Отцы

Валерий Панюшкин

Отцы

И они пошли. Но куда бы они ни пришли и что бы ни случилось с ними по дороге – здесь, в Зачарованном Месте на вершине холма в Лесу, маленький мальчик будет всегда, всегда играть со своим медвежонком.

Александр Алан Милн

1

Варенька, любимая. Самое время собирать мои воспоминания не в картинку даже, а в рассыпающуюся мозаику. Потому что у тебя закончилось детство. Вернее, у меня закончилось твое детство. Тебе четырнадцатый год, и я с грустью думаю об этом. С большей грустью, чем думаю о том, что закончилась моя юность.

У меня в телефоне есть твоя фотография двухлетней давности. Последняя, на которой ты еще совсем девочка. Я знаю, что ты не любишь эту фотографию. Ты спрашивала меня, выглядишь ли ты хоть сколько-нибудь старше своих лет. Да, ты выглядишь старше. Ты почти взрослая девушка. У тебя есть от меня тайны, которые я стараюсь уважать. У тебя взрослые горести и радости, но я мало что о них знаю – они тайна. Если я когда-нибудь еще понадоблюсь тебе по-настоящему, это будет значить, что тебе всерьез плохо. А я ведь не хочу, чтобы тебе было всерьез плохо. Я ведь хочу, чтобы ты была счастлива и благополучна. Стало быть, больше не понадоблюсь. Буду работать довольно бессмысленной реликвией под названием папа. Хорошо, если мне найдется в твоем мире какое-нибудь хоть бы и бытовое применение – стрельнуть денег, получить в подарок шмотку… Это нормально. Подросткам и молодым людям (насколько я помню себя в твоем возрасте) родители, как правило, не нужны. Нужны в детстве и годам к сорока, когда наступает кризис среднего возраста. Не знаю, доживу ли я до твоих сорока. В любом случае, мне еще долго хранить в памяти рассыпающуюся мозаику из эпизодов твоего детства, как выжившие из ума старики, бывает, хранят никому не нужную реликвию.

Дело в том, моя милая, что есть какой-то день, когда запоминаешь своего ребенка на всю жизнь. Ребенок потом растет, взрослеет, ты видишь, как он взрослеет и растет, но стоит закрыть глаза, и ребенок предстает перед тобой таким, каким ты его запомнил в Тот Самый День.

Например, твоего старшего брата Васю я навсегда запомнил пятилетним. Мы снимали дачу в Пушкино, была ранняя весна, мама возвращалась из командировки, и мы пошли на станцию ее встречать. Тебя еще и в помине не было.

Снег таял, с деревьев капало, лед под ногами расседался и текли ручьи. Вася был в рыжем тулупчике и без варежек. Светило солнце и по-весеннему пригревало. Я держал Васю за руку, рука была мягкой и теплой. Малыш шагал рядом со мной и говорил про огромный железный грузовик, который купила ему и вот-вот должна была подарить мама.

Таким я его и запомнил: пятилетним, в тулупчике, с мягкими теплыми ладошками, потешно рассуждающим про грузовик. Я понимаю, что Вася теперь взрослый дядя выше меня ростом и с ногами сорок пятого размера. Но ничего не могу с собой поделать: закрываю глаза и представляю себе пятилетнего. Это теперь навсегда.

Так всегда бывает. Для каждого ребенка у каждого родителя есть Тот Самый День, когда ребенок врезался в память. И только у тебя для меня много таких дней. Вернее – какой-то длинный-длинный день твоего детства. Он начинается в самый момент твоего рождения, когда ты поразила меня фантастически живым фиолетово-розовым цветом кожи и фантастически жизнелюбивым каким-то первым криком. И он заканчивается… Догадайся, когда он заканчивается, этот длинный-длинный день в Зачарованном времени.

2

Тебе было три года, когда мы поняли, что ты не очень любишь Деда Мороза. Мы жили за городом, и сразу после Нового года многочисленные мамаши, жившие в нашей деревне либо приезжавшие на каникулы, устроили для детей елку в клубе.

Мы догадывались, что с Дедом Морозом у тебя отношения сложные, но мама все равно спросила тебя:

– Хочешь пойти на елку, там подарки дают?

Ты, конечно, хотела подарки, а еще ты редко видела маму, поскольку мама тогда работала в телевизоре начальником. Ты даже все раннее детство терпела от мамы динамическую гимнастику, то есть, по сути дела, выкручивание рук, на которое я не мог смотреть без содрогания, а потому выходил из комнаты. Ты даже месяцев примерно через шесть полетов под потолок полюбила динамическую гимнастику и стала получать от нее удовольствие, во многом потому, что гимнастику с тобой делала мама. Из рук матери ты практически безропотно, то есть поскандалив всего полчаса, принимала самые горькие таблетки. И я нисколько не удивился, когда через пару лет ты полюбила таблетки и прочее лечение, как полюбил таблетки и старший твой брат Вася. Я хочу сказать, ты так любила маму, что готова была ради нее не только сходить на елку, но даже и полюбить елки.

На елке были елка, подарки, Дед Мороз и совместный хоровод детей вокруг дерева и Деда.

– Варя, смотри, Дед Мороз! – Мама жизнерадостно вытаскивала тебя из-под скамейки, куда ты от Деда Мороза пряталась. – Чего ты боишься?

Тут ты вылезла из-под скамейки и сформулировала:

– Я боюсь Деда Мороза.

Мама стала уговаривать тебя пойти потанцевать с детьми. И надо сказать, что ты очень любила танцы, не меньше, чем любишь теперь. Ты могла два часа подряд танцевать под музыку из мультика про Шрека, пытаясь подражать движениям мультяшных героев.

– Варенька, пойди потанцуй с детишками.

– Нет, – ты отвечала серьезно и четко. – Я не пойду, я не такая.

Теперь я думаю, что вполне ведь можно было расспросить тебя о том, какая ты и почему танцевать одной под музыку из мультика тебе можно, а танцевать с другими детьми под «В лесу родилась елочка» нельзя. Может быть, дело не в музыке и не в детях?

Теперь уже, конечно, мы ни за что не узнаем, какая у нас дочь, потому что не спросили вовремя и верный ответ забыт. Вместо того чтобы попытаться выяснить, как ты устроила бы елку, если бы умела устраивать елки, мы решили, что ты растешь дикой, и потащили тебя в клуб ОГИ.

Ты, наверное, не помнишь клуб ОГИ? В начале двухтысячных это было модное среди московской интеллигенции место. В клубе ОГИ были елка, праздничные гирлянды, угощения, подарки и Дед Мороз со Снегурочкой. Это все тебе не понравилось. Ты потрогала гирлянды и спросила, можно ли унести их домой. Унести было нельзя. Тогда ты спросила, можно ли гирлянды снять и надеть на шею. Одну гирлянду мы сняли, и ты оделась в нее. Праздник был хороший, на мой взгляд. Детям показывали кукольный спектакль. Потом детей просили подойти к Деду Морозу, прочесть стихотворение или спеть песенку и получить за свое выступление подарок.

И тебе хотелось подарок. Ты знала много стихов и очень любила страшным голосом петь песню «В траве сидел кузнечик» так, будто песня эта – военный марш, а ты – полк солдат, только что вышедших из расположения части и не думающих о том, что переход будет долгим, что надо экономить силы и не надо так орать. Но на елке в клубе ОГИ тебе почему-то отчетливо не хотелось ни петь, ни читать стихов. И мы опять не спросили почему.

Но тебе очень хотелось подарок. Ты подошла к Деду Морозу, стараясь не смотреть на него, и очень быстро исполнила несколько акробатических кульбитов, которым научилась во время занятий с мамой динамической гимнастикой. Дети вокруг зааплодировали, Дед Мороз умилился и вручил тебе подарок.

Подарком ты интересовалась секунд тридцать. Потом взяла меня за руку и сказала:

– Пойдем.

Ты, наверное, не помнишь, но в клубе ОГИ был книжный магазин. Ты пришла туда, взглянула мельком на полку с детскими книжками и велела купить тебе книжку. Ты сама ее выбрала, раздумывая не больше секунды. А я потом тщательно просмотрел все книги на полках и подумал, что ты выбрала лучшую.

И главное – я запомнил тебя в этот момент. Ты замерла на миг среди книжных полок и сосредоточенно смотрела как бы на все книжки сразу.

3

Примерно в этом же возрасте ты придумала новый способ рисовать. То есть ты и прежде любила рисовать, но прежде ты мазала красками разноцветные пятна на листе. Предпочитала гуашь, потому что гуашь ярче. Рисовала змей и драконов, красных и черных. И я думаю, черную и красную краски ты предпочитала оттого, что они самые интенсивные.

Теперь концепция поменялась. Ты стала рисовать простой шариковой ручкой на простом листе писчей бумаги. Тебя не волновали больше краски и интенсивность цвета, потому что ты придумала новый способ рисовать. Ты рисовала шариковой ручкой какую-нибудь загогулину, невразумительное существо, напоминавшее собачку, змею, бегемота или инфузорию-туфельку, потом откладывала листок с рисунком в сторону, хлопала по листку ладошкой и говорила громко:

– Живи!

Так произносят заклинания. Я пробовал спрашивать тебя, правда ли оживают твои инфузории-туфельки, если хлопнуть их ладошкой и крикнуть им «живи». Но ты уже тогда не слишком утруждала себя ответами на мои вопросы. Ты придумала новый способ рисовать и сразу усовершенствовала его в том смысле, что можно же рисовать не одну инфузорию на листке, а много инфузорий, чтобы потом хлопнуть по листку ладошкой и вдохнуть душу во всех инфузорий сразу:

– Живите!

И как-то раз в разгар твоего увлечения одушевлением неодушевленного мы поехали с тобой в магазин. Ну просто поехали в супермаркет купить еды и взяли с собой тебя, посулив тебе в подарок какую-нибудь игрушку. В супермаркете ты немедленно залезла в тележку для продуктов и стала в этой тележке ездить. Бывают, конечно, тележки со специальным вмонтированным сиденьем для ребенка, но ты была довольно уже длинная девочка, ты не поместилась бы на детском сиденье в тележке, и поэтому ты залезла внутрь, куда складывают продукты. Мама складывала продукты, и тебе оставалось все меньше места. Когда продуктов была уже целая гора, а тебе приходилось ютиться в уголочке тележки под горой продуктов, ты сказала:

– Вы так любите покупки, что мне скоро не будет места.

Тогда я вытащил тебя из тележки, взял за руку и повел в отдел игрушек. Первым делом ты увидела паззл с драконом. Ты очень любила драконов и потому сразу сказала:

– Мне нужен паззл с драконом.

Беда была только в том, что на паззле этом изображался не просто вполне впечатляющий, надо сказать, дракон, но еще верхом на драконе – какая-то грудастая баба в металлическом бикини.

– Варенька, – взмолился я, – я бы купил тебе, конечно, паззл с драконом, но видишь, на драконе верхом сидит какая-то тетка.

– Не вижу, – спокойно констатировала ты, – я вижу только дракона, и мне очень нужен дракон.

Я купил тебе дракона, ибо почему же не купить, если девочка не видит на драконе верхом бабу в металлическом бикини. Нельзя же ведь исключать, что это просто мне повсюду мерещатся в металлических бикини бабы, и тогда это мои проблемы, а девочка ни при чем.

Получив паззл и справедливо заметив, что паззл нельзя считать игрушкой, ты отправилась выбирать игрушку. Ты не любила миленьких плюшевых мишек. Ты любила почему-то змей, драконов, червяков, лягушек, ящериц, крокодилов и прочую ужасную живность, от одного вида которой твоя няня нет-нет да и падала в обморок. Я даже думаю, что многие девочки любят драконов, червяков и змей, но беда в том, что никто не дарит девочкам змей, а все норовят подарить куклу Барби. Я думаю, получив в подарок десятую Барби подряд, многие девочки смиряются с тем, что змею им никто никогда не подарит, и начинают любить, что подарили, – то есть куклу Барби. По принципу «стерпится – слюбится», как взрослые женщины приучаются любить не того мужчину, который на самом деле нравится, а того, который взял в жены.

Но ты сама выбирала себе подарки. И на этот раз ты выбрала пластмассового носорога, достаточно пупырчатого и достаточно зеленого, чтобы смахивать на рептилию. Пока я платил за носорога и паззл, носорог, повинуясь твоей руке, стал уже расхаживать по магазинным полкам, бодать рогом кукол, хулиганить и придумывать себе имя. Потом носорог пробежался по полу, несмотря на то что я просил тебя не ползать тут со своим носорогом, где все ходят в ботинках.

А потом ты увидела динозавра. Динозавр был еще более пупырчатый, чем носорог, и еще больше смахивал на рептилию.

– Я хочу динозавра, – сказала ты и не стала слушать моих увещеваний, что, дескать, не можем же мы скупить весь игрушечный магазин.

– Тогда оставь носорога, – взмолился я.

– Носорога оставить нельзя, он уже живой, у него уже даже имя есть Носогргргр.

От покупки динозавра меня спасла продавщица. Она показала тебе, что динозавр заводной. И ты немедленно потеряла интерес к игрушке, которая оживает не по-настоящему, то есть усилием твоей фантазии, а всего лишь благодаря встроенной в живот пружинке.

4

А потом ты заболела. Господи, как же ты заболела! Ты заболела так, как, может быть, старший твой брат Вася болел в далеком детстве, а сама ты не болела еще никогда. Доктор сказала, что это желудочный грипп. Четверо суток у тебя была температура под сорок градусов, и температуру эту нельзя было сбить никакими жаропонижающими лекарствами. И еще рвота. Главное – рвота. Доктор говорила, что у тебя опасное обезвоживание, и рекомендовала перевезти тебя с дачи, где мы жили тогда постоянно, в Москву, чтобы «в случае чего «Скорая» успела приехать». Ужас! Доктор говорила: девочку надо отвезти в больницу и положить под капельницу, но ни одна больница не положит ее никуда, кроме инфекционного отделения, а в инфекционном отделении можно нахвататься таких болезней, что не стоит даже думать о них. Доктор велела нам выпаивать тебя. Каждые две минуты заливать тебе десертной ложечкой в рот соленую жидкость, днем и ночью, не останавливаясь. Мы переехали в город. Мы менялись у твоей постели: мама, я, бабушка, дедушка, няня. Ты лежала между сном и обмороком, а мы четверо суток поили тебя с десертной ложечки соленой жидкостью, мотались по аптекам, звонили врачу. И только пятнадцатилетний брат Вася не принимал никакого участия в мистерии врачевания и, чтобы не мешаться под ногами, сидел тихонько в своей комнате и играл в компьютерную игру «Моровинд» – магия всякая, знаешь ли, в компьютере, волшебные приключения в волшебной стране.

На пятый день тебе стало легче, и мы решили переехать обратно на дачу. Бабушка и дедушка остались в городе отсыпаться, а мы с мамой взяли детей, то есть вас с Васей, и уехали. Нам тоже очень хотелось спать, и каждый старался препоручить выздоравливающую тебя другому, уйти потихоньку в дальнюю комнату и вздремнуть хоть полчаса. Тут-то нам и пригодился Вася. Когда Морфей совсем уже стал одерживать над нами верх, мы попросили Васю поиграть часок с младшей сестрой. И вы стали играть в прятки.

Вы трогательнейшим образом смотрелись вместе. Ты, которая совсем ничего не ела четверо суток, так исхудала, что стала похожа на паучка-водомерку или на одуванчик – рыжая лохматая голова на тоненьком стебелечке. А Вася – огромный человек ростом под два метра, шире меня вдвое и с ногами сорок пятого размера. В пятнадцать лет он был почти такой же большой, как сейчас, в двадцать четыре. Вы смотрелись как два абсолютно сказочных персонажа – Дюймовочка и Великан.

Вы играли в мансарде. Я дремал в комнате на первом этаже и слышал сквозь сон страшный Васин топот «бум-бум-бум» и басовитый Васин голос:

– Где же Варя? В комоде нет, за комодом нет, под кроватью нет. Где же Варя!

Игра продолжалась минут сорок, так что от этого «бум-бум-бум» и «где же Варя!» у меня стала опухать голова. Я встал и побрел в мансарду попросить вас играть в какую-нибудь не столь шумную игру. Поднялся по лестнице, вошел в детскую, увидел вас, и тут только до меня дошло, что это за игра, которую вы называли прятками. На кровати лежало сбитое в кучу одеяло, и под одеялом с головой пряталась ты. Там у тебя под одеялом были игрушечные гусли, и ты тихонечко тренькала на гуслях из глубин одеяла, словно бы звала.

А Вася не ходил по комнате и не искал тебя в комоде и под комодом. Вася сидел на полу рядом с кроватью, стучал кулаком по полу, имитируя звук шагов, и причитал:

– Где же Варя! В комоде нет, под комодом нет. Крокодил, – обращался Вася к игрушечному крокодилу, – ты не видел Варю?

О господи, я читал это в «Сказке о мертвой царевне». «Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч… не видал ли где на свете ты царевны молодой?» Вы думали, что играете в прятки, а на самом деле играли в древнюю, как мир, сказку, легенду, миф про то, как один человек идет возвращать другого с того света.

– Игрушечные бегемоты, вы не видели Варю? – басил Вася, сидя на полу рядом с кроватью и слушая тихое треньканье гуслей из-под одеяла. – Нет, не видели, – отвечал сам себе Вася от имени игрушечных бегемотов.

Так Изида искала Озириса, Орфей – Эвридику. Так девочка в мультике говорила: «Здравствуй, серый ежик, не видал ли ты, куда гуси-лебеди понесли моего братца?»

– Слон, ты не знаешь, где Варя? – спрашивал Вася игрушечного слона. И сам за слона отвечал: – Знаю, она под одеялом. Слышишь, откуда играют гусли.

Из-под одеяла показывалась твоя рука, девочка, Вася брал своей огромной ладонью твою маленькую ладошку, и тут одеяло откидывалось, или, лучше сказать, разверзалось, и ты выходила наружу, смеясь, как смеялся Гильгамеш, покидая подземное царство.

Я спросил:

– Что это за игра?

– Прятки, – Вася пожал плечами. – Только мне лень ходить.

– Прятки, – подтвердила ты. – Я прячусь под одеялом, а Вася меня ищет.

И вот я запомнил тебя такой: беспечная рыжая голова на тоненьком стебелечке тела.

5

Потом растаял снег, у нас в саду появились черные волосатые гусеницы. У тебя был праздник каждый день. Ты сама просыпалась утром, чистила быстро зубы и быстро завтракала, лишь бы поскорее пойти гулять в саду и собирать гусениц. Ты очень любила гусениц. Ты вообще любила всех зверей, которых принято не любить: лягушек, змей, червяков. Из любимых игрушек у тебя был плюшевый червяк и плюшевая змея. А еще у тебя была няня по прозвищу Мимика, искренне любившая тебя и потому баловавшая еще больше, чем баловали все остальные. При этом няня наша панически боялась змей. И это обстоятельство вдохновляло тебя подходить к няне скромно, лепетать что-то трогательное и в последний момент, когда няня нагнется поцеловать рыжие твои вихры, выхватить из-за спины плюшевую змею и победно прокричать:

– Посмотри, какая красивая змея! Обними ее!

– Ни за что, Варя! – кричала няня из обморока.

– Тогда поцелуй ее, у нее красивый красный язычок!

– Лучше я поцелую дементора, чем змею, – отвечала няня, начитавшаяся по наущению старшего твоего брата Васи книжек про Гарри Поттера.

– А ты представь себе, – нежно говорила ты, – что это не змея, а просто червяк.

Тебе ничего не стоит поцеловать червяка, как, впрочем, лягушку или мышь. Когда наша собака поймала однажды в саду мышь, ты подбежала к собаке, отняла мышь, отнесла к забору, отпустила за забор и гордо рассказывала потом, как спасла красивую мышку.

– Варя, не трогай ничего своими мышиными руками! – кричала няня.

Но поздно, у тебя уже были полные руки черных волосатых гусениц. Гусеницы жили у нас в доме. Вернее, жили до тех пор, пока кто-то не объяснил тебе, что гусеницы превращаются в бабочек. Однажды вечером я пришел домой и спросил, где твои гусеницы.

– Варя, где твои гусеницы?

– Я их убила.

Честно говоря, я был слегка ошарашен таким ответом, прозвучавшим из уст трехлетней девочки:

– Как убила? Зачем убила? Это же были твои любимые гусеницы!

– Ну просто убила, потому что гусеницы, когда умирают, превращаются в бабочек.

– Боюсь, что ты ошибаешься, Варенька. Убивать нельзя!

– А ты не бойся ничего, папочка. Они оживут.

На следующее утро мы выглянули в окно и увидели, что сад полон бабочек. Ты ликовала. Ты заставила няню сшить сачок из москитной сетки. Я предлагал было сачок купить, но ты сказала, что в магазинах продаются ненастоящие сачки для бабочек, а настоящие сачки надо шить. Откуда ты это взяла? Когда няня сшила тебе сачок, ты побежала на улицу и принялась ловить бабочек. Только сачок оказался не нужен. Я помню, давным-давно было у меня такое лето, что мотыльки сами садились мне на руки. Было вообще очень странное лето в Москве, кажется, в середине 1980-х годов. Нашествие мотыльков. На Пушкинской площади, я помню, мотыльков было столько, что они, закружившись у фонарей и разбившись о фонари, валялись на асфальте и хрустели под ногами прохожих. И в тот же год все лето стоило мне протянуть руку, как на ладонь садился мотылек. Я, наверное, был очень хорошим человеком в то лето, или я не знаю. То есть я не знаю, каким нужно быть человеком, чтобы на ладонь тебе садились мотыльки, но знаю, что ты – именно такой человек. По крайней мере была таким человеком в три года.

Ты ловила бабочек руками. Подбегала к летящей над травой бабочке, протягивала руку, и бабочка ловилась. Ты ловила бабочек руками быстрее, чем няня сачком. Ты наловила их пару десятков и принесла домой, как приносят цветы. И отпустила в доме. Ты говорила:

– Папа, как красиво! В моем доме полно бабочек!

Бабочки летали по комнатам, сидели на шторах. Время от времени кошка Мошка подстерегала одну из бабочек, ловила ее и ела. Почему-то тебе не приходило в голову отнимать у кошки придушенных бабочек, как отнимала ты у собаки придушенную мышь. Я думаю, в те времена ты и кошка по-своему как-то представляли себе жизнь мотыльков и вообще жизнь.

Я каждый день видел, как ты пеленала кошку и укладывала спать. Пеленала туго. Кошка немного выла, когда ее пеленали, но не кусалась и не убегала. У кошки были существенные резоны позволять тебе мучить себя. У бабочек, полагаю, были существенные резоны позволять тебе мучить себя до смерти. Ну конечно же, каждый вечер я читал тебе лекции о хорошем отношении к животным. Но животным было наплевать на мои лекции. Иначе кошка не приходила бы к тебе играть, а мотыльки не садились бы тебе на ладони.

И знаешь что, чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю тогдашних твоих мотыльков.

6

Если ты не ловила гусениц прямо с утра, то мы катались на велосипеде. С тех пор как я купил тебе специальное детское кресло, цепляющееся к багажнику, ежедневные мои занятия спортом стали трепетны. Поутру, увидев меня в спортивных штанах, ты говорила:

– Папа, ты уезжаешь? Навсегда? Возьми меня с собой. Я очень быстро оденусь. Я даже причешусь и почищу зубы.

Когда мы выходили с тобой на улицу и понятно уже было, что отменить велосипедную прогулку невозможно, ты говорила:

– А перчатки-то я и не надену!

– У тебя замерзнут ручки.

– Ничего, я ручками тебя обниму, и они не замерзнут.

Руки у тебя замерзали минуты через две после начала прогулки, и, сидя у меня за спиной, ты засовывала мне руки под свитер и прижималась щекой к моей спине.

– Тебе приятно, какие у меня холодные ручки? Волшебница Бастинда (из мультика «Волшебник Изумрудного города») боялась воды, потому что, наверное, была сделана из мыла. А я не боюсь воды, потому что я сделана из нежности.

– Варя, прекрати! Иначе ты совсем закружишь мне голову, мы упадем с велосипеда и больно ударимся.

– И нас замажут зеленкой.

Минуту ты молчала, мы ехали по лесу, а по краям дороги росли цветы мать-и-мачехи.

– Папа, мне скучно просто так ехать по лесу и даже не собирать цветы. Расскажи мне, как я ходила в цирк.

И я рассказывал тебе в сотый раз. Как в нашу деревню приезжал маленький цирк зверей. Как я был занят, и на представление ты ходила с мамой. Как я понятия не имею, что там происходило, но все равно расскажу.

Доподлинно я знал только, что на представлении этом ты боялась медведя и держала в руках живого удава. Все остальные сведения о цирковом представлении почерпнуты были мною из твоих же рассказов. Чтобы я рассказывал тебе про цирк во время велосипедных прогулок, ты до этого сама рассказывала мне про цирк. По вечерам в детской комнате, сидя на ковре и показывая при помощи игрушечных своих зверей, как выступали звери цирковые.

– Вот выходит обезьяна. – Ты хватала игрушечную обезьяну. – Она такая ободранная и несчастная. Она хочет сделать сальто, но не может. – Ты подбрасывала игрушечную обезьяну вверх, и та неуклюже шлепалась на ковер. – Потом я боюсь медведя. – Ты прижимала кулачки к груди и дрожала. – Потом выходит медведь. Он совсем не страшный. Он ободранный и несчастный. – Ты хватала игрушечного медведя. – Медведь пытается танцевать, но у него совсем не получается.

– Варя, – спрашивал я, – зачем же эти звери выходят выступать на публику, если они ничего не умеют – ни крутить сальто, ни танцевать?

– Они выходят, папочка, чтобы их пожалели, – с этими словами ты обнимала игрушечного медведя и гладила его по голове. – Когда медведь не смог танцевать и пошел домой, ему было очень больно идти по асфальту.

– Варя, прекрати давить из меня слезу. Расскажи лучше про удава.

Рассказ про удава ты исполняла таинственным шепотом:

– Я держала в руках живого удава.

– Удав тоже был ободранный и ничего не умел делать?

– Нет! – шептала ты. – Удав был огромный и сильный. И он очень хорошо умел… – драматическая пауза, – кусать всех своими острыми зубами!

– Почему же он тебя не укусил?

– Ему сделали укол. – С таинственного шепота ты переходила вдруг на небрежный бытовой тон, каким даются обычно пояснения бабушке об общем принципе работы кофемолки или мясорубки или о правилах пользования горшком: – Ну ему просто сделали специальный укол в голову, чтоб он не укусил меня и я могла подержать его в руках.

– В голову? Жалко удава-то!

– Нет, – в твоем голосе звучало восхищение, – удава никогда не жалко.

Я выслушал, наверное, тысячу твоих рассказов про цирк. И тысячу раз пересказал их, управляя велосипедом. Тебе ведь скучно было просто так болтаться в детском кресле, притороченном к багажнику. Чтобы ты не скучала, я рассказывал, что в цирке было много ободранных и несчастных зверей, они ничего не умели делать и поэтому ты их жалела. Не жалела только удава, удава любила, удав был настолько прекрасен и отчаянно смел, что ему даже пришлось сделать укол в голову.

Мы ехали по узкому мостику над речкой. Ты говорила:

– Папа, если мы упадем, нас не будет жалко! – Это было утверждение.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю: вот интересно, автора этих строк жалко? Или ему сделали укол в голову?

7

Каждое утро сразу после катания на велосипеде, а то и прямо после завтрака мы смотрели мультики, и мультики были – ритуальная вещь. Во всяком случае, их следовало смотреть, пока няня или мама не решат волюнтаристски, что хватит, дескать, девочке портить глаза. Ты лежала на диване с задумчивым выражением лица и смотрела один и тот же мультик раз по сто. Когда мультик заканчивался, ты перематывала его на начало (представляешь, тогда еще у нас был кассетный видеомагнитофон), ложилась на диван вверх ногами и смотрела мультик снова, но так, что персонажи с твоей точки зрения двигались по экрану вниз головой. Я не знаю, зачем ты так делала.

Ты быстро освоила видеомагнитофон. Освоение началось с того, что ты запихнула в магнитофон десертную ложку, и магнитофонные слесари в соответствующей ремонтной мастерской очень смеялись и передавали тебе привет. Едва научившись включать магнитофон и выключать, ты стала осваивать проматывание страшных эпизодов. Страшными эпизодами ты считала вовсе не те, когда герою угрожает опасность, а те, когда кто-нибудь на кого-нибудь повышал голос. Ты регулярно проматывала сцену в мультике «Шрек», где зеленый великан кричит на ослика. Кричащего людоеда в мультике «Волшебник Изумрудного города» ты тоже проматывала. Однажды, когда ты совсем что-то расшалилась, разлила по кровати вишневый сок, выкинула в окно кошку (с первого этажа) и ударила дедушку по голове настоящим молотком для забивания гвоздей, я прикрикнул на тебя. Потом пару недель ты со мной не разговаривала и вообще не замечала меня. И только сейчас я понял, что это ты промотала меня на хай-спиде, как проматывала орущего Шрека. Теперь я знаю, что на тебя нельзя повышать голос, во всяком случае мне.

Освоив быструю перемотку, ты принялась, наоборот, осваивать перемотку медленную. Ты держала в руках пульт и кадр за кадром цедила особо полюбившиеся эпизоды. Только (помнишь?) любимые твои эпизоды не были связаны с каким-нибудь выходом прекрасной принцессы замуж или с балом Золушки. От такой рыжей шпаны, какой ты была в то время, не дождаться было девчачьей сентиментальности!

В американском мультфильме «Спящая красавица» почти в самом финале злая колдунья превращается в огромного черного дракона, а юный принц бросает меч ему в сердце. Вот этот, собственно, эпизод ты и цедила помаленьку, кадр за кадром, как особое лакомство. Медленно-медленно дракон поднимался в полный рост, медленно-медленно летел меч. Я спрашивал:

– Варя, тебе нравится, как убивают дракона?

– Нет, конечно, – отвечала ты. – Мне нравится дракон.

В мультике «Шрек» точно так же кадр за кадром ты длила эпизод, где розовый дракон-девочка сидит на берегу болота и плачет горючими слезами от несчастной любви к болтливому ослику.

– Тебе нравятся слезы, любовь или опять дракон?

– Мне нравится девочка-дракон. Ее бросил ослик. Я тоже девочка-дракон. Не оставляй меня тут в телевизионной комнате одну. Посмотри со мной мультик.

А я, как осел последний, шел на работу!

Однажды у тебя появился новый какой-то голливудский мультик про кротов. Кроты были очень милые, с ними происходили разные романтические и экзистенциальные страсти. Но кроме кротов в мультике была еще белая кошка. Как-то раз в выходные мы поехали с тобой в магазин, и там, в магазине, ты увидела белую игрушечную кошку, довольно некрасивую. И сразу попросила эту кошку тебе купить. Мы с мамой убедили тебя, что кошку покупать не нужно, ибо она некрасивая и у нее глупое лицо. Ты вроде как согласилась, но вечером, укладываясь спать, сказала мне:

– Папа, ты не понял, какая это кошка. Ну и что, что у нее глупое лицо.

Тут до меня дошло, что всякого мультяшного персонажа ты воспринимала как родного, а если встречаешь кого-нибудь родного в магазине, то нельзя же его не купить и не привезти домой.

Я поехал в магазин. Белой кошки больше в магазине не было.

В этом же самом мультике про кротов действует еще орава веселых и хамоватых мух под руководством наиболее веселой и хамоватой мухи. И когда несчастная кротовая семья попадает в расставленные людьми ловушки, мухи решают атаковать людей и кротов спасти. Перед началом атаки предводитель мух взбирается на не помню какое возвышение и обращается к товарищам своим с речью, пародирующей речь Ленина из фильмов об Октябрьской революции. Брат Вася заметил, что главный мух действительно похож на Ленина, и ты спросила, кто такой Ленин. Мы не стали отвечать, ни я, ни мама, ни Вася. Нам как-то довольно сложно было корректно объяснить трехлетней девочке, кто такой Ленин. Тогда ты спросила у бабушки с дедушкой.

Вечером я укладывал тебя спать, и ты сказала:

– А я знаю, кто такой Ленин.

– Ну кто?

– Это такой человек. Дедушка говорит, что Ленин прогнал короля. А бабушка говорит, что он сидит в новой норке и никогда оттуда не выйдет.

Надо признать, бабушка и дедушка нашли-таки корректное объяснение для трехлетней девочки. Четкое и без истерики.

8

Сама же ты редко снисходила до объяснений, которые удовлетворили бы взрослого.

– Варя, почему ты так любишь змей?

– Потому что я змеючница.

– А почему ты змеючница?

– Потому что я девочка-змея.

– Ты всегда была девочкой-змеей или ты стала девочкой-змеей?

– Стала. Я стала девочкой-змеей, когда влюбилась в Нага и Нагайну из мультика про Рикки-Тики-Тави.

Глупо, конечно, было спрашивать, почему ты влюбилась в Нага и Нагайну, но я все равно спрашивал. Ты некоторое время молчала и смотрела на меня с сожалением:

– Просто влюбилась, и все. Ты же влюбился в маму? Да?

– Да, – отвечал я, понимая, что попался в наипростейшую ловушку.

– Почему? – Ты торжествовала риторическую победу.

Надо было просто принимать твою любовь к змеям как данность. Бабушка и дедушка ровно так и относились к внучкиной серпентофилии. И как-то раз бабушка с дедушкой повели тебя в серпентарий. Это был, конечно, подкуп. Под предлогом похода в серпентарий бабушка и дедушка легко сумели завлечь тебя к себе в гости и даже заставили тебя бывать послушной минут по двадцать подряд под лозунгами типа: «Варя, отпусти кота, он не любит качаться на хвосте. Отпусти, а то не пойдешь в серпентарий». Ради серпентария ты съела суп, овощи и еще что-то отличное от шоколадной диеты, которой строго тогда придерживалась. Ради серпентария ты даже причесалась, чего вообще-то не делала, объясняя свою нелюбовь к расческе солидарностью со мной: «Папа не причесывается никогда, и я не буду».

Но бабушка с дедушкой рано успокоились. Вы поехали в серпентарий на метро, боясь не отыскать парковочного места возле зоопарка. Когда поезд подошел к платформе, ты сказала:

– Это плохой поезд, давайте подождем хорошего.

– Следующий поезд будет такой же, – пытался возразить дедушка. – Что значит хороший поезд?

– Хороший поезд, – терпеливо объясняла ты, – это такой поезд, в котором купе, мягкие диваны, столик и завтрак в пластмассовой коробочке. И я буду ждать хороший поезд.

– Он не придет, – вздохнул дед. – В метро не бывает СВ.

– Тогда я буду всю дорогу плакать.

И ты действительно всю дорогу плакала. Прекратила плакать только у ворот зоопарка. Путь в серпентарий лежал мимо клетки енотов. Ты остановилась и сказала:

– Ой, я на них похожа! – Оглядела публику и громко повторила: – Посмотрите все, как я на них похожа!

И посетители зоопарка перестали рассматривать енотов самих по себе, а стали рассматривать их в сравнении с тобой. Ты действительно к четырем годам немножко была похожа на енота.

Зато в серпентарии ты стала похожа на змею. Во всяком случае, у тебя неестественно распахнулись глаза, и дедушка утверждает, будто ты практически перестала моргать. Ты таскала деда от террариума к террариуму, карабкалась на деда так, словно он самоходная лестница, прижималась носом к стеклу и кричала про самых отвратительных рептилий:

– Ой, какая хорошенькая змея, мне обязательно нужно такую хорошенькую змею домой! – Или: – Ой, какая чудесная ящерица-шишка и какой хороший у нее ящеренок-шишонок! Такой маленький! Такой хорошенький! Мне обязательно нужно его домой!

Стоит ли объяснять, что очень скоро посетители серпентария перестали смотреть на змей и принялись смотреть на тебя. Ты прочла совершенно незнакомым людям лекцию о том, как влюбилась в змей и как стала девочкой-змеей. Нескольким детям ты объяснила, что змей бояться не следует, потому что змеи, конечно, могут укусить, но в укусе нет ничего страшного. В доказательство этого своего тезиса ты предлагала всякому:

– Хочешь, я тебя укушу, и ты увидишь, что это совершенно не больно?

После серпентария вы с бабушкой и дедушкой проходили мимо клетки с гориллой. Бабушка увлеклась разговором с внучкой и гориллы не замечала, пока ты не ткнула в сторону огромного примата пальцем:

– Во! Смотри!

Бабушка оглянулась и от неожиданной близости к огромной черной обезьяне вздрогнула и вскрикнула.

Вернувшись из зоопарка, вы наперебой стали рассказывать мне про енотов, про змей и про то, как бабушка испугалась гориллы. Ты вставала на цыпочки, поднимала руки над головой, чтоб показать, какой горилла была огромной, и говорила:

– Бабушка так испугалась, что даже закричала и подпрыгнула, – и с этими словами ты немедленно демонстрировала, как именно подпрыгнула бабушка.

– А что, горилла была страшная? – спрашивал я. – Что она делала?

– Очень страшная, – ты перешла на шепот. – Горилла тихо сидела и думала.

– Так почему же она была страшная, Варенька?

– Потому что думала.

9

Кроме способности думать, в животных страшно было еще то, что они пропадали время от времени. Пропала собака Закат, но это когда ты была еще совсем маленькая. Ты, наверное, не помнишь Заката. А когда тебе было года четыре, пропала кошка Мошка. Когда она приблудилась к нашей калитке маленьким трехцветным котенком, все подумали тихонько, боясь спугнуть эту мысль, что после двух лет неудач кошка эта принесет в дом счастье. И кошку оставили. Отвезли к ветеринару, вывели блох, сделали прививки. Кошка мяукала шепотом и имела обыкновение, забравшись на колени к человеку, присосаться немедленно к любой открытой части тела и сосать, пока не прогонят, причмокивая и урча. Видимо, кошку рано отняли от груди.

Ты просыпалась по утрам, наскоро завтракала, ловила кошку, сгребала в охапку, часто даже держа животное вниз головой, и шла с кошкой смотреть мультики. Забиралась на диван перед телевизором, подставляла кошке ладони, и та присасывалась к твоим ладоням, а ты говорила, что это приятно, щекотно и смешно. Иногда вместо «щекотно» ты говорила «щеконто».

Еще ты имела обыкновение кошку пеленать, причем туго, и укладывать спать как раз в то самое время, когда у кошки бессонница. Еще ты надевала на кошку кукольные одежды, заматывала кошку нитками или поясом от халата, как паук заматывает муху. Еще ты учила кошку летать по комнате, привязывая зверьку на спину игрушечные крылышки и швыряя зверька изо всех своих детских сил к потолку. Еще ты выкидывала кошку через форточку в сад, благо окна невысоко и под окнами зимой сугробы, а летом цветы. По десять раз на дню мама, или я, или няня говорили тебе:

– Варя, ну тебе же уже почти четыре года, ты уже совсем взрослая, как же ты не понимаешь, что кошка живая, а не игрушечная и нельзя ее мучить.

В ответ ты прижимала кошку к груди, так что зверь сквозь асфиксию издавал жалобный писк, и говорила:

– Очень люблю этого котеночка. Смотри, какой котеночек.

И вот кошка пропала. Кошка выросла, наступило лето, кошка пошла погулять и не вернулась. На вторые сутки кошкиного отсутствия мы с мамой стали припоминать, уходили ли у нас так надолго другие кошки и возвращались ли. Едучи на работу, я приглядывался как бы ненароком к дороге, потому что на шоссе у нас в деревне автомобили часто сбивают кошек. Мы разговаривали про кошку, вернется ли, и все больше думали, что не вернется. И очень жаль, потому что это же Варина кошка, говорили мы – как-то особенно жаль.

Но ты молчала. За двое суток, за трое суток, прошедшие с момента пропажи кошки, ты ни разу о ней не вспомнила, ни разу не спросила, где она. Ты все так же наскоро по утрам завтракала и шла смотреть мультики, только без кошки.

Однажды утром, прежде чем ехать на работу, я зашел в комнату поцеловать тебя. Я зашел тихо, ты, кажется, не слышала. В телевизоре зеленый тролль Шрек воевал с розовым огнедышащим драконом, а ты, сидя перед телевизором, смотрела в окно и шептала:

– Мошечка, ушла и не приходишь. Почему ты не приходишь? Куда ты ушла? – Ты говорила с небесной кошкой и щекотала себе пальцем ладонь. – Я сейчас пойду гулять и буду искать тебя. Я буду всюду тебя искать и никому про это не скажу.

Я тихонько поцеловал Варю в голову и сказал:

– Хочешь, пойдем искать кошку вместе?

И получил в ответ благодарный взгляд. Мы сели на велосипед и поехали по деревне. Несколько раз мы спускались с велосипеда и шли пешком. Но ты не искала кошку активно, не шарила по кустам, ты смотрела поверх кустов куда-то вдаль, как, наверное, жены моряков смотрят в море.

С этого дня ты стала говорить со взрослыми о кошке. Мы возвращались с прогулки, и ты говорила няне, что вот, дескать, мы с папой опять ходили искать кошку и опять не нашли. А няня использовала пропажу кошки в воспитательных целях. Няня говорила:

– Вот если бы ты, Варя, не мучила кошку, она бы не пропала.

А я почему-то думал, что на пропаже кошки нельзя спекулировать. Нельзя использовать пропажу кошки, чтобы научить девочку хорошему отношению к животным. Надо идти с тобой за руку по дороге, и смотреть вдаль, и вздрагивать всякий раз, когда видишь, как по забору идет кошка, похожая на нашу.

– Ну что, папа, опять мы не нашли кошку.

– Опять не нашли, Варенька.

– Ну ладно. Пойдем тогда я тебе дохлую мышь покажу.

Однажды утром, суток через пятеро после того, как пропала кошка, я встал раньше тебя и отправился на кухню варить кофе. Форточка была открыта, потому что было уже тепло, и в кресле возле стола как ни в чем не бывало спала пропавшая кошка. Пришла ночью в форточку, наелась черного хлеба, поскольку вся остальная еда оказалась недоступной, и спала. Я ждал, что ты обрадуешься.

Ты спускалась из спальни. В пижаме, босиком, рыжее гнездо на голове, розовый след маленькой руки на щеке, потому что спала, подложив руку под щеку.

– О! Мошечка! Папа, включи-ка мне мультики! – с этими словами ты сгребла спящую кошку в охапку вниз головой и потащила к телевизору. – И согрей мне «Растишек». Питьевых, четыре штуки.

10

Телевизор вообще представлялся мне в твоем раннем детстве довольно зловредной вещью, как сейчас айфон. Какой-то безответственный человек, подозреваю, старший брат Вася, сообщил тебе как-то, что по телевизору можно смотреть не только мультики из видеомагнитофона, но и собственно телепрограммы, транслируемые из Останкино еще более безответственными людьми, чем Вася. Если бы Вася научил тебя смотреть программу «Аншлаг» или КВН, то был бы проклят страшным отцовским проклятием, но, по счастью своему, Вася научил тебя смотреть всего лишь шоу «Сам себе режиссер» и счастливо отделался строгим выговором с занесением в учетную карточку.

Однако же потерь избежать не удалось. Четырехлетняя ты стала терзать бабушку проклятыми вопросами:

– Бабушка, а кто эти носатые люди, которых показывают по телевизору?

– Евреи? – догадалась бабушка.

– Они очень смешные, глупые, и у них огромный рот, – продолжала уточнять девочка.

– Тогда не евреи.

После долгого разбирательства выяснилось, что смешные носатые люди с огромным ртом, которые вытеснили на время из твоих фантазий даже червей, змей и насекомых, – это куклы.

Ты пыталась возражать в том смысле, что это не могут быть куклы. Куклы в твоем представлении были гладкие, сладкие, аккуратные и оттого противные. Но постепенно нам удалось объяснить тебе, что куклы бывают и смешными, и симпатичными, как люди, и что живут куклы в кукольном театре.

– Возьми меня туда, – велела мне ты.

И я обещал повести тебя в кукольный театр, и рассчитывал на благодарность в ответ на мое обещание. Благодарности ждать пришлось недолго. Накануне похода в театр я сидел дома и читал книжку. Ты вошла ко мне в комнату с чайной ложечкой в руках. Шла осторожно, чтоб не рассыпать содержимое ложечки, и говорила умильным голосом.

– Папочка, я так тебя люблю за то, что ты возьмешь меня в кукольный театр. И вот я принесла тебе в ложечке сахарок, чтоб тебе было сладко. Открой ротик, я угощу тебя сахарком.

– Спасибо Варенька, но я не ем сахар, особенно просто так вот из ложки.

– Папочка, я так старалась, мама не хотела давать мне сахарок для тебя, но я стащила для тебя сахарок, чтоб тебе было сладко. Открой, пожалуйста, ротик.

Отцовское сердце растаяло, я раскрыл рот, ты сунула мне в рот чайную ложку и, как только я проглотил содержимое ложки, захлопала в ладоши и понеслась скакать кругами по комнате с гиканьем:

– Это соль! Получилось! Это соль! Солено тебе?

На следующий день утром тебя одели в белую блузку, длинную юбку, белые гольфы и новые сандалии. Ты покрутилась перед зеркалом и сказала, что красавица.

Мы подъехали к театру, располагавшемуся в глубине Таганского парка, и, чинно взявшись за руки, пошли по аллеям. Я чувствовал себя вполне таким счастливым отцом семейства, небезосновательно гордящимся красотою и воспитанностью детей. Вася учил тебя жевать жвачку, двадцать раз повторяя:

– Ты поняла, Варик, жевать можно, а глотать нельзя.

– Зачем тогда жевать? – резонерствовала ты, а я еще больше от этого гордился воспитанностью детей.

Накануне прошел дождь. На аллеях были лужи. Мы совсем почти уж подошли ко входу в театр, как вдруг ты вырвала руку, бросилась в самую глубокую лужу, презирая чистоту белых гольфов и новизну сандалий, запустила в лужу руку по самое запястье, презирая чистоту белых манжет, и торжественно извлекла из лужи огромного дождевого червяка.

– Варя брось, что ты делаешь!

– Это же червячок! Он же задохнется в луже! Его же надо отнести на травку, чтоб он пошел домой.

С этими словами ты бережно отнесла червяка на газон, взяла маму за руку своею черной от грязи рукой и продолжила с Васей разговор про жвачку.

Спектакль был про доброго дровосека, злого волшебника и прекрасную фею. Ты не сильно интересовалась сюжетом и в отличие от других детей не подсказывала персонажам правильных решений, предпочитая просто смотреть, как персонажи выкрутятся из волшебных своих злоключений. Оживилась ты, только когда на сцене появились довольно противные кукольные крысы с голыми хвостами.

– Красивые, – констатировала ты, – особенно хвосты.

Под конец спектакля ты явно удовлетворила свой интерес к смешным носатым людям, живущим в театре и двигающимся так, будто они двигаются сами. Мама пыталась в конце спектакля научить тебя аплодировать, но ты сказала:

– Пойдем лучше спасем еще одного червяка.

Пошла и спасла.

Надо сказать, правда, что вечером дома ты заставила каждого члена семьи по нескольку раз пересказать тебе увиденную в театре сказку. Ты слушала про дровосека, волшебника и фею и неизменно спрашивала в конце:

– А про червяка ты почему не рассказываешь?

11

На дачу на Карельский перешеек под Санкт-Петербургом ты не только сейчас рвешься каждый год с завидным упорством. Ты с младенчества туда рвалась. И всякий раз летний переезд на питерскую дачу связан был для тебя с какими-нибудь открытиями. Когда тебе было два года, например, ты впервые открыла для себя существование разных рас. Прежде ты никогда не видела чернокожих людей. Мы вошли в купе, а там сидели двое африканских студентов. Ты не то чтобы испугалась, ты опешила, и даже выронила мешочек с игрушками, который держала в руках. Надо отдать должное африканским студентам: они, увидев твою растерянность, сразу стали улыбаться тебе белозубыми своими улыбками, а один из них нагнулся, стал помогать тебе собирать рассыпавшиеся игрушки и сказал:

– Не бойся, это я просто забыл сегодня утром умыться.

С тех пор у тебя появился аргумент в пользу отказа от умывания по утрам:

– А разве те дяди в поезде были грязные и некрасивые? Разве люди некрасивые оттого, что черные?

Полагаю, ты прекрасно знала, что дело не в умывании, а в разнице между расами. Ты не знала слова «толерантность», но, боюсь, прекрасно знала, что принципиальную папину расовую толерантность можно лихо использовать, чтобы не мыться и не чистить зубов. Я говорил:

– Варя, не морочь мне голову, иди умывайся!

– А разве можно кричать на детей?

Полагаю, ты знала, что вить из меня веревки можно не только посредством разговоров о расовом равноправии, но и посредством разговоров о неприемлемости домашнего насилия.

Боюсь, поездка на дачу всякий раз учила тебя как-нибудь по-новому вить из меня веревки или еще чему-нибудь вредному.

Когда тебе было три года, например, нам все еще удавалось скрывать от тебя, для чего существуют на земле конфеты. Ты буквально не знала, что с конфетами делают, но знала уже, что старшему брату Васе конфеты для чего-то нужны. И вот перед самым отъездом на дачу добрая продавщица в магазине подарила тебе леденец на палочке.

– Спасибо, – сказала ты, вежливо принимая подарок, – мне леденцы не нужны, но я отвезу леденец брату Васе.

Это было еще утром в день отъезда, и весь день ты не расставалась с леденцом. Ты приехала с леденцом в руке на вокзал, сидела с леденцом в купе на кушетке и перед сном пошла с леденцом в туалет.

Наверное, ты пока не представляешь себе, как непросто сходить в туалет в поезде с маленьким ребенком. Просто поверь – это трудно. Мама застегивала штаны, следила, чтобы ты не хватала унитаз чистыми руками, ты вертелась… Одним словом, ты уронила леденец в горшок, печально посмотрела, как лежит леденец в горшке, и проговорила:

– Это же Васечкин леденец. Не спускайте воду. Это же Васечкин леденечик!

– Варя, но мы же не можем достать леденец из горшка, – сказала мама и спустила воду.

Леденец пропал навсегда, а ты принялась рыдать, и рыдала довольно долго. А на следующее утро, когда увидела брата Васю, разрыдалась снова:

– Васечка, я уронила твой леденец. В горшо-о-ок! Тебе, наверное, был очень нужен ледене-е-ец!

Тут тронутый слезами сестры Вася стал объяснять, что леденец, в общем, хорошая, конечно, вещь, но можно ведь купить другой леденец, а можно и вообще обойтись без леденца. Вася вообще имеет обыкновение увлекаться своими аргументами. И тут он увлекся. И не заметил хитроумной ловушки.

– А зачем тебе леденцы? – спросила ты как бы между прочим, мгновенно перестав плакать и приготовившись внимательно слушать ответ.

– Я их ем, – отвечал тоже как бы между прочим Вася.

– Ешь леденцы?! – Ты была несомненно шокирована гениальной простотой ответа. – Они что, вкусные?

– Ну, – юлил Вася, – они на вкус взрослого вкусные, и, когда ты вырастешь, тебе тоже будут нравиться леденцы.

– Они сладкие, горькие или соленые?

– Сладкие, – обреченно отвечал Вася, Вася не умеет врать.

– О! – Надо было видеть, как ты сказала это «о». – Я люблю все сладкое. Дедушка, купи мне и Васечке леденцов.

Дедушкины аргументы про то, что леденцы предназначаются только для больших, были элегантно отбиты твоим контраргументом про то, что леденцы бывают большие, а бывают маленькие. И значит, большие леденцы – для больших людей, а маленькие леденцы – для маленьких.

– Варенька, у тебя зубки заболят! – отчаянно сопротивлялся дед.

Но ты настояла на леденце, съела его, зубки не заболели, и с тех пор ты точно знаешь, что предостережения взрослых – это совершенная ерунда, направленная на то, чтоб лишить тебя сладкого.

12

А кульминацией дачного отдыха всегда было, конечно, празднование твоего дня рождения. Карельскую эту дачу ты с рождения считала лучшим местом, чтобы праздновать рождение. Озеро, сосны, валуны, песок – вместо земли. Приземистые бревенчатые финские домики миллиона по три долларов за домик. Уютно, одним словом, и ты всегда предпочитала справлять день рождения посреди всей этой северной красоты.

Там какая-то особо мягкая вода. От этой воды и без того склонные виться рыжие твои волосы совсем уж становились золотым руном и совсем уж не слушались расчески. То есть, причесывай тебя или не причесывай, все равно на голове у тебя были мелкие колечки. А руки и рот у тебя были синие, потому что ко дню рождения как раз начинался сезон черники, и рыжая твоя голова полдня маячила в черничнике, как флаг партизанского движения, борющегося за бескомпромиссную замену завтрака, обеда и ужина десертом.

На четвертый твой день рождения мы с мамой поехали из Москвы в Петербург на автомобиле, потому что ни один человек не способен утащить такое количество подарков. Мы везли два велосипеда, потому что один купил я, а другой подарила мне подруга, обозвав меня дураком за то, что я покупал велосипед, тогда как у ее сына есть совершенно новый, из которого мальчик вырос. Еще я купил велосипедную каску, потому что в приличных странах дети не только на велосипеде катаются в каске, но даже и на качелях в каске качаются. Ты с удовольствием колола в ней дрова, но на велосипеде кататься в каске отказалась наотрез. Еще мы везли огромную, в человеческий рост, змею, потому что ты любила змей. Еще мы везли огромного медведя, потому что мамина японская сестра подарила тебе медведя. Медведь был больше тебя. Еще мы везли твою няню, потому что ты любила няню, а няня соскучилась по своей воспитаннице и купила тебе лошадку на палочке, плюшевого осьминога и стратегический запас зефира. Я спрашивал няню:

– Вы думаете, Варе понравится эта лошадка на палочке?

Няня отвечала:

– Валера, вот вас никогда не бывает дома, и вы не знаете, что ваша дочь целыми днями скачет на швабре. А я выросла в большой счастливой семье и не могу смотреть, как девочка скачет на швабре.

По части лошадки на палочке няня оказалась абсолютно права. Получив этот подарок, ты совершенно перестала передвигаться по дому и саду пешком, а передвигалась только верхом. А когда склонный к механике брат Вася расстегнул у лошадки на затылке застежку, чтоб посмотреть, как устроен в лошадкиной голове механизм цоканья и игогоканья, ты закатила чудовищный скандал, поскольку брат, дескать, трепанировал лошадке череп.

Из двух подаренных велосипедов тебе понравился тот, что побольше. Ты совершенно не могла самостоятельно на нем кататься, но, кажется, именно то и привлекало тебя, что кому-то из взрослых приходилось бежать с тобой рядом, согнувшись и придерживая руль.

На детский праздник собрались все окрестные дети и все их родители до третьего колена. Гостей было человек сорок, и гости тоже пришли с подарками. Бабушка одела тебя в шелковое бальное платье и сандалии «Ecco», ибо вы обе думали, будто так и надо. Еще ты то и дело забывала приподнимать юбку и поминутно падала в бальном платье на землю.

Еще пришел в гости соседский мальчик Гоша трех с половиной лет и полез к тебе целоваться. В раннем детстве соседа Гошу ты звала обычно «дружочек мой», а Гоша, соответственно, звал тебя «лапочка моя». Когда вы двое не ели чернику, то ноги ваши и попы можно было видеть торчащими из бака, в который наливают воду для полива цветов. Вы ловили в этом баке лягушек, рукава у вас были мокры и лица перемазаны тиной. Но ради твоего дня рождения Гоша помылся и оделся в чистое, пришел и поцеловал тебя в губы. Ты задумалась. С замиранием отеческого сердца я смотрел, как ты стоишь и думаешь, нравится ли тебе поцелуй в губы или не нравится. Гоша поцеловал тебя еще раз. Ты сказала:

– Достаточно, дружочек мой, теперь целуй руки.

Гости шумели и кричали, играли и ссорились. Особой популярностью пользовалась такая игра. Воздушный шарик дети подкидывали над костром, и подхваченный теплым воздухом шарик взмывал выше деревьев. Но все шарики вскоре полопались, и ты предложила улизнуть на озеро купаться.

Там есть такой лесной пляж с обрывистым берегом. Еще с тех пор, как маленьким был я, мы зовем этот пляж «Танцующими соснами», потому что ветер выдувает и дожди постепенно вымывают песок из-под корней сосен, растущих на берегу, и корни открываются, и сосны как бы висят в воздухе, цепляясь голыми корнями, или танцуют на голых корнях.

Искупавшись, ты залезла на одну из висящих в воздухе сосен и сказала, что ты – «русалка на ветвях сидит». А потом, когда тебя одели, ты стала ходить по корням вокруг висящей над обрывом сосны и приговаривать:

– Кот ученый ходит по цепи кругом. Ходит, но немножко боится.

13

Там на питерской даче было два мальчика по имени Тема. Один Тема был постарше. Ему было лет пятнадцать, и он был высокий стройный молодой человек с красиво накачанным торсом. Другой Тема был помладше. Ему было лет двенадцать, он был худой и с печальными глазами. Из мальчишеских доблестей младший Тема примечателен был только тем, что умел, едучи на велосипеде без рук, снять и надеть обратно майку, не прекращая движения.

Так вот, когда тебе было четыре года, ты влюбилась в младшего Тему. Не думаю, что ты видела, как он виртуозно снимает и надевает майку, но просто не могла же девочка из интеллигентной семьи влюбиться в бодибилдера.

Надо сказать, младший Тема приложил-таки некоторые усилия, чтоб вскружить тебе голову. Во-первых, он приглашал тебя к себе в гости и угощал красной и черной смородиной с куста. Во-вторых, на озере младший Тема кидал в воду весло от надувной лодки и кричал:

– Варя, смотри, весло сейчас утонет!

– Ах! – отвечала ты, делая вид, будто тебя и впрямь заботит судьба весла.

По команде «ах!» Тема бросался вслед за веслом в воду, догонял непотопляемое весло, топил его и, удерживая ногами под водой, кричал:

– Варя, весло утонуло, смотри!

Ты смотрела с тем выражением восторга на лице, с каким смотрят люди, уверенные, что вот сейчас прямо на их глазах случится чудо. И чудо действительно случалось. Тема переворачивался, из-под воды вылетали наверх Темины ноги и в ногах весло, не знаю уж, как он собирался грести ногами. Фрейдистских подтекстов этой игры я тоже обсуждать не собираюсь, но, так или иначе, ты стала звать этого мальчика «Тема, который со мной играет».

Ты заставляла всех окружающих фотографировать тебя с Темой в обнимку, а потом бесконечно показывать тебе эти фотографии. Ты дарила Теме самое дорогое, например бисерный браслетик или дождевого червяка. И постоянно про Тему разговаривала. Это было невыносимо, в конце концов.

– Можно поговорить о чем-нибудь, кроме Темы? – спрашивал я.

И получал ответ, который получу еще, вероятно, не однажды:

– Нельзя, папа, Тема играет со мной, понимаешь?

Единственным обстоятельством, ненадолго отвлекшим тебя от разговоров о Теме, была трагическая гибель кота моей двоюродной сестры по кличке Ангел. Кот Ангел был белый, пушистый и милый. Он на лето тоже приезжал на дачу, пользовался там свободой, охотился, гулял по ночам, и вот однажды утром, выйдя из дома, мы нашли кота Ангела лежащим на садовой дорожке. Он был окровавлен и мертв. Его, наверное, разодрали ночью собаки.

Поначалу ты не слишком проявляла скорбь по Ангелу, но потом однажды, сидя на горшке, ибо на горшке человека посещают печальные мысли, ты стала раскачиваться тихонько и приговаривать:

– Какая грусть! Какая грусть!

– Ты о чем это, Варенька?

– Я об Ангеле. Какая грусть, что он ушел к своим кошачьим богам и духам кошачьих предков!

– Господи! Кто тебе рассказал про духов кошачьих предков?

– Дед.

Дед у нас материалист коммунистических взглядов и никак не мог рассказать тебе про духов кошачьих предков. Но в четыре года, если тебя спрашивали, кто рассказал тебе что-нибудь сомнительное или научил какой-нибудь шалости, ты всегда валила все на деда, потому что знала, что деда никто не станет наказывать.

Прогулка в лес в тот день сопровождалась разговорами про почившего кота Ангела и про Тему, как же без Темы. Не помню уж, что я врал, отвечая на шквал вопросов о Темином младенчестве и о младенчестве Ангела, однако смерть кота парадоксальным образом заставила тебя заглянуть не в ту бездну небытия после жизни, в которую отправился кот, а в ту бездну небытия, которая предшествует рождению.

– А когда Тема был маленький, я где тогда была?

– Тебя тогда еще не было.

– А когда Ангел нашелся маленьким котенком, я где тогда была?

– Тогда тебя тоже еще не было.

– Как это меня не было? Я была у мамы в животике?

– Нет, тогда тебя даже у мамы в животике не было.

– Как это не было? Где-то же я была. Может, на небе?

– Кто тебе рассказал про небо?

– Дед.

– Ну не знаю, может, и на небе.

– Как там, на небе? – спросила девочка.

– Ну не знаю, наверное, там ангелы.

– Ангелы?! – Ты вытаращила глаза от удивления.

Уверен, что ты представила себе облака и стада котов в облаках.

14

Лето кончилось, вы вернулись с дачи, и начался форменный сумасшедший дом, по которому мы с мамой соскучились, конечно, но еще больше нас соскучилась собака. Едва вы вошли в дверь, собака принялась прыгать лапами на старшего твоего брата Васю, а Вася стал громогласно восклицать:

– Собака, отвянь от меня!

– Собака, привянь ко мне! – кричала в то же время четырехлетняя ты, хватала собаку за уши, каталась на собаке верхом, и, кажется, в конце концов вы покусали друг друга.

Когда замученная собака вырвалась наконец от тебя, выпила полмиски воды и спряталась в кустах, ты принялась за кошек. Старшего кота Мурзика ты по обыкновению выбросила в окно, причем не потому, что Мурзик не нравился тебе, а, наоборот, потому, что тебе нравилось смотреть, как кот летит из окна в клумбу. Младшую кошку Мошку ты нацепила на себя в качестве воротника. Родившихся недавно у Мошки трех рыжих котят Вася строго-настрого запретил тебе трогать, и поэтому ты трогала их тайно от Васи. Ты как-то так трогала котят, что котята пищали. Вася отрывался от компьютерной игры, бежал через весь дом, топая ножищами сорок пятого размера, и кричал своим толстым голосом:

– Варя, не трогай котят, они станут злыми!

– А я Мошку трогала всегда, – парировала ты, укутываясь в кошку, безропотно исполнявшую роль воротника, – а она не стала злая.

Вечером перед сном вы с Васей садились вместе за стол и писали, приблизительно так же, как писали письмо родителям мальчика Дяди Федора в мультике о Простоквашине кот Матроскин и пес Шарик. Вася писал маме список канцелярских товаров, которые надо купить ему к началу учебного года: тетрадок общих – пять шт., тетрадок тонких в клеточку – десять шт. Ты же, к вящей ярости брата, аккуратный его список покрывала каракулями.

– Варя, зачем ты в моем списке калякаешь?

– Я не калякаю, а пишу маме письмо!

– Какое письмо! Ты же не умеешь писать!

– Ну я же написала.

– Что ты написала? – Вася злился. – Тут каракули бессмысленные! Ну прочти, что ты написала.

С торжественным видом ты брала листок, внимательно в него смотрела и читала как будто бы:

– Дорогая мамочка, не покупай мне, пожалуйста, никаких кукол и никаких игрушек, а купи мне чего-нибудь сладенького. Какой-нибудь сладенький цветочек.

Разумеется, на следующий день на двух работах работавшая мама не успевала купить Васе по списку тетрадки, но зато привозила тебе коробку рахат-лукума, сделанного из лепестков роз.

По утрам ты приходила к нам с мамой в спальню и начинался час нежности. Ты забиралась под одеяло между мамой и мною. Ты называла это «заблаться в селедку». Забравшись в середку, ты не лежала, однако, на месте ни секунды, а вертелась, исполняла на моей спине классический массаж «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы» и целовала маму. Ты говорила:

– Вот в щеки можно целовать, в уши можно целовать, в шею можно целовать, а в губы целовать нельзя.

– Кто это тебе сказал, Варя, что в губы целовать нельзя?

– Дед, – отвечала ты, не просто потому, что всегда валила на деда все сомнительное, а потому, что дед и вправду является поборником асептики, гигиены и пуританской морали.

– Почему это нельзя целовать в губы?

– Потому что, когда целуешь в губы, передается всякая зараза.

– Но мы же с мамой целуем друг друга в губы.

– И что, зараза у вас не передается? – уточнила ты.

Ответить было нечего. Мы мямлили как-то про то, что если люди друг друга любят, ну то есть если они близкие люди, то они, конечно, целуют друг друга в губы, потому что, ну в общем, они любят друг друга. Мы переглядывались в том смысле, что совершенно непонятно, как быть с дедовской пропагандой пуританской морали, равно как и с бабушкиной пропагандой бутербродов. А ты загибала пальцы и считала:

– Лас, два, тли, четыле…

– Что ты считаешь, Варя?

– Близких людей.

– Ну и сколько у тебя близких людей?

– Лас, два, тли…

– Нет, ты перечисляй.

– Я люблю дедушку, потому что он иглает со мной и читает мне, лас. Я люблю бабушку, потому что она нежная, два. Я люблю Васю, потому что он читает мне, тли. Я люблю маму, потому что она тоже очень нежная, четыле. Все!

– А меня? – спросил я малодушно. – Меня, папу, папочку?

Пауза была очень долгая. Ты осматривала меня придирчиво и наконец, смилостивившись, сказала:

– Ну ладно, тебя я тоже люблю, – пауза. – За то, что ты с моей мамой, – пауза. – А еще я люблю кошку Мошку.

И радость моя оказалась сомнительной. Я, конечно, был зачислен дочерью в клуб любимых и близких людей, но лишь благодаря протекции жены и лишь наряду с кошкой. Кроме того, после разговора про поцелуи и близость ты взяла за правило целовать кошку в губы.

15

Про выставку динозавров тебе рассказывали много раз. Знакомая девочка Елочка рассказывала про динозавров, журналист Тополь писал про динозавров заметку. А ты ведь очень любила динозавров, особенно таких, у которых открывается рот, видны зубы и можно положить им в рот кусок яблока и играть, будто динозавр жует яблоко.

Одним словом, мы пошли в Музей истории Земли на динозавров. Я довольно далеко запарковал машину, мы шли пешком, ты ехала у меня на плечах и говорила про динозавров. У двери в музей я поставил тебя на землю и спросил:

– Не боишься? Они большие и рычат.

– Я, – ты изобразила на лице презрительную улыбку, – динозавров не боюсь, я их люблю, особенно с зубами, особенно когда рычат.

И мы вошли внутрь. В первом зале были огромные дельфин и акула. У акулы был прекрасный рот с тремя рядами зубов, и я подумал, что тебе, наверное, понравится мысль о том, как здорово было бы засовывать в этакий-то рот яблоко. Я обернулся:

– Варя, а вот смотри…

Но ты не смотрела. Ты стояла, зажмурившись, все крепче сжимая мою руку и все крепче прижимаясь ко мне. Не открывая глаз, ты сказала:

– Пойдем, пойдем дальше, где нет акул.

В следующем зале акул не было, зато был этот вот огромный хищный динозавр с зубами, не помню, как называется. Ты, одной рукой держась за меня, второй рукой стала закрывать и без того зажмуренные глаза. Шла с закрытыми глазами. Иногда спотыкалась, споткнувшись, открывала глаза на мгновение, видела очередное какое-нибудь чудовищное чудовище, еще сильнее пугалась и еще сильнее зажмуривалась. Это было необычно для тебя. Ты действительно любила динозавров, бесстрашно брала в руки лягушек, червей, гусениц и ящериц. Ты была постоянной посетительницей серпентария. В цирке держала на плечах живого удава и гладила удава по голове. Но эти динозавры…

В одном из залов ты в очередной раз споткнулась, в очередной раз приоткрыла глаза и увидела трицератопса.

– Ой, – сказала ты, – трицератопс. Ее у меня в мультике зовут Сэра, а вот ее папа, и я хочу их погладить.

– Тебе нравится трицератопс? – обрадовался я. – Ну слава богу.

– Нет. – Ты задумчиво подошла к трицератопсу и задумчиво гладила его по резиновой рычащей морде. – Трицератопс мне не нравится. И я его тоже боюсь. Я всех боюсь, но не могу же я прийти на выставку, всех бояться и никого не гладить.

Ты и правда всех боялась. Даже на выходе из музея в лавке с игрушечными динозаврами ты боялась игрушечных динозавриков и полуразобранный макет большого динозавра, нарочно демонстрирующий внутреннее свое устройство, чтоб дети узнали в динозавре робота и не боялись.

Ты, кажется, сама была шокирована своим испугом, и когда мы вышли на улицу и пошли через двор психфака на Никитскую, ты говорила:

– Ну вот же кошка бежит, я же не боюсь кошку. – Или: – Ну вот же веточка лежит, я же не боюсь веточку.

Тут маме в голову пришла блестящая мысль. Она сказала:

– А хочешь, Варя, пойдем в Зоологический музей? Он тут за углом?

– А там нет динозавров?

– Нет.

– А там нет кого-нибудь, кого я боюсь?

– А кого ты боишься?

– Никого.

– Значит, его там нет.

Билет в Зоологический музей стоил ровно в двадцать раз дешевле, чем на выставку динозавров. В Музее пахло нафталином, мы поднялись по лестнице. Я ждал увидеть на твоем лице разочарование, но увидел восторг.

– Ух ты! – кричала ты. – Смотри, какие черепахи! Какие ящерицы! Ух ты! Смотри, а это кто?

Ты бегала от стенда к стенду. Тебе дико нравились все: черви, змеи, бабочки, мурены какие-то, и, честно говоря, мне тоже было довольно интересно.

– А вот, – кричала ты, – посмотри, какие ракушки!

Ты стояла перед стендом с ракушками, а я тянул тебя за руку, потому что приметил уже, что за углом красуется на отдельном постаменте раковина величиной с тебя.

– Варя, смотри!

– Вот это ракушка!

Особенно тебе понравился тот зал, где животные и птицы. Незнакомых птиц ты подолгу рассматривала, переспрашивала, как они называются и где они живут. Знакомых птиц ты узнавала как родных, умилялась наличию у них птенчиков и совершенно не заботилась как-то, что и птицы, и птенчики – чучела. Я давно знал, что ты в те времена запросто могла одушевлять неодушевленные предметы, с легкостью своеволия решая, например, который плюшевый мишка будет живым, а который – просто куском тряпки.

Ты заставила нас пройти по Зоологическому музею трижды. Трижды по всем залам, и до самого вечера только и разговоров было, что про Зоологический музей. А с выставки динозавров ты принесла пластмассовые яйца, которые, если бросить их в воду, раскрываются, и вылупляются динозаврики. Вылупляющиеся динозаврики были куплены в лавке вопреки страху. За то, что вылупляются.

16

А однажды ты вбежала в комнату к бабушке и дедушке вся в слезах. Ты так плакала на бегу, что слезы разлетались по сторонам. Ты обнимала бабушку, обнимала дедушку, брала их за руки и сажала рядышком на диван, чтобы обнять обоих вместе. Обнимала и говорила сквозь слезы:

– Бабушка, дедушка, вы что же? Умрете?

Психологи предупреждали, что нормальное развитие примерно к трем-четырем годам приводит ребенка к осознанию смертности. Сначала ребенок должен осознать смертность самого старого члена семьи, потом – всеобщую смертность, потом – собственную. И надо же как-то отвечать ребенку на вопросы о смерти.

– Ну умрем, конечно, – сказала бабушка. – Но, во-первых, не прямо сейчас.

– Да? – Ты, кажется, удовлетворилась ответом. – Это хорошо. Тогда будем играть в «кваку».

«Квака» – помнишь? – это была такая игра, по правилам которой дедушка должен был лечь на диван, а ты, разбежавшись из дальнего угла комнаты, прыгала дедушке на живот, причем твоя коленка приходилась в аккурат деду на солнечное сплетение. В момент прыжка ты победно выкрикивала слово «квака», а в момент твоего приземления на дедушку коленкой под дых подобный же какой-то звук исторгался из дедушки сам собой.

Через несколько дней безо всяких уже слез, а вполне философически ты спросила, словно бы просто продолжая разговор, прерванный игрой в «кваку»:

– Так что же? Получается, все умрут?

– Получается, так, – отвечала бабушка. – Но, во-первых, не все сразу, а во-вторых, еще не скоро. И знаешь еще что? Люди к старости так-то уже устают жить, что умирают без сожалений.

Я не уверен, что бабушка отвечала правильно, но тебя ответ удовлетворил. Еще на несколько дней тема смертности была закрыта. Вернее, так: ты не спрашивала о смерти, но если подойти тихонечко, когда ты играла одна, и послушать, что ты там бормочешь себе под нос, то становилось понятно, что в рыжей твоей голове, похожей на одуванчик, шла серьезная работа.

Ты лепила пластилиновых змеек. Змейка побольше – это папа. Змейка поменьше – это мама. И у них еще был маленький пластилиновый змееныш. Я стоял за твоей спиной и слушал. Ты тихонько бормотала:

– Жили-были мама-змея, папа-змея и маленький змееныш. Потом папа умер. – Ты безжалостно скатала папу-змею в цветной пластилиновый шар. – И тогда папу съел динозавр, потому что мертвых съедают, – с этими словами ты запихнула пластилиновые останки папы-змеи в пластмассовый рот игрушечного динозавра и продолжала: – Но это ничего, мама-змея и маленький змееныш стали жить сами, без папы. К ним приходили гости, и гости были вместо папы.

Мне совершенно не нравилась эта сказка. Хотелось бы, чтоб мама и папа жили долго и счастливо, вырастили детей, побаловали внуков, увидели правнуков и умерли в один день, а не вот этот пластилиновый ужас. Особенно гости расстраивали. Эти чертовы гости, с легкостью заменившие съеденного динозавром папу.

Еще через несколько дней ты задала самый трудный вопрос. Мы, конечно, готовились, но вопрос все равно был трудный. Бабушка, психиатр и доктор медицинских наук, нарочно инструктировала всех взрослых членов семьи вечером за чаем, как отвечать на этот вопрос, имеющий быть заданным со дня на день. Но вопрос все равно оказался трудный, и хорошо, что задала ты его сначала бабушке. Ты спросила спокойно:

– Я тоже умру?

Тихий вопрос был похож на удар молнии. Бабушка отвечала:

– Да, но это еще очень не скоро. Через сто лет. И у тебя будет очень интересная и счастливая жизнь. Ты будешь учиться и узнавать много интересного. У тебя будут друзья, и с ними будет очень весело. Ты встретишь хорошего человека и очень полюбишь его, а этот человек полюбит тебя. У вас будут дети. И у ваших детей тоже будут дети.

А ты уже умела считать. Ты очень уверенно считала до тридцати. После тридцати начинала сбиваться, но все же добиралась до шестидесяти. Ты знала, что есть число сто, но число это представлялось тебе невероятно огромным. Ты сказала:

– Сто лет? – Раскинула руки в стороны, как будто держа над головой что-то огромное, и сказала: – У меня есть сто лет! Это очень много.

Дело только в том, что уже тогда ты любила лазать по деревьям. И вопрос ты задавала бабушке, забравшись на дерево, стоя в кроне дерева, а бабушка и дедушка стояли внизу, а я сидел поодаль на лавочке.

И для того чтоб раскинуть руки над головой и показать руками, какой это огромный срок – сто лет, тебе пришлось отпустить ветки, за которые ты держалась, стоя в кроне дерева. Ты раскинула руки над головой, секунду еще постояла в кроне дерева, ни за что не держась, а потом упала, буквально рухнула с дерева вниз. Дед поймал тебя у самой земли. Поймал и сказал, что сто лет – это если ты будешь хорошенько держаться за ветки, когда лазаешь по деревьям.

17

Иногда мы ходили в магазин «Икеа». Ну, например, купить что-нибудь ненужное, встретить знакомых, посоветовать что-нибудь ненужное знакомым, просто укрепить семью, потому что, выходя из магазина, нагруженные бессмысленными пакетами люди как-то сближаются, ибо вот вместе и наглядно натворили глупостей.

Ради всего вышесказанного мы и пошли в магазин «Икеа» с тобой. И я знал. Я знал, что надо проскользнуть как-то мимо детского загона при входе, потому что мне не нравится сама идея камеры хранения для детей. Я подумал, что лучше мы пройдем по этажам с тобой вместе, купим тебе в отделе игрушек маленьких куколок, надевающихся на пальцы, а потом я стану управлять автомобилем и слушать, как на заднем сиденье вы с мамой играете в ролевые игры надетыми на пальцы куколками. Но не тут-то было. Ты вошла в вестибюль «Икеи», увидела за стеклом бассейн этот чертов, где вместо воды шарики, а в шариках резвятся дети, и веселье у них столь же сомнительное, сколь сомнительным заменителем воды могут быть пластмассовые шарики.

– Я хочу туда, – заявила ты.

Я пытался возражать. Я рассказывал, что наверху можно валяться на диванах, пролезать в дырку, ведущую в отдел игрушек, покупать игрушки, наконец, сшибать прилавок с бокалами. Ничего не помогло. Ты настаивала на том, что обязательно пойдешь в камеру хранения для детей, потому что все дети туда идут и можно там купаться в бассейне из шариков.

Пришлось покориться. На тебя надели синюю майку с номером один. С тебя сняли ботинки, заставили меня подписать квитанцию или, может быть, акт сдачи-приемки ребенка, после чего ты оказалась в вожделенной игровой комнате, а мы стали смотреть на тебя снаружи через стекло.

Ты вышла на середину комнаты ровно на полпути между закутком, где дети смотрели мультики, и закутком, где дети купались в пластмассовых шариках. Вышла и стала. И стояла долго, опустив свои тоненькие руки. Словно бы ждала чего-то.

– Пойдем, – сказала мама. – Варя разберется.

А я смотрел, как ты стоишь столбом посреди игровой комнаты, и никак не мог вспомнить, где я видел это или читал про это.

Мы так и ушли, оставив тебя стоять посреди игровой комнаты. Накупили чего-то ненужного, накупили куколок, надевающихся на пальцы, и вернулись. Теперь ты сидела перед телевизором и смотрела почти наизусть знакомый тебе мультик про Шрека. Я предъявил квитанцию на ребенка, и женщина с рупором пошла по игровой комнате, выкликая:

– Кто тут у нас Варя?

Ты не отзывалась. Ты смотрела на потешного тролля в телевизоре и совсем не слышала ничего вокруг. На каком-то этапе женщина с рупором подошла к тебе и, держа рупор прямо у тебя над ухом, стала выкликать:

– Кто тут у нас Варя?

Пришлось мне подозвать эту женщину и объяснить ей, что Варя – это та самая рыжая девочка, у которой над ухом она только что орала в рупор.

Наконец ты вышла. Я спросил, купалась ли ты в пластмассовых шариках.

– Нет, – ты пожала плечами, – меня никто не позвал купаться.

– А что ж ты не пошла купаться в шариках сама?

– Потому что меня должен был кто-то позвать.

– Почему ты так решила?

– Потому что со мной так нельзя, чтобы никто меня не позвал.

Весь этот разговор и вся твоя логика были невероятно как-то знакомы мне. Я где-то слышал подобные слова или читал их. Я спросил:

– Так, значит, тебя никто не позвал, и ты пошла смотреть мультик?

– Да, про Шрека. – Ты отвечала с некоторой даже небрежностью. – Потому что Шрек знакомый, он махнул рукой, и я пошла его смотреть.

И тут я вспомнил:

«Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и… сдерживая дыхание, блестящими испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и величайшее горе. У ней была одна мысль: неужели так никто не подойдет ко мне? Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую и как им весело будет танцевать со мною».

Лев Толстой. Первый бал Наташи Ростовой.

Мы сели в машину. Я глядел в зеркальце. На заднем сиденье вы с мамой достали маленьких куколок из пакета, надели куколок на пальцы и принялись играть в ролевые игры. Мама играла за короля, принцессу, шута, ведьму и пирата. А ты играла за одного только дракона. Ты сказала:

– Давай, мама, играть, что дракона никто не знает и никто не хочет с ним играть.

– Давай, – сказала мама и, дергая пальцем, увенчанным куколкой принцессы, продолжала тонким голосом:

– Ты кто? Я тебя не знаю.

– Я дракон, – отвечала ты, дергая одетым в дракона пальцем. – Вы меня не знаете и поэтому думаете, что я злой.

– А ты злой? – спросила принцесса.

– Нет, я добрый.

18

Довольно долго, почти месяц бабушка рассказывала тебе про дом сказок. А ты ходила и повторяла, что есть, дескать, в Москве сказочный дом и надо обязательно туда поехать, как только мама и папа окажутся дома одновременно, каковое событие в то время случалось реже, чем в пустыне дождь. Я не вылезал из командировок, шесть поездок по четыре-пять дней за полтора месяца, мама меняла работу. От этого ты вынуждена была сидеть дома, превращая от скуки деда в батут.

Я приезжал из командировок своих поздно вечером, почему-то получалось всякий раз именно поздно вечером. Ты уже спала, я заходил в детскую поцеловать тебя, и ты говорила сквозь сон:

– Папа? – Ты не открывала глаз и, только что научившись произносить «р», даже спросонья произносила этот звук раскатисто. – Ну во-перррвых, побрррейся, а во-вторррых, ты пррривез мне какой-нибудь подарррок?

– Нет, Варенька, не привез.

– Ну ты же был в командиррровке. Ты же ррраньше пррривозил мне подарррки из командиррровок.

– Знаешь, что-то в последнее время командировки получаются в такие какие-то места, где детям плохо и нет для детей подарков.

– Так не бывает. Не бывает таких мест. И ты не можешь так ко мне относиться, чтобы не пррривозить мне подарррки. Хорррошо! Завтррра пойдем в сказочный дом.

Я обещал в сказочный дом, понятия не имея, о чем ты говоришь, зато зная уже, что вставать мне назавтра в семь утра, ехать на чертову работу и ни в какой сказочный дом мы не пойдем, чем бы он ни был, этот сказочный дом. Почему-то ты ни разу не призвала меня к ответу, ни разу не назвала обманщиком, а просто говорила всякий раз, что пойдем, дескать, завтра в сказочный дом, и засыпала, обняв плюшевого дракона из мультика про Шрека, каковой дракон добыт был подругой моей в Америке. Приехал в Москву и получил твой комментарий: «Я так долго его ждала, что, пока ждала, разлюбила, теперь его жалко, и от жалости я люблю его еще больше». Наконец в какие-то выходные утром ты вошла в нашу спальню и в кои-то веки застала в спальне обоих родителей вместе. Ты забралась к нам под одеяло и констатировала:

– Все собрались. Сегодня пойдем в сказочный дом.

– Про какой сказочный дом она говорит все время? – спросил я маму.

– Понятия не имею, – отвечала мама.

– Про какой сказочный дом ты говоришь, Варя?

– Понятия не имею, – отвечала ты.

Мы стали пытать бабушку, про какой такой сказочный дом она говорила девочке. Бабушка не могла вспомнить. Бабушка пыталась расспросить тебя, какой именно из ее рассказов так сильно запал тебе в душу. Ты говорила:

– Как же ты не помнишь, бабушка. Ты же рассказывала мне про сказочный дом, где все шкафы даже сделаны как в сказке про трех богатырей, где живет серый волк, а на волке ездит Иван Царевич. Ну дом такой, как же ты не помнишь, где сестрица Аленушка плачет. Ну там еще всякие богатыри. А еще там всем дают такие большие войлочные тапки.

Замечание про войлочные тапки оказалось ключевым. Мы догадались, что сказочный дом – это музей художника Васнецова, про который между делом рассказывала бабушка внучке, вероятно, чтоб заморочить голову и заставить есть неудачный шпинатный суп. Мы вышли из дома, сели в машину и поехали в Музей Васнецова. Мы знали, что тебя ждет разочарование. Шел дождь. Ты старательно обходила лужи, понимая, что если намокнут ботинки, то сказочный дом может опять отмениться.

– Видишь, Варя, какой терем, – с деланым энтузиазмом сказала тебе мама, когда мы подходили к деревянному особнячку в сухаревских переулках.

Ты ничего не ответила. Просто вошла внутрь. Сначала тебя разочаровали войлочные музейные тапки. Тапки лежали в большом ящике в углу, все разного размера и цвета, они не имели завязок и были грязные. Потом тебя разочаровала экскурсия. То есть мы не имели к экскурсии никакого отношения, просто в то же самое время, когда мы пришли в Музей Васнецова, туда привезли группу школьников, и дама-экскурсовод держала детей по двадцать минут у каждой картины, завывая и пытаясь научить детей методом завывания понимать всю красоту и неповторимость живописи Васнецова. Живопись, прямо надо сказать, средняя. Но больше всего разочаровало тебя то, что все эти волки и Иваны Царевичи, Аленушки и богатыри – все это нарисованное. Неподдельный твой интерес вызвали только картины на втором этаже в мастерской художника – они изображали драконов. Ты ведь любила драконов, помнишь? Смотрительница этого музейного зала не стала завывать, а доброжелательно принялась объяснять тебе, чем дракон отличается от Змея Горыныча. Развернулась небольшая дискуссия. Пожилая смотрительница и маленькая девочка, кажется, остались довольны друг другом. Когда мы вышли из музея, ты потянула меня за руку вниз и сказала:

– Это дом сказок, только сказки нарисованные. Можно мы теперь поедем в такое место, где есть настоящий большой волк, который стоит или сидит и не нарисован.

И мы поехали в Дарвиновский музей.

19

А помнишь театр «Тень»? Интересно, существует ли еще театр «Тень»? Вы ходили туда с братом Васей смотреть лиликанскую трагедию «Два дерева», и потом целую неделю я выслушивал подробные рассказы.

Пятнадцатилетний Вася рассказывал, что это такой специальный театр, где спектакль играют для шестерых зрителей, так что представление надо заказать, надо собрать компанию из шестерых приятелей, а через некоторое время из театра перезвонят и спросят, удобно ли вам, например, в четверг в шесть вечера. Нам было удобно, и вы с Васей пошли. Вася рассказывает, что неподалеку от метро Новослободская надо было зайти в обычный дом, подняться по лестнице и позвонить в обычную квартиру. В квартире этой расположена была страна, где жили крохотные человечки – куклы, разумеется, уточнял Вася. Человечки эти, рассказывал Вася, почти не едят, питаются исключительно духовной пищей, основным продуктом питания у них является театр. Некогда они были захвачены злобными огромными лилипутами, посажены в стеклянные аквариумы, и лилипуты развлекались, глядя на лиликанскую жизнь в аквариуме, как на шоу «За стеклом». Потом злобные лилипуты погибли во время наводнения, а маленькие лиликанские человечки спаслись в своих аквариумах и, когда вода схлынула, стали жить свободно. Вася говорил, что зрителей, пришедших смотреть этот кукольный спектакль, сначала угощают чаем с крохотными лиликанскими пирожными, потом ведут на экскурсию по лиликанской столице и, наконец, подводят к главному в столице зданию – лиликанскому театру, в окна которого можно заглядывать снаружи и смотреть, как идет внутри в театре представление. В зале сидят кукольные зрители, в оркестровой яме играет кукольный оркестр, на сцене кукольные актеры разыгрывают пьесу о любви прекрасной принцессы и прекрасного принца. А ты смотришь на это все через окно театра, и в ухе у тебя наушник, а в наушнике – синхронный перевод с лиликанского на русский, причем переводчик делает потешные ошибки, называя, например, меч-кладенец «шпагой, которая поможет совершить всякий подвиг». Спектакль, по словам Васи, заканчивается тем, что все герои гибнут, после чего кукольные актеры поднимаются со сцены крохотного театра и кланяются кукольным зрителям. Особо Вася отмечал, что по ходу пьесы принц смотрит спектакль, то есть на маленькой кукольной сцене появляется совсем уж крохотная кукольная сцена, то есть получается театр в театре. И Васе интересно было думать, что, может быть, кто-то огромный присел на корточки неподалеку у метро Новослободская и, заглядывая в окна театра «Тень», наблюдает, как Вася смотрит спектакль, в котором принц смотрит спектакль.

А четырехлетняя ты рассказывала про спектакль театра «Тень» совсем иначе. Тебя не интересовали театральные условности, и ты не признавала театральных условностей. Я спрашивал тебя:

– Варенька, а эти лиликанские крохотные человечки – они игрушечные или настоящие?

– Настоящие, конечно. – Ты, кажется, не очень понимала вопрос.

– Настоящие, как кто? Как ты?

– Как я или как собака Тяфа.

Ты помнишь, что Тяфа – это была игрушечная собака. Я спрашивал:

– А что там произошло в театре?

Ты рассказывала:

– Там была прекрасная принцесса. Она была прекрасная потому, что у нее рыжие волосы, как у меня. Только у нее волосы длинные и гладкие, а у меня короткие и с кудряшками. Поэтому они все погибли.

– Они все погибли, потому что у принцессы длинные и гладкие волосы?

– Нет, они погибли, потому что злобный колдун вылез из яблока и застрелил принца из пальца.

– Колдун умеет стрелять из пальца?

– Конечно, умеет. Я же говорю, он даже умеет вылезать из яблока.

Я спрашивал:

– А они погибли по-настоящему? Как зимой погибла наша кошка?

– Конечно, они погибли по-настоящему. Как зимой погибла кошка, только кошка потом не ожила, а они ожили.

– Почему они ожили?

– Потому что, – ты переходила на шепот и делала таинственное лицо, – потому что там была огромная черная лапа с красными когтями, и все они ожили.

– Может быть, они не погибали, а просто играли, как будто погибают?

– Нет, они погибли по-настоящему, а потом там была черная огромная лапа с красными когтями, и все они ожили. А я пошла пить чай.

Еще ты рассказывала, что в театре «Тень» чай был очень вкусный, потому что сахар в него клали серебряными щипчиками, щипчики были очень красивыми, и дома у нас таких щипчиков нет.

20

Когда речь шла о театре, ты не отличала реальность от игры, но это тебе не мешало играть. И ты играла в зверей. Ну то есть ты постоянно в них играла, превращаясь, как правило, в кошку или реже в дракона и комментируя повадки кошки, что называется, в прямом эфире, то бишь непосредственно эти повадки проявляя.

Большую часть суток ты передвигалась на четвереньках, сообщая при этом:

– Кошки ходят на четырех лапах, на лапах у них подушечки, поэтому они ходят бесшумно. – Потом твой голос становится таинственным и грозным шепотом: – В подушечках у кошек когти, и они могут… – пауза, – царапаться!

Последнее слово произносилось с некоторым даже ликованием, и лучше было в этот момент спрятать как-нибудь от тебя открытые части тела, потому что поцарапать девочка-кошка могла всерьез.

Любимым развлечением у девочки-кошки был цирк зверей. Цирком этим, разумеется, могло быть любое человеческое действие, которое в исполнении кошки становилось представлением, достойным продолжительных аплодисментов. Например, вот ты умывалась утром и чистила зубы.

– Посмотрите, – кричала ты, выдавливая пасту на щетку. – Кошка выдавливает пасту! Это цирк зверей! Кошка чистит зубы! Держит щетку в лапе и чистит зубы! Это же цирк зверей!

Комментарии у тебя получались такие эмоциональные, что пена от зубной пасты летела во все стороны, каковое обстоятельство следовало считать естественной платой за представление. Желательно было, конечно, чтобы, когда девочка-кошка чистит зубы, в ванную набилась вся семья в качестве зрителей и вся семья аплодировала бы.

Разговорами про зверей тебя можно было отвлечь от конфет, от мультиков, от обид. Если пообещать тебе, что всю дорогу мы будем играть в девочку-кошку, можно было вытащить тебя на занятия или на улицу, когда ты не хотела учиться или гулять. И наоборот, когда тебе хотелось идти на танцы, но нельзя было, потому что плохая погода и сопли, то, пообещав тебе игру в зверей, легко было уговорить тебя остаться дома.

Ты довольно плохо ела, и бабушка регулярно использовала разговоры про животных, чтобы запихивать в тебя суп. Как-то раз бабушка кормила тебя супом и разговаривала с тобой про зверей.

– Вот ты кошка, – сказала бабушка, понимая, что морочить тебе голову придется долго, потому что супа в тарелке много. – А раньше ты кем была?

– Раньше я была котенком, – отвечала ты. – А до котенка я была девочкой.

– А кем раньше была курица? – продолжала бабушка, явно задумав вырулить на вопрос о том, что было раньше, курица или яйцо. В этот момент на кухню заглянул брат Вася, которому тогда было пятнадцать лет и который в силу возраста любил неразрешимые задачи.

– Курица раньше была цыпленком, – отвечала ты, заглатывая суп и не ожидая подвоха.

– А цыпленок кем был раньше? – настаивала бабушка.

– Цыпленок раньше был яйцом, – констатировала ты с довольной рожицей. Тебе, похоже, нравилось думать о том, что яйцо и цыпленок ничуть не дальше друг от друга, чем девочка и кошка. Тебе, кажется, нравилось думать, что если яйцо могло превратиться в курицу, то ничего неправдоподобного нет в превращении девочки в кошку.

– Ну хорошо, – сжалилась бабушка. – А кем раньше была лошадка?

– Тоже яйцом! – засмеялась ты. – Ну нет. Ну ладно! Я знаю, что жеребеночком.

И тут старший брат Вася не выдержал. Он вмешался в разговор, а когда он вмешивался в разговор с тобой и задавал вопросы младшей сестре, то бывал похож на Знайку из мультика.

– А вот скажи, Варя, что было раньше – курица или яйцо?

– Конечно, яйцо! – отвечала ты не задумываясь.

– А откуда же взялось яйцо, Варя? – Пятнадцатилетний Вася, двухметровый молодой человек, покупающий ботики сорок пятого размера, ликовал, заманивая сестру в древнюю ловушку. – Откуда же взялось яйцо?

– Его снесла курица! – В твоем голосе слышалась неуверенность некоторая, что ли.

– Так откуда же, Варя, взялась та курица, которая снесла это первое яйцо?

Ты задумалась. Знаешь, у детей бывает такой особенный способ задумываться о вечном, о неразрешимом. Такой особенный способ, когда напряжение словно бы собирается на маленьком лице в одну светящуюся точку. Но ты не любила долго задумываться. Ты любила решать проблемы с наскоку. Ты сказала:

– Васечка, самое первое яйцо снесла курица, которой не было. Она пришла, снесла яйцо и ушла.

– И где же она теперь? – неуверенно спросил Вася, понимая, что проигрывает диспут.

– Ее нет! – торжествующе заявила ты.

21

Уже тогда ты любила рисовать. И главное, у тебя получалось. В четыре года, я помню, ты нарисовала картину, которая впечатлила меня. Картина называлась «Лето», и изображены на ней были два зайца фантастической красоты. Один заяц был желтый, другой красный, и они бежали по зеленому лугу мимо едва заметной, буквально парой штрихов обозначенной девочки. Зелень луга занимала всю площадь листа, и выкрашен луг был не то чтобы одной аккуратной краской, как красят забор, а состоял из перетекающих друг в друга полутонов. На просвет сквозь зеленую траву видны были еще какие-то насекомые, а по траве рассыпаны были солнечные блики и зайчики.

– Зайчиков четыре, – пояснила мне ты. – Желтый, красный и два солнечных.

Это действительно была очень хорошая картина. То есть буквально совершенно не верилось, что четырехлетний ребенок мог нарисовать такое, не будучи всяким вундеркиндом и художественным гением. И я спросил:

– Варя, ты сама нарисовала это лето с зайцами?

– Сама, – отвечала ты совершенно без той особенной улыбки, которая появляется у тебя на устах, когда ты врешь. – Мы в школе рисовали. Сначала лето рисовали, а теперь рисуем зиму.

– Так тебе учительница, наверное, помогала? – настаивал я.

– Вовсе не помогала. Только объясняла, как рисовать сначала мелком, потом красками.

Школой ты называла дошкольную развивающую группу в расположенном неподалеку от нашей московской квартиры ДК ЗИЛ. Там было немного английского, немного ритмики, немного танцев, немного рисования – одним словом, всего понемногу, так, чтобы не превращать четырехлетнего ребенка сразу в балерину, фигуристку или скрипачку, а занять ребенка, развить и дать пожить спокойно, пока не начались все эти необходимые для девочки из хорошей семьи интеллектуальные истязания, начинающиеся обыкновенно лет в пять-шесть.

– А можно я пойду с тобой на урок рисования? – спросил я однажды утром, пока ты, забравшись ко мне под одеяло, ползала по мне под одеялом, играя, будто одеяло – это нора, ты – детеныш динозавра, а я – не динозавр, как можно было бы подумать, но большой камень, рухнувший с потолка и заваливший собой выход из норы.

– Затоптать! Затоптать! – приговаривала ты вместо ответа на мой вопрос, прыгая по мне вместе с одеялом и растаптывая мне живот в блин. Идея была в том, что детеныш динозавра решил вколотить камень в землю и освободить выход из норы.

– Так можно пойти с тобой на урок рисования? – повторил я вопрос, как только вколачивание меня в диван доведено было до победного конца.

– Можно, – согласилась ты. – Только сиди за шкафом, а то все дети, когда видят родителей, капризничают.

– Но ты же не будешь капризничать.

– Буду, – со вздохом призналась ты. – Как увижу тебя, так сразу буду капризничать.

Я ходил в детстве во дворец пионеров и в дом культуры в разные кружки, тридцать лет прошло, а ничего не изменилось. Мы поднимались к твоему классу по двум мраморным лестницам, расходившимся от вестибюля первого этажа, чтобы этажом выше сойтись. Я шел по правой лестнице, ты – по левой. И ты плакала, объясняя мне, что смысл игры в том, чтоб я тебя не видел, а я никак не мог понять смысла.

– Варя, если ты перестанешь хныкать, тебе легче будет объяснить мне, как именно я должен подниматься по лестнице.

– Не могу, – ты продолжала хныкать. – Дети всегда капризничают в школе, если видят родителей.

На уроке рисования, однако же, ты не капризничала. Вы еще с пятью детишками твоего возраста расселись за столом. У вас были очень серьезные лица. Вы не баловались, а слушали учительницу. Учительница давала простые и выполнимые задания: «Возьмите мелок, нарисуйте мелком домик, это волшебный мелок, потому что, когда мы закрасим рисунок акварелью, мелок проступит сквозь акварель».

Учительница обращалась к тебе полным именем Варвара, давала Варваре задания и отходила, совершенно уверенная, что девочка задание выполнит. «Нарисуй, Варвара, домик, – говорила учительница, не сомневаясь, что девочка может нарисовать домик. – Теперь нарисуй снежинки повсюду, много-много снежинок».

Я сидел в углу на стуле и думал, что со мною ты не можешь нарисовать домика потому, что, попросив тебя нарисовать домик, я никогда не оставляю тебя в покое, а продолжаю следить, хорошо ли ты рисуешь домик, и вечно помогаю тебе рисовать. Оказывается, это было не нужно. Оказывается, лучше давать простые и выполнимые задания, точно представляя себе, как именно эти задания станут в результате картиной.

Ты нарисовала домик, снежинки и деревья мелками, потом покрасила домик в красный цвет, небо – в разные тона синего и фиолетового, деревья – в разные тона зеленого. «Зима» получилась не хуже «Лета».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.