Дуэль нервного века

А называется... Я напряг память. Точно: "Я упала с самосвала, тормозила головой". И лицо этой особы было мне смутно знакомо, где-то я определенно ее видел. Такое холеное лицо, капризное. Я пытался выяснить, где мы встречались, но язык у меня заплетался, и никак не удавалось связать слова в толковую фразу. А женщина была чем-то встревожена, что-то пыталась у меня узнать, очень важное для нее, и в гневном отчаянии стучала по столу кулаками. Почему-то меня это очень смешило. Потом она исчезла, а меня будто током ударил ее взгляд, который она бросила, уже отходя от столика, - поток презрения. Я выпил еще немного и сам не знаю, как очутился в вестибюле. Швейцар ласково придерживал меня за плечи и уговаривал быть паинькой, идти домой. И я потащился домой, держась для верности поближе к стенам и распевая на все лады прилипшую почему-то фразу "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам".
      Защитная реакция мозга - вот что такое эти мои внезапные провалы памяти. Оберегая себя от перенапряжения в экстремальной ситуации, мозг резко ограничивает приток информации... Я случайно прочитал это в газете, в репортаже о работах Бехтеревой, и мне сразу стало легко: значит, я не свихнулся. Наоборот, мой мудрый мозг делает все, чтобы я остался нормальным человеком. Потому и память до сих пор пошаливает. Нет-нет да и приходится мучительно напрягаться: кто же этот человек, что поздоровался со мной? А через пару секунд вспоминаешь: мой же сотрудник. Интересно, что каждого человека мне приходится вспоминать только один раз - дальше память работает бесперебойно.
      Мое алиби доказано. Правда, я в этом не сомневался, но все же на душе становилось легче, когда сотрудники, кто раньше, кто позже, подсаживались к моему столу и, озираясь, шепотом сообщали, что некие посторонние товарищи очень и очень интересовались, не отлучался ли я с работы в гот день. И как эти товарищи упорно сомневались, что я действительно не отлучался.
      Министерский коллектив - сложный конгломерат индивидуальностей, где каждый мнит себя личностью, которую судьба в чем-то обделила. Как в театральных труппах, только у нас нет антрактов. Придя в это серое неуклюжее здание с огромных комбинатов и небольших заводов, с шахт и карьеров, мы очень скоро начали понимать, что променяли дело на видимость деятельности, а конкретное руководство производством, где многое зависит от твоих деловых качеств, на призрачную власть, в которой твоя личность не играет никакой роли. Производственники в нас не нуждаются, они свою работу делают. А от нас требуется только одно - дать. Или, если применять обтекаемую бюрократическую технологию, - обеспечить предприятия. Обеспечить всем - фондами на сырье, оборудованием, средствами... Считается, что мы проводим техническую политику в отрасли, финансовую политику, экономическую политику, только, с какой стороны ни глянь, все выливается в одно - дать, дать, дать... Конечно, чтобы правильно дать - кому нужно и сколько нужно, - необходим и опыт, и знания, и способности. Надо быть хорошим инженером или экономистом. Но такого значения, как на производстве, здесь это не имеет. Посидишь год-два в министерских стенах, и, если у тебя за плечами лет десять производственного стажа, ты уже можешь работать кем угодно - хоть старшим инженером, хоть главным специалистом. Может быть, я и ошибаюсь, но в таком случае ошибаются все в "департаменте", ибо это расхожее мнение. А оно определяет и взаимооценку людей, каждый из которых не сомневается, что справился бы и с более высокой должностью, поскольку на любом министерском уровне идет не дело, а видимость... В этом - ключ к нашим отношениям между собой.
      Потому так и тронула меня доброжелательность сотрудников. Даже Головко, мой заместитель, а до этого заместитель двух моих предшественников, "вечный зам", как называли его за глаза, сказал мимоходом, криво усмехаясь (он всегда криво усмехался, когда говорил гадости):
      - Спрашивали мое мнение о твоей личности, Юрий Дмитриевич. В частности, способен ли ты на поступок. Не обижайся, но я сказал честно: не способен. Друг начальника - вот главное твое достоинство.
      И хотя похвала эта звучала весьма двусмысленно, я был благодарен и Головко.
      Но особенно умилил меня Иван Афиногенович, наш старейший работник, живая история министерства еще с наркоматовских времен. Родных он давно потерял и, кажется, решил работать до последнего вздоха. Да и что бы он делал на пенсии один-одинешенек? К тому же он страшно боялся перемен. На столе у него царил раз и навсегда установленный порядок, и если вечером уборщица нечаянно сдвигала календарь, то утром он, огорченно вздыхая, первым делом водворял его на положенное йесто. От любого самого незначительного изменения существующего порядка он ожидал самых ужасных последствий. В тридцать восьмом его привлекли по делу соседа, который что-то такое ляпнул на коммунальной кухне. Поначалу следователи и сами не определились, в каком качестве его привлекать: не то свидетелем, не то соучастником. Допрашивали его две сменные бригады двенадцать часов подряд, и все двенадцать часов он упрямо твердил в полуобморочном состоянии, что в этот вечер был в кино и при скандале на кухне не присутствовал. О чем бы его ни спрашивали - какой образ жизни ведет сосед, кто к нему ходит, не цитирует ли троцкистскую литературу, - он твердил про кино... Вряд ли он даже понимал эти вопросы. В конце концов измотанные следователи решили, что такого упорного врага народа лучше оставить свидетелем. Он и в суде на все вопросы твердил, что ходил в кино и ничего не знает. Не лучшие показания дали и другие жильцы, кроме одной стервы. Та твердо заявила, что сосед постоянно включает чужие лампочки в кухне и уборной (в коммуналках это бывало: каждый жилец имел свою лампочку в общественных местах и, разумеется, свой счетчик) и вообще он не наш человек, так как постоянно ворчит про очереди. Этого оказалось достаточным.
      Сосед был полностью изобличен как клеветник на советскую действительность и получил десять лет (тогдашняя норма), а Иван Афиногенович так перепугался, что даже выбросил модное в то время пенсне, придававшее ему благородный, несколько старомодный облик. Страх не покинул его и по сию пору.
      Когда объявили перестройку, мы боялись, что старику - конец. Ведь перестройка - это сплошные перемены. Но, к нашему изумлению, Иван Афиногенович явно воспрянул духом. Он стал быстрее двигаться, шире улыбаться, вступать в разговоры, не касающиеся работы, я даже выслушивать анекдоты. Раньше он делал каменное лицо и бочком, словно краб, отползал в сторону, едва кто-нибудь начинал: "А вот свежий анекдот..."
      Когда на партгруппе обсуждали, как будем перестраиваться, Гудимов неожиданно попросил старика высказать свое мнение. Он любил иной раз выставлять людей на посмешище, а что путного мог сказать Иван Афиногенович о перестройке, раз никто из нас еще не знал толком, что это такое? Но ведь сказал ветеран, не ударил в грязь лицом. Выйдя к столу президиума, он помолчал немного, а потом неторопливо выдал:
      - Я так понимаю, товарищи, перестройка - это когда общая цель становится для каждого личной, заветной. И каждый работает с полной отдачей, чтобы эту цель осуществить. Вот как мы работали в первой пятилетке...
      Получилось так здорово, что все зааплодировали. Только Борис побледнел: понял, что остался в дураках.
      Но и он, помедлив, несколько раз хлопнул в ладоши - а куда денешься?
      Вот такой человек работает старшим инженером в моем отделе. И его тоже расспрашивали некие вежливые товарищи. Старик долго крепился, жалобно помаргивая на меня из-за круглых очков в металлической оправе, перевязанной суровыми нитками. Такие носили передовые рабочие в довоенных фильмах. В этих очках он походил на обиженную сову. Я, разумеется, понимал, в чем дело, и пошлейшим образом жалел, что не с кем заключить пари: решится старикан или нет. Все же он решился. Подобрался ко мне в коридоре по-крабьи, бочком, и, запинаясь, подхватывая ускользающие слова, исповедался:
      - Есть для вас сообщение, Юрий Дмитриевич. Вот так, строго конфиденциально. С меня, конечно, не брали обязательства не разглашать, но я, конечно, понимаю, что нельзя... Вот так!
      - Кажется, я догадываюсь, - сказал я, пожалев старика.
      - Вот именно! - обрадовался он. - Я считаю, что вы должны знать, потому как не верю... Не верю... Ну, в это самое.
      - В мою виновность, что ли?
      - Ну да, ну да! Такой человек, как вы, не мог совершить такое ужасное... Ну, вы понимаете. Легкомыслие с вашей стороны - это да. Как можно было доверять Борису Сергеевичу! Ведь для него люди что винтики, он не жалел... - Старика даже передернуло от ужаса. - Впрочем, о мертвых ничего, кроме хорошего, хотя этого нынче не придерживаются. В общем, да простятся ему прегрешения! Но вы - это совсем другое дело. И я дал вам самую положительную... ээ... ну, вы понимаете.
      - Дорогой Иван Афиногенович! - горячо сказал я, по-настоящему расчувствовавшись. - Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен!
      Я чуть не расцеловал старика в морщинистые щеки, и он, видимо, это понял, потому что отошел счастливый и гордый. Он даже стал выше ростом, честное слово.
      Итак, мое алиби доказано, и мне на мгновение даже стало скучно. Жизнь снова втягивала в привычную тусклую колею, где один день отличался от другого только по количеству вызовов к руководству да по степени нервотрепки, с этим связанной.
      Таню я увидел только на похоронах. До этого не мог заставить себя пойти к ней, хотя это было, конечно, свинством. Лучший друг мужа оставил вдову без моральной поддержки... Но ведь я был и ее другом. Я знал ее вдвое дольше, чем Борис. Да, точно, вдвое. Двадцать лет назад в тесный класс маленькой деревянной школы уральского городка вошла девочка с синими глазами и смело уселась на единственное свободное место. А оно было рядом со мной...
      На кладбище она пришла в черном, как и положено вдове. Но не пролила ни слезинки. Ее глаза, уже не ярко-синие, как в детстве, а скорее серо-голубые, прятались за ресницами, лицо было спокойное, вернее, застывшее и какое-то отрешенное. На все сочувственные фразы она только наклоняла голову и стискивала переплетенные пальцы. Увидев меня, подошла, постояла минуту, касаясь плечом, и молча отошла к могиле.
      Странное, почти сомнамбулическое состояние овладело мной. Я стоял в толпе сотрудников, не подходивших близко к гробу, отмечал выражение их лиц, ловил обрывки разговоров, запечатлевая все как на видеопленку, и в то же время созерцал со стороны это скопление разных людей, колышущихся в тесном проходе между оградами и постепенно, по каким-то сложным, никем не регламентируемым, но психологически обоснованным траекториям подтягивающихся к яме. Даже видел, как осторожно они переступают с места на место, чтобы тише был чавкающий звук, с которым жирная кладбищенская земля отпускает ногу. Разумеется, мне только казалось, что я вижу их со стороны. Скорее, я представлял, как это выглядит, но представлял настолько отчетливо, что не мог отличить реальность от воображения. Наоборот, старался укрыться в воображении от реальности. На меня поглядывали с удивлением, а кое-кто и с брезгливостью: почему это близкий друг покойного не приближается к гробу? Впрочем, не все удивлялись. Некоторые упорно держались мнения, что я и не на такое способен. Я сам вчера слышал через неплотно прикрытую дверь, как наш инспектор Лидия Тимофеевна, исполняющая за полставки еще и обязанности секретарямашинистки, а совершенно бесплатно - главной сплетницы объединения, которую ненавидели и боялись, кажется, все сотрудники, так вот эта Лидия Тимофеевна с наслаждением вещала набившимся в приемную и млевшим от пикантной ситуации женщинам: "Немудрено, что от него ушла жена. Кто же допустит бордель в доме даже для начальника? Вот так-то устраиваются сильные мира сего, а попробуй кто из нас, маленьких... Ох уж эти мне друзья юности! Знают, с кем дружить и как дружить. Так и пролезают в люди..." Тут я распахнул дверь, и она разгневанно замолчала.
      Вот до чего дошло: я уже и карьерист! Удивительно, сколько человек слышало, что Борис просил ключи именно, чтобы спокойно поработать, как ни странно выглядела такая просьба. Да и майор, разумеется, не распространялся о женском платочке с полосой губной помады, и здесь уже все знают. И глазеют на меня еще более бесцеремонно, чем женщины у подъезда моего дома. Сказать, что мы распространяем сплетни - значит, ничего не сказать. Просто мы живем в такой особой атмосфере, где не может быть ничего тайного, и ни в какой другой жить уже не можем. Недаром в своей среде мы не говорим "министерство", а употребляем всеобъемлющее и полупрезрительное "контора".
      "...Хоть бы приличия ради поближе подошел, друг тоже!" услышал я за спиной пронзительный шепот, явно предназначавшийся для моих ушей. My конечно, это Лидия Тимофеевна, блистающая в похоронной процессии шикарным импортным костюмом ярко-алого цвета. Вот стерва! Все объединение с наслаждением проголосовало бы, чтобы ее пинком под задницу. Только ведь у нас не так просто выгнать мерзавца. Тут и профсоюз, и народный суд... А в Законе о трудовых коллективах о таких - ни слова. Руководителя можем прокатить на вороных, а подонка тронуть не моги. Пор-рядочки! Даже если бы вдруг захотел начальник объединения... Но начальник уже ничего не хочет. Он лежит в гробу, и лицо его прикрыто цветами, потому что врачи так и не сумели придать ему благопристойное выражение для перехода в лучший мир - выражение, которое он носил при жизни, мой лучший друг Борис Сергеевич Гудимов.
      ...Борис нагрянул на наш завод внезапно. Когда его референт позвонил нашему директору, чтобы подготовили гостиницу, Гудимов уже катил на аэродром. Он любил такие налеты - чтобы не успели подготовиться, причесать документацию, навести глянец. И это работало на его репутацию - самый молодой в министерстве главный инженер главка (тогда еще были главки) внушал не только почтительное удивление своей молниеносной карьерой, но и страх. Он был беспощаден к руководителям, допускающим ошибки, но всегда точно определял виновного. Если авария произошла, скажем, по вине главного механика илиглавного энергетика, то летели с работы только они - ни директор, ни главный инженер даже выговора не получали. "Здесь не детский сад, где за всех отвечает воспитательница, - говорил Гудимов. - Здесь взрослые люди со всей полнотой ответственности". Так он отвечал секретарю обкома или горкома, жаждущему заслушать директора на бюро, чтобы "отреагировать", "принять меры". И это тоже работало на его популярность. И в министерстве, и на предприятиях многие были уверены, что у Гудимова могучая рука в верхах. В самом деле, еще нет тридцати, а уже забрался на такую вершину, держится независимо, строг, но справедлив... Лет через двадцать станет замминистром, а то и в министерское кресло сядет - кто бы мог возразить против такой перспективы? Только в министерском кресле ему уже не бывать, а через двадцать лет и память о нем сотрется... Отдадим ему справедливость: не было у него руки. Только за счет своих личных качеств так стремительно взлетал он по служебной лестнице.
      Вряд ли он помнил, что я работал на этом заводе. Уже лет пять, как прекратилась наша переписка, хотя в институте мы были очень дружны. Но, увидев меня в конструкторском бюро за кульманом, Гудимов даже бровью не повел.
      - А, Юра, рад тебя видеть. - И, обернувшись к свите, пояснил: - Старый друг по студенческой скамье.
      - Товарищ Корнев у нас на хорошем счету, - мило улыбнулся директор завода, чудом вспомнив мою фамилию.
      - А иначе и быть не может, Юра очень талантливый человек, - так же мило улыбнулся главный инженер главка и двинулся дальше, бросив мне уже на ходу: - Зайдешь вечером в гостиницу. Часиков в девять.
      Не спросил, свободен ли я в это время, хочу ли встречаться с ним. Отдал приказ и не усомнился в его исполнении.
      И я пошел. Приказ есть приказ. Гостиница в нашем городе одна, так что ошибки быть не могло. И тем не менее администратор лишь пожала плечами, когда я спросил, в каком номере остановился Гудимов.
      - Нету такого.
      - Как же нет? - удивился я. - Сегодня прилетел из Москвы. Посмотрите получше.
      - Нечего мне смотреть, - обиделась она. - Я всех постояльцев знаю. Говорю нет, значит, нет.
      Ситуация получалась дурацкой, и это, должно быть, отразилось на моем лице, потому что женщина что-то сообразила.
      - Где он хоть работает, твой Гудимов?
      - В министерстве. Главный инженер главка.
      - А, чтоб тебя, неграмотный! Да нешто такие люди у нас стоят? В горкомовскую иди, на Кленовую, пять, второй этаж.
      До сих пор я и не подозревал об этой гостинице. Да и не гостиница это была - трехкомнатная квартира в доме для партийных работников. Борис ждал меня в том же костюме, в котором ходил по заводу, даже галстука не снял. Была у него такая замечательная черта: при посторонних, хотя бы это был близкий друг, не появлялся иначе как в полном параде.
      - Задерживаешься, - коротко бросил он.
      - Извини. Искал тебя в обычной гостинице.
      Сказал я это с подковыркой, но до него не дошло. Или он сделал вид, что не дошло. Не умел он сразу отвечать на насмешку, терялся.
      - Я так и думал. Наивняк ты, Юрка. Ну да ладно, посмотрим, чем нас батюшка Урал привечает.
      Он открыл холодильник, битком, как я заметил, набитый, достал бутылку, другую.
      - Смотри-ка, "Белый аист"! Ну, молодцы!
      - А что это такое - "Белый аист"?
      - Не знаешь? Молдавский коньяк, очень мягкий. Надо же, пронюхали, что я предпочитаю молдавские коньяки. Небось досье на каждого министерского чина ведут... Тут и водка есть, но мы ее трогать не будем. Иначе завтра... Ты как насчет этого дела, не пристрастился в провинции?
      - Умеренно.
      - Молодец! И вообще ты здесь в цене - толковый, трудолюбивый, исполнительный... Исполнительный - это хорошо. Вот только насчет инициативы ничего не сказали, но это не суть важно - инициативы у меня с лихвой хватает.
      Он ловко накрывал на стол, резал колбасу, сыр, полосовал на дольки лимон, вскрывал банку шпрот, и все это молча, сосредоточенно. А я ждал, когда он продолжит разговор. За этой фразой об инициативе многое стояло - но что? Долго ждать не пришлось. После второй рюмки он буднично, будто между прочим, сказал:
      - Есть у меня вакантное место: начальник техотдела. Думаю, ты мне подойдешь.
      Вот так, без подготовки, без расспросов о житье-бытье, сразу в лоб, сразу о деле. В этом был весь Гудимов: дипломатии он не признавал.
      - Шутишь, Борис, - пожал я плечами. - Какой из меня начальник техотдела? Рядовой конструктор...
      - А мне и нужен рядовой. Зачем мне личности? Я и сам личность. Главное - исполнительный, все остальное придет. Я из тебя еще такого начальника сделаю...
      - Но я не собираюсь киснуть в конторе, мне и на заводе хорошо. - Я старался, чтобы голос звучал спокойно. Коньяк уже начал действовать, и меня так и подмывало оборвать этого сноба, поставить его на место, чтобы не распоряжался моей судьбой. Достаточно и того, что он отнял у меня Таню.
      - Ну что ж, - согласился он. - Не хочешь киснуть в конторе, кисни за кульманом. Но сначала взвесь все "за" и "против". Во-первых, Москва, где ты получишь отдельную квартиру. Во-вторых, работа - интересная, ответственная, с кругозором. В-третьих, я буду рад принимать тебя дома. И Таня будет рада. Иногда она тебя вспоминает.
      Как ни мало я тогда знал Бориса, нового Бориса, каким он раскрылся в министерстве, но понял, что он лжет: не могла Таня вслух вспоминать меня.
      А он, словно спохватившись, начал расспрашивать, как я живу. И только вскидывал брови, слыша, что живу в общежитии для молодых специалистов, в комнате на двоих, оклад сто двадцать, премии почти не бывают, так что с удовольствиями туго.
      - Девушка хоть есть?
      - Откуда? Здесь же староверский край, демидовские места. И старинные традиции в большом почете. Ты не обратил внимания: лето, жара, а ни одна женщина простоволосой из дома не выйдет? А насчет девушки... Пройдешься с ней по улице, даже не под ручку, и уже жених, иначе ее репутация пропала. А если у нее еще братья есть... В общем, тогда от женитьбы не отвертишься, хоть под поезд ложись.
      - Не затаил на меня зла за Таню?
      Только Гудимов с его отношением к людям мог задать такой опасный вопрос. И коньяк здесь был ни при чем. Как бы ни был он пьян, никогда не терял головы. И сейчас глядел на меня холодно, испытующе, будто эксперимент на лягушке ставил. Я старательно пожал плечами и ответил строчкой из модной тогда песни:
      - Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.
      - Молодец, Юра, хорошо сказал. Неизвестно, кому повезло... Да, брат, неизвестно...
      Он помолчал, нахмурившись, вспомнив что-то невеселое. Молчал и я. Мы опрокидывали рюмку за рюмкой, курили сигарету за сигаретой и не пьянели. Или нам казалось, что не пьянели. Бутылка кончилась. Борис достал из холодильника еще одну. И опять мы молча опрокидывали рюмки.
      - Да, Таня, - внезапно сказал он, когда и эта бутылка подходила к концу. - Она изменилась. Стала спокойная, плавная, строгая. Ты поразишься, когда увидишь.
      Обмолвился он или действительно был уверен, что я пойду к нему работать? Лицо его расплылось, отяжелело, взгляд ушел внутрь, губы кривились. И я понял, что он не обмолвился: был уверен, что я возобновлю старое знакомство.
      - Как у тебя с Таней? - Коньяк придал мне решимости, выплеснул то, что уже несколько лет копилось в душе. И он будто понял, как все эти годы я беспокоился: хорошо ли ей с ним? На мгновение потеряв выдержку, он зло глянул на меня.
      - Все хорошо. Она счастлива, - твердо ответил он совершенно трезвым голосом. - Очень счастлива. Даже детей не хочет, чтобы ничего не менять.
      И снова мне стало ясно: он лжет. Весь вечер лжет. Во всем. А Тане плохо, очень плохо.
      - Хорошо, Борис, я принимаю твое предложение. Буду у тебя работать.
      - Вот и чудесно, - спокойно ответил он, закуривая очередную сигарету. - Я знал, что ты согласишься.
      И разлил остатки коньяка.
      - Ляжешь в соседней комнате. Нечего в таком виде твоих староверов дразнить, - это прозвучало как приказ.
      Через два месяца пришел вызов. Собирался я легко: чемодан да дорожная сумка - вот и все пожитки. И уже через неделю Борис привел меня в технический отдел главка.
      - Знакомьтесь, товарищи, ваш новый начальник. Отличный работник. Мой старый и хороший друг.
      Сотрудники переглянулись. Мне стало неловко. Ни для кого, разумеется, не секрет, что каждый начальник приводит в руководимые им подразделения своих - друзей, родственников, просто верных людей. Но зачем же так афишировать? Неужели не понимает, что ставит себя и меня в ложное положение? Тогда я еще не знал, что Гудимов ничего не говорит и не делает зря.
      Можно ли называть другом человека, которого боишься, как боятся умную, отлично отрегулированную, но беспощадную в слепой рациональности машину? Тем более машину, имеющую над тобой власть, хотя по-своему и расположенную к тебе. Называть не вслух, не на людях, а мысленно для самого себя. Не знаю, Бориса я давно перестал называть другом. И не по моей вине приклеилась ко мне эта кличка - "друг начальника", определяющая для многих мое положение в главке. Положение, прямо скажем, двусмысленное. Ни разу на людях не переходил я грань служебных отношений. Зато переходил он. Чем дальше, тем больше. Дошло до того, что, заходя в отдел, он обнимал меня за плечи - начальник всесоюзного производственного объединения! - и громогласно, чтобы все слышали, вопрошал: "Юра, дружище, в мизере ты сумел меня посадить на пять взяток, а заставить северный завод освоить проектные мощности не можешь. Давай подтягивайся". Получалось фальшиво до неприличия, но Борис абсолютно не обладал музыкальным слухом. Впрочем, он и сам чувствовал, что перегибает палку, но лез напролом, и я знал, в чем дело: отношения у него с Таней не ладились. Разрыв был неминуем. Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло... Мне не повезло, это точно. Тане тоже не повезло. Но больше всего не повезло Борису. Он сделал не тот выбор. Я знал Таню с детства, знал, какая она... Борис тоже знал, только слишком понадеялся на себя и ошибся. Лишь недавно начал он понимать, к каким последствиям может привести эта ошибка, и чем больше понимал, тем ярче демонстрировал нашу дружбу. Теперь почти каждый вечер он буквально силой затаскивал меня в свой дом. И почему-то это тут же становилось известным в объединении. У людей создавалось впечатление, что я сам набиваюсь к нему. Не знаю, как Таня, но недавно я разгадал его замысел...
      Перестроение закончилось, и теперь все расположились у могилы, как предписано на официальных похоронах. Впереди вдова, ее родители, руководство министерства и объединений. За ними начальники отделов и дальше все остальные. Родных у покойного не было, и ничто не вносило разлада в этот канонизированный церемониал.
      "Во как больших людей-то провожают: сам министр... Некролог в "Вечерке"... А нас, грешных, свалят в яму, и поминай как звали", - шепотом позавидовал кто-то позади. "А червям один черт, кого жрать", - насмешливо отозвался другой. Его, видимо, подтолкнули, и он умолк. У изголовья гроба встал министр. По привычке вытащил из кармана бумажку с текстом, но, вспомнив, что наступили другие времена, сунул ее обратно.
      - Товарищи! - приличествующим случаю голосом сказал он. Ушел от нас отличный работник...
      Да, тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Работником Борис был великолепным. Он был рожден для руководящей роли, потому так ошеломляюще быстро выдвинулся. Он мог работать сутки, двое, трое без отдыха, работать горячо, весело, с азартом, заражая своей энергией подчиненных. И это доставляло ему наслаждение - пусть трудности громоздятся одна на другую, пусть прорыв за прорывом, пусть... Когда все шло гладко, он сникал. И не только сам мог работать, но и организовать труд других. А это важнее всего для руководителя. Потому-то в таком бешеном, инфарктном темпе работало объединение. Все воспринимали это как должное: само собой разумелось, что Гудимов иначе не умеет. Один я знал, чего это ему стоило, недаром два года прожил с ним в каморке студенческого общежития. На моих глазах он готовился к руководящей роли, не сомневаясь, что все его далеко идущие расчеты сбудутся. Вот только на Тане он женился не по расчету, о чем и жалел в последние годы... И в том, что я стал хорошим начальником отдела, - его заслуга. Приучил меня работать и, думаю, ни разу не пожалел, что доверил мне, рядовому конструктору, этот пост. Хотя тогда, в уральской гостинице, сам вопрос, подхожу ли я для такой роли, показался ему несерьезным. Он представить себе не мог, что кто-то не находит в административной работе того, что находил он сам.
      Недаром министр с этого начал. Впрочем, что он еще мог сказать? Не будешь же превозносить моральные качества покойного, раз такая история... А сказать надо: не куда-нибудь, в последний путь провожаем. Интересно, как он выкрутится?
      Я недооценил министра. Головастый мужик. Заговорил о справедливости и принципиальности покойного.
      Что ж, и тут, пожалуй, никто не возразит. Борис был справедлив и принципиален во всем, что касалось работы. Каждому точно отмерял по заслугам. Не боялся признать и свои ошибки, причем не на трибуне, где вроде бы положено каяться и никто это особо всерьез не принимает, а в рабочей обстановке, перед подчиненными. Не стеснялся любому работнику, хоть заместителю министра, сказать, что он думает о том или ином решении. И очень редко ругал подчиненных на людях, чаще в своем кабинете, с глазу на глаз. Уважал, или, вернее, понимал, что надо щадить самолюбие человека. Спокойно выслушивал и критику в свой адрес, даже поощрял ее. Впрочем, ошибки начальника всегда почему-то оказывались незначительными, не влияющими на конечный результат, а подчиненные... Подчиненные иногда уходили с работы. У Бориса была замечательная черта: он никогда не пытался задержать сотрудника, подавшего заявление на расчет. Подписывал с ходу. И рассуждал вполне здраво: если человек не хочет здесь работать, то он уже не работник. Так что никто, пожалуй, не скажет, что на работе Гудимов был несправедлив или непринципиален. Впрочем... Я невольно обернулся, ища в толпе Гришу и Женю Левиных. Они могли бы сказать... Но я тут же забыл о них, потому что за мной стоял... майор Козлов. Вот уж кого я не ожидал увидеть! Очевидно, он понял, что я сейчас вскрикну, потому что быстро приложил палец к губам, а потом повернул меня лицом к могиле.
      Сколько раз читал, как у людей от неожиданности мысли вихрем кружатся в голове, и если допускал такой факт, раз пишут, то всегда с поправкой на то, что авторы-то сами этого не испытывали, а знают с чужих слов, если просто не придумали. А тут у меня самого мысли закружились в таком хороводе, что я вынужден был на кого-то опереться, чтобы не упасть. Это были даже не мысли, а растерзанные обрывки, и судорожные попытки остановить их дикую пляску, разложить все по полочкам причиняли самую настоящую физическую боль. Но все же мне это удалось, хотя я весь покрылся потом. Почему я раньше не заметил майора? Зачем он здесь? Ведь мое алиби доказано. Неужели все-таки подозревает? Вот сейчас возьмет за плечо, шепнет на ухо: "Следуйте за мной", а там допросы, допросы, допросы... Ледяная волна безнадежности окатила меня с ног до головы. Если бы в этот момент майор действительно взял меня за плечо, я бы грохнулся в липкую кладбищенскую грязь и забился в истерике. Но момент прошел, и та же ледяная волна заострила мои нервы, и только что отошедшие страхи показались детски смешными. Ну почему обязательно я? У меня алиби... Прошло то время, когда можно было безнаказанно сажать невинных, чтобы повысить процент раскрываемости преступлений. Он наверняка ищет ту женщину. "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам", - вспомнилось вдруг. Знать бы, кто она. Но Борис только раз мельком обмолвился, что у него "шикарный романец с дочерью такого человека!". Помню, как меня это удивило: почему-то я думал, что он равнодушен к женщинам. Да и как можно думать о ком-то, если рядом Таня! Я это на себе испытал: два года прожил с женой и каждый раз, когда обнимал ее, обнимал Таню... Потом я сообразил, что Борис не зря сказал мне про свой роман. Неужели он хотел, чтобы я сообщил это Тане? Только я не стал ей ничего говорить. Не знаю, причинил бы этим ей боль, но себе - это уж точно.
      Однако такая неопределенность невыносима. Майор за спиной, как гвоздь под лопаткой, - мешает дышать. Я резко обернулся, чтобы покончить с неопределенностью. Он дружески подмигнул.