Алмаз - камень хрупкий

      К этому времени Олечки, Танечки и Лизочки, закончив свои гимназии и епархиальные училища, повыходили замуж -- кто за талантливого присяжного поверенного, кто за блестящего офицера, а кто даже за сына нефтепромышленника, случайно посетившего Владикавказ как раз в пору расцвета Олечек и Танечек. Что же касается Володей и Шуриков, то они, возмужав, разошлись разными дорогами: одни пошли в юнкера, другие к большевикам. Прежние однокашники стали непримиримыми врагами.
      Итак, я продолжу свое повествование. Гуляя по городскому саду, я встретил Костю Гатуева. Мне хорошо было известно, что старший его брат Николай работал вместе с Кировым в газете "Терек" и что Сергей Киров часто бывал как в нашем, так и в их доме. Вспоминаю курьезный случай из жизни этих двух журналистов. Газета "Терек" была либерально - прогрессивной. Издателем и редактором ее был Казаров -- малограмотный, но весьма изворотливый делец, обладавший недюжинным умом и приличным капиталом.
      Основными сотрудниками газеты "Терек" были Сергей Киров и Николай Гатуев. Киров писал главным образом политические и экономические статьи, а также литературные и театральные рецензии. Николай Гатуев специализировался на очерках и фельетонах. Оплата за статьи, очерки и фельетоны была мизерной, и лишь заметки в рубрике "Убийства и грабежи" оплачивались по повышенному тарифу.
      Интерес к этому разделу был на Кавказе велик еще со времени Зелимхана, знаменитого абрека, терроризировавшего в течение нескольких лет имущее население Владикавказа, Грозного и полицию аулов и городов. Этот атаман, принимая в свою шайку новых абреков, требовал от них клятвы в известной степени революционного содержания: "Клянемся, что белое -- черное, а черное -- белое и что реки текут не вниз, а вверх". Этой фразой Зелимхан, видимо, хотел сказать, что построение существующего государственного строя считает неправильным и что его нужно перекроить до основания. Зелимхан совершал дерзкие налеты и однажды ограбил Кизлярское казначейство. За его голову царское правительство предлагало большие деньги, но абрек был неуловим.
      Позднее, уже после революции, я видел у Константина Гатуева найденную им в одном из чеченских аулов печать Зелимхана. Знаменитый абрек был настигнут отрядом подполковника Кибирова и убит в неравной схватке.
      Получив шесть ранений, абрек продолжал отстреливаться, и лишь седьмая пуля сразила его.
      Позднее Константин Гатуев стал профессиональным писателем, автором книг "Гага-аул", "Осада Найората", "Ингуши" и др. Он написал и сценарий о Зелимхане. Картина, заснятая "Мосфильмом", прошла на экранах с большим успехом.
      Так вот, однажды, явившись в редакцию, Киров и Гатуев потребовали у издателя увеличения авторского гонорара на две копейки за строчку. Казаров категорически отказался. Тогда наши юные газетчики, зная, что если они не напишут статьи и фельетоны, то завтра газета ни при каких обстоятельствах не выйдет,-- объявили забастовку. Каково же было их удивление, когда на следующий день "Терек" вышел с прекрасной передовой статьей, отличным фельетоном, и даже "Убийства и грабежи" были занимательны. Забастовщики с повинной вернулись в редакцию на работу, и Казаров, смеясь, рассказал о том, что передовую он перепечатал из "Самарских ведомостей", фельетон из саратовской газеты, а "Убийства и грабежи" выдумал сам.
      Но вернемся к повествованию.
      Константин Гатуев, шатен с бледным лицом, высоким лбом и ясными серыми глазами, был старше меня лет на десять. Подойдя ко мне в городском саду, он спросил:
      -- Ну, что поделываешь и как жить думаешь? Этот вопрос меня озадачил -уже несколько месяцев я думал над тем, что же будет со мной дальше, что мне предпринять...
      -- Полагаю, в ближайшие дни меня мобилизуют в армию,-- ответил я.
      -- В Добровольческую армию, так нужно понимать?
      -- А в какую же, Костя, если я нахожусь на территории белых?
      -- Пойдешь воевать против своих, за романовское дерево, сгнившее на корню, и за "единую неделимую"?
      -- Не от меня же это зависит. Сам понимаешь, какое сейчас время.
      -- Вот что, дружище. Ты знаешь мои убеждения или, возможно, догадываешься о них. Болезнь не позволяет мне делать то, что должен делать большевик. ТБЦ сковывает меня. Нужно махнуть через всю астраханскую степь, а степь эта голая, пустынная, голодная...
      -- Ты хочешь, чтобы я?..
      -- Необходимо срочно выполнить одно задание Сергея Мироновича. Я говорю с тобой так откровенно потому, что оба мы осетины, а наш народ никогда никого не предавал... У тебя в Саратове мать и младший брат Ростислав, поезжай к ним.
      -- Как, через фронт?!
      -- Вот именно, через фронт. По пути выполнишь поручение Сергея Мироновича. Правда, для такого шага необходима некоторая подготовка...
      -- А именно?
      -- Тебе нужна будет попутчица, у которой якобы погиб брат - офицер за Георгиевском, где-нибудь в районе Святого Креста. Она едет на могилу брата. Ты -- жених и сопровождаешь свою невесту. Это очень важно -- чтобы была девушка. Белые могут тебя обыскать, а женщин без дела они не трогают. "Вежливенький" народ -- белогвардейские офицеры.
      В тот день была решена моя судьба, а на другой -- и ваша, милая, славная Лида.
      Вы помните, мы познакомились в городском саду. Вы сидели одна на скамейке и тихо плакали. Я поинтересовался, что у вас за горе, и вы рассказали мне, что отказались эвакуироваться в Сербию со своим институтом, а начальница поставила вопрос о вашем исключении.
      -- Куда же вы хотите ехать? Или думаете остаться здесь, в этом городе? -- спросил я.
      -- Я хочу домой, в Полтаву! Свою родину я не променяю ни на какие блага, -- ответили вы и разрыдались.
      Вечером мы опять встретились. Я предложил вам идти со мной через фронт и пятисоткилометровую степь в Астрахань, а затем в Саратов, откуда вы уже сравнительно легко могли добраться до Полтавы.
      Эту ночь мы провели в уютной квартире Кости Гатуева. И пока вы спали, жена Константина зашила в ваше пальто план расположений войск на территории белых и доклад о военно-политических событиях на Северном Кавказе. Вот о чем я хотел рассказать вам, дорогая моя сообщница. В то время, милая Лида, вы оказали революции немалую услугу! Мне в Астрахани, в политотделе 11-й армии, выдали тогда о моих заслугах официальную бумагу за подписями Кирова и Квиркелия, а о вас забыли. Это, конечно, несправедливо. Ведь если бы вас обыскали в Георгиевске, где на станции курсировал бронированный вагон - штаб генерала Эрдели, или же тот офицер, выскочивший без шапки из окопа под Воронцово-Александровском, заподозрил бы неладное, то на первой же березке или яблоне... Но нам посчастливилось благополучно пересечь линию фронта и попасть в объятия златокудрого Хаджи-Мурата Мугуева.
      Вспоминаю наш ночной переход через линию фронта у старой мельницы: помните, мы дождались, когда луна зашла за тучку, и пошли по шаткому скользкому мостику, у которого не было даже перил. Вы шли впереди со своей шкатулочкой, в которой хранили свои сокровища: письма от гимназиста Васи Голубева и две секретки, переданные вам на балу кадетом Алмахситом Хуцистовым. Странная память -- она хранит такие мелочи: письма были перевязаны розовой, а секретки голубой ленточкой.
      Неожиданно луна вышла из-за облачка, с бугра нас заметили казаки и открыли по движущимся через мостик мишеням сначала ружейный, а потом пулеметный огонь. Пули, просвистев над нашими головами, с хрустом врезались в тонкую ледяную корку, покрывавшую речонку. Но вы шли гордо со своей драгоценной ношей - шкатулкой и даже не попытались вернуться под защиту старой мельницы. Наконец мы перешли мостик и перебежали мимо штабелей бревен в улочку села, занятого красными. Нас окликнули часовые и повели в штаб. И вот тут-то нас встретил Хаджи-Мурат Мугуев. Он, как и я, был уроженцем станицы Черноярской. Этот веселый коренастый человек с копной золотых волос на голове и в очках держал тогда в своих руках пульс всей астраханской степи, Кизляра, Георгиевска и других пунктов по линии фронта. Были у него люди, работавшие и за пределами Одиннадцатой армии, в тихих казачьих станицах и хуторах. Все сведения стекались к нему, как ручьи в полноводную речку, и маленькая карта, лежавшая у Мугуева на столе, была, пожалуй, самой точной и верной. От Мугуева мы узнали, что 19 января передовые части Одиннадцатой армии заняли Святой Крест и что находившийся там отряд под командованием полковника Панченко разгромлен, и теперь путь на Георгиевск для Красной Армии открыт.
      Позднее Хаджи-Мурат Мугуев, как и Константин (Дзахо) Гатуев, стал писателем и в одной из своих книг описал это наступление. Встретил нас Хаджи-Мурат радушно, я бы даже сказал, ласково. Вероятно, он уже знал о цели нашего путешествия, поэтому ни о чем меня не расспрашивал. Сказал лишь, что насчет подводы уже распорядился и что на каждом этапе нам будут менять лошадей и верблюдов.
      Но прошел час, другой, а обещанной Хаджи-Муратом подводы все не было. Вы, милая Лида, за это время успели подружиться с хозяйской дочерью и, сбросив пальто, пошли с ней в ее комнату. Воспользовавшись удобным моментом, я распорол по шву подкладку, вынул заветный пакет и переложил его в свой боковой карман. Аккуратно, насколько это мне удалось, я зашил подкладку вашего пальто и пошел в штаб к Мугуеву узнать насчет подводы. Где-то вдали гремели одиночные выстрелы, иногда переходившие в недружные залпы. Вдоль заборов и хат гуськом бежали красноармейцы с винтовками наперевес. Положение было серьезное: еще в Нинах мы с вами знали, что Святой Крест неоднократно переходил от белых к красным и от красных к белым.
      Но вот и штаб. Воспользовавшись отсутствием часового, вхожу в сени и попадаю в просторную комнату, похожую на зал. За одним из столиков сидит машинистка и стрекочет кузнечиком. У второго, спиной ко мне, стоит огромный детина в поддевке и с маузером в деревянной кобуре.
      Мельком я взглянул на стены и замер: прямо напротив меня висит портрет генерала Май-Маевского, слева -- Корнилова, справа -- Каледина. Я машинально хватаюсь за боковой карман и нащупываю пакет. Мысли несутся с невероятной быстротой. Ведь если только этот человек обернется -- обыск, а там и виселица неминуемы.
      Под портретами генералов какие-то надписи. Я напрягаю зрение и читаю: "Генерал Май-Маевский -- чистый вес двенадцать пудов..." Что это: бред, сумасшествие? Смотрю на портрет Корнилова: "Хоть и Лавр, а погиб бесславно". Под Калединым тем же каллиграфическим почерком выведено: "Хоть и генерал, а молодец: сам застрелился!"
      -- Сволочи - юмористы! -- шепчу я, вытирая со лба пот.
      -- Что вы сказали? -- спрашивает огромный человек и поворачивается ко мне всем корпусом. Теперь я ясно вижу, что он без погон.
      -- Мне нужен Мугуев,-- говорю я.
      -- Хаджи-Мурат в той комнате.
      Я исчезаю за дверью, а через час мы с вами, милая Лида, уже едем по бескрайней степи и слушаем заунывную, монотонную, как здешний ветер, песню калмыка - возчика.
      Сначала мы ехали лошадьми, а потом наши брички и арбы везли верблюды через какие-то села со странными названиями: Олениково, Яндыки, Басы...
      Что за странные животные, эти верблюды?! Они идут по степи пять километров в час и ни шагом больше, независимо от того, бьют их или нет, кормят или морят голодом. И на всем пути по этой рыжей безводной пустыне из барханов то тут, то там выглядывают белые, омытые песками черепа людей и лошадей--следы прошлогоднего отступления той же 11-й армии из-под Кизляра. А теперь эта армия опрокинула полчища бело - гвардейцев и победоносно вышла на Кубань и Северный Кавказ.
      На первом кумачовом плакате, который я тогда увидел, меня поразила надпись: "Прочь с дороги, глушители революции!" Сознайтесь, Хаджи-Мурат, это вы придумали столь пафосный клич? Вы тогда были молоды и, вероятно, мечтали стать поэтом.
      Почти всю астраханскую степь мы проехали при благоприятной погоде, и только где-то уже под Яндыками нас захватил самум.
      Небо внезапно потускнело. Солнце, похожее на огромный медный таз, нырнуло в черно-бурую тучу, и сразу же по пескам побежали серо - лиловые тени. Откуда-то издалека долетели резкие порывы ветра, крутящие гигантские столбы больно хлещущего песка, и вся пустыня погрузилась в рыжую мглу... Но так же неожиданно, как и налетел, смерч вдруг стих. Исчез оранжевый занавес песка, и совсем неожиданно из тучи выплыл медный таз.
      И только новые серповидные барханы свидетельствовали о недавно пронесшейся буре.
      Но вот, наконец, и Астрахань. Я, уже заболев тифом, но еще не зная об этом, пошатываясь, вхожу в кабинет Кирова и передаю заветный пакет.
      Сергей Миронович разрывает конверт, быстро скользит взглядом по четко исписанным листам, затем вместе с Квиркелия переходит к противоположной стене, к огромной карте, унизанной красными флажками, и делает какие-то записи в своем блокноте. Я смотрю на Кирова: обожженное ледяными ветрами лицо, утомленные бессонными ночами глаза... Вспоминаю Владикавказ. Это уже не тот Сергей Миронович, от которого в детстве получал я в подарок цветные карандаши и переводные картинки.
      Точно такие же карандаши и картинки дарил мне и другой замечательный человек -- Евгений Багратионович Вахтангов.
      Женя, как называли его мои родители, в свои юные годы увлекался идеей создания "Радужного" театра.
      Киров бывал на спектаклях Владикавказской любительской труппы, созданной Вахтанговым в 1907 году. Это были пробные шаги Евгения Багратионовича. В его "театре" шли инсценировки маленьких рассказов Чехова. Уже тогда Сергей Миронович предвещал Вахтангову большую театральную будущность.
      Лишь через двенадцать лет в Москве Вахтангов осуществил свою мечту.
      У отца Евгения Багратионовича в центре города была маленькая табачная фабрика, и когда у "блудного сына" в Москве случались материальные затруднения, он слал во Владикавказ стереотипные телеграммы: "Хожу лаковых вышли сто Женя". Отец понимал, что если сын ходит в лаковых ботинках, предназначенных для сцены, то дела и впрямь плохи, и скрепя сердце посылал Жене половину просимой суммы.
      Вспоминаю о Кострикове еще один эпизод. О нем рассказала мне тетя Саша -- сестра моего отца. В начале своей журналистской деятельности пришел к нам как-то на огонек Сергей Миронович и за чашкой чаю стал советоваться с моими родными о литературном псевдониме.
      Моя мать оторвала от календаря листок и, прочитав в числе святых имя Кир, сказала:
      -- Подписывайтесь Киров.
      Сергею Мироновичу псевдоним понравился, и он стал под рецензиями и статьями подписываться: С. Киров.
      ...Наконец Сергей Миронович отошел от карты и, задав мне несколько незначительных вопросов, сказал:
      -- Иди отдыхай. Паек тебе и твоей спутнице доставят на дом.
      Вечером я почувствовал озноб, а ночью уже бредил и метался по постели. Киров дважды приезжал к нам с врачом, присылал какие-то редкие медикаменты, но вся тяжесть моей болезни легла на ваши хрупкие плечи, милая Лида. Сколько бессонных ночей провели вы у моей постели! Если бы не вы, вероятнее всего, я бы остался навсегда в Астрахани или погиб под Георгиевском, где меня обыскивал белогвардейский офицер, а вы лепетали какие-то французские фразы, желая показать, что у нас не может быть ничего общего с большевиками.
      Помню, как этот контрразведчик с наманикюренными ногтями, расшаркавшись перед вами, сказал:
      -- Оревуар, мадемуазель! -- и, прекратив обыск, вышел из теплушки...
      Но не будем вспоминать трудные минуты нашего путешествия.
      Из Астрахани до Саратова мы ехали, если помните, две недели. На больших станциях пассажиры выходили из теплушек и пилили дрова для паровоза и для своих "буржуек". Солнце светило уже по-весеннему, в кустах чирикали воробьи, и все вспоминалась знакомая песенка:
      Ах, как низко летит стая гусей!
      Побегу, догоню последнего,
      Вырву перо белое,
      Пошлю весточку любимой...
      Если вы живы, милая, славная Лида, отзовитесь! 1965 г.
      БЕЗ ПРОМАХА
      скар Ларсен, розовощекий двадцатисемилетний детина с голубыми глазами и копной золотых волос, зачесанных на косой пробор, работал в Стокгольме шофером ночного такси. Это занятие с четким, раз навсегда установившимся ритмом жизни было не слишком утомительным для такого энергичного парня, как Оскар, жаль только вот, что прибыльным его не назовешь. Редко кто из пассажиров давал приличные чаевые, а простаивать у ночных ресторанов и кабаре в ожидании подвыпивших гуляк приходилось часами.
      Часто, сидя в своей кабине и слушая монотонную дробь осеннего дождя, Ларсен глядел на яркий фейерверк неоновых реклам, на гаснущий свет в окнах многоэтажных домов и думал: почему все, кто прячется за этими шторами, занавесями и жалюзи, всякие там маклеры, коммивояжеры, чиновники банковских контор имеют право на уют, на семейную жизнь, а он, шофер такси, должен жить бобылем, не имея ни дома, ни семьи?
      Правда, вот уже полтора года Оскар вносит в одно из отделений Лионского банка -- там начисляют шесть процентов годовых -- свои мизерные сбережения.
      Но это гроши в сравнении с той суммой, которая нужна для свадьбы и постоянного поддержания семейного очага.
      От этих мыслей Ларсену становилось особенно грустно, и он включал радио. В кабину врывались звуки веселой песенки, и чей-то приятный грудной голос пел о счастье, о радостях любви, о нежности женского сердца.
      Но, как нарочно, в такую минуту сразу же находился пассажир, дверца машины распахивалась, и вваливался подвыпивший гуляка.
      Еле ворочая языком, он требовал выключить радио и называл адрес. Оскар включал фары, и машина плавно скользила по мокрому асфальту...
      И так изо дня в день, вернее, из ночи в ночь. И не было никакого просвета в жизни шофера ночного такси Оскара Ларсена.
      Однажды, стоя у фешенебельного шантана с громким названием "Северное сияние", Оскар обратил внимание на то, что среди примелькавшихся уже ему "неоновых вывесок, рекламирующих шведские спички, рафинированный рыбий жир и репертуар кинотеатров, появилась новая -- мигающая цифровая реклама. Она назойливо лезла в глаза и вызывала недоумение. Что бы могла означать эта странная цифра 033/91388? И вдруг Ларсен услышал из рупора уличного радио: "Если ты интересуешься сельскохозяйственными работами в Конго, звони по телефону 033/91388. Мы платим 600 долларов в месяц". "Шестьсот долларов?! Может быть, я ослышался?" -- подумал Ларсен и включил приемник в автомашине. И снова тот же голос громко повторил: "Если ты интересуешься сельскохозяйственными работами в Конго, звони по телефону 033/91388. Мы платим 600 долларов в месяц". "Нет, тут что-то не так, что-то не то",-пробормотал Оскар, записывая странную цифру в свой блокнот.
      Над автомобилем снова зажглась рекламная спичка, принадлежавшая некогда "королю шведской спички" Ивару Крегеру.
      Оскар вспомнил его биографию, которую прочел недавно в календаре.
      Не выдержав конкуренции с "русской спичкой", он застрелился, этот миллионер Ивар Крегер. В сейфе у него осталось всего лишь семь миллионов. Перед смертью он успел шепнуть своему секретарю, что больше других цветов любил гелиотропы...
      За год до смерти шведский спичечный король купил у какого-то скромного немца-изобретателя патент на выпуск "вечной спички" и тут же уничтожил его. Скромный немец погиб через два дня после смерти Ивара Крегера.
      Да, умеют коммерсанты устраивать свои дела!..
      Очередного пассажира долго не было, и под тихую музыку "Норвежского вальса" Оскар размечтался о том, что он сделает, если проработает целый год в Конго и действительно получит семь тысяч двести долларов. То, что Ларсен женится, не подлежит сомнению. Затем он купит в рассрочку домик с небольшим садиком на южной окраине города и как полагается обставит его. Машину он приобретет старенькую: "рено", "оппель" или "мерседес". За каких-нибудь сто--двести крон он приведет ее в надлежащий вид... Увлеченный этой мечтой, Оскар по окончании своих ночных разъездов не поехал, как обычно, в гараж, а, дождавшись утра, созвонился по телефону и отыскал контору, предлагавшую сельскохозяйственную работу за 600 долларов в месяц.
      -- Раненько вы явились,-- встретил его лысый толстяк, не выпуская изо рта сигары.-- Впрочем, это не удивительно... Судя по вашей шевелюре, вы уже отмаршировали в армии положенную порцию шагов... Вы награждены какими-нибудь медалями или знаками отличия?
      -- Увы, одним только значком -- за револьверную стрельбу по летающим тарелочкам.
      -- Отлично! Разденьтесь до пояса.
      Оскар удивленно взглянул на лысого господина.
      -- Живей, живей,-- поторапливал его толстяк,-- пока не явились табуны портовых молодчиков. Шестьсот долларов, знаете, это сумма!.. Согните руки в локтях. Бицепсы хороши... Теперь откройте рот и покажите зубы... Великолепно! Можешь одеваться. Годен.
      -- Простите, -- сказал Оскар, натягивая рубаху, -- я хотел бы знать, когда я должен ехать в Конго и что я там обязан делать?
      -- Не надо, молодой человек, быть любопытным. Вы не сразу попадаете к черту в пекло!.. Разумеется, я говорю об африканской жаре. Сперва вы прокатитесь на комфортабельном американском пароходе по Атлантическому океану и Гвинейскому заливу и высадитесь на одном из замечательных островов. Там пальмы, лианы, баобаб и как его... канделябровидный молочай!
      -- Вы говорите, на остров? На какой остров? -- снова удивился Оскар.
      -- Э, да не все ли равно, на какой именно: на Фернандо-По или Сан-Томе?.. Там вас кое - чему обучат. А через два месяца вы приступите к делу. Если работа вам не понравится, задерживать вас не станут и с первым пароходом отправят обратно в Стокгольм... Положите на стол документы. Мы наведем о вас кое-какие справки, а в четверг приходите за авансом, но больше чем на сто долларов не рассчитывайте.
      Через две недели Ларсен с группой таких же, как и он, парней был доставлен небольшим американским судном на один из безымянных островов в Гвинейском заливе. Там Оскара и его товарищей принялись обучать дисциплинам, не имеющим ничего общего с сельским хозяйством. Преподавателями были, судя по выправке и чеканному шагу, два отставных офицера. Первый, усатый и лысый,-- неизвестно какой национальности, а второй -- немец: на груди его постоянно красовался гитлеровский орден -- железный крест 1-го класса.
      Усатый в течение двух месяцев рассказывал парням о флоре и фауне Конго, о ведении войны в заболоченных и лесных местностях и о том, что, кроме Леопольдвиля, Стэнливиля и Браззавиля, в Конго есть еще много замечательных городов с роскошными ресторанами и веселыми кабаре.
      Что, кроме кофе, чая, какао и риса, у этих "проклятых черномазых" имеется еще и каучук, табак и сахарный тростник и, что самое главное, в Конго добываются алмазы, уран, золото, медь, кобальт, а также каменный уголь, марганец, цинк и олово.
      Закончив свои лекции и практические занятия по рекогносцировке местности, усач обучил новобранцев нескольким десяткам фраз на основном языке конголезцев--банту: "Неси мои вещи, черная обезьяна!", "Где скрываются партизаны?!", "Ты мне нравишься, красотка", "Еще полстакана рому!"
      Впрочем, эти "фразы победителей" многим ученикам не понадобились. Несколько парней, прибывших из Стокгольма, были убиты повстанцами в первые же дни сражений, трое пропали без вести, а сам Оскар... Но не будем забегать вперед.
      Второй лектор, узколобый, широкоплечий верзила с изрытым оспой лицом, обучал белых легионеров именно тому, за что заокеанские хозяева платили им шестьсот долларов и за что его самого Гитлер наградил железным крестом.
      Вначале стрельба по неожиданно появляющейся мишени, изображающей негра, не приносила Оскару желаемых результатов: пули пробивали картонные шеи, уши и даже плечи, а требовалось абсолютно точное попадание: только в лоб.
      К концу второго месяца пребывания на "чертовом острове", как его прозвали легионеры, Ларсен в совершенстве овладел снайперским искусством: на второй секунде после появления мишени он вскидывал винтовку, на третьей и четвертой прицеливался, на пятой нажимал на курок. Все попадания были точны: пуля проходила между глаз, чуть повыше переносицы.
      Ларсен, да и все легионеры отлично понимали, что им предстоит убивать конголезцев, которые вот уже много месяцев борются за свою свободу и независимость своей родины, и заливали некстати пробуждающуюся совесть двойными порциями виски.
      Но однажды, когда двойная порция почему-то не подействовала, Оскар отправился к главному начальнику лагеря Фрэнку и сказал:
      -- Я не стану их убивать. Слышите, не стану!
      -- Никто тебя, младенец, и не заставляет убивать. Можешь стрелять мимо.
      -- Да, но тогда убьют меня.
      -- Ставлю сто долларов против одного. Подстрелят, как куропатку.
      -- Я требую, чтобы меня отправили на родину.
      -- Сейчас я нарисую пароход, и можешь плыть... Перестань валять дурака. Прочти седьмой параграф заключенного с тобой договора. Там черным по белому написано: "В случае одностороннего расторжения контракта вторая сторона освобождает себя от каких бы то ни было обязательств".
      Увлеченный этими мыслями, Оскар не заметил, как попал в людской водоворот и очутился у "Колизея".
      Из цирка доносился веселый военный марш, возбуждая толпу оглушительным ревом медных труб.
      Публика сплошным потоком двигалась по бульвару, вливаясь в небольшой скверик, расположенный у входа в цирк, и исчезала за тяжелой бархатной портьерой.
      Ларсен попытался было выбраться из толпы, но хромота помешала ему, и его увлекло к дверям "Колизея".
      Попав за красную бархатную портьеру, он увидел в коридоре небольшую обитую войлоком дверь и, решив, что это запасный выход, распахнул ее и перешагнул порог.
      Помещение, в котором Оскар случайно очутился, оказалось кабинетом директора. За письменным столом в позолоченном бутафорском кресле сидел пожилой мужчина в черном вечернем костюме. Вся стена за его спиной была сплошь увешана пестрыми афишами. На диване, обитом оранжевым атласом, полулежал сероглазый блондин с острыми, как стрелки часов, усиками. Он удивленно взглянул на вошедшего Оскара, а мужчина в черном произнес густым басом:
      -- В чем дело, молодой человек? Ларсен слегка смутился, но затем неожиданно для самого себя сказал:
      -- Я ищу работу. Может, у вас найдется хоть какая-нибудь, пусть даже временная, работенка?
      -- Поль, вы слышите? У нас в программе еще не было хромого канатоходца.
      Блондин нехотя улыбнулся и с деланной наивностью спросил:
      -- Вы кто: эквилибр, наездник, жонглер?
      -- Я снайпер. Могу двадцатью пятью выстрелами разбить двадцать пять летающих тарелочек. И ни одной меньше.
      -- Cest tres interessant!* [Это очень интересно! (Фр.)] -- воскликнул человек с усиками, мгновенно вскакивая с дивана и подставляя Ларсену табуретку.
      -- Вы, дорогой Поль, кажется, собираетесь в цирке
      устроить тир?
      -- Нет, мосье директор, Поль знает, что такое цирк, чем дышать публик и какой сбор давайт аттракцион!
      -- Тарелочки -- это бред, хотя вообще можно подумать над каким-нибудь эффектным номером,-- задумчиво проговорил директор.
      -- Эврика!-- опять воскликнул блондин и вскочил на табурет.-- Ми будем показать партер и галерк "Вильгельм Телль двадцатого век"!
      -- Пожалуй, вы правы. Это может пощекотать нервы.
      -- Особен, если яблок будет лежать на голова полуголый tr es jolie**[ Очень красивая. (Фр.)] девчонка!
      Поль Бертье был незаурядным режиссером. Он придумывал эффектные трюки и новые номера для воздушных гимнастов, партерных акробатов и даже для знаменитого старого клоуна Чико-Чиколини.
      Это он, выходец из Прованса, с чисто французской изобретательностью придумал для наездницы Генриетты Берн кольца, затянутые бумагой: пролетая сквозь них, наездница за три - четыре секунды раздевалась до возможного предела и вновь облачалась в прозрачные туники и восточные халаты.
      Директор высоко ценил режиссерский талант Поля и платил ему больше, чем самому популярному цирковому артисту.
      -- Попрошу вас завтра в 11 часов явиться за кулисы к господину Полю Бертье,-- сказал директор, поднимаясь со своего позолоченного кресла.-- Он займется вами. А пока пройдите вот этим ходом в литерную ложу и посмотрите нашу программу.
      Ларсен поклонился и окрыленный вышел из кабинета директора.
      В коридоре тускло светила матовая лампочка, едва освещая узкий проход, заставленный старыми шкафами и каким-то, по-видимому, никому уже не нужным бутафорским хламом.
      Дойдя до двери, Ларсен приоткрыл ее и инстинктивно отпрянул. Ему показалось, что на него с невероятной скоростью, шипя и стуча колесами, мчится курьерский поезд. Затем раздался гром аплодисментов, и Оскар понял, что это выступает какой-то виртуоз - звукоподражатель.
      Войдя в ложу, Ларсен взглянул на арену. Там, на пестром коврике, освещенная лучами прожектора, стояла стройная женщина в сиреневом платье, расшитом черными и серебряными блестками, сверкающими при каждом ее движении.
      Оголенные плечи, лицо и руки актрисы были светло-шоколадного цвета. Это была мулатка -- она напомнила Ларсену одну из стюардесс, с которой он познакомился во время перелета в Конго.
      Оркестр заиграл под сурдинку какую-то странную мелодию, актриса грациозно подняла обнаженную руку и прикрыла ладонью чуть приплюснутый нос и полные чувственные губы. И тотчас зазвенела "гавайская гитара", а по куполу цирка, по ложам и галерке заскользили лучи всех цветов радуги. Звуки и свет прожекторов словно переплетались, сливаясь в какой-то удивительный свето-звуковой аккорд. Но вот замерла музыка, погасли прожекторы, и оглушительный гром аплодисментов прокатился по всему цирку. Люди вскакивали со своих мест, и со всех сторон неслось: "Санга! Браво, Санга, бис!"
      Мулатка улыбалась, кланялась и убегала за кулисы. А публика неистовствовала, рукоплескала и вновь и вновь вызывала Сангу.
      Казалось, возбужденную толпу невозможно успокоить. Но вот из-за кулис вышел старый любимец публики рыжий клоун Чико-Чиколини с намалеванным вишневым носом и бессмысленной улыбкой, и шум постепенно утих. Он сделал двойное сальто и, подражая Санге, попытался изобразить шум паровоза, но вдруг, зацепившись одной ногой за другую, плюхнулся на тырсу. Вскочив на ноги, Чико-Чиколини застенчиво пролепетал: