварах.
– Вот так в очередной раз убеждаешься, что лишних знаний не бывает, – с какой-то чуточку смущенной улыбкой сказал Богдан. – В свое время, еще когда я сдавал экзамен на степень сюцая, темой курсового сочинения по истории государства и права я себе выбрал такую: «Принцип талиона в Танском кодексе и в Коране». Так что Коран читал, причем в нескольких переводах… Хотя наизусть его не помню, разумеется, и даже цитату не узнал… А вот наших друзей их принципы обязательно подведут. Арабского текста они наверняка не знают, и будут пользоваться тем переводом, в каком и прозвучала цитата. С ним, судя по всему, и Влад имел дело – это самый первый перевод, Казанское издание тысяча пятьсот пятьдесят второго года… или, если вам угодно в системе счисления Цветущей Средины, шестнадцатого года под девизом правления «Умилительное Сосредоточение». Переводов на асланiвський тогда, разумеется, не было еще… Лучшим же переводом считается другой. И я теперь припоминаю, что в варианте, признанном наиболее близким к подлиннику, фраза звучит так: «Они находились в просторном месте пещеры» . То есть, если там несколько залов, отсчет нужно вести от самого поместительного из них! Это вот уже – конкретное указание! Понимаете?
– Преждерожденный-ага Кормибарсов, – нетерпеливо сказал Баг, которому вся эта наука уже порядком прискучила. – Это ведь все толкования. Вы же наверняка помните подлинник. Что там конкретно сказано?
Бек важно огладил бороду. Задумался, хмуря коричневый лоб. Потом прищурился и коротко стрельнул на Бага лукавым глазом.
– Аллах лучше знает, – серьезно проговорил он.
С полминуты все трое молчали.
– Надо их вязать, – нарушил молчание Баг. – Авось, француз еще живой.
– Видишь ли, драг еч, – задумчиво ответил Богдан, – формальных полномочий у меня, конечно, хватит… Но мне не хочется привлекать местных вэйбинов. Ты же понимаешь. Пусть они и не замешаны – но перед ними может встать сложная и неоднозначная моральная проблема, когда им придется, как ты говоришь, вязать своего уважаемого начальника. И к тому же есть маленький риск, что мы натолкнемся на одного-двух, которые вовлечены в заговор.
Баг почесал в затылке.
– Гм! Я бы, конечно, и сам… – он с сомнением скривился. —Но кто их знает, скорпионов, сколько их там в пещере? Упустить никого нельзя, вот что. А из столицы группу вызывать – это ж бумажной канители сколько! Они не то что одного пленного француза – они всю Францию на паяльник посадить успеют. Три Яньло… чего ж делать-то?
Бек веско и удовлетворенно кивнул. Настал его час. Он извлек откуда-то из недр бурки трубку мобильного телефона и шустро набрал номер твердым, как дерево, пальцем.
– Кормиверблюдов? – спросил он. – Да, я. Все в порядке? Хвала Аллаху! Поднимай мальчиков. Пусть совершат короткое походное омовение и садятся в автобус.
***
Пещера и ее окрестности,
часом позже.
Автобус, в коем прибыли тридцать три богатыря из тейпа ургенчского бека Ширмамеда Кормибарсова, был оставлен недалеко от освоенной Багом дороги, неподалеку от исторического фонаря, у которого с небес снизошел почтовый голубь Баоши-цзы, – и прикрыт свежесрубленными ветвями каштана. Баг отошел в сторону, придирчиво оглядел тайник – повозка полностью скрылась в зелени, став недоступной постороннему глазу: Кормимышев, помимо того, что был поразительно талантливым носильщиком, оказался вполне сведущ еще и в искусстве маскировки. Баг одобрительно кивнул.
Молодцы в папахах безмолвствовали, их суровые лица выражали только беззаветную готовность следовать распоряжениям своего бека. Богдан заметно нервничал: был слегка бледен, но решителен. Баг волновался, но совершенно по-другому: в нем разгорался хорошо знакомый пьянящий азарт предстоящей схватки. Пальцы танцевали на рукояти переместившегося за пояс меча.
– Есть ли у нас план? – поинтересовался бек. Ноздри его хищно раздувались. Старый воин-интернационалист был явно в своей стихии.
– План простой. – Баг достал из рукавов метательные ножи и внимательно их оглядел. – Сейчас мы незаметно, то есть скрытно двинемся к пещере. Дорогу найдем без труда: я оставил на деревьях знаки.
– Да ведь их заметить могли! – перебил Богдан. – Те же дети с раскопа!
– Это – вряд ли, – усмехнулся Баг. – Мои знаки только я замечу. Не беспокойся, драг еч.
Кормиконев и Кормиверблюдов понимающе переглянулись. Кормикотов закивал. Бек строго на них взглянул, и богатыри застыли изваяниями.
– По дороге возможны дозоры дервишей, их тут полно шляется, – продолжал Баг, – и их всех мы будем вязать и складывать в кусты до поры. Потом выйдем к пещере. Постучим условным стуком, нас пустят. Мы войдем и всех повяжем. Вот такой план.
– А если не пустят? – спросил Богдан. – Вот представь, драг еч, что они нас не пустят. Что тогда?
– Кормибобров! – скомандовал в ответ на это бек, и вперед выступил здоровяк с меланхоличным румяным лицом и в папахе из лоснящейся плотной шерсти («Бобер?!» – подумал Баг), распахнул бурку и явил белому свету приличную связку динамитных шашек с довольно длинным запальным шнуром.
Продемонстрировал связку присутствующим.
Посмотрел на бека.
Ширмамед коротко прикрыл веки.
Кормибобров с еле слышным вздохом извлек все из-под той же бурки брусок новейшей пластиковой взрывчатки и тоже всем показал.
