То, что теперь называлось "браком", стоило лишь трех рублей гербового сбора в заведении с почти неприличным названием "ЗАГС"... Нет, об этом думать тоже нельзя. Все-таки он грешен: Ника, пусть и по законам новой власти, но замужем, и весь их, как когда-то она грустно выразилась, "эпизод", был, в общем- то, бессмысленным и не мог иметь продолжения. Более того, теперь их знакомство стало просто опасным для нее, и оставалось надеяться, что Создатель, если и в самом деле он интересуется делами земными, покарает лишь его одного. Ибо - "меа кульпа, меа максима кульпа". Орловский произнес это по-латыни и чуть заметно усмехнулся: Бог Православный, услышь он это, наверняка бы обидится. Да, его грех, его величайший грех... Впрочем, даже знай тогда, два года назад, все дальнейшее, Юрий едва ли смог бы заставить себя быть благоразумным. Да и Ника, вероятно, тоже... - Могу ли я вам помочь, сын мой? Юрий вздрогнул и поднял глаза. Он не заметил, когда священник успел подойти, но тот уже стоял рядом. Орловский узнал его, хотя видел лишь раз, когда заходил сюда два месяца назад. Он даже вспомнил, как его зовут: отец Леонид. Странно, насколько новый священник не походил на отца Александра. Тот был стар, невысок и очень худ. Новый же настоятель был намного моложе, высок, немного грузен и, в общем, весьма походил на персонажи, мелькавшие на полотнах передвижников. Впрочем, не Юрию судить об этом: своей внешностью он обольщался еще меньше. - Я... Нет, спасибо... - слова выговаривались бездумно, сами собой, и Орловский тут же поспешил добавить: "батюшка". Священник кивнул, хотел было отойти, но помедлил: - Извините, сын мой. Просто, я узнал вас. Вы ведь Орловский, Юрий Петрович? На миг вновь охватил страх. Откуда? Может, и этот, сменивший отца Александра - из той компании, что обкладывает его, словно волка, по столичным улицам? О том, на что приходиться идти иереям, не желавшим считать сибирские версты, Орловский был наслышан. - Но... отец Леонид, откуда? Он тут же выругал себя за бессмысленный вопрос. В конце концов, разницы нет никакой, а скоро ему будет вообще все равно. Но священник, похоже, немного удивился. - Да вы же заходили сюда, сын мой. Помните, как раз на день Сергия Радонежского? Да, тогда, два месяца назад, был какой-то праздник. Юрий уже успел забыть. Точно, тогда был праздник, он даже, кажется, остался после службы... - Так что чему дивиться, сын мой? Вы-то, вижу, меня запомнили. - Но вы же священник. - на этот раз пришлось удивиться Орловскому. Отец Леонид покачал большой лохматой головой: - Отчего же так? Долг мой помнить всех. Да и немного прихожан ныне. А мы с вами еще и беседовали, помните? Это Юрий помнил. Он спрашивал об отце Александре. - Тогда вы представились. Конечно, грешен, мог и позабыть, но потом, слава Богу напомнили. Вы ведь Орловский, ваш прадед и дед ваш были здешними ктиторами. Этого Юрий не знал. Мать не рассказывала ему об этом - не успела. А может, просто опасалась. - В самом деле? - Юрий удивленно оглядел церковь, словно увидел ее в первый раз. - Даже не думал! Я помню, что наша семья что-то дарила... Вот эту икону... Отец Леонид кивнул: - Не только эту. Давеча прочитал, что иконостас был дедом вашим заказан. Из самого Киева мастеров приглашал. Орловский невольно улыбнулся. Сейчас это казалось сказкой - давней и невероятной. Интересно, что сказали бы в парткоме музея, узнай они это? Тогда Юрию не довелось бы проработать там и недели... - Пойдемте побеседуем, сын мой... Юрий хотел возразить, но почему-то смолчал и послушно прошел вслед за священником в небольшую боковую дверь. Очевидно, это была ризница или какое-то подобное ей помещение - в таких тонкостях Орловский не разбирался. Войдя, священник привычно перекрестился на большую икону в дорогом серебряном окладе. Юрий поспешил сделать то же - и вдруг замер. - Это... это же наша икона! Святой Георгий, правда? Священник вновь кивнул. Юрий подошел поближе и стал рассматривать знакомое изображение. Лицо Всадника было сурово и спокойно. Казалось, он не испытывает радости победы над корчившимся под золочеными копытами коня чудовищем. Воин исполнил долг - и чувствовал лишь холодную брезгливость к мерзости, только что поверженной наземь. И еще одно чувство можно было уловить на лице святого: усталость. Усталость солдата, у которого за спиной бесчисленный ряд смертельных схваток, и еще столько же - впереди, до самой смерти. - Эта икона висела у нас в доме, - волнуясь, заговорил Орловский. - Да, припоминаю... Потом, я болел, у меня была корь... или скарлатина... мама подарила ее церкви, в благодарность за то что я выздоровел. Я еще потом удивился: почему ее там нет... - Сие очевидно, - вздохнул отец Леонид. - Икона древняя, да и оклад серебряный. Висела бы на виду - давно пришлось бы расстаться. Не пожалели бы... Что ж, раз это ваш святой... Поставьте свечу, Юрий Петрович. Орловский вновь послушался, но, когда он уже подносил кончик тонкой желтой свечки к лампадке, отец Леонид остановил его: - Подождите, не зажигайте. Просто поставьте - и все... Юрий даже не удивился. Мало ли какие неведомые ему правила существуют по поводу возжигания свечей? Он сел на предложенный священником стул, рука потянулась к карману, где лежала пачка "Нашей марки", но он тут же одернул себя: не время и не место. - Курить тянет? - понял его отец Леонид. - Вижу. Сам грешен: пускаю дым, аки змий на вашей иконе. Грех, конечно... Юрий вновь усмехнулся. Конечно, и это грех. Если б все грехи, переполнившие страну, были столь же незамысловаты... И вновь священник его понял: - Вы ведь человек нецерковный, сын мой? - В каком смысле? - удивился было Орловский, но тут же согласился: - Да, в церкви бываю редко, грешен... - Я не только об этом, - покачал головой отец Леонид. - Людям мирским иногда странной кажется позиция церкви. Особенно в такие времена, как сейчас. Люди заняты политикой, а священники толкуют о крепости брака, вреде винопития, о том же курении. Иные удивляются, иные соблазняются даже... - Вы считаете, что церковь должна быть вне политики? - Юрий отреагировал автоматически. Вступать в подобный спор не было сил и желания. - Увы, сие тоже невозможно. Но я о другом. С точки зрения церкви, такие вроде бы мелочи порой важнее мировых катаклизмов. Догадываетесь почему, Юрий Петрович? - Да, - об этом Юрию уже приходилось беседовать с отцом Александром. Церковь считает своей главной задачей спасать души. А для каждой отдельно взятой души эти мелкие проблемы порой важнее... - Вы очень зло формулируете, сын мой, - сказано было без всякого осуждения, просто как признание факта. - На душе у вас, вижу, нелегко... Орловский почему-то ждал, что священник предложит исповедоваться, но тот, похоже, не собирался делать этого, и Юрий почему-то ощутил что-то напоминающее легкую обиду. Внезапно - терять все равно было нечего - он решился: - Отец Леонид, вы не скажете, что с отцом Александром? - Давно его знали? - Да, - вдаваться в подробности не хотелось. Отец Леонид медленно перекрестился, ничего не сказав, но Юрий понял. - Но почему? - вновь не выдержал он. - Ведь он просто священник! - Увы, и этого вполне достаточно, - на широком лице отца Леонида на миг промелькнула горькая улыбка. - Статья 58-я - как врата адовы. Они широки для всех. Отец Александр получил десять лет, но доехал лишь до Читы. Сердце... Юрий закусил до боли губу. Он вдруг вспомнил давний разговор с Терапевтом о целесообразности террора. Тогда оба они согласились с бессмысленностью этой нелепой затеи, но в эту минуту Орловский подумал иначе. Может, лучше было делать так, как подсказывала горячая кровь Орловских: стрелять, взрывать, вызывать на поганых большевистских рожах гримасу ужаса... - Вот и вы ожесточились, - вздохнул священник. - И вы желаете воздавать злом за зло... - Злом за зло... - Юрий уже не думал о осторожности. - Моего отца убила солдатня в 17-м! Брат погиб в армии Врангеля в 20-м! Мать не выдержала умерла, ей еще и пятидесяти не было... Мои друзья, одноклассники... Он захлебнулся словами - и умолк. - И вы хотите быть судьей? - негромко поинтересовался священник. - Чем же вы отличаетесь, сын мой, от тех, кто судил ваших близких? Ведь они, наверно, тоже считали, что правы. - Ну хорошо, - все-таки этот священник заставил его спорить. - Не судите, да не судимы будете - это я помню. Учил в детстве. Но скажите, отец Леонид, что делать мне? Меня должны арестовать! Скоро: сегодня - завтра... Так что мне - заранее простить врагов моих? Или, может, молиться за них, за большевиков? - Да, ненавидеть легче, - кивнул священник. - Можете, конечно, не отвечать, Юрий Петрович, но... вы считаете себя невиновным? Бог даст, вы ошибаетесь насчет ареста, но все же? Вы невиновны перед властями предержащими? Вот оно что! Вопрос бил в самую точку, и Юрий заставил себя улыбнуться: - Нет, не считаю, батюшка. С их пролетарской точки зрения невинным считать себя не могу. Но разве это власть? Это банда, разбойничья шайка! Они погубили страну, растлили народ... - И вы считаете себя мудрее Всевышнего, - спокойно возразил отец Леонид. Вы думаете, что лучше него знаете, какую историю надо иметь России. Между прочим, апостолу Павлу тоже была не по душе власть кесаря Тиверия. А он все же сказал, что нет власти аще не от Бога. Нет - понимаете? А между тем, сей апостол был не смирен духом... - Тиверий... - вновь усмехнулся Орловский. - Извините, батюшка, я по образованию историк. Разве это сравнимо? Тиберий казнил десяток сенаторов, а коммунисты... - Разве дело в арифметике? - голос священника внезапно стал суровым. Если одна власть убила десять невинных, а другая - десять миллионов, значит, первая лучше? - Нет... наверно, нет... - Юрий вздохнул и понял, что зря затеял этот бессмысленный спор. В конце концов, священник мог принять его за обыкновенного провокатора. Ничего себе тема для беседы на двадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции! - Извините, - он покачал головой и встал. - Наверно, вы правы... Я пойду. - Я вас не убедил, сын мой, - священник тоже встал и грустно улыбнулся. Вы уходите ожесточенным, полным ненависти. А этот груз нести опасно, особенно туда... Он не договорил, но Юрий понял. Нет, отец Леонид не убедил его. Любить врагов... Даже в наивные евангельские времена это было уделом немногих, а сейчас, после Армагеддона... - Погодите, - остановил его священник. - Свеча. Орловский кивнул и шагнул к иконе, собираясь взять свечку и поднести ее к лампаде. И вдруг ему показалось, что он что-то напутал: его свечи не было. Вернее, на том самом месте стояла другая свеча, и она горела, успев уменьшиться уже почти на треть. Он поискал глазами: массивный шандал пуст, кроме этой свечи на нем ничего не было. - Свеча, - растерялся он. - Она куда-то... Отец Леонид неторопливо подошел к иконе, перекрестился и спокойно пояснил: - Вы ошиблись, сын мой. Иных свечей тут не было. Это - ваша. - Но... я не зажигал ее... Орловский даже растерялся. На ум пришел давний рассказ, слышанный еще на втором курсе о том, что в средние века свечи натирали фосфором - для самовозгорания. Но он ведь купил эту грошовую свечку совершенно случайно... - Я не зажигал... - повторил он, чувствуя себя каким-то обманщиком. - Да, не зажигали, - все так же спокойно подтвердил священник. - Но это и не важно. Она горит. Орловский помотал головой. В мистику он не верил, а к церковным чудесам с плачущими иконами привык относиться более чем скептически. - Но как это? - не выдержал он. - Почему? - Не знаю, сын мой, - отец Леонид внимательно поглядел на икону, затем на своего собеседника. - Вижу лишь, что свеча загорелась. Вам должно быть виднее, Юрий Петрович. Это - ваша икона. Это - ваша свеча... Орловский был сбит с толку. Заговори священник о чуде или о чем-либо подобном, он был готов по привычке опровергать, спорить. Но то, что случилось, он видел своими глазами. - Но... что это должно значить, батюшка? Священник пожал плечами: - Можете считать это знаком. Или напоминанием. Может, это ответ к нашему достаточно бестолковому диспуту... Юрий Петрович, не знаю, даст ли еще Бог свидеться... Прошу вас, что бы не случилось, забудьте о ненависти. Не берите этого греха на душу. Вы устанете ненавидеть, а сил на любовь уже не будет... Прошу вас... Орловский не ответил, слова не шли на ум. Священник мгновенье помолчал, а затем широко благословил Юрия. Тот кивнул, невнятно пробормотал: "До свиданья", и уже повернулся было, чтобы уходить, но не удержался и вновь бросил взгляд на икону. Лик Георгия в неярком сверкании серебряной ризы на этот раз показался ему чужим и далеким, словно бывший младший командир римской армии на какой-то миг забыл о своем непутевом тезке... Юрий еще раз кивнул и быстро прошел через полутемный храм к выходу. Сообразив, что в кармане пиджака все еще лежит пара свечей, он поставил их к первой же попавшейся иконе, наскоро перекрестился и через секунду был уже на улице, щурясь от яркого дневного света. На душе было тяжело. Страх, гнавший его по улице с самого утра, теперь почти не ощущался, он словно спрятался, ожидая своей очереди, и вместо него в душе проснулись недовольство собой и отчаянный стыд. Орловский решил, что вел себя попросту безобразно. Он пришел в церковь, священник, почувствовав, что случайному гостю нужна помощь, обратился к нему, а он, всегда считавший себя воспитанным человеком, обрушился на отца Леонида чуть ли не с руганью! В голове пронеслись сказанные только что фразы, и Юрию стало совсем не по себе. "Погубили страну"! Смелым же он оказался в разговоре с беззащитным священником! И откуда только взялись такие выражения у него, интеллигента? "Банда", "разбойничья шайка"... О тоне, которым это все говорилось, вообще не хотелось вспоминать. Юрий с детства не любил повышать голос - равно как и то, когда голос повышали в разговоре с ним. Даже в редких беседах с Терапевтом, когда вокруг было заведомо пусто и безопасно, он был всегда сдержан и спокоен даже если пересказывал то, новое, что удавалось узнать и что заставляло порой задыхаться от ужаса и гнева. И вот, сорвался - и где, в храме! Хотелось немедленно вернуться, извиниться - извиниться по-настоящему. Нет, он не был согласен с отцом Леонидом. Юрий считал, что имеет полное право на ненависть к врагу, но ведь он говорил со священником! У церкви своя правда, и поэтому священнослужителей не посылают в бой... Он уже твердо решил вернуться, но, опомнившись, поднял взгляд - и замер. Двое, о которых он успел забыть, были прямо перед ним, у выхода из переулка. Очевидно, им надоело ждать где-то за углом, и теперь оба стояли здесь, прямо на брусчатке мостовой. Тот, что помоложе и пониже ростом, беззаботно покуривал папироску, и на лице его плавала блаженная ухмылка давно не курившего человека. Второй - постарше и повыше - тоже держал папиросу в пальцах, но не курил, а раздраженно вертел ее, словно его что-то в этой папиросе не устраивало. Юрий сделал несколько шагов вперед, остановился, а затем заставил себя вновь двинуться дальше. Да, они не собирались таиться. Очевидно, сейчас эти двое уступят дорогу, затем вновь потащатся следом... Они действительно расступились, но внезапно, когда Юрий оказался как раз между "топтунами", один из них, тот что постарше, хмыкнул, сунул не понравившуюся ему папиросу в карман, и повернулся к Юрию: - Слышь, Орловский, ты ведь "Нашу марку" куришь? Кинь папироску! На миг стало холодно. Ни о чем не думая, Юрий сунул руку в карман пиджака, выхватил пачку и не глядя отдал ее типу в дорогом костюме. Тот извлек одну папиросу, аккуратно закрыл коробку и отдал ее Орловскому: - Благодарствую. Никакого сравнения! Он прикурил, с наслаждением пустив в небо струю дыма. Юрий все еще стоял, машинально поправляя пиджак. Тот, что был помоложе, продолжал как ни в чем не бывало блаженно ухмыляться. - Да ты чего? - удивился старший "топтун". - Гуляй дальше, Орловский! Тем более, в храме побывал, душу облегчил... Не дослушав, Юрий шагнул прочь. Через мгновение сзади неторопливо зашлепали по мостовой две пары туфель. Орловский заставил себя не оглядываться и резко ускорил шаг. Его вновь охватил гнев, но уже не на себя, а на тех, кто неторопливо и тщательно готовил расправу. "Нельзя их недооценивать", - вновь вспомнились слова Терапевта. Да, они вцепились мертвой хваткой. Пока еще только здесь, на улице, чтоб не отпускать ни на шаг, заставив почувствовать свое вездесущее всесилие. А скоро - и там, в лабиринтах Большого Дома, где за него возьмутся по-настоящему... Юрий не выдержал и все-таки оглянулся. "Топтуны" шли медленно, как бы нехотя, прогуливаясь, но умудрялись не отставать. На мгновенье его охватило жуткое чувство бессилия. Захотелось что-то сделать, чтоб согнать наглые ухмылки с лиц этих уверенных в себе типов. Взгляд скользнул по улице, по высоким пятиэтажным домам, и Орловский невольно усмехнулся. Значит, "гуляй дальше"? Что ж, они даже знают сорт его любимых папирос. Наверное, знают и то, что сейчас он, Юрий, идет по знакомой с детства улице, по которой мог бы бродить даже с завязанными глазами. Ведь там, чуть дальше, стоит шестиэтажный дом, где они жили, покуда десять лет назад не пришлось переехать на Ордынку. И здесь он может показать этим наглецам кое-что из прикладной географии... Конечно, это было мальчишество, совершенно несерьезное занятие для тридцатитрехлетнего интеллигента накануне неизбежного ареста. Убегать и скрываться он не собирался - хотя бы потому, что прятаться в Столице без помощи Терапевта негде, а за черту вокзалов его попросту не выпустят. Но хотелось что-то сделать - просто, чтобы выплеснуть злобу и чуток потешиться перед неизбежным. Юрий замедлил ход, мысленно прикидывая знакомые маршруты. Через минуту план был готов. Орловский удержался, чтоб не оглянуться, и спокойно зашагал дальше. Первая, нужная ему подворотня, как раз справа... Он нырнул в темноту и побежал. Через секунду он уже был в маленьком глухом колодце двора перед черневшими дверями двух мрачных подъездов. Тот, что слева, проходной, именно здесь они любили играть в индейцев и ковбоев: проходной подъезд был "Ущельем Смерти", которое вело прямо в волшебную страну "Зарем"... По подъезду он бежал с закрытыми глазами, как бегал в детстве. Сейчас налево. Нога нащупала ступеньку, секунда - и он уже в "стране Зарем", то есть в другом дворе, таком же глухом и тихом. Какая-то дама, несшая корзину с бельем, удивленно замерла и уступила дорогу. Здесь было целых три подъезда, и проходной - средний. Вновь очутившись в темноте, он вдруг представил, что он не бежит дальше, а прячется здесь, и, когда первый "топтун" все-таки находит дорогу, хватает его мертвой хваткой за горло, отбирает оружие и документы... Юрий грустно усмехнулся: драться ему не приходилось с самого детства, и враги, преследовавшие его, были не выдуманные, а настоящие. Он бросился дальше и вновь оказался во дворе, но уже большом, шумном, где играли дети, и стояла серая, чуть скособоченная от времени голубятня. Здесь он перешел на шаг, не желая привлекать лишнего внимания. Ему надо влево, к сараям. Возле одного из них росло дерево - высокий тополь с изогнутым кривым стволом. Юрий улыбнулся: какой-то карапуз как раз пытался забраться по стволу наверх. Правда, получалось это у него не особо удачно. Покачав головой, расстегнул пиджак - и через секунду был уже на крыше сарая. Гулко отозвалась потревоженная жесть. Когда-то на этот жестяной шум выбегал хозяин - татарин - местный дворник. Интересно подождать, и поглядеть, но времени не было. Пять шагов - и он уже на противоположном краю крыши. Здесь надо прыгать. Орловский мягко опустился на землю, привычно согнув ноги в коленях. Какой-то мужчина с негромкой руганью шарахнулся в сторону, но Юрий даже не посмотрел на него. Здесь был еще один двор, на этот раз совсем маленький. Правда, единственный подъезд не имел сквозного прохода, но рядом калитка, которая вела через небольшой палисадник на улицу... Тут Юрия ждала первая неожиданность. Калитка оказалась наглухо заколоченной. Впрочем, забор был невысок, мгновение - и Орловский уже в знакомом палисаднике. Мелкая собачонка, похожая скорее на крысу, успела пару раз недоуменно тявкнуть, а Юрий был уже у другой калитки, которая выходила на улицу. Он еще раз прикинул свой маршрут: да, он прошел квартал насквозь. Чтобы обойти по улицам, даже зная, куда направляешься, потребуется ровно втрое больше времени (последнее было много раз проверено во время лихих погонь еще в детские годы). Орловский удовлетворенно улыбнулся, достал папиросы и вышел на улицу. Рука уже тянулась к спичкам, он сжал в кулаке коробок - и застыл. Тот, что был постарше и повыше, стоял рядом с калиткой, с ленивым любопытством разглядывая каменные пасти львов на фасаде соседнего дома. Юрий глотнул воздух и машинально сделал шаг вперед, словно кролик, увидевший удава. - Что, Орловский, набегался? - "топтун" ухмыльнулся и пожал плечами. - Ну давай, бегай... Сзади послышались неторопливые шаги. Второй "топтун" выходил из палисадника, поправляя сбившийся на сторону галстук. - Че, спекся? - вопрос прозвучал так же спокойно, и лениво. Первый вновь пожал плечами: - Слышь, Орловский, пошли лучше пива выпьем. Тут, за углом, пивнуха, там не разбавляют... За углом действительно была пивная. Тогда, много лет назад, ее держал какой-то грек-нэпман, а позже грек исчез, пивная перешла к Столичному Совету, и пиво, по отзывам завсегдатаев, сразу же стало хуже. - Я не пью пива... - фраза вырвалась сама собой. Юрий почувствовал себя раздавленным и бессильным. Он попытался дать бой на знакомой ему территории и проиграл - быстро и бесповоротно. Родные стены не помогли. Интересно, а что было бы, если бы он и вправду попытался бежать? - Да, знаю, - бросил "топтун". - Предпочитаешь коньяк. Где только деньги берешь, Орловский?.. А может, пошли? Там буфетчица знакомая, устроимся в кладовочке, хряпнем по кружке... Юрий представил себя в тесной кладовке, что находилась сразу же за стойкой, рядом с этими двумя типами, поглощающими пиво. Зрелище походило на дурной сон, но он прекрасно понимал, что и это вполне возможно. Очевидно, этим двоим действительно надоело бегать за ним. А может, это тоже метод: загонщики постепенно приближаются к жертве. Сначала просто шли сзади, затем попросили закурить, подальше вместе шли в ближайшую пивную и петля, уже сомкнувшаяся на шее обреченного, становилась все теснее и теснее... - А то пошли в зоосад, - внезапно предложил молодой, - Зверюшек посмотришь... - Там клетки - не разбежишься, - хмыкнул первый. - Ладно, Орловский, гуляй, коли есть охота. Можешь таксомотор взять - для разнообразия. А лучше ступай домой: бельишко собери, папирос... Пригодится. А то у нас наряд только на сегодня... Юрий понял. Ему говорили прямо, что этот день на свободе - последний. Придут, скорее всего, под утро, чтобы вытащить одуревшего человека из постели, поставить его в одних кальсонах посреди комнаты и начать неторопливый основательный обыск... Орловский повернулся, и, уже не обращая внимания на тут же тронувшихся с места агентов, не спеша пошел к трамвайной остановке. Выходит, он поступил верно, что не пошел вчера на встречу с Терапевтом. Ведь за ним могли начать слежку сразу. Правда, это означало, что они могли увидеть Нику... Сердце на миг упало, но еще через мгновенье Юрий невесело усмехнулся. Думать об этом поздно. Они оба выбрали этот путь: он - взявшись писать книгу, она - связавшись с ним. Не раз и не два, он просил ее уйти, беспокоясь о том, что неизбежно должно было случиться. Ника даже не обижалась - шутила и уверяла, что с ее фамилией она может не бояться даже Большого Дома. Отчасти это была правда. Правдой было и то, что Терапевт обещал помочь обещал твердо и даже намекнул, что можно сделать в такой ситуации. Именно тогда Юрий узнал кое-что о человеке, которого они решили назвать Флавием. Странный псевдоним казался тогда очередной выдумкой Терапевта, и лишь значительно позже Юрий узнал, что Флавий окрестил себя сам. Юрий поинтересовался, кого из трех римских императоров этой династии Веспасиана, Тита или Домициана - имел в виду их неизвестный товарищ. Терапевт засмеялся и предположил, что тот имел в виду четвертого Флавия Иосифа, перешедшего на сторону победителей-римлян, но в душе оставшегося верным своему народу. Помнится, Юрий удивился и спросил, неужели Флавий еврей, но Терапевт рассмеялся, заявив, что тот, судя по его характеру, скорее всего, китаец. Да, Терапевт и тем более Флавий, могли помочь Нике. Это успокаивало, тем более, что она сама едва ли могла всерьез заинтересовать обитателей Большого Дома. Собственно, кто такая Ника, если взглянуть со стороны? Очень красивая женщина, супруга человека, о работе которого не положено говорить вслух, дама, привыкшая отдыхать в Сочи и одеваться у Ламановой, бывавшая на правительственных приемах, сидевшая пару раз за одним столом с самим товарищем Сталиным, и (кто без греха?) имевшая любовника - крайне сомнительную с точки зрения советской власти личность, но, в общем-то, личность совершенно случайную, которую можно и нужно поскорее забыть, буде что случится... Они говорили с Никой на эту тему один-единственный раз. Ника слушала молча, сжимая в зубах папиросу - курить она никогда не курила, но в минуты волнения часто закусывала зубами папиросный мундштук, уверяя, что это ее успокаивает; а затем назвала Юрия дураком - тоже единственный раз за эти два года. Спокойно, без своей обычной улыбки она спросила Юрия, неужто тот считает, что она дорожит хоть чем-нибудь из всего этого. И что не бросит всю эту мишуру к черту, если он позовет ее в свой холодный флигель. И в тот момент Юрий понял, что Ника действительно не шутит, что она сделает это, и ему стало радостно и, одновременно, - страшно. Будь Орловский просто рядовым полунищим интеллигентом, кто знает, может он бы и решился, поскольку уже тогда понимал, что Ника - это самое лучшее что послала ему жизнь. Но его книга была уже почти закончена, значит - впереди неизбежный приговор и, в лучшем случае, - бегство. Его любовницу могут и не тронуть, жену же врага народа Юрия Орловского ждал только один исход. Тогда он как-то отшутился, переведя разговор на свою неказистую внешность, и уверяя, что им будет невозможно даже показаться у приличных знакомых. Это была его любимая тема - подшучивать над своим невысоким ростом, сутулостью и ранними залысинами. В конце концов, Ника засмеялась, назвала его, как обычно в подобных случаях, "ушастым ежом" и "редким эндемиком", и опасный разговор удалось остановить. ...Домой он добрался часа через два. Преследователи не отставали, но держались теперь в отдалении. Очевидно, они поняли, что жертва решила забиться в нору и можно не тратить силы, а просто ждать, покуда не придут охотники и не выкурят ее оттуда... Юрий разделся и рухнул на диван. Хотелось полежать, просто полежать, глядя в покрытый паутиной потолок. Ника много раз грозилась устроить у него уборку, и каждый раз Юрий отбивался, уверяя, что уберет все сам. Он и в самом деле регулярно наводил порядок в своем холостяцком жилище, но до потолка руки не доходили, и Ника то и дело спрашивала его, каков настриг паутины и выполняют ли его подопечные пятилетний план. Теперь уже незачем было разрушать хитрые невесомые витражи. Орловский хотел было еще раз обдумать то, что должно было неизбежно случиться, но мысли не шли на ум, и внезапно для самого себя он заснул, провалившись в темный омут без сновидений и раздумий. Когда он проснулся, был уже вечер. Стемнело, в окно падал свет горевшего неподалеку фонаря. Юрий вышел на крыльцо и поглядел в сторону ворот. Там по-прежнему стояли двое - правда, другие. Очевидно, дневная парочка уже успела честно отработать свой нелегкий хлеб. Внезапно ему показалось, что он уже арестован. Собственно, так оно и было, просто покуда тюрьмой служило его собственное неказистое жилище. Юрий понял, почему многие, о чем он уже неоднократно слыхал, воспринимают арест с облегчением. Вначале это представилось странным, но теперь причина была очевидна. Никто, даже совершенно невинный перед Большим Домом человек, не выдержит нескольких дней такой слежки. Лично с него хватило и суток. Лучше уж сразу, чтобы не ждать, не прислушаваться, не зашумит ли мотор на улице, не раздадутся ли на крыльце тяжелые шаги... Юрий крепко запер замок, навесил щеколду и даже подпер дверь валявшимся с зимы поленом. Потом, вспомнив свой первый арест, когда за ним тоже пришли ночью, он наполнил ведро водой, поставив его прямо посреди темного коридора. Это заставило его улыбнуться. Юрий был рад, что выспался: теперь можно не спать ночь, и доблестные чекисты не застанут его спросонья и в одних кальсонах. Ну а дверь... Он вновь улыбнулся и прошел в комнату. Орловский еще раз внимательно оглядел стол, подоконник и полки. Вчера он поработал на совесть: ничего опасного не осталось. Хотя... На полке он заметил маленький томик Теннисона. Ну конечно, его принесла вчера Ника, вручив ему сразу, еще на пороге, а потом она заметила дым от горящих бумаг и началось то, о чем вспоминать сейчас не было сил. Тогда Юрий механически поставил книгу на полку. Он схватил томик и быстро его перелистал - так и есть. На форзаце карандашом была написана фамилия Ники - еще девичья. Юрий на миг задумался, затем, мысленно пожалев прекрасное издание, вырвал форзацный лист и аккуратно сжег его в пепельнице. Оставалось подумать, как убить ночь. Пустая комната пугала, и Юрий быстро зажег вторую лампу. Стало светлее, и он усмехнулся. Итак, жизнь, которой он жил все эти годы, какой она ни была, заканчивается. Но впереди не просто гибель - впереди путь, который ему предстояло пройти как можно достойнее. Он вдруг вспомнил, что говорил ему Терапевт, когда они беседовали о неизбежности провала. "Поймите, Юрий, - Терапевт сделал тогда паузу и посмотрел ему прямо в глаза, что бывало крайне редко, - вы не нужны мертвый. Ни мне, ни вашим друзьям. Вы нужны живой. Постарайтесь выжить. Если они заставят признаться в какой-нибудь ерунде - соглашайтесь сразу. Если поймете, что они знают все, подписывайте. Постарайтесь выжить, Юрий. Но помните: там, куда мы с вами можем попасть, есть только три правила: никому не верить, ничего не бояться и ни о чем не просить..." Тогда Юрий не стал спорить, но дал себе твердый зарок. Он никогда не расскажет им ни о Терапевте, ни о Флавии, ни о Марке. И это было единственное, в чем он уверен наверняка. Он помнил и другое. Для тех, кого сейчас косит страшная коса, кого по ночам забирают "маруси" и "столыпины", арест означал конец, и чаще всего - безвозвратный. Тем, невиновным, кого арестовывали тысячами и тысячами, надо думать только об одном - как уцелеть. Но он, Юрий Орловский, не был случайной жертвой. Он был врагом, ненавидевшим этот проклятый режим, погубивший его Родину. А значит, и после ареста, его сражение не закончено. Правда, теперь бой будет вестись в абсолютно неравных условиях. Песчинка попадает в жернова, мелющие все и вся. Но если песчинка тверда, то оставит на жерновах царапину.
