Веления рока

– Старайся не оказываться с Дыбой один на один, – предостерег его Эрудит.

Потом разговорились о гражданке: воспоминания возникали одно за другим, и все, что было до армии, здесь значило больше, чем когда-то. Ахтым Гыргенов, как обычно, рассказывал об охоте в горах Кодара. Это был доброжелательный, добродушный парень с восточным разрезом глаз. Он любил пошутить и сам абсолютно не обижался на шутки, отвечая на них детской улыбкой. Была у Ахтыма немного странная мечта: когда пройдет необходимый срок службы, приехать в гости к Эрудиту, посмотреть на Дон. Частенько в такие вот минуты он делился с друзьями сокровенным: будет таким же охотником, как отец. Люди уважать будут, за советами приходить будут. Рассказы в его самобытной манере изложения Эрудит слушал с удовольствием.

– Расскажу я вам, – начинал Ахтым, – как медведь хотел нас с отцом голодом уморить. Однажды взяли мы малокалиберные винтовки и пошли белок промышлять. День идем – ни одного выстрела не сделали, два дня идем – нет белки. Отец напрягся от неудачи, молчит, хмурый; собаки злые от голоду, бегают с задранными мордами, повизгивают. Нашли в чащобе берлогу, облаяли. Отец замахал руками, хотел избить их: нельзя тревожить амаку!

– Амака – это медведь, – пояснил Эрудит Димке.

– К вечеру мы добрались до зимовья, – продолжал Ахтым, – и наткнулись на следы сохатого. «Но-о, – удивился отец, – зверь рядом ходит». В тайге следы, как книга, все расскажут. Мы даже не стали отдыхать, чаем не погрелись – сразу пошли по следу. След в ложбину ведет. Глядим – стоит сохатый: большой, жирный бык. На одном месте стоит, рогами в дерево упирается. Мы догадались: между деревьев рога застряли, не может их вытащить сохатый. Рога огромные, как старые сучья. Отец подкрался, выхватил из-за пояса нож и убил зверя. Радость была большой. Отец дымит трубкой, говорит: «Большая удача. Не надо теперь по тайге ходить, белку искать. Отдохнем на хорошей еде, силы накопим, потом нарубим куски сохатины, домой потащим». У меня тоже нож за поясом висел. Только взял я его в руку, только приготовился снимать с сохатого шкуру, как услышал в чащобе рев. Видать, разбудили собаки амаку, он шибко обиделся, разворотил свою берлогу, вышел бродяжничать. Мы с отцом руки к ушам приложили: тихо стоим, слушаем. Второй раз амака еще страшней взревел, совсем близко. «Надо убегать, – сказал отец, – амака подкрадется, выйдет из кустов, набросится сзади и подерет». Отец умный, все знает, он на охоте много зим скитался. Повесили мы на дерево тяжелые мешки, винтовки с собой взяли – винтовки нельзя оставлять – и побежали. Утром пошли за мясом и увидели: огромный черный медведь рвет тушу сохатого. Не пускает нас к мясу. Собаки выскочили его пугать, он разозлился, задавил их. Малокалиберная пуля для амаки, что укус комара. У нас и патронов нет, в мешках остались. Мы запрятались за косматые кедры, весь день ждали, когда он уйдет. А он наелся, лег в кустах, затаился. Три дня не пускал амака нас к мясу. Сухари, лепешки и сахар – в мешках. Их тоже не отдает амака. Мы как собаки голодные были, на ужин варили мох и чагу. На четвертый день совсем худо стало: животы подвело, руки окоченели, ноги ослабли. Сказали мы: «Умный амака, черный амака! Ты добрый, большой, сильный. Прости нас, амака, ты не думай, мы не хотели тебя обидеть». Спички у нас были. Огонь зажгли, попили кипяток и пошли к лабазу.

Ахтым рассказывал весело, посмеиваясь. А потом задумался.

– Отец письмо прислал. Пишет: «Совсем старик стал. Какой теперь охотник. Приедешь из армии, последний раз на охоту вместе сходим. Потом уйду в горы, там умру». Еще пишет, что Джальгурик ждет меня. Джальгурик – тонкая, красивая, в ее жилах бежит чистая кровь древних богов; я люблю ее, она меня тоже любит. Закончу службу, возьму в жены свою красивую Джальгурик.

Тут и Димка вспомнил о своей подруге.

– В институте я дурил голову одной девчонке, – начал свой рассказ он, – а потом повернулось так, что жить без нее не мог. Но оказалось, что любовь эта была в одно рыло. Раз пришел в общежитие к ней, а она с каким-то жлобом в обнимку на кровати сидит. Я как увидел, в глазах помутнело. Схватил со стола тесак, тот козел с испугу в окно выскочил. С первого этажа, но умудрился ногу поломать. А моя дура тоже тонкая была, успела в дверь выскользнуть и такой шум подняла. В деканате посчитали это хулиганством и выгнали меня из института, главным образом – за нож. От суда отец отмазал. Так и не стал я Эйнштейном. Вскоре пришла повестка. Раз пришла, надо служить. Мог бы откосить, конечно, у предков связи были, но решил повоевать, пороху понюхать. И зря, не думал, какое гнилое место эта армия.

– Ты ее все равно любишь? – поинтересовался Ахтым.

– Кого? – переспросил Димка.

– Ну, дуру свою.

Эрудит улыбнулся. Димка тоже улыбнулся и ответил:

– Не знаю… Наверно…

– Я тоже поступал в институт, – сказал Эрудит, – по конкурсу не прошел.

– Бабки были? – спросил его Димка.

– Нет, откуда?

– Это дохлый номер, без взятки не поступишь.

– Да вот же, на знания понадеялся, я школу с хорошими оценками закончил.

– Кому сейчас нужны твои знания? Все делают money, money. Еще будешь пытаться?

– Хотелось бы. Попробую, наверное, но теперь только на заочное отделение.

– А я обязательно поступлю, студенческая жизнь – это вещь. Вот только дембельнусь и сразу начну готовиться к вступительным. Армия – неплохая школа, но институт лучше. Знаете, мне нравится цитата Мао Цзэдуна: «Чем больше учишься, тем глупее становишься». Никогда всему не научишься. – Он увидел в открытой двери Гниду, первого друга Дыбы, сделал небольшую паузу и продолжил: – Чем больше учишься, тем больше знаешь. Чем больше знаешь, тем больше забываешь. Чем больше забываешь, тем меньше знаешь. Чем меньше знаешь, тем меньше забываешь. Чем меньше забываешь, тем больше знаешь.

* * *

Гнида возвращался в роту после какого-то задания. Навстречу ему шел лейтенант Утехин. Они встретились, постояли в нескольких шагах от тумбочки дневального, поговорили о чем-то. Ротный повернулся и пошел в автопарк, а Гнида направился к трем друзьям. Сначала прошагал мимо, даже не взглянув в их сторону, но вдруг повернулся, подошел, подбирая в уме слова для начала разговора на излюбленную тему.

– Что, мужики, тоскуем по бабам? – Отодвинул от стены стул, оседлал его, навалился грудью на спинку, обняв ее обеими руками, ухмыльнулся и по обыкновению принялся рассказывать о своих похождениях, о женщинах, которыми обладал: – Вы, конечно, не поверите, но у меня было их не меньше двух десятков. Стоило мне любую только приметить, и на следующий день она – моя. Пацан сказал– пацан сделал! В натуре, любую телку можно уболтать, если хорошо постараться. А я их быстро обучал команде «ложись». Вот одна долго все вертелась около меня, кажется, ее Иркой звали. Думаю: «Ну, я тебя охмурю, подруга». Пацан сказал – пацан сделал! Однажды вечером…

– Пацан – сказал, пацан – наделал, – перебил его Димка.

Гнида обозлился.

– Ты молчи. Молчи и ничего не говори! А если язык чешется, Дыба тебе его скоро почешет… Грамотей! – Сделав паузу и осмелев оттого, что все молчали, продолжил: – Что, сильно грамотный, да? Мы тут не таких грамотеев обламывали! И ты еще поползаешь передо мной на пузе!

– Ну конечно, как перед тобой не поползать, – улыбнулся Димка, – ты же сексуальный маньяк.

Гнида огрызнулся:

– Фильтруй базар, пацан, не то я тебя прямо здесь грохну, не посмотрю на вашу кодлу.

Димка вскочил, но Эрудит удержал его.

– Успокойся! – Затем тяжело положил руку на плечо Гниде и, многозначительно глядя в его глаза, спросил: – Слышь, ты сейчас куда шел?

Вместо ответа Гнида сбросил его руку со своего плеча, встал и, сделав несколько шагов, процедил:

– Все будете ползать!

Подождав, когда Гнида уйдет, Эрудит сказал Димке:

– Ты понял? Они уже все обдумали. Не расслабляйся.

– Я удивляюсь твоему терпению, – проговорил Димка.

– Когда живешь с таким количеством людей, как же не станешь терпеливым, – ответил Эрудит.

– В тайге мало людей, но там тоже надо быть терпеливым, а то с голоду помрешь, – рассудил Гыргенов.

* * *

В пять часов вечера Эрудит стоял на плацу, происходило построение нового суточного наряда части. Когда начальник караула и дежурный по части начали движение навстречу друг другу, у барака появились Дыба и Гнида. Перебрасываясь словами, они поглядывали на Эрудита. Начальник караула доложил о построении наряда, сделал шаг в сторону, уступая дорогу дежурному, и они вместе продолжили движение по направлению к наряду. Последовал инструктаж, проверка готовности и прочее. Дыба и Гнида все не уходили. Эрудит видел, как они напряглись, понял, что они что-то задумали. На душе его стало тревожно.

На следующий день все шло как обычно. Гнида старался скрыть свое намерение, а дождавшись вечера, заглянул в ленинскую комнату, где, как и предполагал, проходил поединок в шахматы между Димкой и Ахтымом. Кроме них, в комнате не было ни одного человека. Обычно с ними играл и Эрудит, «навылет», но теперь его не могло быть. Гнида немного походил по коридору и направился к выходу. Минут через десять на лестнице послышались шаги, открылась дверь, появились Дыба, Гнида и Серый. С необычайным чувством удовлетворения, щурясь и косясь на шахматистов, Серый обратил внимание сержанта на беспокойство, которое возникло у них.

– Без Эрудита они не такие наглые.

– Эрудит человек ответственный, ему поручили охрану государственного объекта. Он сделает все возможное для сохранения объекта от незримого врага, а вас мы, кажется, сейчас повредим, – сказал Дыба и добавил: – Не боись, я пошутил.

– Ведь это я морду тебе бить буду, а он так, пошутил только, – проговорил, глядя на Димку, Гнида.

Серый продекламировал:

– Рубежи страны родной

Бережет отлично

И не дремлет под сосной

Трезвый пограничник.

Димка поднял глаза: все трое ухмылялись, молча поглядывая сверху. Последовательность взглядов при этом была у всех одинакова: сначала на него, потом на Ахтыма, потом, уже более красноречиво, опять на него. В них читалось: настало время проучить тебя!

Напряжение возрастало.

Дыба покусывал зубами спичку. Молчание. Наконец он выплюнул спичку и прервал затянувшуюся паузу:

– Ну что, по-моему, ты, Ботвинник, попал в цейтнот.

– Я ни в чем не виноват перед тобой, – опустив глаза на шахматную доску, ответил Димка.

«Сейчас начнут бить», – пронеслось в голове. И он вдруг трусливо сжался. «Надо драпать». От какого-то животного страха забила мелкая дрожь. Боясь показаться трусом, он из последних сил сконцентрировал всю свою волю. Но когда в сознании мелькнуло, что убежать нет никакой возможности, последние остатки храбрости покинули его. В висках отдавались удары пульса, словно невидимые тиски медленно сдавливали его голову. «Надо победить страх, надо победить», – внушал сам себе Димка, склонившись над шахматами. Но он никак не мог ни одолеть страх, ни скрыть его от пристального взгляда Дыбы и его друзей.

– Вот теперь я вижу, – с наигранной веселостью сказал Гнида, – как «пацан наделал». Чего дрожишь – то? А тогда– вон какой смелый был.

– Как же это ты не виноват? – спросил Дыба. – А кто окурок подбросил? А? Ты, падла, окурки разбрасываешь, а я за это по тыкве должен получать? Несправедливо.

– Товарищ сержант, ты же знаешь, что это не он бросил окурок, он там был, – вступился за Димку Ахтым.

Дыба обвел его насмешливо-вызывающим взглядом.

– Ты, олень, глохни! И пошел вон! А то прихлопну, как муху. – При этих словах он взял первую попавшуюся под руку шахматную фигуру и переставил ее на доске.

– Товарищ сержант, не мешайте, пожалуйста, играть, – безнадежно выдавил Гыргенов.

– Да что ты такое говоришь? Или я неправильный ход сделал?

– Пианист играет, как умеет, – злорадно засмеялся Гнида, переводя глаза на Серого.

– Не понимаю, зачем мешаете нам, неужели вам нечем еще заняться? – проговорил Ахтым.

В Дыбе словно лопнула сжатая пружина, он рявкнул:

– Все заткнулись и прониклись уважением! Рот разевать только на мои вопросы!

А Гнида ухмыльнулся.

– Нарвешься, мужик. Тебе же сказано: гуляй. Ведь мы по твоей скуластой морде тоже можем настучать. И – мама не горюй.

– Сейчас я вам устрою курсы по выживанию, – сказал Дыба. – При этом рывком стряхнул с доски фигуры в лицо Димке и ударил ею Ахтыма по голове.

– Ну, как, Ермолай, теперь ты понял? – насмешливо и презрительно спросил он при этом. – Вернешься калекой домой, никому не будешь нужен.

Димка и Гыргенов одновременно встали. Дыба сильным ударом кулака вернул Димку на место.

– Сидеть! Как ты посмел нарушать дисциплину? Я ж не давал команды вставать.

Вторым ударом Дыба хотел усадить Ахтыма, но тот увернулся.

– Ох, ты! – разозлился Дыба и ударил его по челюсти с левой.

Ахтым перегнулся назад. Вдруг его затрясло, он схватил со стола квадратную стеклянную пепельницу, замахнулся, но ударить не решился. Дыба стал надвигаться на него. Ахтым попятился назад, прижался к стене – дальше отступать было уже некуда – и остановился, сжимая в ладони гладкое тяжелое стекло. На его лице выступил холодный пот. Приблизившись, Дыба, пошевеливая пальцами, стал медленно протягивать руку к его горлу.

– Брось пепельницу! Или, клянусь Богом, я тебя прикончу.

Тогда Ахтым взмахнул рукой, и пепельница врезалась в голову Дыбе. В это мгновение к нему подскочил и Дима, но Дыба перехватил его руку и натренированным движеньем крутанул ее на излом. Кость треснула, Димка взвыл от жуткой боли и закрутился волчком. Гнида и Серый принялись избивать Гыргенова. Дыба достал из кармана приготовленный шнур, накинул петлю на сломанную руку Димки, затянул узел, а другой конец шнура привязал к трубе водяного отопления.

– Бейте его по глазам! – прохрипел он избивавшим Ахтыма.

– Не так бьете. – И приказал: – Держите этого дикаря, я покажу, как надо бить! – Гнида и Серый заломили руки Ахтыма за спину, а Дыба стал методично бить ребром ладони ему по глазам, по одному и другому поочередно, приговаривая: – Бил белку в глаз? Теперь сам получай! Вот так! Вот так! А то слишком зоркий.

Только когда туловище Ахтыма повисло, Гнида и Серый отпустили его руки.

Но Ахтым не упал, ничего не видя, он бросился на Дыбу и вцепился зубами в его ухо. Дыба ловко поддел его под дых.

– А-а, – вырвалось из груди Ахтыма, и он рухнул на пол.

Дыба еще несколько раз ударил его ногой. У Дыбы из виска струилась темнокрасная кровь, он ладонью размазал ее по щеке и подошел к привязанному Димке.

– А теперь займемся тобой.

Сменившись с караула, Эрудит зашел в оружейную комнату, но сдать автомат было некому – вдребезги пьяный дежурный по части капитан Неводов спал на диване. Эрудит знал из собственного опыта, что в таких случаях его лучше не тревожить, и бросил автомат и боеприпасы на стол. Предположив, что Димка и Ахтым должны быть в ленинской комнате, пошел к ним. Еще у двери услышал дикий крик и сразу все понял.

В это время Дыба одной рукой сдавливал Димке челюсти, другой засовывал ему в рот прикуренные сигареты.

– Я досыта накормлю тебя, баран, травкой. Я научу тебя уважать старших.

Ворвавшись в комнату и увидев происходящее, Эрудит потерял над собой контроль. Дыба не успел разогнуться, как получил удар ногой в грудь. Он опрокинулся и сжался. А Эрудит с диким ревом начал молотить и Гниду, и Серого, не давая им подняться на ноги. Тут Дыба очнулся и крикнул:

– Гнида, беги за подмогой!

Гнида выхватил из кармана нож и сунул в бок Эрудиту. Эрудит схватился за рану рукой, согнулся от боли, Гнида в этот момент проскочил в дверь. Серый лежал в луже крови без движения. Дыба, из виска и ноздрей которого текла кровь, поднялся и кинулся на Эрудита. Эрудит, превозмогая боль, сбил его с ног и со всей злостью стал наносить удары, один за другим.

На улице послышались крики. Эрудит понял, что сюда может прибежать целый взвод. Зажимая кровоточащую рану, он выскочил из двери, пробежал по коридору и, увидев на противоположной стороне плаца группу во главе с Гнидой, не раздумывая, кинулся в оружейку. Поняв, в чем дело, команда Гниды разлетелась, как стреляные гильзы, в разные стороны.

Заливаясь кровью, Эрудит проник в оружейную комнату, схватил свой автомат и, не приставляя приклада к плечу, выпустил весь магазин по дверям и окнам казармы, в которой, как ему показалось, скрылась вызванная Гнидой подмога. Вдруг перед его глазами все поплыло, небо и деревья пошатнулись, и он упал на широкую бетонную дорожку, испещренную трещинами, в которые пробивалась зеленая трава, притоптанная солдатскими сапогами.

Очнулся Эрудит в госпитале. В первое мгновенье он увидел только расплывчатое лицо, потом – хлопающие, как у куклы ресницы. Над ним, чуть наклонившись, стояла молоденькая медсестра в белом халате и в накрахмаленной белой шапочке. Увидев, что раненый пришел в чувство, она улыбнулась, показав мелкие зубы, и странным голосом, как будто доносившимся из-под воды, произнесла:

– Живой.

– Что со мной? – с трудом выговорил Эрудит.

– Готовься к операции, – все так же улыбаясь, сказала она.

Более двух месяцев пролежал Эрудит в госпитале. Вернувшись в часть и увидев Димку, обрадовался, что с тем все в порядке. Рука его заживала, только по нижней губе поперек пролегли два твердых шрама от ожога сигаретами, которые лицо сделали менее привлекательным. Друг, не сдерживая своих эмоций, благодарил Эрудита за свое спасение. И рассказал, что Ахтыма Гыргенова комиссовали.

– Говорят, он ослеп.

– Как, ослеп? – спросил Эрудит. – Совсем?

– Да, – вздохнул Димка, – ослеп полностью. Дыбу тоже с переломанными ребрами отправили в госпиталь. Мне передали, будто бы он поклялся, что будет грызть землю, но найдет тебя хоть на краю света и посадит на пику.

– Ну, пусть грызет, – сказал Эрудит, – может, подавится.

Допустить огласки этого происшествия полковник Перегаров не мог. Дело было нешуточное, грозило серьезным взысканием. И только благодаря связям в верхах ему удалось все уладить – травмы пострадавших в драке были оформлены как несчастные случаи.

* * *

Возвращался из армии Эрудит весной, когда на донской земле озимые поля, как изумрудные моря, сливаются с горизонтом, когда на виноградной лозе, обласканной теплым южным солнцем, набухают сочные почки, а сады примеряют свои подвенечные наряды. Поезд, изгибающийся, словно темный уж, остановился. Эрудит спрыгнул на перрон, и чуть пошатываясь от долгого путешествия по железной дороге, направился к билетным кассам. Время, что ехал он от своей части до Ростова, еще повторялось в его висках эхом перестука вагонных колес.

Большой город спал в предутренней тишине, освещенный оранжевым светом неоновых ламп – восторженным и уютным. Гулкий, полупустой вокзал казался уставшим. Вдоль стен стояли молчаливые люди, другие пассажиры тащили объемные сумки. Изредка подъезжали и отъезжали машины с приглушенными фарами. В неподвижном свежем воздухе звучал приятный голос дежурной по вокзалу, которая равнодушно сообщала: «Поезд номер девятнадцать отправляется с третьей платформы. Повторяю…».

До сего момента у Эрудита было легкое, спокойное настроение, вдруг нетерпение скорее увидеть родной хутор так сильно овладело им, что он решил непременно успеть на первый автобус. Несколько билетных касс были закрыты и безлюдны, зато возле работающих скопились огромные очереди; полусонные люди безмолвно ожидали своей участи. Эрудит хотя и не предполагал, что ранним утром здесь может оказаться столько народа, но и не удивился этому: так было всегда, потому что билетов всем не доставалось вечно. Для него, к счастью, один отыскался. Удача Эрудита не возмутила угрюмую молчаливую толпу, как обычно происходит в таких случаях, когда кто-то берет билет без очереди. Солдату такие льготы полагаются.

За два часа комфортный «Икарус» доставил Эрудита до Семикаракорского автовокзала. Соскочив с подножки автобуса, он ощутил себя дома; сердце прониклось радостным волнением, и он вздохнул полной грудью. Над восточной окраиной города сияло, словно умытое в прохладной речной воде, румяное солнце. С неба стерлись размытые серые разводы, оно сделалось сатиновым, чистым, лишь вровень с верхушками деревьев облака проложили рыхлую неровную лыжню. После ночного дождя на асфальте и в выбоинах на грунтовке привокзальной площади собрались небольшие лужи, в которых утонуло перевернутое небо, и они казались бездонными.

С громыханием и трескучим ревом двигателей, как бы подтверждая свою непомерную мощь в сотни лошадиных сил, по улице Авилова проносились «камазы» с прицепами. Их перегоняли со щучьей сноровкой выныривающие из-за поворота разноцветные «жигули». Подул свежий ветерок, он принес несравненный запах горячих чебуреков. На рыночной площадке под двухскатным навесом отходили от дремоты позевывающие торговки пирожками – первые ласточки индивидуальной трудовой деятельности – навьюченные в фуфайки до самых колен, полушубки и в большие однотонные шерстяные платки на голове и пояснице.

– Есть с рисом, с яйцами, есть с картошкой, есть с мясом, – без энтузиазма призывала покупателей одна из них. В интонациях ее голоса ощущались то ли тоска, то ли отчаянность. Видно, ей надоело изо дня в день кричать одно и то же.

– Почем пирожки?

– С картошкой, с рисом и яйцами – по семь копеек, с мясом – по десять.

– Грабишь, бабка! Че так дорого?

– Как же, жалкий ты мой, совсем и не дорого, дешевле – только даром.

– Мне – два с мясом.

На пятачке скучно покуривали таксисты-халтурщики. В ожидании автобусов терпеливо топтались на месте редкие пассажиры. Только молодой человек с непричесанной шевелюрой и его юная попутчица, держась за руки и лениво перебрасываясь короткими фразами, медленными шагами ходили взад и вперед. Как-то вдруг площадь оживилась, наполнилась голосами. Молоденькая женщина тянула за руку спотыкающегося на ровном тротуаре малыша, который никак не хотел подчиниться своей ретивой мамочке и постоянно тормозил. На обочине запрыгивали в кузов грузовика четверо хмурых мужчин. Мимо них со смехом и разговорами наперебой простучала каблучками по асфальту стайка грациозных старшеклассниц. Эрудит неравнодушно посмотрел им вслед.

Лыжня из облаков размазалась, распухла, пожухла и поползла к ослепительно яркому солнышку, не достигнув его, рассеялась и исчезла. Над горизонтом возникли легкие белоснежные барашки, и необъятное вешнее небо заблистало глубокой стеклянной синевой. Эрудит терпеливо изнывал в ожидании автобуса возле развесистой ивы, с кривых сучьев которой свисали длинные жидкие ветки, облепленные мелкими бледными почками. До армии он не раз стоял под этой ивой в ожидании автобуса, но запомнилась она ему совсем не такой, а похожей, в его воображении, на пышную зеленую шапку сказочного великана.

За два года расписание автобуса не изменилось: первый рейс был в девять тридцать. Минуты ползли по-черепашьи медленно. Наконец, на остановке стали появляться хуторские. Понемногу возле Эрудита собралась небольшая группа, и он оказался под прицелом всеобщего внимания, привлекаемого новенькой формой десантника, самыми колоритными элементами которой, разумеется, были тельняшка, туго облегающая молодецкую грудь, и берет, небрежно сдвинутый набекрень. Особой любознательностью отличались неуклюжая и бесформенная женщина, державшая в обеих руках такие же, как и она сама, огромные бесформенные сумки, и сухонькая старушонка, прижимающая к своей груди сверток, упакованный в целлофановый пакет.

Исполинская особа, своим обличьем напоминающая американскую статую Свободы, как остолбеневшая, не моргая, смотрела на военного прямо в упор. А старушка все норовила заглянуть ему в лицо. Она так внимательно разглядывала Эрудита, как будто имела спецзадание: во что бы то ни стало визуально, не вступая с объектом в контакт, установить его личность. Смотрела на него, как на экспонат, и мучительно терзалась. Не обращаясь ни к кому, она повторяла один и тот же вопрос: «Чей же это теперь будет? Чей же это теперь будет?»

Подъехал блекло-желтый ПАЗ, заштукатуренный густыми брызгами грязи. В автобусе пытливые женщины заняли места перед Эрудитом. Усаживаясь, они ни разу не оглянулись назад, как будто потеряли к десантнику всякий интерес. Статуя Свободы запихала сумки между сиденьями и ушла в нирвану, а старушонка все никак не могла найти место своим ногам. В конце концов, она просунула одну ногу между сумками, другую кое-как пристроила на ступне могучей соседки и даже после этого не успокоилась: еще долго шуршала своим целлофановым пакетом, потом выравнивала кончики платка, потом проверяла пуговицы на своей кофте, связанной по фасону английского генерала Реглана. Справа сквозь пыльные стекла окон проникали веселые солнечные лучи, которые насквозь пронизывали ободранный салон автобуса. В них, словно мошкара в свете ночных фонарей, суетилась мерцающая пыль. Пахло бензином и выхлопными газами.

* * *

Вместо того чтобы сразу же выехать из города, автобус почему-то свернул налево, в сторону Промышленной улицы. Оказалось, там ожидала его женщина с высокой пышной прической, раскрашенным лицом и в модном, по деревенским меркам, ярко-красном костюме. Она с важным видом взобралась в кабину водителя и, ни слова не говоря, сразу уткнулась в свою сумочку. Сосредоточенно пошарив в ней, достала розовую косметичку, из нее – зеркальце, губную помаду, пудру, карандаш для подводки ресниц. Все это новая пассажирка пристроила у себя на коленях и стала румянить щеки, рисовать глаза и красить губы в морковный цвет. «Либо бухгалтер, либо завскладом и уж точно незамужняя», – предположил Эрудит.

Сидя на продавленном затертом сиденье, он посматривал то на эту немолодую модницу, то на водителя, который после каждой остановки на перекрестках интенсивно прессинговал рычаг переключения передач, извлекая из двигателя нестерпимый шестереночный скрежет. Когда после нескольких попыток рычаг застревал в нужном положении, водитель устало откидывался на спинку кресла, поправлял на голове клетчатую фуражку и поднимал глаза на салонное зеркало заднего вида. Дребезжащий автобус, трясясь и жестко подпрыгивая на выбоинах, снова набирал скорость. На повороте он резко качнулся из стороны в сторону и заскрипел. Старушка испуганно ахнула, девушка сзади фальшивым фальцетом подбодрила водителя, а ее сосед пробасил:

– Слышь, шеф, ты там полегче! А то позвонки в трусы просыплются.

Та же девушка снова пропищала:

– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти!

Выбравшись на трассу, старый, потрепанный автобус разогнался довольно быстро и, мерно вибрируя всем кузовом, резво помчался вперед. В салоне сразу установилась тишина. Вероятно, многие пассажиры знали друг друга, но почему-то все молчали. Казалось, они с замиранием сердца ожидали, что у автобуса вот-вот отлетит колесо или он вообще развалится на части. Но ничего такого не случилось, и положение поправилось. Беседы начались исподволь, а потом все смелей и оживленнее. Разговаривали кто в полголоса, кто как у себя дома. Водитель поерзал по сиденью, закурил, утомленно опустил плечи и, затянувшись сигаретой, лениво стряхнул пепел себе под ноги. Надышавшись табачным дымом, он выкинул окурок за борт и опустил свою мясистую тяжелую кисть на баранку.

За окном мелькали пестреющие деревья, столбы и обвисшие провода, проплывали в обратном направлении солнечные полянки. Глядя на них, на акварельное синее небо и пушистые облака, Эрудит думал о своем. Он не слышал ни дребезжащий гул мотора, ни разговоры попутчиков, которые перешли в монотонные звуки. Из задумчивости его вывел энергичный звонкий голос:

– Ну, ты, Гришка, и хам! Ну-ка быстро убери свои оглобли, пока не схлопотал по тыкве! Убери лапы, сказала! Я тебе говорю, аль кому?

Девчушка то ли возмущалась, то ли подзадоривала своего Гришку. Причем она так громко кричала, словно в автобусе кроме них двоих никого больше не было. Возникло оживление. Эрудит, как и все, повернулся: на заднем сиденье воевали между собой взлохмаченный парень и кругленькая, лет шестнадцати, девушка; та самая парочка, что так мирно бродила на автовокзале. Личико ее, на которое все время падали выкрашенные в рыжий цвет волосы, разрумянилось, маленький хорошенький носик шмыгал. Через секунду она закатилась загадочно-игривым смехом, как от щекотки. А Гришка, видимо, совсем осмелел, потому что тут же раздались смачные оплеухи.

Эрудит оглянулся опять.

– Хи-хи, – как ни в чем не бывало, двусмысленно усмехнулась вполголоса девчушка, с усилием вытягивая большую ладонь парня из-под края своей короткой юбочки с разрезом на боку. – Что ты делаешь, дурак?!

Но не успела она убрать его руку со своих привлекательно сверкающих круглых коленок, как его рука тут же оказалась на ее другой ноге, погладила ее и, перебирая пальцами, поползла под юбку. Она схватилась за взлохмаченные волосы парня и начала их беспощадно теребить. Вид у взлохмаченного Гришки был наидобродушнейший. Нисколько не обидевшись, он снисходительно матерился и, судя по треску сиденья и заливистому писку девушки, еще с большим энтузиазмом продолжил борьбу за право распоряжаться чужим имуществом по собственному усмотрению. Это противоборство было похожим на игру кошки с мышкой, с той лишь разницей, что мышка так и норовила угодить в когти, чтоб ее побыстрей слопали. Внезапно девушка закатилась на весь автобус громким, истерическим смехом. Посыпались реплики, а старушонка, которая на остановке так самозабвенно изучала Эрудита, перекрестилась.

– Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия. Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья! Утоли, Богоматерь, ваши печали!

Вдруг рыжеволосая закрыла лицо руками и разрыдалась. Пассажиры, переглянувшись с улыбками, вернулись к своим разговорам.

Эрудит уселся поудобней. Он тоже был бы не прочь приласкать и потискать такую. Повернув голову, он обнаружил на соседнем ряду, сбоку от себя, белокурую девушку, нежную, как ангел. Его поразили глаза: огромные, чистые, как родник, и голубые-голубые. Видно, она уже давно разглядывала его военную форму. На ее лице одновременно выражались и застенчивость, и интерес. Встретившись взглядом с Эрудитом, она вся вспыхнула и повернулась к окну.