Адаптация

– В этом что-то есть… – устало задумывается генеральный продюсер. Все, повернув головы, смотрят на Красную Шапочку: что скажет мега-звезда.

– Мне… нравится, – кусая губы, говорит Шапочка, закидывает ногу на ногу и бросает на меня задумчивый взгляд.

Речь помощника режиссера перед собравшейся массовкой:

– Эй, вы чего сюда пришли, сидеть с кислыми минами? Если что-то не нравится, можете уходить. Мы за что вам по триста рублей платим? Нет, ну вы поглядите, он еще и кривится! Все, свободен. Так, кресло освободилось, девушка в красной кофте, займите место. И вы, мужчина в клетчатой рубашке, поменяйтесь местами с дамой в сером… Да-да, вы! Массовка, все слушаем меня! Кто во время съемки не будет улыбаться, тому не заплатим! Всем улыбаться! У всех – бодрое, приподнятое настроение! Предупреждаю, камеры слежения фиксируют лицо каждого из сидящих в зале. Если не будете смеяться, когда хохочет ведущая или гость, удалим из зала во время перерыва и тоже не заплатим. Запомните: нет улыбки, яркого звенящего смеха в нужных местах – нет денег. И чтобы хлопали, когда ведущий начинает хлопать, ясно? И запомните, когда входят гости, мне нужны восторженные крики, захлебывающиеся от восторга голоса. Представьте, что на стадион выбегает ваша любимая футбольная команда. Или перед мальчиками раздевается Наоми Кэмпбел, а перед девочками, скажем, Николас Кейдж с Нагиевым. Можно наоборот, выбирайте по вкусу. Все понятно? Я спрашиваю, все понятно?! Так. Тишина в студии. Тиш… Черт, ну кто там не выключил мобильник! Все, тишина… Работаем!

Режиссерская отмашка. Камеры включены, софиты озаряют подиум, на котором появляется Красная Шапочка. Она изящно закутана в паранджу цвета хаки. На ногах – арабские шлепанцы.

– Уважаемые дамы и господа! – начинает Шапочка тонким голосом. – Сегодня, в эти тревожные часы, когда в вавилонской пустыне зарождается самум новой войны двадцать первого века, я, Красная Шапочка, всеми силами души слита с теми, кто сражается в далеких песках. Война обостряет наши чувства, вносит в наши эмоции необходимый жизни экстрим. Зародыш войны, считают психологи, присутствует в душе каждой божьей твари. И сегодня мы открываем новый цикл нашей развлекательно-познавательной передачи: «Война полов»!

Вопли в зале. Бурные аплодисменты. Влетают гости – не поступившие в этом году в «Щуку» парень и девушка из Калуги. Они будут изображать поссорившихся из-за войны в Ираке молодоженов и получат после записи по $50.

Текст, который изрекает Красная Шапочка, сочинил я. Сашка Дювель мне его припомнит. Пока идет шоу, я тихо пробираюсь из студии в коридор телекомпании.

После съемок захожу в кафе на Арбате. Заказал коньяк, салат с ананасом, нарезанный лимон в сахаре. Пью, курю, смотрю на улицу.

Мимо кафе идет женщина. На нее заглядываются встречные мужчины. Ей примерно лет тридцать. Довольно красива. Ее лицо и походка останутся, вероятно, на семейных фотографиях и на видеокадрах. Она вдыхает воздух. Ей хочется есть. Да, она бы поужинала вот здесь, в этом кафе, где сижу я.

Вероятно, она разведена. Точнее, рассталась с мужем, как и многие в ее возрасте, но никак не оформит свой шаг официально. В тот миг, когда она просто идет по улице, ей наверняка безразличен оргазм, клонирование человека и напавшие на Ирак американцы. Она не знает, зачем живет на Земле и не задумывается о том, погаснет ли солнце.

Женщина садится за столик – недалеко от меня. Кладет пальцы левой руки на колени. Затем достает из сумочки мобильный телефон. Нажимает кнопки, сосредоточенно глядя на телефонное табло. Листает эсэмэски, страницу за страницей. Минуту, другую, десятую – все листает. Проходящий официант все не рискует предложить ей заказ. Я выпил весь коньяк. Она все читает. Взахлеб, словно бестселлер.

Я заказал третий коньяк, выпил и собрался уходить. Бросил последний взгляд на зачарованную телефоном даму. Как же некрасивы становятся лица женщин, листающих в течение получаса эсэмэски в своих мобильниках.

Достаю телефон. Включаю световое табло. Может, кому-нибудь позвонить? На экране конверт – пришло сообщение. Нажимаю кнопку: нет, это не от человека. Появились шесть нарисованных божьих коровок. И подпись: «Это божьи коровки, которые приносят счастье. Пошли их шести самым близким друзьям. Если не пошлешь, никто не застрахует тебя в этом году от несчастья».

Я послал сообщение с коровками шести адресатам. Правда, фантазии придумать липовые номера телефонов хватило лишь на пятерых «близких друзей». Шестым я выбрал себя – авось в наше время ремейков как-нибудь прокатит.

Разговор о чуде

В пятницу я проснулся в три часа ночи. Тому, кто посмотрел бы в это время на меня со стороны, наверняка бы показалось, что я заболел и у меня начался жар. Но тот, кто действительно видел меня, конечно же, знал, в чем тут дело. Я встал, пошатнулся и едва снова не упал на кровать от начавшегося приступа одиночества. Одиночество ведь тоже болезнь, пора бы его уже занести в медицинские справочники наряду со СПИДом и свиным гриппом.

Коричнево-красным, слитым с полумраком существом, одиночество вошло в мою комнату, село в кресло и взмахом руки остановило время на часах. Было зябко, особенно мерзли ноги, и я плотно закрыл окно.

«Жизнь бессмысленна», – услышал я собственный суховатый голос, и мои мышцы и мозги сразу стало тошнить. Душа сжалась в комок. Я натянул спортивные брюки и стал ходить по полутемной комнате вперед-назад, подходил к окну, всматривался в смутно белеющую внизу землю. Почему земля белая, может быть сейчас, в середине апреля, пошел снег? Я представлял, как выпадаю из этой теплой комнаты, лечу в сумерках ледяного воздуха и врезаюсь притиснутыми к животу руками в мерзлую землю под окном. Шестой этаж – смерть не наверняка. А потом блевать стонами и ждать, когда тебя подберут.

Насмотревшись на себя, я поднял голову и посмотрел сквозь оконное стекло на улицу. Метров за пятьдесят от моего дома, за голыми коричневыми деревьями, проносились по асфальту редкие автомобили. Дальше – там, где лежало железнодорожное полотно, был слышен из репродуктора голос усталой женщины: короткие, завывающие и постукивающие фразы из жизни электропоездов, диспетчерских пунктов и поездных бригад. А еще дальше, сразу за путями, рядом с огромным подъемным краном, высился светящийся в темноте строящийся высотный дом. Мне показалось, что раньше я его никогда не видел. На восьмом или девятом этаже недостроенного здания горели, будто свечи на пироге, несколько ярких фонарей, освещая двигающиеся по крыше черные точки. Я долго смотрел на эти точки – пока наконец не понял, что вижу людей. Работающих людей. Глубокой ночью эти люди, похожие на призраков, продолжали строить дом.

Я опустился на диван рядом с телефоном, не понимая, кому звонить. Матери, отцу? Мне нечего им сказать. Брату? Он вряд ли чем поможет, и я только возненавижу его и себя за собственную слабость. Женщинам, с которыми я спал когда-то? Они сейчас спят с кем-то другим и к телефону не подойдут. Анне? Ну да, она посочувствует. Но нужно ли мне участие понимающего, но не близкого человека?

Сиду? Уж он-то наверняка не спит. Но меньше всего я нуждался сейчас в изящных концепциях холодного и плодовитого ума, которые он тут же начнет впихивать мне в уши.

Я положил трубку, подошел к забитому книгами шкафу. Встав на цыпочки, стащил с верхней пирамиды книг и журналов тяжелый справочник: «Москва для вас». На первых страницах отыскал список телефонов доверия.

– Здравствуйте, – прозвучал женский голос. – Телефон доверия. Что вас беспокоит?

Втянув губами воздух и кривя лицо, будто на меня сейчас таращатся человек сто, я как бы между делом буркнул:

– А… Дело в том, что я думаю о самоубийстве.

– Минуточку. Пожалуйста, не кладите трубку.

Я ждал не так уж и мало. Странно, что все это время в трубке звучало нечто похожее на женскую вокальную партию из пинк-флойдовской композиции «Вам бы там побывать». Но музыка была очень далеко, и казалось, что это мне чудится.

Наконец послышалось сначала издали, а потом очень близко покашливание пожилого человека.

– Слушаю вас, – откашлявшись, произнес голос.

Я изложил проблему. Пояснил, что не вижу в жизни никакого смысла и думаю, не покончить ли с собой.

– Потому что не понимаете, ради чего жить, – кивнул голос, – утром не знаете, зачем вставать, умываться, заправлять постель, смотреть в зеркало, одевать чистую дорогую одежду, идти на работу, зарабатывать деньги. Так?

– Да, именно так, – обрадовался я. – У меня нет мотивации к жизни.

Пожилой голос добродушно усмехнулся.

– Мотивации? Того, что требуют кинопродюсеры от сценаристов, – чтобы те без конца придумывали мотивации для персонажей фильма? В результате вместо живых людей получаются гомункулы из идиотских сериалов. Мотивация! Хуже нет, когда ее надо искать.

– Но разве… ее не существует? – удивился я.

– Вот именно, – усмехнулся голос, – мотивация либо существует, либо нет. То есть изначально она есть у каждого из нас, как и у придуманного персонажа из кино. Но никого нельзя насиловать чужой мотивацией. Это все равно, что я вам, к примеру, посоветую стать чернокожим жителем Зимбабве и мотивировать свою жизнь тем, что нужно добывать слонов для вашей негритянки и десяти детишек. Все мы рождаемся с уже сложившейся мотивацией, беда в том, что все время хотим ее поменять.

Я улыбнулся. Голос, кажется, тоже.

– Продолжайте, – попросил я.

– Понимаете, – сказал голос, – придумывать мотивации – это занятие для игры. А человек не создан для игры. Вы, наверное, заметили, что лучшие фильмы, как, впрочем, и лучшие человеческие жизни, привлекательны потому, что мы не замечаем в них никакой игры.

– Кажется, – немного развеселился я, – мы говорим о кино, а не о моем состоянии.

– А вы хотели бы вернуться к нему? Надолго? Может быть, навсегда?

– О нет! – рассмеялся я.

– Для начала запомните, – сказал голос, – что мысль о самоубийстве, в общем-то, есть признак мыслящего человека. Тот, кто никогда не задумывался о самоубийстве, либо счастливый идиот, либо, так сказать, совершенно несчастный идиот. Кстати, и то и другое – признаки одной патологии.

Он снова закашлялся.

– И второе. Все дело, понимаете ли, в чуде.

– Как? – не понял я.

– Дело в том, что любой человек создан для чуда. Вы, вероятно, сейчас не женаты?

– Я был, но…

– И у вас нет детей.

– Нет.

– И работа вам не по душе, потому что вы мечтали о другой?

Я кивнул, промолчав.

– Судя по всему, в Бога вы тоже не верите?

Я промолчал.

– Понятно. У вас, как видно, тотальный дефицит грандиозных чудес. Вот вы и страдаете. И чем дальше, тем хуже. Бедняги вроде вас согласны только на громадные чудеса, но в них же и не хотят верить, вот в чем беда! Да не волнуйтесь, у каждого из нас есть свои маленькие чудеса, которые мы расплескали в детстве, как, впрочем, и мотивации. Но они никуда не пропали. Чудеса остаются на свете, как, например, кости вымерших динозавров.

Он снова стал кашлять.

– Динозавры были большими, – кисло сказал я.

– Раньше все было больше, – согласно произнес голос, – какое время, такие и динозавры…

– Ладно, – сказал я, – скажите… что мне делать?

– Найти свое чудо.

– Как?

– Это все равно, как если бы вы спросили меня, как называется город, мимо которого вы проезжали на поезде в трехлетнем возрасте. Дело в том, что все, что мы ищем – существует рядом или неподалеку. Просто надо проехаться еще раз по той же колее, и на этот раз не спать и выглянуть в окно.

– Кажется, я понял, – сказал я, помедлив.

– Ну вот и славно, – кивнул голос.

Во время наступившей паузы мне показалось, что голос спешит покончить со мной и уйти, и мне вновь стало тоскливо.

– Я знаю, – торопливо добавил я, – что вы думаете, будто все уже сказали мне. И вам, наверное, надо работать дальше, но… Но ведь… Но ведь это…

Голос терпеливо ждал. Так долго, что я даже подумал, что он тихо смылся, – пока вновь не раздалось знакомое покашливание. И я сразу выпалил:

– Но я не знаю, что мне делать сейчас! Именно сейчас – понимаете? Сейчас, когда до утра еще столько времени, столько черных и мерзлых проклятых часов, когда я начну, блин!.. начну эти чертовы поиски чуда, и сяду в тот самый дряхлый поезд, я, взрослый чувак, и поеду по прежней колее искать тот затерянный городишко, название которого я не увидел, придурок, потому что спал! Все это – да, я согласен, но что мне делать сейчас? Как мне не задушить самого себя сейчас, этой ночью, можете вы мне сказать?!

Я захлебнулся и едва не заплакал, испытав в ту же секунду приступ стыда, который чуть было не превратился в дикий смех – так мне хотелось испепелить этот вежливый голос за мою откровенность к нему. И когда я уже собрался швырнуть эту чертову трубку, голос вдруг спокойно посоветовал:

– Пойдите в ночную аптеку и купите снотворное. Примите две таблетки и ложитесь спать.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо. – И положил трубку.

Какое-то время я сидел в абсолютной тишине. Вскоре стали простукиваться шумы, цоканье молоточков настольных часов. Взглянул на кресло напротив – никаких коричневых призраков. Приступ прошел.

Я оделся, вышел на улицу, прошелся до ночной аптеки и купил пачку снотворного. Сонная продавщица оказалась хорошенькой и была не в восторге оттого, что ее разбудили.

Вернувшись в квартиру, я выпил две таблетки, лег и почти сразу заснул.

Утром сквозь сон я слышал, как за окном на жестяной подоконник садились голуби и хлопали крыльями по стеклу.

Месяца через три я случайно наткнулся на цифры номера телефона доверия, который я записал на обоях карандашом, чтобы не забыть. Мне захотелось уже просто из интеллектуального любопытства вновь поговорить с тем пожилым психологом. Но краснощекий, с пухлыми поджатыми губками голосок мне ответил, что у них в отделе старики не работают и не работали никогда.

«Расскажите мне о своих проблемах» – попросили губки. «Не стоит» – сказал я. «Что?» – переспросили в трубке. «У меня не стоит» – зачем-то ляпнул я. «Чудненько, – обрадовался голосок, – сейчас я опускаю свою руку вниз и немного задираю себе платье. У меня очень стройные ноги, кстати. Так вот, представь, я веду, тоненько так, пальцами себе по коленке вверх, ты хотел бы, кстати, поцеловать меня туда, а? Ну вот, я скольжу пальчиками вверх…»

Пробормотав «спасибо», я положил трубку. Стащил с горки журналов на шкафу книгу «Москва для всех», открыл первую страницу. Смотрю внимательно – несколько колонок с адресами «Телефонов доверия». Карандашом обведен тот самый номер, по которому я в ту ночь звонил. Сверил его с номером, написанным на обоях карандашом. Тот самый.

Звоню опять.

«Расскажите мне о своих проблемах», – просят губки.

«Чудненько», – помню, подумал я тогда.

Любовь к мастурбации

В Москве живет 8 миллионов человек. С приезжими – 12, то есть в полтора раза больше. Соотношение женщин и мужчин – 55 к 45. Наибольшее количество красивых девушек можно встретить именно здесь, на московских улицах. Наибольшее количество одиноких людей обоего пола – тоже здесь. Как и в Нью-Йорке, Риме, Токио, Киеве. Одинокие люди варятся в каше себе подобных, но пар составить не могут. Они охотно идут на быструю сексуальную связь, легко сходятся и расходятся, но глубоких отношений между ними, как правило, не возникает.

В Москве, в отличие от западных крупных городов, человеческое одиночество еще не стало рекламным брендом и пищей для бизнеса. Хотя, как и на Западе, большинство средневозрастных людей обоего пола в Москве радостно делают вид, что им все нипочем и они вовсе не одиноки. Но клубы и специальные вечеринки для знакомств считаются у нас по большому счету ущербным времяпрепровождением, свидетельствующим о том, что ты неудачник или неудачница. Знакомства по Интернету еще не стали банальностью, как в западных странах. Идти на прием к психотерапевту решаются немногие, да и мало существует в России такого рода психологической помощи для преодоления депрессий и стрессов.

В какой-то степени все это говорит об остатках здоровья нации. А точнее – о раздвоении желаний. Наши женщины и мужчины, став на западный путь разумного эгоизма, все еще не хотят признавать, что обречены при этом быть тотально одинокими. Они еще не выработали в себе, как на Западе, ген одиночества, приучающий человека к тому, что одиночество комфортно и даже социально необходимо.

Но долгое пребывание в состоянии: «1+1=1» рано или поздно меняет природу любви. Любовь не может постоянно выходить из одного объекта и тут же возвращаться в него. Да она и не выходит, она просто замкнута внутри человека, будто курсирует по каким-то его лишним кровеносным сосудам.

Как при ежедневной мастурбации или самовнушении, это замкнутое вращение чувств и эмоций высушивает организм, забирает у него энергию, которая, по естественной природе, должна направляться на объект снаружи, как это происходит, например, при молитве. А бурление любви в самом себе порождает неврозы, вспышки тоски и отчаяния. Некоторые интуитивно заводят собак или кошек, попугаев, рыбок, часами беседуют с кем-то в Интернете, посещают клубы по интересам, путешествуют, – и эта бодрая суета заменяет любовь человека к человеку, немного услаждает, приглаживает, но вряд ли успокаивает душу.

Те из одиноких женщин, которым удалось родить ребенка вне брака, посвящают ему свою любовь и довольны, что вот хоть так, наполовину, не остались одинокими мастурбантками. А некоторые вообще забывают свою плоть, отдаваясь служению ребенку и работе, как монахини Богу. Среди одиноких мужчин тоже ширится и растет философия стороннего отцовства – когда считается, что пусть лучше у тебя будет сын или дочь, которых ты видишь по воскресеньям, раз в месяц, пусть даже один раз за всю жизнь, чем его не будет вообще. Но переливание чувств из пустого в порожнее внутри самого себя не может быть вечным – цикл замедляется, рано или поздно ток любви останавливается, как перестает работать невозможный по физическим законам вечный двигатель. Не найдя выхода и не получая источников подпитки, человеческая любовь кончается, словно вода в колодце.

После снотворного я все еще лежал в полусне и в ясном сознании, какое бывает после сильной усталости и последующего длинного безмятежного отдыха, когда мир как бы полупроснулся для тебя и говорит, ласково и нежно: «Ну вот, видишь, как хорошо, радостно и тепло за окном? Все это ждет тебя, поэтому давай-ка, вставай и забудь все плохое, что было вчера…»

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

На улице стоял яркий солнечный день.

– Привет.

Это была бывшая подруга, на которой я хотел жениться. Пока она не приехала из Америки в американских джинсах made in Honduras. Сейчас она работает в банке, платит кредит на покупку квартиры и носит строгие офисные костюмы от среднеизвестных фирм. По субботам одевается во что-то полегкомысленнее и появляется в свете: выставки, театр, ночной клуб. Втайне страдает от одиночества, меняя мужчин, но не меняя своего к ним отношения – так что, в отличие от меня, стойко держится в седле современности, полагая, что такова жизнь.

– Что делаешь?

– Ничего. Отпуск на работе хочу взять. – Я сказал это бессознательно, совершенно не думая об отпуске всего секунду назад.

– Отпуск? Куда поедешь?

– А надо куда-то ехать?

– Конечно. Зачем же еще отпуск? В отпуске надо отдыхать.

– Ну хорошо, поеду, – сказал я.

– Куда?

– Не знаю. Может, к родителям. А может, в Египет.

Я сказал это, потому что в голове промелькнули слова: «Бегство в Египет».

– В Египет? В Шарм-аль-Шейх? – поинтересовалась Инна.

– Да не знаю я.

– В Египте есть только два места, куда можно поехать. Шарм-аль-Шейх и Хургада. Я советую в Шармаль-Шейх, там сервис лучше.

– Послушай, я не понимаю, что значит в Египте только два места, куда можно поехать. – Мне было немного неприятно, что мы не понимаем друг друга, но напрягаться и разъяснять ей свое состояние не хотелось. – Я хочу поехать в Египет, просто в Египет, понимаешь?

– Тебе надо отдохнуть, – кисло сказала она.

– Я хочу чудо.

– Что?

Кажется, она удивилась.

– Хочу увидеть пирамиды, – сказал я.

– Какие? Египетские, что ли?

Я увидел, как на другом конце города, в своей однокомнатной, находящейся в рабстве у банка квартире, она размышляла, что ответить.

– Они маленькие, Саша, – наконец сказала она мне, как маленькому, – такие маленькие, что я даже удивилась, когда их впервые увидела.

– Пусть они будут хоть карликовые. Я хочу поехать и посмотреть на них. Что тут такого?

– Ты, я вижу, не в настроении, – констатировала она. – А я собиралась с тобой встретиться и, например, сходить в театр на Гришковца. Слышал о Гришковце?

– Не-а, – соврал я.

– Говорят, это добрый автор, а я его до сих пор не видела. Мне не с кем сейчас в театр идти, ты же знаешь, а я не люблю одна.

– Знаю. Так ведь я еду в Египет.

– Ладно, схожу с Константином, – вздохнула Инна. – Он, конечно, гей, но зато любит театр и никогда не оскорбит женщину.

– Но спать-то он с женщиной не сможет.

– Почему? В Космо писали, что, по последним исследованиям, многие европейки предпочитают иметь связь с геями, которые удивительно хорошо делают куннилингус. Дело в том, что им орально удовлетворять партнера не унизительно, как обычным мужчинам. Психологи даже говорят о скором возникновении новой половой генерации: лесбогеях. Представляешь, возникнет пол, в котором будут одновременно и лесбийские и гомосексуальные наклонности. Интересно, правда? Ну да ладно. Тебе действительно надо отдохнуть, Саша. Просто ничего не делать какое-то время. Поваляться, например, на пляже. Так что Египет – хорошая идея.

– Да я не перерабатываю, Инна.

– Знаю. Но тебе нужно сменить обстановку. Может, и работу.

– Может, и ориентацию? Стану первым русским лесбогеем. Обгоним Запад, а?

– Знаешь, психологи считают, что в твоем положении полезно влюбиться.

– Ну так влюби меня в кого-нибудь.

– Или завести собаку. Психологи говорят…

Я попрощался и положил трубку. В сущности, можно было, конечно, сходить с ней на доброго Гришковца. Минут через десять я позвонил Анне. Она была в тренажерном зале, в котором звучала музыка в стиле Тайбо.

– Влюби меня в кого-нибудь, – сказал я ей.

– Что?

Я повторил.

– Да я бы рада, – весело сказала Анна, наматывая метры по беговому тренажеру. – Но ты же знаешь, Саш, как обстоят дела: моим подругам ты не подходишь, они не подходят тебе. Для моих подруг надо наплодить самцов из журнала «Men’s health». А для мужчин вроде тебя – клонировать героинь из старых советских фильмов.

– Это большеглазых, с покатыми плечиками, с крепкими руками и в юбках колоколом? – заинтересовался я.

– Ага, комсомолочек. Чтобы мозги пропесочивали. А лучше задницу, где они у тебя находятся. Кстати, запишись в тренажерку, тебе надо мышцы развивать, чтобы меньше хандры было. Это недорого.

– Я в Египет еду, Анка. Хочу пирамиды посмотреть. Ни разу не видел, представляешь?

– Там море красивое, только арабы липнут… – учащенно дыша, сказала Анна. – Знаешь, мне Сережа звонил.

– Из Греции?

– Нет, с Кипра. Он переехал на Кипр, нашел неплохую работу в ресторанном бизнесе. Зовет к себе.

– Ты поедешь? А как же нынешний ухажер?

– Какой?

– Ну, тот, что цветы на работу присылал с запиской. У него, ты говорила, джип «БМВ».

– Ну его! – весело дышала Анна. – Все что мне нужно, это любовь. И тебе тоже.

– Точно?

– Точно, – сказала она.

– Почему же тогда мы не вместе?

– Ладно, давай, – засмеялась Анна, сильнее разгоняясь по тренажеру. – Езжай в свой Епипет, смотри пирамидки. – Телефон отключился.

Может, кто-то слышал когда-нибудь песенку Led Zeppelin «When The Levee Breaks»? Насмешливая баллада о силящейся вырваться из глубокой консервной банки вязкой жизненной силе. В течение всей песни эта сила почти вырывается, проламывает жесть, даже взмывает ввысь – но всякий раз под мрачные жестяные звуки, напоминающие дрожь заевшей пластинки, как подкошенная, плюхается на дно банки. Так и у меня, господа. И у большинства пессимистичных синглов – тоже.

А самое странное знаете что? (Или страшное – всего одну букву в слове заменить.) Слишком много мертвецов стало попадаться мне навстречу во время моих шатаний по жизни. Некоторые, кажется, даже не знают, что они мертвы. А многие, даже узнав об этом, не унывают и бодро хвастаются: ну и что, что мы трупы, а? Каждый имеет право быть тем, кто он есть, в этом наша индивидуальность – вот так они говорят.

Заратустра в свое время говорил совсем не так.

То, чего нет

Иногда хочется, чтобы тебе позвонила женщина, которая оказалась бы твоей женой и сказала: к такому-то времени, дорогой (ну, пусть что-то уменьшительное скажет, даже банальное, из разряда мексиканских сериалов), я буду дома, извини, что задерживаюсь. Ты не мог бы купить то-то и то-то, а я приготовлю всем нам нечто фантастически вкусное. Или скажет: я тут торчу битый час в обувном магазине, меряю третью пару. Совсем запуталась, ты же знаешь мой дурацкий вкус, приезжай, помоги выбрать идеальные туфли. Или скажет: ты почему не позвонил в такой-то час, как договаривались? Мы с Лерой скучали без тебя. Лера – это, например, моя дочь. Так хотели назвать своего будущего ребенка я и моя жена, которая была у меня вечность назад. Если сын, то Валера, если дочка, то Валерия, – так решили мы. Она говорила: я читала, если родители любят сладкое, то у них обязательно родится дочь. Если соленое и острое – то сын. Я часто ел сладкое в студенческие годы, коротая за чтением учебников часы в съемной коммунальной квартире, поглощал дешевое печенье и запивал его сладким растворимым кофе, так что у нас вполне могла родиться девочка. В нашей семье были в основном мужчины: брат, я, отец. Часто в гости приезжали братья отца, их сыновья, мои двоюродные. И мать моя с каким-то неженским хладнокровием руководила этой оравой. В детстве мне сильно не хватало светловолосой, спокойной и мягкой сестры, как бы буфера между братом и мной, между отцом и матерью, такой, что ли, уютной остановкой на пути между мечтой и реальностью.

Давно это было, то время кончилось. И жена по имени Лена тоже давно кончилась. «Кончился» – так говорят о тех, кто умер. «Ты кончил?» – спрашивают женщины. Оргазм до ужаса точно напоминает яркую короткую жизнь с быстрой смертью в конце. Может быть, поэтому мужчина так часто хочет, чтобы женщина испытывала оргазм одновременно с ним, – чтобы не только семя, но и его жизнь вливалась в нее?

Бывает так, что человек жив, но для тебя он кончается. А ты – кончаешься для него. И часто кто-то кончается еще раньше, чем ты понимаешь, что это произошло. Странное дело: жил когда-то с женщиной, как с родной, спали вместе, ели вместе, понимали друг друга с полуслова – а кусок этой пятилетней жизни будто вырезал кто-то огромными небесными ножницами и бросил увядшую картонную коробку супружеской жизни на свалку. Мне кажется: перейдя границу будущего, я теперь часто буду гулять по свалке таких вот человеческих, когда-то сверкавших от счастья кусков жизни – иду, ступаю прорезиненными ботинками по размякшим в грязи поблекшим цветным плакатам на тему «супружеская жизнь».

Я сказал тогда жене: слушай, Лен, ты родишь мне золотистых детей? Она засмеялась: ну уж, какие получатся! И мы занялись любовью. И это действительно было так – мы не сношались, не трахались, мы занимались любовью. Мы были тогда студентами, делили на двоих забитую шкафами и книгами микроскопическую комнату в коммунальной квартире, напротив гудела вечными рыночными голосами станция метро «Петровско-Разумовская» и гостиница, в которой жили тогда еще бедные беженцы с Кавказа и Востока. За стеной ругались пьяные соседи, а мы глушили их ругань проникновением друг в друга, погружались во влагу своих дорогих, бесценных тел. А наутро вдвоем, обнимаясь, ехали через всю Москву в переполненном метро, писали в тетрадках лекции, курили в курилках, обедали, пили пиво и кока-колу и возвращались домой. А в выходные шли гулять в Ботанический сад и думали, что когда-нибудь и у нас будет большая квартира, и мы будем гулять по дорожкам этого серебристого сада с коляской, в которой будет спать наша дочка или сын. Иногда мы с женой ложились спать днем, тесно прижавшись друг к другу. Я шутливо называл ее шумное горячее дыхание в мое ухо дыханием динозаврика – Лена смешно и несерьезно обижалась, отворачивалась, выгибая тело, и я засыпал, прижимаясь к ее спине. Или просто лежал и думал, ощущал, как все у нас очень хорошо и спокойно. Мы мерно дышали двумя тихими динозавриками в темное стекло старого зеркала на трюмо напротив кровати, и нам обоим было очень, даже как-то тревожно, страшно хорошо…

Я вытащил из холодильника яйца, залил их водой, включил огонь на плите. Вскипятил кофе, достал вчерашние булочки, сыр. На работу сегодня меня, скорее всего, не вызовут.

Вспомнил об «Адаптации». Мысль о книге про человека, блуждающего и тыкающегося в каких-то людей, чтобы обрести собственный личный покой, показалась мне вдруг отвратительной. Ему кажется, что он самый умный и продвинутый – один такой духовно возвышенный, а все остальные вокруг лишь придурковато хохочут, показывая белые, как у собак, зубы, и бодро шагают на свои работы – потому что ниже его по интеллекту и не способны глубоко чувствовать.

Ведь так не бывает, здесь какая-то ошибка, ошибка. Чего-то важного и настоящего он не чувствует, этот главный герой, воспринимающий жизнь как мастурбацию и желающий иметь ее как любовницу, ночью и днем. Но ради чего он желает ее вот так – ради любви или ради наслаждения? Он говорит о любви – но не знает ее, так рассуждают люди о войне, сами никогда не побывав на ней. И только в какие-то мгновения вдруг догадывается, что все люди на этом свете тоже мучаются и переживают, пытаясь адаптироваться к жизни, как и он. Но, как и он, они боятся проявить слабость, – вот что думает этот герой. Внутри у них выломали нечто, откуда они когда-то черпали силу. От чего-то они оторвались, но ни к чему не приплыли. Плавают по кругу, сознавая, что их втягивает в воронку жутко медленный водоворот. Можно сразу нырнуть на глубину или начать быстро плыть к берегу – водоворот-то несильный, преодолеть его можно. Но как же трудно понять, куда и зачем плыть, если все безразлично…