Раб великого султана

Хайр-эд-Дин ответил:

– О нет, лучше мы сами пойдем к этому удивительному человеку – Антару. Ведь его зовут именно так? О его невероятной силе рассказывают легенды. А ты не выдавай меня. Я хочу услышать, что скажет он в свое оправдание, когда очнется от пьяного дурмана.

Итак, мы оставили Мустафу бен-Накира с его стихами и вчетвером – Хайр-эд-Дин, еврей Синан, Абу эль-Касим и я, – отправились в подземелье. Стражник поднял тяжелую железную дверь в полу, и мы по очереди спустились в маленькую темную камеру. Жуткий смрад ударил нам в ноздри. Мой песик Раэль встретил меня радостным лаем. Шум разбудил Антти, и он сел, держась за голову обеими руками и уставившись на нас налитыми кровью глазами. Воды в ведре больше не осталось, хлеб исчез, все кругом покрывали нечистоты. Антти промолвил слабым голосом:

– Что случилось, где я, и почему ты, Микаэль, покинул меня в самый страшный и унизительный момент в моей жизни? Только это ни в чем не повинное животное стало свидетелем моего пробуждения и утешало меня, ластясь ко мне и вылизывая мое грязное лицо своим нежным язычком.

– Может, ты помнишь, – мгновение поколебавшись, спросил я, – что султан Селим бен-Хафс умер?

Антти тупо уставился на меня, но в следующий миг в его глазах блеснул огонек понимания. Мой брат огляделся по сторонам и зашептал:

– Все прекрасно помню. Но разве мы не решили, что это был несчастный случай? Что султан поскользнулся в бане и свернул себе шею?… Неужели кто-то узнал правду? – допытывался он, понизив голос. – Где Амина? Она лучше всех сможет рассказать об этом. Но как она могла позволить бросить меня в эту навозную жижу?! Почему оставила в подвале – обнаженного и ограбленного?… Оставила в подвале… Как она могла поступить так со мной после всего того, что я сделал для нее и ее подруг? Я ведь служил ей, как умел!

– Антти, – произнес я сочувственно, – будь мужчиной и приготовься мужественно вынести боль. Я должен сообщить тебе, что эта женщина тоже умерла, как, впрочем, и ее сын.

Антти привалился к холодной каменной стене; глядя на меня широко открытыми глазами, он в ужасе пробормотал:

– Ты хочешь сказать, что в пьяном угаре я так поколотил Амину, что она умерла? Даже пьяный до бесчувствия, я никогда не совершал насилия над женщинами, всегда терпеливо выслушивая их глупую болтовню.

Он раскачивался всем телом, держась за голову, и стонал:

– Нет, нет, это неправда! Никогда не поверю, что я способен на такое! Видимо, в меня вселился бес. Это он живет в запечатанных кувшинах с вином, и Пророк воистину прав, запрещая правоверным употреблять этот напиток шайтана!

Я сочувствовал Антти, понимал его страдания и раскаяние, поэтому пытался утешить брата, как мог.

– Нет, нет, ты ее и пальцем не тронул, – заверил я Антти. – Ее погубило совсем другое. Аллах покарал эту женщину за грехи. Но я думаю, что нам не стоит сейчас говорить об этом, надо щадить твои чувства. Одно лишь следует тебе знать: Амина была женщиной хитрой, она подло заманила тебя в ловушку. Вспомни: ведь это именно она каждый день угощала тебя вином, чтобы таким образом заставить тебя забыть о твоей врожденной стыдливости и отвратить от богоугодных дел.

Антти с облегчением вздохнул, вытер слезы, струившиеся по щекам, и грустно произнес:

– Значит, я – вдовец, несчастный горемыка. Мне жаль ее, ибо она была женщиной в расцвете лет, верной женой и нежной матерью, хотя и вела себя весьма распутно – да простит мне Аллах эти слова, ибо негоже плохо говорить про мертвых. В общем, я надеюсь, что и ты, и другие добрые люди разделят мою скорбь и не будут слишком осуждать меня за то, что я пытался утопить свои горести в вине, из-за чего и наделал массу глупостей.

Он смотрел на нас с надеждой, но Абу эль-Касим, вздохнув, ответил:

– Ах, раб мой, Антар! В пьяном виде ты убил агу султана Селима и сорвал с него тюрбан. Защищайся, если сумеешь, говори сейчас все, что может оправдать тебя, – в противном случае мы отведем тебя к кади[30] и вскоре тебя повесят, четвертуют, сожгут на костре и бросят на съедение собакам.

Антти умоляюще поднял вверх руку и тихо сказал:

– Делайте со мной, что хотите. Я заслужил самое жестокое наказание, и мне станет легче, если палач отрубит мне голову – она у меня раскалывается от боли. Однако наказать меня следовало значительно раньше – как только я выпил первый глоток вина, которое поднесла мне Амина. Так было бы правильнее. Все, что со мной потом случилось, – лишь следствие этого глотка. Я прекрасно помню, как убил агу, но ведь никто больше не пострадал, а то, что произошло между нами, я с чистой совестью могу назвать простой ссорой. Такие стычки нередки среди солдат. Поэтому я не боюсь предстать перед кади, ибо позор грозит ему, а не мне, если за обычную ссору он накажет меня розгами.

Антти вскинул голову и гордо посмотрел на нас, полностью убежденный в своей правоте. Он говорил по-фински, я же переводил его слова, а когда закончил, Хайр-эд-Дин громко расхохотался, подошел к Антти, дружески похлопал его по плечу и воскликнул:

– Ты нравишься мне, к тому же ты произнес великолепную речь в свою защиту, и я прощаю тебе все твои преступления.

Антти сбросил с плеча руку Хайр-эд-Дина, грозно взглянул ему в лицо и, повернувшись ко мне, сурово спросил:

– Кто этот человек, и что ему здесь надо?

Меня смертельно напугали неосторожные слова брата, и я поспешно ответил:

– Это – Хайр-эд-Дин, владыка морей, с сегодняшнего дня – властелин Алжира.

Но Хайр-эд-Дин вовсе не обиделся на Антти.

– Я подарю тебе новый халат и саблю, – сказал он, – настоящую турецкую саблю, и думаю, что ты станешь служить мне верой и правдой, и совершишь немало подвигов.

Антти с горечью ответил:

– Хватит водить меня за нос, и сабля мне вовсе не нужна. Я предпочитаю уединиться в пустыню и до конца дней своих вести жизнь отшельника. Вы даже с чистой совестью можете оставить меня здесь, в этом каменном мешке, мне все равно, лишь бы у меня была чистая одежда и несколько буханок хлеба.

После долгих споров нам все же удалось уговорить его покинуть смрадную мрачную камеру, а когда Антти совершал омовение, чтобы предаться молитвам, которыми он давно пренебрегал, Хайр-эд-Дин прислал ему прекрасные одежды и столь великолепный ятаган, что мой брат не удержался и проверил на ногте, сколь остро лезвие этой кривой турецкой сабли. Потом, удовлетворенно вздохнув, он сунул оружие за пояс. Я же рассказал Антти о том, что произошло, пока он спал – разумеется, я сообщил ему лишь то, что считал нужным, – и так закончил нашу беседу:

– Ты должен понимать, что на этот раз помилование опередило правосудие. Хайр-эд-Дин – человек благородный, ибо у него было достаточно причин, чтобы по-настоящему рассердиться. Ты бездумно сорвал планы, которые мы с Абу эль-Касимом вынашивали всю зиму.

Но Антти раздраженно возразил:

– Хватит с меня этих глупостей, Микаэль. Если бы не проклятая головная боль, я бы заподозрил тебя в обмане. Женясь на Амине, я стал бы самым могущественным человеком в Алжире, и если бы счастье не отвернулось от меня, она, возможно, родила бы мне сына – будущего султана Алжира. Поэтому, наверное, я и чувствую себя обманутым. И еще мне горько потому, что ты по своему легковерию и детской наивности позволил Хайр-эд-Дину пожинать плоды моих трудов. И меня ничуть не удивляет то, что владыка морей пытается порадовать меня великолепной саблей и роскошной одеждой.

Злость Антти все росла, и он был угрюм даже во время трапезы, на которую нас вместе со многими военачальниками и капитанами пригласил освободитель; так что при первой же возможности мы покинули пиршественный зал.

С большим волнением я думал о Джулии, а после великолепного ужина еще больше затосковал по обещанной награде. Когда я спросил о ней, еврей Синан и Абу эль-Касим обменялись многозначительными взглядами, после чего Абу, вздохнув, ответил:

– Да простит меня Аллах, если я поступил неправильно, но великий Хайр-эд-Дин пожелал, чтобы Джулия погадала ему на песке. Мне пришлось оставить их одних, но это гадание явно затянулось, и я понятия не имею, чем они там так долго занимаются.

Я мрачно взглянул на Абу эль-Касима, ощущая, как к горлу подступает ком, а сердце сжимается от дурных предчувствий.

– Если с Джулией что-нибудь случится, – заявил я, – я задушу тебя собственными руками и не думаю, что кто-нибудь станет упрекать меня за это. Напротив, все в городе вздохнут с облегчением.

Не обращая внимания на возражения евнухов, их крики, стоны и увещевания, мы через золотые ворота прошли в гарем, где я увидел Хайр-эд-Дина, возлежащего на ковре и глазеющего на песок на блюде. Рядом сидела Джулия и тоже неотрывно смотрела на песок. Заметив нас, Хайр-эд-Дин вскричал:

– Эта христианка видит на песке странные вещи. Скажи я вам, что она предсказала мне, вы подумали бы, будто в молодости я подхватил французскую болезнь и теперь у меня с головой не все в порядке. Могу лишь открыть вам, что эта женщина видела, как морские волны смиренно целуют мою могилу в городе великого султана на Босфоре; ваша ворожея заверила меня, что могилу эту будут почитать и уважать до тех пор, пока имя Османов будут помнить на земле.

Хайр-эд-Дин говорил, а Джулия, позабыв о женской стыдливости, нежно льнула к нему. Но владыка морей окинул девушку равнодушным взглядом и добавил:

– Да будут благословенны глаза твои, женщина, но мужчине опасно попасть под их колдовскую власть. Ты должна вести себя, как подобает целомудренной девственнице, а не жадно пялиться на меня, как собака – на кусок мяса.

Я вознегодовал и воскликнул:

– Джулия, Джулия! Подумай о своем поведении. С этой минуты ты – моя рабыня, а я – твой господин. Однако если ты отнесешься ко мне благосклонно и удовлетворишь мои желания, я, возможно, приглашу улема[31] и нужных свидетелей и объявлю тебя своей законной женой.

Не в силах больше сдерживать своих порывов, я схватил ее за руку и прижал к себе, пытаясь обнять и пылко поцеловать. Но Джулия резко оттолкнула меня, вырываясь из моих объятий, и больно пнула меня ногой. В конце концов я был вынужден отпустить красавицу. И тогда, злобно сверкая глазами, она завопила:

– Уберите отсюда этого сумасшедшего раба и отправьте в лечебницу при мечети, чтобы его заковали там в цепи и выбили из него всю дурь. Хоть и сама я – невольница, но все же никогда не стану рабыней этого мужчины. Синан подарил меня освободителю, чтобы я гадала ему на песке и таким образом оберегала его от всех бед и напастей. Владыка морей не вызывает у меня отвращения, и я с удовольствием подчинюсь любому его приказу, выполню любые пожелания, когда он наконец привыкнет к моим несчастным разноцветным глазам.

Ее гнев был так велик, что улыбка исчезла с лица еврея Синана. Он что-то невнятно пробормотал себе под нос и неуверенно проговорил:

– Да простит меня Аллах, но Микаэль эль-Хаким прав. Клянусь Кораном и собственной бородой, что ты станешь его рабыней, ибо я не собираюсь нарушать своего слова. Ты – его невольница, прекрасная Далила, и должна во всем слушаться своего господина. И теперь я заявляю об этом в присутствии свидетелей.

Он поскорее прочитал первую суру из Корана, чтобы предотвратить любые возражения и чтобы все свершилось по закону. Но когда Синан попытался подойти к Джулии, чтобы вложить ее руку в мою ладонь, девушка попятилась, пряча руки за спину, и в ярости закричала:

– Никогда! Слышишь, никогда! Для этого нужно и мое согласие. Однако я хочу знать, по какому праву этот бесстыжий невольник Микаэль оскорбляет меня?! Растолкуйте мне это, вероломные мужи, которые за спиной женщины торгуют ее честью. Значит, это и есть та любовь, в которой ты, Абу эль-Касим, столько раз клялся мне, вздыхая и рыдая?

Еврей Синан и Абу эль-Касим одновременно подняли руки ладонями вверх и, возмущенно показывая на меня пальцами, сердито заявили хором:

– Нет, нет! Мы тут ни при чем! Микаэль потребовал от нас такой платы за свои услуги – и так настаивал, что мы не могли ему отказать. К тому же, мы были уверены, что задолго до того, как в город придет освободитель, Микаэль попадет в руки Селима бен-Хафса и мы никогда больше не увидим его живым.

Джулия всматривалась в меня и слушала злобных стариков. Потом она подошла ко мне поближе – так близко, что я почувствовал запах ее помад. Бледнея от страшного гнева и не веря собственным ушам, она с угрозой в голосе спросила:

– Это правда, Микаэль? Ты в самом деле имел наглость потребовать меня в уплату за свои услуги? Я должна была стать твоей рабыней? Думая сто лет, ты не мог бы придумать ничего более гнусного, более обидного для женщины. Ты немедленно испытаешь на собственной шкуре то, что ожидает тебя в ближайшем будущем. Таких наслаждений у тебя будет в избытке, клянусь тебе!

И Джулия наградила меня такой затрещиной, что я на миг оглох, а на глазах у меня выступили слезы. Потом девушка разразилась громким плачем и, рыдая, воскликнула:

– Я никогда не прощу тебя, Микаэль! И не надейся. Ты – как скверный мальчишка, кусающий руку своего благодетеля, который к тому же еще и относится к нему, как к собственному сыну. А я всегда была тебе лучшей сестрой. Впрочем, чем обязан тебе освободитель, что ты посмел требовать платы или награды? Гадая на песке женщинам из гарема в бане, я несла самое тяжкое бремя ответственности за все, что должно было произойти. Я сделала для прихода Хайр-эд-Дина в Алжир больше, чем кто-либо из вас! Это я, гадая на песке и рассказав Амине, как умрет Селим бен-Хафс, убила его! Я не могла бы нанести более точного удара, даже если бы прикончила султана собственными руками.

Я пытался успокоить ее, но Джулия ни на что не обращала внимания; она топала ногами, а ее глаза метали желтые и голубые искры. Джулия вопила:

– Это я избрала Амину орудием мести, ибо она жаждала власти сильнее, чем остальные женщины в гареме, и была самой страстной из них. По ее приказу чернокожий силач вызвал Антара на бой во дворце, чтобы Амина могла посмотреть на твоего брата. И все шло по моему плану. Антар победил негра, как я и предсказывала, и был зачислен в ряды дворцовой стражи. Потом я увидела на песке, как сын Амины восходит на алжирский престол и становится султаном, и опять я говорила чистейшую правду, ибо он им стал, пусть ненадолго, но все же. Разве есть в том моя вина? Поэтому если кто и заслужил награду за свержение султана Селима бен-Хафса, так это я!

С открытым ртом я слушал Джулию, содрогаясь от ужаса и поражаясь, с какой легкостью играла она до сих пор передо мной роль невинной девушки, которая и понятия не имеет о происходящем; на самом же деле красавица держала в руках чуть ли не все нити заговора! Теперь же она говорила, не умолкая ни на минуту, и распалялась все больше. Абу эль-Касим не смог успокоить ее, а когда Антти погрозил ей кулаком, она вдруг затихла и неожиданно укусила его за руку так, что он заорал от боли и со всего маху треснул ей по заднице.

Однако это представление в конце концов надоело Хайр-эд-Дину, и владыка морей изрек:

– Что посеешь, то и пожнешь! Забери отсюда свою собственность, Микаэль эль-Хаким, и не будем больше терять времени.

Мне оставалось лишь уйти, несмотря на то, что мое желание оказаться наедине с Джулией теперь почти пропало. Неуверенно протянув к ней руку, я промолвил:

– Разве ты не понимаешь, Джулия, что я люблю тебя? Только ради того, чтобы ты стала моей, я все это время работал не покладая рук, рискуя собственной жизнью.

Она вся сжалась от моего прикосновения, отпрянула от меня и с кислой миной ответила:

– Не прикасайся ко мне, Микаэль, ибо я за себя не отвечаю! Ты смертельно оскорбил меня!

Итак, мы отправились домой, и песик Раэль поплелся за нами, опустив морду к самой земле. Когда мы наконец пришли в дом Абу эль-Касима на улице торговцев пряностями, я хотел отпереть ворота, но замок заело. После долгих усилий мне все же удалось открыть дверь, но только я переступил порог, как на мою бедную голову обрушился такой удар, что в глазах у меня потемнело и очнулся я лишь на следующее утро. Тогда мне и объяснили, что Джулия и глухонемой раб Абу эль-Касима отнесли меня, бесчувственного, на ложе. Только потом я узнал, что этот старый дуралей съездил мне дубинкой по башке, приняв в темноте за вора.

Такой была моя первая брачная ночь с Джулией, и добавить мне к этому нечего. Потому я принимаюсь за сочинение новой книги, в которой расскажу о том, как мне довелось взять крепость испанцев, а также о том, как планы Мустафы бен-Накира привели меня во дворец владыки всех правоверных.

Книга третья

ДЖУЛИЯ

1

Очнувшись на мягком ложе, я услышал несмолкаемый гул, от которого сотрясалась вся комната и дребезжала оловянная посуда. Мне казалось, что гул этот исходит из моей раскалывающейся головы, и я никак не Мог понять, где нахожусь. Мне мерещилось, будто справа от меня стоит белый ангел, а слева – черный, и оба записывают мои злые и добрые дела. Слова сами сорвались с моих уст, и я простонал:

– Дайте мне воды, ангелы-хранители, ибо хочу я совершить омовение и вознести молитвы.

Но в этот миг на грудь ко мне вспрыгнул Раэль и принялся радостно вылизывать мне лицо. Из глаз моих хлынули слезы, и я понял, что еще жив и вовсе не в аду. А когда белый ангел осторожно приподнял мне голову, причинив мне при этом острую боль, с глаз моих словно спала пелена и до меня вдруг дошло, что я раскинулся на ложе Джулии. Это она склонилась надо мной, слева же от меня глухонемой раб взбивал тесто с яйцами и медом. Я устыдился своих бредовых видений и резко сказал:

– Черт побери, не прикасайся к моей голове, Джулия! Если она еще не разлетелась на куски, то, значит, вот-вот разлетится!

Потом я нетерпеливо отмахнулся от песика и спросил:

– Что случилось? И что это за неумолчный гул, от которого трясется весь дом? Это ты так ударила меня ночью, Джулия?

Джулия разрыдалась, погладила меня по щеке и ответила:

– Ах, Микаэль! Ты жив! Хоть я и сердита на тебя, но мне совсем не хочется, чтобы ты умер! А гул вызван тем, что мусульмане непрерывно обстреливают испанскую крепость. Ударил же тебя этот раб, а не я. Ты бы мог и сам сообразить, Микаэль, что я никогда не использовала бы такого опасного оружия, как дубина. В крайнем случае я разбила бы о твою голову глиняный горшок или расцарапала бы тебе лицо.

Я осторожно ощупал свою голову и убедился, что она все еще держится на плечах, хоть из-за многочисленных повязок она и показалась мне вдвое больше, чем обычно. Обессиленно вздохнув, я прошептал:

– Джулия! Немедленно прикажи привести сюда разбирающегося в законах улема и четырех свидетелей. Вынь деньги из кармана халата, заплати им, а остаток возьми себе. У меня не было никаких дурных намерений, как, возможно, тебе показалось. Я вовсе не желал, чтобы ты была моей рабыней, хоть и поддразнивал тебя этим. Я собирался позвать кади и четырех свидетелей, чтобы отпустить тебя на волю! Потому я и попросил подарить мне тебя в награду за труды, что это была единственная возможность вернуть тебе свободу.

Я и сам не понимал до конца, говорю ли сейчас правду. Возможно, это была лишь идея, только что пришедшая мне в голову. Но с другой стороны, я и раньше тешился подобными мыслями, так что и теперь они казались мне вполне естественными. Но Джулия оцепенела от изумления, уставилась на меня и пролепетала:

– Не понимаю тебя, Микаэль! Почему ты хочешь отпустить меня на волю? Ведь тогда ты уже никак не сможешь принудить меня покориться тебе! Я думала, что ты действительно мечтаешь обладать мной, и желания твои оскорбляли мою честь. Теперь же я просто не могу взять в толк, чего ты добиваешься?

Я уже пожалел о своем чрезмерном великодушии и потому сердито ответил:

– Не болтай ерунды, Джулия! Если я возвращаю тебе свободу, то делаю это для того, чтобы раз и навсегда избавиться от твоего вечного и бессмысленного нытья! Я уже давно решил, что позволю тебе самой выбирать, хочешь ли ты остаться со мной или уйти. Не такой уж я глупец, чтобы силой принуждать тебя любить меня. А сейчас ты кажешься мне такой же соблазнительной, как старая туфля. Слава Аллаху, страсть моя угасла.

Джулия стояла молча, теребя в руке кошелек. Всхлипывая, девушка тупо смотрела на меня. Глухонемой раб прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы накормить меня; испытывая глубочайшее отвращение к тесту с яйцами и медом, я все-таки постарался проглотить немного этого полезного месива, после чего заговорил с Джулией уже несколько мягче:

– Почему ты колеблешься, Джулия? Разве ты не рада, что можешь так легко избавиться от меня? Ведь это же было самым горячим твоим желанием. Так почему же ты теперь стоишь и хлюпаешь носом?

Джулия вспыхнула от негодования и ответила:

– Я не хлюпаю, я просто простыла. – Но тут же зарыдала и заголосила: – Ты все еще бредишь! Этот удар дубиной был явно сильнее, чем мне показалось, и не настолько я подлая, чтобы воспользоваться твоим недугом, хотя ты, судя по всему, готов подозревать меня во всех смертных грехах. Да и куда я пойду в этом краю язычников – и кто будет охранять тут мою невинность? Нет, Микаэль, оставь себе свой кошелек. Я не буду звать улема и свидетелей, а буду только класть тебе на лоб холодные примочки, чтобы ты побыстрее пришел в себя. Ты хочешь отомстить, но не думай, что тебе удастся так легко избавиться от меня.

Я беспомощно развел руками и проговорил:

– Что бы я ни предложил, все тебе не по нраву. Ничем тебе не угодишь! Ну так по крайней мере оставь меня в покое и исчезни, ибо у меня кружится голова, а то, что я съел, просится обратно. И нет у меня сил на ссоры и склоки. А потому – делай, что хочешь, оставайся или уходи. Мне это совершенно безразлично, так адски болит у меня голова.

Джулии пришлось удовлетвориться этим, и я должен признать, что ухаживала она за мной весьма старательно, молча и тихо передвигаясь по комнате. Правда, легче мне от этого не стало, ибо за стенами оглушительно гремели пушки, с потолка в глаза мне сыпался песок и весь дом сотрясался от выстрелов.

После полудня Абу эль-Касим и Синан не смогли более сдержать своего любопытства и пришли навестить меня, прихватив с собой свадебные дары. Увидев меня, бледного и с забинтованной головой, на ложе Джулии, Абу заломил руки и с лицемерным участием вскричал:

– Что с тобой, Микаэль? Неужели укрощение этой женщины далось тебе столь дорого? А может, ты выпил на радостях слишком много вина? Клянусь, не ожидал, что одна ночь в постели Джулии доведет тебя до такого плачевного состояния!

А еврей Синан с изумлением проговорил:

– Пылкие мечты порой ослепляют человека, а когда они сбываются, то действительность чаще всего не оправдывает ожиданий. Но ты-то, похоже, с избытком насладился своим счастьем… Заполучив столь страстную женщину, ты, разумеется, и слышать не захочешь о других женах. Что ж, тебе по крайней мере не придется надрываться, чтобы содержать большую семью, Микаэль.

У меня не было сил отвечать на их злорадные колкости, и я лежал в мрачном молчании. Но когда Абу узнал, что случилось, он искренне встревожился, ощупал мои руки и ноги, после чего приготовил для меня целительное снадобье. И вскоре я погрузился в приятную дрему, а проснувшись, уже не чувствовал никакого головокружения.

Первая моя мысль была об Антти, и когда я спросил о нем, Абу эль-Касим немедленно начал рвать на себе волосы и вопить:

– Да проклянет Аллах твою глупость, Микаэль! Почему ты никогда ни словом не упоминал о том, что брат твой – отличный пушкарь и даже владеет искусством отливки орудий? Мы узнали об этих важнейших вещах по чистой случайности! Услышав сегодня грохот выстрелов, он отправился на берег, чтобы – по его словам – вылечить головную боль здоровым запахом порохового дыма. Там твоего брата и увидел Хайр-эд-Дин – в тот миг, когда, отстранив пушкарей, Антар собственноручно наводил орудия на цели. Сначала Хайр-эд-Дин усомнился в его мастерстве, но брат твой выказал изрядное проворство, к ярости испанцев обстреливая с верхушки башни отряд кастильцев. Тогда Хайр-эд-Дин пожаловал силачу тюрбан главного пушкаря и десять золотых монет. И сдается мне, что возле орудий из отравленного вином тела нашего Антара скоро выйдут вместе с потом все яды.

При мысли о том, что Антти стрелял в своих братьев-христиан, меня охватил ужас. Вскоре наступило время намаза, канонада ненадолго стихла, и Антти с лицом, почерневшим от пороха, пришел навестить меня. Я выложил ему все, что о нем думал, он же упрямо заявил:

– Пушки – это моя стихия, и я никогда не давал клятвы отказаться от них. И нечего упрекать меня за то, что я вернулся к своему делу – словно сапожник, который при первой же возможности хватается за свою иглу!

– Но, дорогой мой Антти, – продолжал выговаривать я ему, – как ты можешь наводить пушки на людей, грехи которых искупил кровью своей Иисус Христос и которые кроме того в трудных условиях стараются как можно лучше служить императору, под чьим знаменем воевал и ты сам?

Антти же сказал мне на это:

– Не забывай, что у меня зуб на испанцев: в Риме они вели себя скорее как дикие звери, чем как люди. Даже мусульмане не обращаются с женщинами так, как это делали тогда испанцы! Приверженцы Аллаха в крайнем случае всего лишь отсекают женщинам головы, если эти особы кажутся им уж слишком безобразными.

– Значит, твоя тупая голова не способна понять, что это христиане?! – вскричал я. – Да как ты смеешь вместе с мусульманами обращать оружие против своих братьев во Христе, ты, который никогда не был и не будешь мусульманином в душе?!

Антти бросил на меня гневный взгляд и ответил:

– Я такой же добрый мусульманин, как и ты, хоть ты, может, и знаешь больше сур из Корана, чем я. Не такой я ученый, чтобы судить о тонкостях веры. Но мне все стало ясно в тот миг, когда я понял: ислам – это то же самое, что покорность воле Божьей, а Бог этот, именуемый на гортанном арабском языке Аллахом, – тот же самый Господь, которого, молясь и ругаясь, французы называют Sang Dieu, немцы – Herr Gott или Donnerwetter, люди же, знающие латынь, – Deus или Dominus.

Итак, все мои упреки ни к чему не привели. Антти упорно твердил, что пушки – его страсть и что солдатское жалованье есть солдатское жалованье, украшены ли золотые монеты профилем императора или арабскими закорючками. В конце концов брат подпер голову руками и погрузился в размышления, а потом взволнованным голосом сказал:

– Я даже сам не думал, что так люблю пушки, пока не почуял вновь запах раскаленного металла и удушливую пороховую гарь. О, поверь мне: самая пылкая женщина не может сравниться с горячей пушкой после пятого залпа. Когда Мустафа бен-Накир увидел, как много значат для меня эти литые орудия, он рассказал мне, что турецкий султан придумал новый способ перевозки даже самых огромных пушек. Металл для их изготовления переправляют по труднодоступным дорогам на верблюдах, а потом отливают орудия в том месте, где собираются пустить их в ход. До сих пор такое никому не приходило в голову, и мне хотелось бы увидеть своими глазами, как это выглядит на деле. Ведь Мустафа не смог ничего мне толком объяснить, но, наслушавшись его рассказов, я мечтаю теперь попасть в Стамбул, столицу султана. Мустафа обещал мне, что замолвит за меня слово командующему султанской артиллерией.

Я схватился за голову, услышав о безумных планах брата. А Антти продолжил свою восторженную речь:

– Но сначала нам надо построить волнорез для Хайр-эд-Дина, чтобы его суда были надежно укрыты в порту даже во время самых сильных штормов. Хайр-эд-Дин осаждает испанскую крепость только для того, чтобы добыть отесанный камень для возведения волнолома и захватить побольше пленных, которых можно превратить в дешевых работников. Люди, попавшие на войне в плен, не получают платы за труд, довольствуясь хлебом и водой.

Антти так разговорился, что сам устыдился своей болтливости и принялся сосредоточенно гладить Раэля, который жался к его ногам. Потом брат мой любезно поинтересовался, не болит ли у меня что-нибудь, если я валяюсь на ложе с забинтованной головой? А когда я раздраженно рассказал Антти о том, что со мной случилось, он посочувствовал мне и, пытаясь утешить, промолвил:

– Благодари Бога, что у тебя такой крепкий череп, Микаэль: ты уже столько раз получал по башке, что я и со счета сбился. Но каждый удар всегда предвещал крутой поворот наших судеб. Помнишь, как это было, когда мы прибыли в достославный парижский университет или когда бандиты треснули тебя по голове на постоялом дворе в немецких землях? Так что, полагаю, сие событие явно предрекает нам какие-то перемены, и меня удивляет лишь одно: почему ничего подобного не случилось перед тем, как мы угодили в лапы к мусульманам? Но теперь-то все в полном порядке, и скверно в этой истории только то, что в твоем собственном доме тебе заехал дубиной по лбу глухонемой раб.

На лице Антти заиграла широкая улыбка. Я же никак не мог понять, что смешного он видит в моем несчастье?!

2

Через несколько дней я почувствовал, что силы возвращаются ко мне и что я уже могу держаться на ногах. Но замечая, что кто-то подходит ко мне, я по-прежнему поспешно вытягивался на ложе, ибо не имел ни малейшего желания болтаться среди осаждающих испанскую крепость и, возможно, столкнуться нос к носу с капитаном де Варгасом, который наверняка не питал ко мне дружеских чувств. Абу эль-Касим рассказал мне, что сразу же после моего визита капитан де Варгас послал быстрый парусник в Картахену. А Хайр-эд-Дин теперь спешно готовился к штурму испанской крепости и принимал в свои ряды каждого, кто мог держать в руках оружие и мечтал без хлопот попасть в рай, погибнув в бою с неверными.

Но планы Хайр-эд-Дина были до некоторой степени нарушены тем, что капитан де Варгас, невзирая на протесты своего доминиканца, велел повесить на крепостной стене двух молодых мавров, которым по приказу Хайр-эд-Дина удалось проникнуть в крепость задолго до появления их господина в Алжире.