Я – ликвидатор НКВД - Под чужим именем

Валерий Горшков

Под чужим именем

Пролог

Санкт-Петербург. Октябрь 1915 года

Анастасия Михайловна зябко поежилась, отложила книгу в толстом кожаном переплете, поправила накинутый на плечи тонкий пуховый платок, встала с кресла-качалки и подошла к печи, чтобы подбросить еще пару березовых полешек в угасающую топку.

Осень в этом году выдалась на редкость сырой и дождливой, даже для слякотной столицы Российской империи, сдуру заложенной великим государем Петром Алексеевичем на самом непригодном для жизни месте. Болтливые языки до сих пор говорят, что, принимая решение о строительстве великого города, царь-реформатор якобы понятия не имел, какую свинью подкладывает бесчисленным поколениям россиян. Но Анастасия Михайловна, как человек образованный и начитанный, была твердо уверена: не мог отлично знающий морское дело человек не обратить внимания на столь очевидные каждому чухонcкому рыбаку вещи, как характер почвы под ногами и географическое положение территории, где спустя несколько лет должна была вырасти новая имперская столица. Не мог Петр не предвидеть, что в случае сильного западного ветра, дующего со стороны узкого, как бутылочное горло, Финского залива, быстрые речные воды непременно столкнутся в устье с волнами, набегающими с моря, в результате чего уровень воды в Неве поднимется на несколько метров и затопит всю центральную часть Санкт-Петербурга, включая Зимний дворец. Конечно же, мудрый государь, радеющий за величие России и страстно желающий воплотить главную мечту своей жизни – дать Отечеству так необходимое для торговли с цивилизованным миром «окно в Европу», все знал.

По этому поводу даже существует легенда, гласящая, что во время осмотра Петром Алексеевичем стрелки Васильевского острова, откуда, собственно, и начиналось все строительство города, к нему неожиданно прорвался прознавший о намерениях русского царя старый хромой финн, опирающийся на посох. Поманив государя рукой, седобородый чухонец подвел его к растущей неподалеку высокой корявой сосне, взял посох за конец, поднял его на вытянутую руку и постучал о торчащий из ствола дерева обломанный сук, гневно прокричав что-то на родном языке. «О чем это он?» – нахмурив брови, обратился Петр к сопровождающему его придворному переводчику. «Этот старик, государь, хочет сказать, что во время наводнения уровень воды достигает вот той точки. Здесь ничего нельзя строить. И здесь вообще нельзя жить», – перевел толмач, сторожко наклонившись к государеву уху. Зная нрав царя, он ожидал гнева. Однако Петр Алексеевич отнесся к предостережению старика весьма оригинально. Самодержец думал всего несколько секунд, а потом хитро прищурился и, в своей обычной манере взмахнув рукой, громко приказал: «Срубить сосну, немедля! С глаз долой!» После чего наклонился к переводчику и шепотом добавил: «А чухонцу дай за мой счет пять целковых и передай мой царев приказ: под страхом смерти до гробовой доски держать язык за зубами». Выслушав требование Петра и торопливо спрятав в карман ассигнацию, старый финн сначала почтительно склонил голову, а затем, улучив момент, когда государь со свитой двинулся прочь, незаметно – как ему тогда ошибочно показалось – сплюнул под ноги и от души выругался. А после еще долго стоял на месте и, опираясь на палку, смотрел в спину удаляющегося в окружении заискивающей челяди «полоумного» русского самодержца…

Каждый раз вспоминая эту занимательную и, по ее мнению, очень похожую на правду народную байку, Анастасия Михайловна невольно улыбалась. Вот и сейчас на губах последней представительницы древнего, но давно обнищавшего стараниями дедушки-игрока дворянского рода, присевшей на корточки у манящей уютным теплом, потрескивающей березовыми дровами печи, блуждала чуть заметная улыбка…

В дверь квартиры неожиданно постучали. Затем еще раз, уже более настойчиво. Анастасия Михайловна испуганно вздрогнула и машинально бросила быстрый взгляд на стоящие на дубовом комоде старинные часы в виде бронзовой фигурки амура – то немногое, что еще напоминало в ее скромном жилище о бывшем величии безвозвратно пресекающегося на ней рода Корсаков. Без четверти два ночи. Кто бы это мог быть в такое позднее и совсем не подходящее для визитов к одинокой почтенной даме время? Она никого не ждала. У нее дома вообще крайне редко бывали посторонние, да и те в основном коллеги из расположенной в двух кварталах епархиальной больницы для неимущих.

В дверь снова гулко стукнули. Причем на сей раз – безо всяких сомнений – сделали это уже ногой. Грубо. Требовательно. Нетерпеливо. Нахально.

Анастасия Михайловна выпрямилась, гордо расправила плечи, пытаясь взять себя в руки. Интуиция подсказывала ей, что незваный ночной гость так легко восвояси не уберется. По крайней мере до тех пор, пока он не вынудит хозяйку квартиры открыть дверь. В том, что дома непременно кто-то есть, этот человек мог легко убедиться, увидев с улицы тускло освещенное занавешенное окно. Похоже, выхода у нее нет. Иначе этот продолжающий тарабанить в дверь страшный человек просто высадит ее своими могучими ударами.

Приказав себе не бояться и торопливо пригладив сверкающие первой сединой пепельные, а некогда огненно-рыжие волосы, Анастасия Михайловна вышла в тесную прихожую, приблизилась к сотрясающейся от ударов двери и решительно открыла замок.

И сразу же расслабилась, увидев на пороге хорошо знакомого ей, но сейчас чем-то крайне возбужденного, всклокоченного и болезненно помятого мужика.

Это был дворник Кирилл. Старик снова был пьян.

– Беда! Матушка Анастасия Михайловна!.. – проглатывая слова, пошатываясь и с ядреным сивушным запахом торопливо выпалил дворник, дико тараща безумные глаза. – Скорее!.. Она там!!! Там!!! – Кирилл, вне всякого сомнения, пребывал от казенной в сильном помрачении рассудка. Что, как было известно всем жильцам дома, периодически с ним случалось. Особенно в ближайшие день-два после выплаты месячного жалованья. Обычно, хватанув лишку, старик ограничивался тем, что садился на лавку во дворе и затягивал нудные бурлацкие песни, изредка плакал, вспоминая старого барина из родной деревни Еськи в Тверской губернии, и каждый раз на чем свет стоит ругал покушавшихся на батюшку-царя «бомбистов-социалистов», называя их «отродьем сатаны». Затем энергия безобидного бобыля, как правило, иссякала, он допивал бутылку, запирался в своей конуре и спал там до обеда следующего дня.

Однако на сей раз пьяный дворник позволил себе неслыханную дерзость – он бесцеремонно схватил женщину за рукав и грубо дернул, явно намереваясь во что бы то ни стало вытащить ее за порог. Это было уже слишком.

Анастасия Михайловна попыталась немедленно высвободиться, но тщетно – толстые, сильные от грубой работы и желтые от дешевого табака заскорузлые пальцы дворника вцепились в ее хрупкое предплечье будто кузнечные клещи.

– Отпустите меня. Немедленно. И извольте объясниться, – плотно сжав губы и смерив обезумевшего мужика холодным, полным достоинства взглядом, потребовала княгиня. – Иначе я вынуждена буду позвать городового, и он упрячет вас в кутузку.

– Так нету его там!!! – торопливо выпалил дворник, кивая за спину и тут же мотая лохматой головой. – Как только пролетка ее сшибла, Бугаев сразу в околоток побег!!! За своими и за дохтуром!!! Матушка!!! Анастасия Михайловна!!! Бери скорее лекарский струмент!!! Может, еще не поздно?!! Там она лежит, прям напротив оградки двора!!! Вся в крови!!!

По спине Анастасии Михайловны пробежала волна ледяного холода. Причина столь возбужденного состояния Кирилла, кажется, прояснялась. Извозчик сбил женщину, которой срочно требуется медицинская помощь. А сам, антихристова душа, с перепугу укатил. Анастасия Михайловна хотела уже что-то спросить и даже приоткрыла для этого рот, но следующие слова наконец-то отпустившего ее локоть дворника вдруг заставили сердце княгини больно сжаться и замереть, пропустив очередной удар.

– Я как раз домой из трактира возвращался, а тут из-за угла пролетка вылетает!!! Без извозчика!!! Взбесилась, видать, кобыла-то, понесла!!! И вдруг, откуда ни возмись, из подворотни – дамочка!!! И, как слепая, прямиком под пролетку бросается!!!.. Бугаев, городовой, он под навесом у хлебной лавки стоял и тоже все видел. Даже крикнуть успел: мол, куда прешь, дура, да только поздно уже было… Пролетка – шарах! – и даже не остановилась… Подбежали оба, глядим, а мамзеля эта уже преставилась, а в голове – здеся– вот такая дырища! Вмиг к Богу отошла… Я глянул: ба: да она ж брюхатая!!! Рукой живот ейный трогаю – а там… там… Чую – шевелится!!! Живой!!! Матушка… Мож, не поздно еще? Хоть дитя останется… А?! Ты ж дохтур, аккурат по делам женским… Жалко ведь…

Анастасия Михайловна охнула. Мельком взглянув на не находящего себе места Кирилла, обратила внимание, что по опухшему от водки щетинистому лицу дворника одна за другой ручьем катятся слезы. Проняло старика. Неудивительно. У нее самой от такого известия едва не подкосились колени.

– Д-да… Конечно… Бог ты мой! Я сейчас! – тихим шелестом слетело с дрогнувших губ акушерки.

Ей понадобилось не больше полуминуты, чтобы, открыв комод, достать лежащий там кожаный саквояж с инструментами и перевязочным материалом, сунуть ноги в туфли и вместе со стариком броситься под дождь, к месту разыгравшейся ночной трагедии.

Сбитая лошадью женщина была совсем еще юной, почти девчонкой. На вид – не больше восемнадцати лет. Она лежала на спине, возле уличного фонаря, отброшенная силой удара с мостовой на тротуар, и смотрела на мир широко открытыми стеклянными глазами. Чуть выше левого виска была страшная кровоточащая дыра, один мимолетный взгляд на зияющую глубину которой сразу отметал все сомнения относительно любого иного исхода беды, кроме летального.

Анастасия Михайловна тотчас упала на колени рядом с телом, задрала на погибшей одежду и, рукой дав знак без умолку причитающему дворнику, чтобы тот наконец заткнулся, прижалась ухом к округлому, еще горячему животу, силясь уловить внутри тела хоть малейшее движение.

И через несколько секунд ощутила кожей щеки слабый толчок изнутри. Ребеночек шевелился. Это было невероятно, но даже после столь страшного удара, в миг перечеркнувшего жизнь его матери, находящийся в утробе малыш до сих пор оставался жив! Возможно, он получил травму, и уж наверняка – тяжелейшую форму асфиксии, но сейчас не было времени думать об этом. Существовал лишь один шанс попытаться вырвать ребенка из уже мертвого тела – не мешкая ни минуты, прямо здесь, на улице, под проливным дождем и холодным октябрьским ветром, провести срочное сечение, которое в сложившихся обстоятельствах не займет больше минуты. Игла, нитки и общая анестезия юной роженице уже – увы – не понадобятся…

– Ты должен будешь мне помочь, Кирилл! – без колебаний, в долю секунды приняв единственно верное решение, крикнула Анастасия Михайловна, снимая шерстяную кофту и протягивая ее Кириллу. – Снимай пальто и растягивай сверху, чтобы дождь не замочил! Как только я закончу, подашь мне кофту, чтобы я укутала ребенка, а пальто накроешь тело этой несчастной и – бегом к дому!!! Ты все понял?!.

Не в силах вымолвить ни слова, опухший с перепоя старик лишь шмыгнул носом, кивнул, утер лицо рукавом, подоткнул кофту под кушак, торопливо снял старенькое, в заплатках, пальтишко и, как палатку, растянул его над головой «дохтура». Склонившаяся у распластанного на тротуаре тела Анастасия Михайловна торопливо обрабатывала руки и инструмент при помощи обрывка марли и бутылочки со спиртом.

Острый, как бритва, хирургический скальпель аккуратно рассек мягкие мышечные ткани, чуть ниже пупка. Для Анастасии Михайловны Корсак это была более чем привычная операция за без малого двадцать лет практики в церковной больнице женским врачом. Но она не шла ни в какое сравнение со всем, что случалось прежде. Когда разрез был сделан, Анастасия Михайловна бросила инструмент и осторожно запустила руки внутрь бездыханного тела. Вот он, солнышко…

– Держись, лапочка, еще секундочку – и ты будешь свободен… – Княгиня по всем правилам аккуратно извлекла из тела окутанного липкой слизью ребенка. В мгновение ока отсекла пуповину и тут же плотно спеленала малыша поданной дворником теплой кофтой. Не видя вокруг себя более ничего и никого, кроме этого теплого живого комочка, вскочила на ноги и, бережно прижав ребенка к груди, со всех ног бросилась через распахнутые ворота во двор, к светящейся, словно путеводный маяк, двери парадного. Думая на бегу лишь об одном: «Только бы случайно не споткнуться».

Кирилл, громко сопя и прихрамывая, ковылял следом. Лестница. Дверь. Квартира. Только бы успеть.

– Теплой воды с кухни, быстрее! – громко крикнула Анастасия Михайловна, оказавшись в тускло освещенной тремя оплавленными свечами комнате и с замиранием и болью в сердце принимаясь за дело.

С той секунды, как мальчик покинул едва не ставшее для него могилой материнское тело, он до сих пор так ни разу и не пошевелился и не подал ни звука. Однако даже думать о том, что все кончено, что она не успела, Анастасия Михайловна просто не могла и не хотела. Мальчик должен жить!

Это было, вне всякого сомнения, самое яркое воспоминание за сорок три года ее жизни. Спустя невыносимо долгие две минуты, когда надежд на чудо почти не осталось, крохотный, недоношенный мальчик дернулся, отрыгнул забившую дыхательные пути слизь, зашевелил ручками, дважды судорожно дернул ножками, на мгновение замер, а затем жалобно скривил губки и – к радости своих спасителей – огласил тишину квартиры слабым плачем. Как будто сообщая всему миру о своем счастливом возвращении с самого порога небытия. Обошлось.

– Матерь Божья! Пресвятая Богородица! – размашисто перекрестился трезвеющий прямо на глазах Кирилл, притихший за спиной нежно обнимающей малыша, раскачивающейся из стороны в сторону Анастасии Михайловны. – Живой, клопенька горемычный. Слава тебе, Господи Исусе!..

Старик, не сходя с места, тяжело рухнул на колени, воздел влажные очи к висящему в углу комнаты, над лампадкой, старинному образу Богоматери и, быстро шевеля губами, принялся, путаясь в словах, читать самую наиглавнейшую провославную молитву:

– «Отче наш! Иже еси на небеси… да святится имя твое… да пребудет царствие твое… да будет воля твоя, на земли аки… аки на небе…»

Анастасия Михайловна не сразу поняла, что тоже плачет. Всю сознательную взрослую жизнь, еще со Смольного института, княгиня Корсак считала себя крепкой духом женщиной и презирала любые сантименты. В последний раз она плакала в девять лет, когда ее укусила не давшая себя погладить бродячая собака. Но это другое. Боль душевная, так же как и радости, всегда переносилась ею гораздо легче, чем боль физическая. Но сегодня ночью случилось иначе. Сегодня произошло Чудо.

Анастасия Михайловна нежно прикоснулась губами к щеке плачущего мальчика и ощутила ее бархатную, ни с чем не сравнимую приятную теплоту. Ее запах. Боже, какое же это огромное, бесценное счастье для женщины – иметь своих детей! У нее, последней в петербуржской ветви рода Корсаков, этого не будет никогда. Никогда. Виной тому – первая девичья любовь, в студенческие годы и неудачная тайная операция… Возможно, именно поэтому Анастасия Михайловна твердо решила стать врачом и без остатка посвятить всю свою дальнейшую жизнь малышам и их мамам.

В прихожей громко хлопнула дверь. Послышался слоновий топот сразу нескольких пар ног и возбужденные голоса. Через секунду в комнату не вошли – вломились трое мужчин. Двое разгоряченных мордатых городовых во главе с местным блюстителем порядка Пашкой Бугаевым и щуплый сухопарый мужичонка в партикулярном платье, с запотевшими очками на длинном лисьем носу, кожаным саквояжем в одной и мокрым зонтиком в другой руке. Дежурный полицейский врач. Наверняка – бездарь и тупица.

Анастасия Михайловна, стоя спиной к незваным визитерам, на секунду опустила веки, глубоко вздохнула и с достоинством обернулась к вошедшим, баюкая на груди плачущего новорожденного. Она сказала своим обычным, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом, в котором, как всегда, не было и намека на бурю чувств, бушующую в этот момент в душе княгини:

– Я думала, вы заблудились по дороге, господа полицейские! Итак… Ребенок, как видите, слава богу, жив. Но его нужно срочно – вы слышите? – срочно отвезти в мою больницу и поместить под круглосуточное наблюдение. Улица, ледяной ветер и холодный ливень – не самые хорошие декорации для появления на свет. Так что ребенок вполне мог простудиться. Дальше. Необходимо определить среди находящихся сейчас в больнице рожениц женщину с прибытком молока, которая согласится кормить мальчика столько, сколько потребуется. Если не захочет добровольно – сделайте что-нибудь. Прикажите, в конце концов!.. И займитесь этим немедля, господа. Все необходимые показания относительно моих действий в качестве врача я готова дать полиции в любой удобный момент. Но только не сегодня. Увольте. Да… Еще одно… Вы обыскали погибшую? У ней были при себе документы?

– Никак нет! – вытянувшись во фрунт, словно перед начальником, пробасил городовой. Повелительный тон, каким разговаривала княгиня, подействовал на полицейского как удар кнута на упрямого мерина. – Никаких документов! Только вот это. – Бугаев шагнул вперед и вытянул вперед раскрытую ладонь.

В его широкой кряжистой лапе лежал кулон в виде сердечка на тонкой серебряной цепочке.

– Обнаружено на шее! – пробасил Бугаев.

– Я поняла. Вы позволите? – из вежливости спросила Анастасия Михайловна и, не дожидаясь чисто формального ответа – разве мог этот туповатый мужлан сказать ей «нет»? – взяла кулон. С первого взгляда обнаружила, что сердечко – это не что иное, как «любимчик», надавила на крохотную защелку, которая откидывала переднюю часть кулона. Внутри, как и следовало ожидать, находился крохотный портрет мужчины, на вид ему было около тридцати. Но не рисованный, а по последней моде, вырезанный из фотографической карточки. На всякий случай запечатлев в памяти волевой подбородок и безусловно породистое, красивое лицо незнакомца с характерным глубоким шрамом над левой бровью, княгиня вернула кулон городовому.

– Скорее всего – муж. Или любовник. В любом случае, я уверена, что с опознанием тела проблем у вашего топтыгинского ведомства не возникнет. Судя по модной одежде и золотому колечку с крупным бриллиантом на пальце, несчастная барышня отнюдь не с Нарвской заставы или Веселого поселка. Да и мужчина весьма приметный… Так что в ближайшие сутки-двое в каком-нибудь из пятидесяти двух полицейских участков наверняка появится заявление от убитого горем отца или прочих родственников бедняжки. Исчезновение благородной молодой особы, находящейся на восьмом месяце беременности в таком городе, как Санкт-Петербург, на исходе пятнадцатого года двадцатого века не может остаться незамеченным, – веско заметила княгиня. – У вас есть ко мне еще вопросы? – Анастасия Михайловна вопросительно вскинула брови на Бугаева.

– Никак нет! – рявкнул городовой, щелкнув каблуками.

– Тогда ступайте на проспект, Павел, и немедля найдите для мальчика экипаж. Я в больницу не поеду. Что-то неважно себя чувствую. Мигрень. – Покровительственным кивком головы Анастасия Михайловна, даже не взглянувшая на второго полицейского и ихнего сморчка-доктора, разрешила городовому удалиться, не прекращая укачивать укутанного до самого носа, громко плачущего кроху. Мальчик хотел кушать…

Минули сутки, канули в вечность вторые, закончились третьи. И княгине Корсак, как и всем остальным участникам и свидетелям чудесного спасения малыша, стало совершенно очевидно, что насчет невозможности исчезновения в столице «благородной молодой особы» Анастасия Михайловна сильно ошиблась. В полицию Санкт-Петербурга не поступило ни одного заявления о пропаже беременной женщины в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет. А на исходе третьих суток княгиня Корсак, заботливо следящая за здоровьем помещенного в их церковную больницу мальчика, прислушалась к своему внутреннему голосу и вдруг со всей очевидностью поняла, что в действительности она совсем не хочет, чтобы у спасенного ею малютки, умудрившегося все же простудиться и заболеть, отыскался убитый горем отец, разные там дедушки-бабушки и вообще какие-либо близкие и не очень родственники. Одинокая бездетная дама неожиданно осознала, что на сорок третьем году жизни ей предоставился второй, и, безусловно, последний в жизни шанс стать матерью. Странно, но до сих пор, за два десятка лет самого тесного общения с роженицами и их очаровательными малышами, Анастасии Михайловне ни разу даже не приходила в голову мысль о возможности усыновления сироты. Свой ребеночек – это свой. Родимая кровинка. Половинка твоя от Бога. А чужой – он и есть чужой. Но сейчас понятие «чужой» вдруг перестало для нее значить хоть что-либо. Потому что этот слабенький, худенький, недоношенный карапуз с родимым пятнышком в виде звездочки на спинке просто приворожил ее!!! Анастасия Михайловна готова была, позабыв обо всем на свете, находиться рядом с его кроваткой круглосуточно, дни напролет, лишь бы только иметь возможность прислушиваться к каждому вздоху мальчика, внимать каждому его шевелению и по тону плача угадывать причину недовольства – или пора сменить мокрые пеленки, или малыш проголодался, или просто решил поплакать, без какой-либо причины. Потому что по велению матушки-природы так делают все без исключения новорожденные дети. Регулярный плач просто необходим им для развития дыхательной системы.

Она полюбила ребенка всей душой.

На исходе второй недели полиция, по настоянию извещенных о необычном ночном происшествии городских властей, поместила во всех петербургских газетах специальную заметку о розыске любых родственников погибшей под пролеткой женщины и уцелевшего малыша. Но и это, к тщательно скрываемой радости внимательно следящей за развитием событий Анастасии Михайловны, не дало результатов. Дюжина пустых заявлений, два из которых – о пропажах девиц легкого поведения, и всего одно реальное, к счастью закончившееся ничем опознание, – вот и весь итог. Не помогла прояснить ситуацию и обнаруженная на теле, в серебряном «любимчике», фотографическая карточка мужчины. Сам он так и не отозвался, и в полицейских архивах, как и следовало ожидать, не значился…

Но лишь месяц спустя княгиня решилась навестить единственного знакомого ей влиятельного столичного чиновника – главного полицмейстера города на Неве Кузьму Григорьевича Савельева – и попросить посильного содействия в усыновлении мальчика. Собираясь на важный прием, Анастасия Михайловна не без оснований рассчитывала на помощь Кузьмы Григорьевича, готовящегося, как писали газеты, вскоре уйти на пенсию: год назад она лично принимала сложнейшие роды у его единственной дочери, благодаря чему господин полицмейстер стал дедушкой сразу трех внучек. Однако, не слишком уповая на былое чувство благодарности и мгновенно покрывающиеся толстым слоем пыли клятвенные обещания «всяческого посильного содействия», а также хорошо зная, как именно нужно вести диалог при ходатайстве у высоких государевых чинов России, в сумочке Анастасии Михайловны на всякий случай лежало десять «катенек» – сторублевых ассигнаций, должных с гарантией и в кратчайшие сроки решить вопрос положительно.

На сей раз предположения Анастасии Михайловны полностью оправдались – едва увидев деньги, до того момента многозначительно морщивший лоб и важно надувающий щеки грузный, похожий на сточившего клыки старого моржа, полицмейстер сразу заметно подобрел, приободрился, ничуть не стесняясь, пересчитал купюры, смахнул их в выдвижной ящик дубового стола и высказал уверенность, что проблем с усыновлением сироты не возникнет. Юридическую сторону вопроса полицмейстер, разумеется, целиком берет на себя. И – более того – специальным личным распоряжением обяжет всех посвященных в дело лиц под страхом каторги в письменной форме дать обязательство о неразглашении таинства усыновления. На том и разошлись.

Спустя еще пять дней у княгини Анастасии Михайловны Корсак задним числом «родился» сын. Из розыскного дела неизвестного сиротки, появившегося на свет дождливой осенней ночью, прямо на асфальте, у сбитой конной пролеткой неопознанной женщины, по личному указанию полицмейстера были изъяты прилагающиеся к нему очень дорогое кольцо с бриллиантом и кулон, а также все упоминания о существовании на теле этих безделушек. Кулон с портретом неизвестного мужчины Кузьма Григорьевич лично передал Анастасии Михайловне при конфиденциальной встрече, а колечко странным образом… пропало. Что же касается заведенного полицией личного розыскного дела бывшего сиротки, то оно, изъятое из следственной части, было списано, и его – с глаз долой – зашвырнули в самый дальний и пыльный угол огромного полицейского архива Петербурга. Пусть мыши читают, сколько влезет.

Так спустя месяц после рождения вновь обретший семью мальчик наконец-то получил имя и первый в жизни документ. А также, согласно действующему закону Российской империи, унаследовал от матери титул. И стал зваться князь Ярослав Михайлович Корсак.

Глава 1

Профессор Леонид Сомов остановился, поправил съехавшие на кончик носа смешные роговые очки, за которые студенты прозвали его Ботаником, окинул внимательным взглядом студенческую аудиторию и после короткой паузы продолжил:

– Таким образом, на русской язык это нелитературное немецкое словосочетание дословно переводится как «устроить жабью лапку»!..

Студенты, как по команде, дружно захохотали. Сегодня они могли, не боясь получить зловещий «неуд» по поведению, позволить себе некоторые вольности в дисциплине. Это была их самая последняя, заключительная лекция в пролетевшей словно одно мгновение бурной четырехлетней университетской жизни. Впереди, после коротких каникул, будущих дипломированных переводчиков с языка основоположника научного коммунизма товарища Карла Маркса ждали выпускные государственные экзамены и серьезная служба – в основном в структурах Наркоминдела и НКВД. И лишь немногие выпускники смогут применить полученные в альма-матер бесценные знания в сугубо гражданской жизни. Такова специфика текущего исторического момента. И таковы уже поступившие на будущих выпускников «сверху» заявки. Квалифицированных кадров в стране, как всегда, катастрофически не хватало.

– Однако, – для порядка чуть повысив голос, с легкой полуулыбкой резюмировал профессор, – это, как вы прекрасно понимаете, не более чем аллегория. И понятный каждому рядовому немцу истинный смысл этой фразы звучит следующим образом… Студент Корсак! Может, вы сможете перевести это выражение на понятный нам всем язык родных осин?!

– Я попробую. – Ярослав поднялся с места. В его карих глазах играли веселые огоньки. – Хотя не уверен в стопроцентной точности, но общий смысл понятен. Вроде как конец тебе, дядя. Допрыгался. Аналог сермяжного русского посылания на три веселых буквы. Первая «ха». Ну, а дальше… вы сами знаете.

Аудитория дружно громыхнула. Кто-то, держась за живот, даже сполз под парту и забился там в истерике, стуча ботинками по крышке стола. Разве могло такое случиться месяц, неделю или даже всего три дня назад? Но сегодня им, выпускникам, дозволено многое. Последняя в жизни лекция. Самая неформальная за все четыре года…

– Да уж, в России живем. Слышать приходилось, неоднократно, – усмехнулся довольный ответом Сомов. Правда, заметил мимоходом: – Только не лично в свой адрес. Бог миловал.

Сокурсники снова заржали. И лишь один из всей аудитории, кроме самого Ботаника, уловил недоступный всем остальным сокурсникам скрытый смысл последнего уточнения Сомова. Бог действительно миловал. Но отнюдь не профессора, как однозначно подумали все двадцать семь студентов-выпускников. А как раз наоборот – того абстрактного придурка, который рискнул бы, купившись на безобидный вид скромняги-преподавателя, неосмотрительно послать Леонида Ивановича по этому, самому популярному и короткому в нашей стране, адресу.

– Абсолютно точно, студент Корсак. – Сомов продолжал улыбаться. – Данное выражение обозначает открытую неприязнь и угрозу применения насилия в адрес того, кому оно адресовано. Теперь вопрос следующий: как поступить, если эта угроза высказана конкретно вам? Усложним, так сказать, ситуацию. Итак? Вам взяли и на полном серьезе пообещали устроить жабью лапку. Какими будут ваши ответные действия?

Смена темы произошла неожиданно, и нынешняя – по поводу реакции на оскорбление – в сути своей уже не имела ни малейшего отношения к изучению немецкого языка как такового. В этом зигзаге был весь Сомов. Поэтому столь резкий поворот темы мало кого из присутствующих удивил. Привыкли за четыре года к чудачествам, изредка происходящим на занятиях по профильной дисциплине.

– Итак? Я жду ответа. – Леонид Иванович сложил руки за спиной и выжидательно приподнял брови. – Кто готов высказать свое мнение? Смелее, смелее. Я не кусаюсь.

– Разрешите…

– Давайте, Корсак. Любопытно будет узнать ваше отношение к ситуации.

– Все, конечно, зависит от обстоятельств. – Слава чуть заметно хмыкнул, буквально физически ощущая на себе пристальный, испытующий взгляд самого неординарного профессора во всем огромном Ленинградском университете, за внешний вид получившего среди студентов-германистов смешное и чуточку обидное прозвище Ботаник. – Но если тебя посылают всерьез, есть лишь два варианта возможных действий: или молча и желательно очень быстро отправляться прямиком по названному адресу, или без лишних слов сразу бить уроду в лицо. И делать это до тех пор, пока он не попросит прощения. Третьего не дано…

Аудитория, еще не окончательно успокоившаяся от гомерического хохота, чуть притихла, подобралась. Этот хладнокровный вечный одиночка и упрямец Корсак, который ни разу за четыре года не дрался, но которого отчего-то втайне побаивались даже самые хулиганистые сокурсники, снова позволил себе вольность. Он вообще часто перегибал палку. И только блестящая, стопроцентная успеваемость – самая лучшая на всем выпускном курсе – гарантировала этому дерзкому типу некоторые послабления от более чем строгих ко всем остальным студентам преподавателей и комсомольского актива. Чем Корсак с успехом и пользовался, частенько вызывая своим поведением и отдельными репликами на лекциях открытое недовольство активистов. Однако до разборов на комсомольских собраниях и тем более далеко идущих «выводов» странным образом так ни разу и не дошло. Других, случалось, за сущую ерунду под орех разделывали, а этому – как с гуся вода…

– Что ж, возможно, вы правы, Ярослав, – после затянувшегося молчания наконец cогласился со студентом профессор Сомов. И, уже обращаясь ко всем, назидательно сказал: – Реальная жизнь, с которой вы, без пяти минут специалисты, вплотную столкнетесь после выхода из этих заботливых стен, потребует от вас полного напряжения сил. Как духовных, так и физических. И от того, как вы себя зарекомендуете с первых же дней, как поставите себя в глазах окружающих и коллег, напрямую зависит вся ваша будущая карьера. И вся дальнейшая жизнь. Садитесь, Корсак… Оценок я сегодня не ставлю…

Ярослав, чувствуя на себе взгляды десятка пар глаз, опустился на скамью. Профессор Сомов взглянул на часы. До окончания лекции осталось две минуты. Вздохнув, он сел за стол, взял лежащую там книжку и принялся листать страницы, старательно делая вид, что ищет что-то конкретное. На самом деле – просто убивал время…

Глава 2

Об их сугубо личных, не относящихся к учебе и не афишируемых отношениях со Славой Корсаком, начавшихся еще в середине первого курса, до сих пор не знал никто. Это была их общая мужская тайна. Последствия огласки могли оказаться крайне неприятными как для Ярослава, так и прежде всего для самого Леонида Ивановича. Ибо о его второй, тщательно скрываемой от посторонних глаз, стороне жизни до сих пор не знал никто. Даже всемогущий и всевидящий Боров. Он же – ректор университета Илья Борисович Цепкалов.

И только Ярославу Ботаник доверил свои секреты.

Их дружба началась три с половиной года назад. Как-то, после очередных занятий по немецкому языку, Корсак, как он сам позже признался, давно обративший внимание на специфический внешний вид рук профессора и до сих пор «зревший» для конфиденциальной беседы с глазу на глаз, умышленно остался последним в мигом покинутой сокурсниками после звонка аудитории и, убедившись, что рядом нет посторонних ушей, подошел к сидящему за столом Сомову и, без всяких предисловий, прямо в лоб, спросил, недвусмысленно кивнув на грубые желтоватые мозоли, покрывающие костяшки пальцев профессора:

– Вы занимаетесь китайской борьбой?

И тут же продемонстрировал чуть заметно дернувшему щекой и поднявшему лицо Леониду Ивановичу свои собственные кулаки с похожими, но сильно уступающими в плотности и давности появления, характерными мозолями. Больше слов не требовалось. Это было открытое приглашение к серьезному мужскому диалогу. Диалогу двух случайно встретившихся посвященных.

Cомов медленно снял делающие его похожим на неуклюжего ботаника очки – как давно догадывался наблюдающий за ним Слава – с самыми обыкновенными стеклами вместо линз. Нарочито медленно протер покрасневшие от усталости глаза, внимательно взглянул на стоящего перед ним высокого скуластого паренька с падающей на глаза непослушной челкой. Пристально взглянул, цепко, словно видел Славу впервые в жизни. Затем скосил взгляд на руки Корсака. Задумчиво нахмурил брови. Оглянулся через плечо на распахнутую настежь дверь аудитории, вздохнул и снова уставился в книгу, переворачивая страницу. И лишь спустя несколько томительных секунд, когда Слава уже мысленно смирился с тем, что его затея вызвать Ботаника на откровенность с треском провалилась, Леонид Иванович очень тихо, словно боялся, что их услышат, произнес:

– Через двадцать минут. На трамвайной остановке в сторону центра.

И, как ни в чем не бывало, перевернул страницу внушительного тома в потертом кожаном переплете. Как успел заметить Ярослав, это был оригинальный цитатник с избранными местами из многочисленных речей Ленина. Своего рода квинтэссенция наследия великого вождя.

Нельзя сказать, что столь краткий, но более чем исчерпывающий – куда уж конкретнее! – ответ Сомова удивил Славу. Больше заинтриговал неким налетом таинственности. Но в то же время давал шанс на скорую разгадку. Не теряя времени даром, Слава сразу же покинул университет и, зачем-то постоянно оглядываясь в поисках несуществующей слежки – откуда и с чего ей вдруг взяться? – поспешил к месту встречи с профессором, ощущая, как в его груди стремительно расползается предательский холодок, вызванный предчувствием скорых и кардинальных перемен, которые обязательно произойдут в его жизни после грядущей приватной встречи с Ботаником. В том, что Леонид Иванович, вопреки традиционной людской логике изо всех сил пытающийся казаться не лучше, а хуже, чем он есть на самом деле – этаким невзрачным мухомором, с кое-как заштопанной дыркой на штанине, – на самом деле является тем самым Мастером, о счастливой встрече с которым он, давно и неизличимо «болеющий» китайской борьбой самоучка, мог лишь мечтать, Слава уже почти не сомневался. На умело маскирующегося сумасшедшего с манией преследования преподаватель «дойча» точно не тянул. А значит, у Сомова есть веские основания вести себя именно так, а не иначе.

Как вскоре выяснилось, интуиция Корсака не подвела.

Леонид Иванович оказался единственным из преподавателей университета, который сразу же, с самых первых занятий, вызвал у юного студента-первокурсника неосознаные пока чувство расположения. Подобное испытываешь только к самому близкому тебе человеку. И как профессор, не только блестяще знающий свой предмет, но и, что гораздо более ценно, умеющий его подать, и как неординарная во всех отношениях личность. Разглядеть которую под умышленно надетой в качестве своеобразной маскировки личиной рассеянного и целиком замкнутого на своих безобидных тараканах в голове «книжного червя» смог бы только тот, кто умеет зреть в корень. Ярослав Корсак умел. Поэтому ничего удивительного, что в ничем, казалось бы, не примечательном, одетом неуклюже и старомодно, ни при каких обстоятельствах не повышающем голос и не теряющем самообладания Ботанике всегда тяготеющий к сильным, неординарным личностям Слава с первого взгляда увидел не только интеллект, но и скрытую огромную внутреннюю силу. Причем как духовную, так и чисто физическую. А замеченные им на руках Сомова характерные мозоли – от частых отжиманий на кулаках и работы с боксерской грушей без защитных перчаток – лишь подтвердили правильность первого впечатления и сделанных исходя из его выводов. Именно так, как Леонид Иванович Сомов, по мнению Славы, и должен выглядеть в повседневной жизни настоящий русский сэнсэй мало кому известной в Ленинграде древней китайской борьбы ушу…

К месту встречи со Славой профессор – этакий вечно сутулящийся субтильный интеллигент-очкарик, в стоптанных ботинках и черном пальтишке на рыбьем меху, с потертым портфелем в руке – опоздал на семь минут. Встретившись взглядом с дожидающимся его студентом, профессор словно невзначай приложил указательный палец к губам и чуть заметно кивнул на с грохотом выползающий из-за поворота трамвай. Подождал, пока вагон, от обилия заклепок похожий на бронепоезд, остановится, помог женщине поднять коляску с ребенком и самым последним из толпы ожидающих зашел внутрь. Корсак, которого странное поведение Ботаника уже откровенно интриговало, с удовольствием принял предложенные правила игры, буквально секундой раньше запрыгнув в трамвай через заднюю дверь и встав в конце вагона, сразу же стараясь найти взглядом Леонида Ивановича. Впрочем, долго искать Сомова не пришлось – профессор, вежливо извиняясь и ловко, как уж, скользя через толпу, уже пробирался в его сторону.

Оказавшись рядом, Ботаник поставил портфель под ноги и, с хитринкой взглянув на своего студента, чуть снисходительно улыбнулся:

– Привет. Куда едешь?

– Да так. По делам, – улыбнувшись в ответ, непринужденно пожал плечами Слава. Ситуация его забавляла все больше и больше. – А вы?

– Я на следующей выхожу.

– Так и я на следующей.

– Значит, по пути…

Когда трамвай остановился, они вышли из вагона и молча направились к раскинувшемуся через дорогу, красно-желтому от холодного дыхания осени скверу. Сели на свободную скамейку. Не сговариваясь, каждый в отдельности, огляделись по сторонам. На расстоянии двадцати шагов в округе не было ни души. Слава молчал, терпеливо ожидая, когда Сомов первым начнет разговор. Профессор не заставил себя долго ждать. Убедившись, что их не слышат посторонние, Леонид Иванович сложил руки на груди, испытующе и, как показалось Славе, с явным интересом посмотрел на своего студента и вдруг неожиданно похвалил:

– А ты молодец, Корсак. Наблюдательный. Откуда ты знаешь про китайскую борьбу? Если мне не изменяет память, в Ленинграде… да и, видимо, вообще в СССР, нет ни одного физкультурного общества, где ее преподают. – Сомов приподнял брови и вопросительно воззрился на парня, ожидая ответ.

– Моя мама с трех до семнадцати лет жила в Харбине, – сообщил Слава, глядя прямо перед собой. – Дедушка служил там вице-консулом. Когда его отправили на пенсию, они вернулись в Петербург, и дед привез с собой очень много книг. Целую библиотеку. В том числе и очень старые книги, на китайском. Некоторые из них с годами потерялись, другие продали, но кое-что осталось у мамы. Среди того, что осталось, были две книги тибетского монаха Лао Цзы. Когда я был маленьким, то любил их рассматривать. Особенно картинки. Там изображены позы для медитации и приемы борьбы ушу. Мне это сразу показалось интересным, но я был слишком маленьким – всего семь лет – и не понимал ничего. Мама, хорошо знающая китайский, переводила. Мне понравилось. С ее помощью я стал потихоньку изучать иероглифы и научился читать и разговаривать сам. Практиковался с Вонгом. Был такой старый китаец, раньше продавал специи и травы на Сытном рынке. Мы случайно познакомились, мне тогда было двенадцать лет. Я просто шатался по рынку, увидел его желтую сморщенную физиономию, и меня словно за язык дернуло. Сколько, спрашиваю, женьшень стоит? По-китайски. А он глаза от изумления вылупил. И отвечает: пятнадцать рублей за корешок. Так и познакомились. В тридцать пятом Вонг исчез куда-то… В общем, начал я потихоньку понимать, что к чему, медитировать, как описано в книге. Изучать философию воина. Ну и пошло-поехало…

– Поразительно! – улыбнулся, покачав головой, Сомов. Повторил с благоговением: – Лао Дзы. Великий Учитель. И где же – и главное, с кем – ты занимался все это время?

– Сначала дома, – смущенно дернул уголком рта Слава. – Когда в квартире стало тесно, начал выезжать в Стрельну. На берег залива. На природе гораздо лучше.

Леонид Иванович с интересом разглядывал сидящего рядом студента и вдруг неожиданно произнес фразу по-китайски.

Слава ухмыльнулся. Коротко ответил. Всего одним словом. А как еще прикажете отвечать, когда тебя спрашивают, какое сейчас время года? Конечно, осень.

– Браво, Корсак. – Профессор, не удержавшись, легонько ткнул Славу кулаком в плечо. – Прямо самородок, да и только. Язык выучил. И сколько же лет ты уже практикуешь наследие Лао Дзы?

– Восемь, наверное. Для серьезной практики мне всегда не хватало сэнсэя, – признался в своей главной проблеме Слава. – А вы? – заметно осмелев после своей исповеди, он поднял взгляд на профессора. – Давно?..

– Как сказать, – задумчиво протянул Леонид Иванович, посерьезнев. – Со школы, класса с пятого. Я ведь не коренной ленинградец. До этого сначала в Хабаровске жил, затем во Владивостоке. А в тех краях всегда было много китайцев и корейцев. И некоторые из них серьезно занимались восточными видами борьбы.

– А-а… откуда тогда взялся немецкий язык? – не удержался от вполне логичного вопроса Слава.

– Здесь все просто, на самом деле, – дружелюбно улыбнулся Сомов. – У меня мать русская, а отец – немец. Морской инженер. Йохан фон Соммер. Так что я с детства свободно разговариваю на двух языках. А имя… Просто в СССР быть Леонидом Иванычем Сомовым гораздо удобней, чем Леоном Йохановичем фон Соммером. Согласись. – И тихо, чуть слышно добавил – Особенно сейчас. – После чего словно невзначай резко сменил тему: – Скажи, Слава. Эти книги… Лао Дзы, они до сих пор у тебя?

– Да. Они дома. – Корсак кивнул. – Это самое ценное, что у меня есть. Мама хотела их продать известному городскому букинисту с Садовой в тридцать втором, когда были проблемы с продуктами, но, видя, как они мне дороги, не посмела.

– И правильно сделала! Слушай, Слава… Ты не мог бы дать их мне почитать? Я обещаю, что буду обращаться с ними очень бережно и верну в целости и сохранности. Ну как? По рукам?

– А вы станете моим сэнсэем? – неожиданно спросил, а по сути, выдвинул встречное условие Слава. Корсак заглянул в зелено-голубые, как лазурь, глаза профессора, стараясь прочитать в них ответ раньше, чем он будет озвучен самим Сомовым.

– Ты мне льстишь, парень, – вздохнул Леонид Иванович. – Я не такой большой мастер, как тебе кажется, и вряд ли могу быть чьим-либо сэнсэем. – Ботаник медленно провел ладонью по своей коротко постриженной бородке. На кисти явственно просмативались грубые желтоватые мозоли. Пробормотал тихо: – Однако, возможно, мы сможем быть интересны друг для друга не только как преподаватель и студент. Как насчет пробной совместной тренировки?

– Я буду очень рад.

– Ладно. Считай, договорились. – Ботаник бросил взгляд на наручные часы. – У меня, вообще-то, комната на Васильевском острове. В Гавани. Но тренироваться я выезжаю за город. Есть одно уютное местечко… Завтра в университете короткий день, все лекции закончатся уже в двенадцать тридцать. В три часа жду тебя на Московском вокзале. У второго перрона. Не забудь книги и сменную одежду. После тренировки в баньку мою сходим, отхлещу тебя веником. Ч-черт, заинтриговал ты меня, честное слово. Мне уже не терпится посмотреть, чему ты научился в гордом одиночестве. Ха-ха!..

Профессор снова дружески хлопнул парня по спине, решительно встал со скамейки, поднял свой потертый портфельчик.

– Я буду, обязательно. – Слава тоже поднялся. Он с искренней благодарностью смотрел на Ботаника, и его глаза светились счастьем. – Спасибо, Леонид Иванович!!!

– Только уговор, – подняв указательный палец, вполголоса сказал профессор и, словно между прочим, снова цепко осмотрелся. – Будет лучше, если про нашу сегодняшнюю и завтрашнюю встречи не будет знать ни одна живая душа. Даже твоя мама. Иначе у нас обоих могут возникнуть очень серьезные проблемы. Ты меня хорошо понимаешь?

– Да, Леонид Иванович, – кивнул Слава. – Не волнуйтесь. Я знаю, сколько стоит сегодня неосторожное слово, и умею держать язык за зубами.

– Тебе– верю. Иначе бы меня здесь не было. Ну, что? Тогда – до завтра. – Сомов протянул Корсаку ладонь. – Как говорится: вам – налево, а мне – направо. Пока…

Ярослав до сих пор помнил это самое первое рукопожатие своего будущего сэнсэя – жесткое, сухое, невероятно сильное, без капли высокомерного снисхождения к менее опытному. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что уже в тот памятный октябрьский день их встречи с Сомовым ладонь семнадцатилетнего первокурсника Славы Корсака отнюдь не напоминала хилую цыплячью лапку. Напротив – сжатая в кулак, она с кажущейся легкостью ломала два поставленных друг на друга кирпича. Что и было продемонстрировано изумленно приподнявшему брови профессору сутки спустя…

Встретившись на следующий день в оговоренное время на Московском вокзале, Слава и Леонид Иванович сели в пригородный поезд и доехали на нем почти до самой крохотной деревушки Метелица, расположенной в получасе езды от Ленинграда. Большую часть домов здесь составляли пустующие после закрытия сезона летние дачи. Несмотря на относительную близость большого города, в будни, к тому же слякотной поздней осенью, здесь было совсем немноголюдно. Если не сказать – пусто. За те примерно полчаса, которые студент и профессор, стараясь не ступать в лужи, не спеша шли от станции до деревни, на глаза им попались лишь два бредущих по раскисшей дороге к станции сильно подвыпивших мужика, рядом с которыми семенила ножками маленькая бледная девочка со сломанной куклой в руке…

Когда петляющая дорога пошла под горку и у подножия холма показалась речушка, Сомов кивнул на приземистый, выкрашенный в синий цвет маленький одноэтажный домик по левой стороне от утопающей в липкой грязи узкой проселочной дороги:

– Ну, вот мы и на месте!

Входная дверь дома, к удивлению Корсака, оказалсь заперта на «бумажный» замок, который можно было открыть первым подобранным с земли ржавым гвоздем. Да и внутри загородное жилище Леонида Ивановича оказалось более чем спартанским – кухня, одна комната с печкой и двумя окнами, минимум мебели, радио на стене. Но что больше всего поразило Славу – это книги. Их в доме Сомова было, наверное, несколько тысяч. Они лежали и стояли повсюду– на высоком, до потолка, сосновом стеллаже у стены, на каждом из подоконников, на обеденном столе и даже на полу, связанные в аккуратные стопки.

– Вы много читаете, – оглядевшись, почтительно заметил Корсак.

– Что верно, то верно, – согласился Сомов. – Люблю я это дело. В смысле знаний и новой информации. Шопенгауэр однажды сказал: «Человеческий мозг, так же как и физическое тело, постоянно нуждается в тренировке, в новых знаниях. Без них он деградирует. Это похоже на подъем по ледяной горке – если ты изо всех сил не карабкаешься вверх, то обязательно съезжаешь вниз». И я думаю, что этот умный немец был абсолютно прав!

– Хорошее сравнение с горкой, – улыбнулся Слава. – Вообще-то оно запросто подойдет не только к развитию умственных способностей. Например, к занятиям спортом. Так вообще можно сказать почти обо всем – или ты прогрессируешь, или неизбежно деградируешь, – пожал плечами Корсак.

– Логично. – Леонид Иванович слегка подтолкнул юного гостя к двери в сени. – Пойдем, покажу тебе свой личный спортзал. Ты первый из гостей, кто переступит его порог, – сообщил с полуулыбкой Сомов. И добавил чуть тише, словно самому себе: – У меня здесь вообще редко бывают гости. Можно даже сказать, что их нет совсем…

– Лучше будь один, чем вместе с кем попало? – обернувшись к Леониду Ивановичу, спросил Ярослав, озвучив расхожее высказывание кого-то из великих философов древности.

И тут же пожалел об этом. Какое он, сопливый семнадцатилетний студент, имеет право обсуждать личную жизнь профессора? А ведь вырвалось же. Трепло!

Однако Сомов, казалось, воспринял реплику парня вполне нормально:

– Именно так. Уж лучше одному. Сарай слева от бани видишь? Нам туда. – Профессор пошарил рукой под крышей крыльца и вытащил длинный черный ключ.

В отличие от дома сарай имел крепкую, обитую железным листом дверь с мощными петлями, закрытую на тяжелый амбарный замок. Неказистое снаружи, кажущееся ветхим и убогим, местами даже поросшее мхом деревянное строение, живущее двойной жизнью, так же как и его хозяин, внутри являло собой полную противоположность своему внешнему облику– это был самый настоящий маленький спортзал. С застеленным гладко оструганными досками ровным полом, перекладиной для гимнастических упраженией, подвешенным к потолку на крюке толстым карабельным канатом, двумя различными по весу брезентовыми мешками с песком для отработки ударов и даже похожим на многорукое пугало обмотанным тряпками замысловатым манекеном, служащим для той же самой цели. С потолка свисала электрическая лампочка. В дальнем углу Слава заметил приставленную к крюку в стене широкую наклонную доску с брезентовой петлей в верхней части, для тренировки мышц брюшного пресса, гири, пару гантелей, обернутую суконным армейским одеялом скамью и даже самодельную штангу с набором дисков.

– Ну, как тебе моя берлога? – спросил Сомов, не без удовольствия наблюдая произведенный на мальчишку эффект.

– Нет слов, – кивнул Корсак. Глаза его жадно и азартно блестели. Особенно когда он смотрел на манекен. – О таком тренировочном оборудовании может мечтать любой боец.

– Хм… Тогда переодевайтесь, юноша! – предложил профессор, кивая на вбитые в стенку два толстых гвоздя. – И можете пока размяться. А я баню затоплю. Как раз согреется…

Сомов вернулся минут через десять, уже в футболке и трико, весь пропахший дымом. Убедившись, что сверкающий выступившим на лице потом мальчишка достаточно разогрелся для активных телодвижений, Ботаник сбросил ботинки и предложил провести мягкий, ознакомительный, условно-контактный поединок. Для Славы Корсака настал момент истины. Он впервые получил возможность попробовать свои силы с настоящим соперником.

Леониду Ивановичу хватило полминуты, чтобы оценить уровень подготовки Славы, спустя полгода встреч на уроках немецкого языка добровольно открывшегося ему с совершенно неожиданной стороны. Несмотря на огромнейшее количество грубейших технических ошибок, вызванных «кустарным» характером прошлых тренировок и отсутствием партнера, потенциал Корсака, как самоучки, оказался гораздо выше, чем мог себе представить профессор еще пять минут назад. Казалось просто невероятным, что таких успехов в овладении приемами можно достигнуть в одиночку, без наставника, на старых китайских книгах великого учителя Лао Дзы и истовом юношеском энтузиазме. Таком, какой бывает лишь в ранней безусой юности…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.