Козлиная песнь

      Там под люстрами фарфоровыми с букетцами, хрустальными с капельками, металлическими с пуговками и цепочками, ходил он улыбаясь, расставлял, определял и расценивал предназначенные на аукцион предметы. Там сидел он на разноспинной мебели и беседовал с другими молодыми людьми, внимательно его слушающими, нажав на мокрую губку, наклеивал этикетки на подносимые ему фигурки.
      Иногда ему становилось скучно. Тогда он просил какого-либо молодого человека, благоговевшего перед его познаниями и веселостью, завести музыку. Ах, мейн либер Аугустхен, Аугустхен, Аугустхен...
      или венский вальс, или "На сопках Маньчжурии", или "О клэр де ла люн".
      Костя Ротиков слушал внимательно.
      В комнате направо группами помещалось пять гостиных, в комнате налево - три спальни.
      В то время как Костя Ротиков, в невозможной позе сидя в кресле, окруженный молодыми людьми, рассматривал предметы и объяснял, в зал вошел человек с желтым чемоданом, в желтых сапогах, в пятнистых носках, спец по рынкам. Затем вкатился круглый человек с гитарой под мышкой, затем вбежали две барышни и стали бегать от предмета к предмету, затем пришел заведующий в чечунчовом костюме.
      В понедельник 18-го апреля Константин Петрович Ротиков поздно ночью пришел с пирушки научных сотрудников.
      Блаженно улыбаясь, Костя Ротиков раздевается, ложится на диван, сильно потертый, поворачивается к стене, успокаивается. Он видит пятнадцать новооткрытых комнат, выходящих на Неву. Все они уставлены коллекциями. Это безвкусица, пожертвованная им.
      В апартаментах толпятся иностранные ученые, и путешественники, и отечественные профессора, и научные сотрудники.
      Он со всеми раскланивается и объясняет.
      Свистит носом Костя Ротиков со сна.
      Туманные пятна, зеленые, красные, фиолетовые. Появляется банкет.
      Костя Ротиков сидит, седой, в кругу своих почитателей, ему читают адреса и приносят телеграммы.
      Вот поднимается хранитель Эрмитажа:
      - Уважаемые коллеги, мы приветствуем Константина Петровича суб-люце-этерна (sub luce aeterna). Открыть новую область в искусстве не так легко. Для этого надо быть гениальным, - и, опираясь двумя пальцами на стол, он, помолчав, продолжает: - Константин Петрович Ротиков почти с самого нежного возраста, когда обычно другие дети заняты беготней или восторгаются и прыгают на перроне перед паровозом, уже чувствовал беспокойство настоящего ученого. Тщетно его звали погулять, тщетно ему приказывали прокатиться в шарабане - он изучал искусствоведческие книги. В семь лет, когда ему еще повязывали салфетку вокруг шеи, он уже знал все картины Эрмитажа и, по репродукциям, Лувра и Дрездена. К десяти годам он уже побывал в главнейших музеях Европы и как взрослый присутствовал на аукционах.
      И когда все было изучено, только тогда он приступил к труду своей жизни.
      - От лица эрмитажных работников позвольте вас, Константин Петрович, приветствовать и благодарить за открытую область искусства и за пожертвованные в наше хранилище экспонаты. Тогда подымается неизвестный поэт, уже достигший всеевропейской известности. Седые волосы падают ему на плечи. Золотые драхмы с головами Гелиоса сверкают на его манжетах.
      - Наше поколение не было бесплодно, - раскланивается он на аплодисменты, - и в невообразимо трудную годину мы сплотились и продолжали заниматься нашим делом. Ни развлечения, ни насмешки, ни отсутствие денежных средств не заставили нас бросить наше призвание. В лице Константина Петровича я приветствую своего дорогого соратника и милого друга. Расцвет, который мы наблюдаем теперь, был бы невозможен, если бы в свое время наше поколение дрогнуло. Все встают и аплодируют седым друзьям. Подымается с бокалом известный общественный деятель - Тептелкин, высохший старик, с прекрасными глазами. Голова его окружена сиянием седых волос, слезы восторга текут по щекам.
      - Я помню как сейчас, дорогой Константин Петрович, ясный осенний день, когда все мы собрались в башне, в старой развалившейся купеческой даче...
      Тоска охватила Костю Ротикова. Он проснулся. Облокотился на подушку. Смотрит... падают хлопья снега, похожие на рождественские.
      "Рано, - думает, - зима".
      "Страна страшно бедна, - все же встает он. - У нее сейчас только насущные потребности, никакую умственную роскошь она себе позволить не может. Допустим даже, что мою книгу все одобрили бы. Но кто в силах издать огромный том, рассчитанный на небольшой круг читателей?"
      Сколько лет провел он в библиотеках, рассматривая порнографические книжки и репродукции, как часто посещал он недоступные для публики отделения музеев и изучал изображения в мраморе, слоновой кости, воске и дереве... Сколько картин, гравюр, набросков, скульптур теснилось в его воображении...
      Порнографический театр времен возрождения (субстрат античность), порнографический театр восемнадцатого века (субстрат народность). Но все же в этой области у него были предшественники, а на Западе были соответствующие труды, но в области изучения безвкусицы - никого. Здесь он начинатель. Это дело более трудное, более ответственное. Здесь надо начинать с азов, с примитивнейшего собирания материала.
      В это синее утро, как некогда, Костя Ротиков видел весь мир с его необъятными, несмотря на все порубки, лесами, с его океанами пустынь, несмотря на железные дороги, с его взнесенными железобетонными городами и городами бумажными, с его кирпичными селениями и селениями деревянными. Мимо него дефилировали расы, племена, отдельные уцелевшие роды. Если легко определить безвкусицу, стоя посреди комнаты, - думает Костя Ротиков, определить элементы безвкусицы в западноевропейском искусстве, то куда трудней определить в китайском, японском и почти невозможно в столь мало изученном, несмотря на огромный интерес к нему, проявившийся в последние годы, - в негрском искусстве. Но если обратиться к искусству, возвращенному археологией, к искусству египетскому, сумеро-аккадийскому, вавилонскому, ассирийскому, критскому и другим, то здесь вопрос становится еще более сложным и проблематичным.
      В наступающем дне у Кости Ротикова опустились руки; спина согнулась, он испытывал настоящие муки. Внезапно он вспомнил, что все изменилось.
      Его друг, неизвестный поэт, скрывается, переехал, нигде не показывается, быть может, уехал.
      Тептелкин, по слухам, женился и обзавелся новым кругом друзей.
      Он, Константин Петрович, теперь научный сотрудник, но это для души.
      Константин Петрович отправился в институт, помещавшийся на набережной. Он поздоровался с привратницей Еленой Степановной, сидящей в кресле рядом с камином.
      - Как ваше здоровье, Елена Степановна? - спросил он.
      - Зябну, - ответила та, - зябну. Он поднялся по лестнице, вошел в прихожую, там ему пожал руку вахтер и ласково подвел его к стенной газете.
      - Продернули вас.
      И действительно, на стене в кругу профессоров и научных сотрудников он увидел себя, сидящим и демонстрирующим, с ученым видом, уриналы. Он поднялся в библиотеку. Поднял голову от книги, стал рассматривать находившихся в ней.
      Весь мир незаметно превращался для Кости Ротикова в безвкусицу, уже ему больше доставляли эстетических переживаний изображения Кармен на конфетной бумажке, коробке, нежели картины венецианской школы и собачки на часах, время от время высовывающие язык, чем Фаусты в литературе.
      И театр для него стал ценен, значителен и интересен, когда в нем проявлялась безвкусица. Какая-нибудь женщина с обнаженной грудью в платье времен его матушки, на фоне дорических колонн, пляшущая и сыплющая цветы на танцующих амуров, уже не в шутку нравилась ему. Глухие кинематографы с изрезанными, из кусочков составленными, лентами волновали его и приводили в восторг безвкусностью своей композиции. Рецензийки, написанные заезжим провинциалом, в которых проявлялся дурной вкус, безграмотность и нахальство, заставляли его смеяться до слез, до возвышеннейшего и чистейшего восторга. Он ходил на все собрания и тщательно подмечал во всем безвкусицу. Он получал восторженные письма от молодых людей, зараженных, как и он, страстью к безвкусице. Иногда ему казалось, что он открыл философский камень, с помощью которого можно сделать жизнь интересной, полной переживаний и восторга. Действительно, весь мир стал для него донельзя ярким, донельзя привлекательным. В его знакомых для него открылась бездна любопытных черточек, для него привлекательных по-новому. В их речах он открывал тайную безвкусицу, не подозреваемую ими. И тут он стал получать письма из провинции. Провинциальная молодежь, до которой неведомо какими путями дошли слухи об его занятиях, просыпалась, уже в медвежьих углах начали собирать безвкусицу, чтоб исцелиться от скуки.
      Глава XXVIII ЧЕРНАЯ ВЕСНА
      На Карповке, в двухэтажном доме, бывшем особняке, похожем на серый ящик с дырками, увенчанный фронтоном и гербом со сбитой короной, по-прежнему жил философ. В доме, кроме него, жили китайцы, приехавшие из провинции Шандунь, делающие бумажные веера, которыми кустари украшают ту стену, у которой стоит зеркало.
      Андрей Иванович ясно чувствовал, что он освещает вопросы философии и методологии совсем не перед той аудиторией, перед которой разрешать их должно, что, в общем, это какая-то дикая забава. К чему методология литературы его вечному спутнику фармацевту? Зачем он читает свои трактаты вечно подвижным и практическим людям? Но все же философ стал готовиться к лекции. Некоторые положения уже давно были набросаны, надо было развить их.
      Он смотрел вниз на вечерний город, на движущиеся толпы с иными движениями, с размашистой походкой, с трубками во рту.
      Колокольный звон донесся со стороны.
      - Здесь я сотрудничал в специальных философских журналах, которых было почти достаточно. Здесь напечатана была моя работа, в свое время известная, здесь я защищал ее на звание профессора.
      Философ прошелся по большой комнате, оклеенной дорогими, но выцветшими обоями. Он увидел гостиную в ее прежнем виде. Услышал философские и литературно-философские разговоры.
      Вот едет он в поезде. Против него сидит Петр Константинович Ротиков. Он вспомнил первую встречу с женой в имении под Москвой, где он гостил у одного из приятелей.
      Снова он чувствовал легкую прогулку среди высоких, золотых полей.
      Она идет с ним рядом в длинном платье, в соломенной шляпке, под светлым зонтиком и радостно смеется.
      Сложив зонтик, бросается бежать по дороге и, обернувшись, предлагает поймать ее, и он, поймав, долго держит ее за руки, она стоит, не говоря ни слова.
      После этого происшествия они почувствовали, что они близки друг другу и дороги.
      Философ прошелся, наткнулся на стул, расхлябанный стул с золоченой спинкой стул из спальни жены.
      За дверью кто-то царапался.
      Вошла четырехлетняя босоногая малютка и стала шагать рядом с философом, напевать и хлопать в ладоши.
      - Я русська, я русська.
      За стеной завздыхала гитара.
      Мимо дверей прошла метельщица, одноглазая, с косым ртом.
      Он остановился. Ребенок остановился тоже. Он посмотрел вниз. Рядом с ним крохотная девчурка - дочь соседа китайца и метельщицы.
      - Детка, уйди, - сказал он, - дяде надо побыть одному.
      Но ребенок сосал палец и не уходил. Он вывел девочку и запер дверь. Сел в кожаное кресло - кресло из кабинета, развернул лежавший на столе пакетец, нарезал сыру, сделал бутерброды.
      "Не пойду, - подумал он, - не пойду, на кой черт им всем мои лекции!"
      На салфетку, заткнутую за ворот, сыпались крошки, но все же через час он вышел. На набережной он столкнулся нос к носу с фармацевтом.
      -А я за вами! - радостно произнес фармацевт.
      Дом на Шпалерной был освещен.
      Лифт действовал.
      Дом был построен в модернистическом стиле. Бесконечное число пузатых балкончиков, несимметрично расположенных, лепилось то тут, то там. Ряды окон, из которых каждое было причудливо по-своему, были освещены. Кафельные изображения женщин с распущенными волосами на золотом фоне были реставрированы.
      Он нажал на металлическую ручку двери с гофрированными стеклами, на которых изнутри были освещены лилии.
      По главной парадной он поднялся в первый этаж, в просторные палаты, занимаемые семьей путешествующего инженера N. Фармацевт следовал за ним.
      После лекции должно бы было начаться обсуждение.
      - Позвольте вам, Андрей Иванович, передать варенье, - сказала молоденькая жена инженера.
      Комик из соседнего театра с презреньем ел печенье.
      - Ну что, Валечка, развлеклась? - после ухода философа спросил инженер.
      Китаец, скопив деньжат или, может быть, вызванный событиями, уехал на родину.
      В тот же вечер метельщица сошлась с другим китайцем.
      Через два месяца она умерла от неудачного аборта.
      Русська устроилась в уголке, в комнате философа, на положении кошки. Иногда он покупал ей молока.
      Сам выпускал ее во двор и видел, как она бегает вокруг дерева.
      Это не было актом милосердия. Он просто знал, что ей некуда деться.
      Он даже ей купил как-то игрушку и смотрел, как она с игрушкой возится.
      Постепенно появилось в углу нечто вроде постели, а на ребенке ситцевое платьице и туфельки.
      В эту весну Екатерина Ивановна сильно грустила. Когда Заэвфратский был жив, ей ребенок не нужен был. Она сама себя чувствовала девочкой рядом с этим большим, путешествующим человеком.
      Все чаще ночью охватывал ее ужас нищеты и улицы. Иногда, ночью, она вставала, подходила в одной рубашке к окну и, широко, как окна, растворив глаза, смотрела вниз. Напротив шумел и блестел ночной клуб, безобразные сцены разыгрывались у входа.
      - Был Миша Котиков, - иногда вечером вспоминала Екатерина Ивановна, -но и он исчез, а с ним можно было поговорить об Александре Петровиче. - Она доставала портрет Александра Петровича.
      - Миша Котиков просил меня подарить ему какую-нибудь рукопись, - вспомнила она. - Но у меня нет ничего, все друзья Александра Петровича взяли. Вот разве альбом с пейзажами.
      Днем во дворе заиграл шарманщик, с дрожавшим и нахохлившимся зеленым попугаем, по-прежнему вынимавшим счастье. Со двора нечувствительно повеяло возвращением с дачи или из-за границы; черная весна похожа на осень.
      - Хорошо было бы пойти в балет, - встала она в классическую позу. Закружилась. - Хотя, ведь балет устарел. - Михаил Петрович давно говорил, что он устарел.
      Она остановилась, села на постель и заплакала.
      - Все, что я люблю, давно устарело...
      - Никто меня не понимает...
      - Да понимал ли меня Александр Петрович, такой умный, такой умный!
      - Может быть, он всегда меня несколько презирал?
      - Ведь мужчины на меня всегда свысока смотрят...
      Мокрое от слез лицо она подняла и, как вполне взрослый человек, устремила в пространство.
      В дверь постучали и передали письмо. "Дорогая Екатерина Ивановна, мне удалось для вас выхлопотать пенсию. Извините, что раньше я ничего не писал вам. Это было очень трудно и до последнего момента..."
      Письмо было от дореволюционного друга Александра Петровича из Москвы.
      Это было так неожиданно, что Екатерина Ивановна вдруг почувствовала, что она постарела.
      Она подошла к зеркалу.
      Морщинки бежали вокруг глаз и вокруг рта. Волосы были редкие. Ей захотелось быть снова молоденькой.
      Она надела шляпу и светлую жакетку, еще раз посмотрела в зеркало и подкрасила губки, бледные и слабые. Пошла в особняк Заэвфратского. Екатерина Ивановна поднялась по мраморной лестнице, установленной всевозможными восточными уродинами, еще не убранными. Сейчас здесь был Домпросвет. Был час занятий, и девушки в красных платочках бегали по лестнице туда и сюда и звали других девушек и юношей на собрание. Молодые люди в пальто ходили по всем комнатам. Садились на скамейки слушать лекции.
      Гостиная, где некогда беседовал Заэвфратский, была превращена в зал для собраний и украшена плакатами.
      Открыв дверь в спальню Заэвфратского, Екатерина Ивановна увидела Тептелкина. Склонившись над кафедрой, он старательно читал краткую историю всемирной литературы.
      Она села на заднюю скамью и стала рассматривать его.
      "Как он обрюзг", - подумала она. Воробей залетел в открытую форточку, посидел на раме и принялся летать по комнате. Ученики и ученицы поднялись со скамеек и принялись выгонять воробья. Тептелкин стоял у кафедры и ждал. Грузноватой походкой Екатерина Ивановна подошла к нему.
      - Екатерина Ивановна?! - удивился Тептелкин. - Вот встреча-то!
      - Я не знала, что вы здесь читаете, - стала строить глазки Екатерина Ивановна.
      - В этом ничего удивительного нет...
      Но вдруг молодость захлестнула Тептелкина, и он почувствовал, что снова вступает в ночь на высокую башню, а затем, - он, Тептелкин, заурядный преподаватель, лектор при различных клубах.
      Воробей был изгнан, и лекция возобновилась.
      Екатерина Ивановна, одна, возвращалась из Домпросвета. Ветер рвал ее юбочку. Посидев в скверике под весенними снежными хлопьями, она вернулась домой.
      "Милый Михаил Петрович, - писала она Мище Котикову, - дорогой друг мой, не согласитесь ли вы зайти ко мне, поговорить. Я для вас нашла альбом Александра Петровича. Мы поговорим об его стихах. Надеюсь, что вы не откажете зайти".
      Глава XXIX АГАФОНОВ
      Бывший неизвестный поэт ходил по комнате. Дом двухэтажный, широкий, построенный в 20-х годах прошлого столетия французским эмигрантом, до войны предназначался на слом. Теперь в нем отдыхал, сидя во дворе, почтальон с курносым семейством; шитьем существовало разноносое, разноволосое семейство бывшего камергера, обслуживаемое натурщиком; смеялась и скакала по лестницам женщина, гуляющая с матросами по кинематографам и по набережным, и беседовал старичок - бывший владелец винного магазина Бауэр, теперь служащий в винном магазине Конкордия, у которого по средам и по воскресеньям собирались винтящие старички, бухгалтера и бывшие графы.
      Неизвестный поэт снимал светлую продолговатую комнату у этого винтящего старичка. У этого кооперативного служащего была супруга с подрумяненными щечками и старшая сестра, 80-летняя дистенге [изысканная (от фр. distingiee)] . Старичок некогда был испанским консулом.
      Уютна была некогда квартира, принадлежавшая испанскому консулу Генриху Марии Бауэру. В гостиной, освещенной газом, в столовой,тяжелой и дубовой, украшенной птицами из папье-маше, на тарелочках, литографиями в рамах черного дерева, с чучелами птиц по стенам, с круглым дубовым столом на круглой ноге и с 8-ю вспомогательными ножками, было приятно бывать. Испанский консул чувствовал себя лицом официальным, в гостиной стояла мебель красного дерева, в кабинете были диваны и портреты монархов: германского императора, российского самодержца, испанского короля. И гальванопластические изображения Лютера и апостолов. На бархатном столике лежал огромный фольянт на немецком языке - Фауст Гете, с иллюстрациями в красках. На кухне необыкновенной чистоты стояли Гретхены, Иоганхены, Амальхены, пузатенькие, со всевозможными ручками, со всевозможными горлышками. Испанский консул не говорил по-испански. По вечерам он отправлялся в немецкий клуб, Шустер-Клуб. Там, в особой комнате, так называемой немецкой, пил он пиво из кружки, и все другие пили пиво из кружек, по стенам не было никаких украшений, только висел огромный, в тяжелой золотой раме - портрет Вильгельма II во весь рост.
      Третий год жил бывший неизвестный поэт в семье винтящего старичка, наблюдал по средам и воскресеньям за игрою.
      Венгерский граф играл с достоинством, иногда он мягким движением расправлял свои бакенбарды. Какая-то неуловимая мягкость была в его движениях. На нем великолепно сидел жакет, шитый в первый год революции. Граф великолепно говорил по-французски. Рядом с ним сидела его супруга, похожая на маркизу в белоснежном высоком парике, вся в черном, и говорила тоже по-французски. Дальше сидел бывший пограничник с лихими усами, с явными армейскими движениями, затем бухгалтер со сказочными доходами. Никогда здесь не говорили о современности. Разговор всегда шел или о дворе, или о гвардии и армии, или о придворных торжествах в Петергофе при приезде французского президента, или об ухищрениях контрабандистов.
      Лысеющий молодой человек пил чай со старичками. Разговор все время возвращался к концу XIX века и к началу XX. Старичок, сюсюкая, рассказав анекдот, начал засыпать, убаюканный воспоминаниями, и даже похрапывать. Восьмидесятилетняя дистенге посмотрела на часы.
      Все вставали из-за стола.
      Наступала тишина.
      Вычищенные гущей и песком, на кухне блестели Иоганхены, Вильгельмхены, Гретхены - кухонная посуда на полках.
      Утром бывший неизвестный поэт, высунувшись из окна, позвал татарина, ходившего по двору с поднятым лицом и кричавшего.
      - Вот что, друг, - сказал он, когда татарин с пустым мешком под мышкой появился в комнате, - у меня накопилось много дряни, хочешь вазочку, пепельницу, книги, вот горсточка старинных монет. - Татарин хмуро ходил по запущенной комнате, где стояла вечно не прибранная постель, где книги валялись на полу, где денежки Василия Темного лежали на тарелочке вместе с раскатавшимся куском мыла, а стекла были до того мутны, что еле-еле пропускали пыльный луч.
      Татарин опытной рукой, подойдя к постели, нащупал одеяло, подошел к столику, постучал, посмотрел, не проели ли столик черви.
      - Не годится, - сказал он. - Пальто есть? Брюки есть? Пальто, брюки куплю.
      -- Да что ты, я тебе уже все давно продал! - рассердился бывший неизвестный поэт.
      - Зачем неправда говорит, в шкапу что? - Татарин, подойдя, распахнул дверцы.
      - К чему тебе? потом новые купишь! - Он стал рассматривать брюки.
      - Да вот ковер в углу, - согласился хозяин комнаты.
      - Кровать продаешь? - спросил татарин.
      Походив вечером по комнате, бывший поэт отправился в достопримечательнейшее здание.
      Он поднялся по лестнице. Согнувшись, уплатил мзду.
      - Ах, Агафонов, - протянул ему руку Асфоделиев, - где вы пропадаете?
      - Я занят.
      - Чем же вы заняты? - удивился Асфоделиев.
      - Не будем об этом говорить, - уклонился лысеющий молодой человек, - я пришел сюда поразвлечься, а не говорить о занятиях.
      Асфоделиев посмотрел на него. "Нервничает", - подумал он.
      - Прекрасна жизнь, - начал философствовать Асфоделиев. - Надо брать от жизни все то, что она дает. Посмотрите на эти прекрасные пальмы, - и плавным движением Асфоделиев указал на чахлые растения: - слышите, музыка!
      Он подошел с Агафоновым к стеклянным дверям. Оттуда неслась шансонетка.
      - Взгляните на лица, дышащие азартом, посмотрите, как горят у них глаза, как скребут игроки ногтями сукно.
      Но всего этого бывший поэт не видел. Он видел, что крупье опускают с каждого круга десять процентов в разрез стола на нужды народного просвещения, а всякую подачку прячут в жилетный карман, говоря: мерси. Что все они лысы, упитанны, одеты по последней моде, что растратчики и взяточники толпятся у столов и проигрывают деньги на нужды народного просвещения, что они, присвоив деньги в одном ведомстве, добровольно отдают их другому.
      - Вы романтик, - обернулся бывший неизвестный поэт к Асфоделиеву, - вы скверный, большой ребенок, неужели вы не чувствуете огромной серости мира. Я прихожу сюда, потому что мне нечего делать, потому что после того, как я не сошел с ума, я чувствую себя кукишем.
      - А вы пытались сойти с ума? Какой вы романтик! - уязвил бывшего поэта Асфоделиев.
      - Конечно, я не пытался, - пошел на попятную, - я это к слову сказал. Что вы, в самом деле считаете меня дураком?
      - Бросьте, - сказал Асфоделиев. - Никто так не уважает вас, как я, и никто не любит так ваших писаний. Человеку нужна мечта, вы даете мечту - чего же боле?
      - Никакой никогда мечты я не давал, - отвечал Агафонов.
      Уже несколько часов сидели прибывшие в ресторане при клубе. Уже было выпито около дюжины пива и отдельные рюмочки скверного коньяку, и уже приступили к красному вину. И на эстраде появился хор цыганок и запел свои старые песни, и ходил цыган с гитарой и, топая, аккомпанировал, и отделились от толпы две цыганки в своих пестрых платьях, обутые в красные туфельки, и началось трепетание.
      - Ерунда, какая ерунда, - пробормотал Агафонов и прошел в игорный зал, сел на освободившееся место.
      Две цирцеи встали позади него.
      Чувствуя, что на его плечи облокачиваются, Агафонов повернул голову.
      - Не мешайте, - оттолкнул он, - прошу вас!
      Те, вздернув носики, отошли. Агафонову стало неприятно: раньше я совсем иначе относился к ним.
      К вставшему крупье подлетели два игрока и стали извиняться и упрашивать дать в долг. Тот отходил, отказывая, они следовали за ним по пятам. Асфоделиев и Агафонов уходили. За ними шли две цирцеи, затем цирцеи отстали.
      - Прелестно, - говорил Асфоделиев, - прелестно...
      - Вот что, - прервал Агафонов Асфоделие-ва, - не смогу ли я у вас переночевать?
      В кабинете у Асфоделиева горела фарфоровая люстра.
      Огромный, александровского времени, письменный стол, с канделябрами в виде сфинксов, стоял против дверей. На нем до середины высоты комнаты пирамидами возвышались недавно вышедшие книги, книжки и книжечки, все аккуратно разрезанные и снабженные бумажными закладками. На шкафах красного дерева, недавно доставленных, стоял Гете на немецком языке и Пушкин в Брокгаузовском издании. На столах лежали иллюстрированные "Евгений Онегин" и "Горе от ума" в издании Голике и Вильборг.
      - Извините, - сказал Асфоделиев, - моя жена спит.
      Поставил бутылку водки и огурцы. До глубокой ночи Агафонов произносил свои стихи.
      - Как это глупо, - прервал он себя, - ничего я не слышал.
      В три часа ночи он встал:
      - Какое идиотство считать вино средством познания.
      Он увидел себя блуждающим:
      - Что я для города и что он для меня?
      - Утро! - подошел он к окну. Сел на диван и раскрыл рот.
      Лучи чуть теплого солнца осветили заметную лысину. Агафонов лежал на диване. Одна нога в фиолетовом носке высовывалась из-под одеяла.
      Лучи спустились и осветили плечи, затем чуть-чуть вспыхнула рюмка у пустой бутылки.
      Агафонов проснулся - его трогали за плечо.
      - Извините, милый мой, - сказал Асфоделиев. - Мне привезли шкаф маркетри.
      За Асфоделиевым стоял шкаф; два носильщика курили махорку.
      Вечером Агафонов, ища ночлега, пошел в мало знакомое ему семейство.
      После чая молодые люди и барышни сели в уголок и стали рассказывать друг другу анекдоты. Девушка с волосами, обесцвеченными перекисью водорода, первая начала.
      -Один глупый молодой человек любил ездить верхом. Мы жили тогда на даче, на Лахте. Он жил в городе и ездил в манеже и по островам. Однажды, войдя на веранду, где мы пили чай, он вместо того, чтобы поздороваться, сияя проговорил: "Все кобылы, на которых я езжу, забеременели". Мы прыснули от восторга и побежали поговорить об его глупости, но наш отец нашелся. "А что, - сказал он, - как ты думаешь, жеребята будут похожи на тебя?"
      - Однажды в бане произошел следующий случай, - трогая ногу соседки, стал рассказывать журналист. - Один моющийся облил моего соседа ушатом холодной воды; тот подлетел к нему с поднятыми кулаками. "Извиняюсь, - сказал обливший, - я думал, что вы Рабинович". Облитый стал ругаться. "Экий, - пожал плечами обливший, - защитник Рабиновича нашелся".
      - Во время империалистической войны, - зажигая взятую у журналиста папироску, возвысил голос Ковалев, - одному корнету, состоявшему при особых поручениях, захотелось покурить. Офицеры стояли на свежем воздухе, в присутствии только что приехавшего командующего армией. Корнет отошел в сторону и закурил, пряча папиросу в рукав пальто. "Корнет, кто разрешил вам курить! Черт знает что! Дисциплина падает!" - закричал командующий армией. "Виноват, ваше высокопревосходительство, - прикладывая руку к козырьку, пролепетал корнет, не зная, что ответить, - я думал, что на свежем воздухе..." - "Вы забываетесь, корнет, - заорал генерал, - там, где я, нет свежего воздуха! " Окончив анекдот, Ковалев, довольный своим остроумием, улыбнулся.
      Посередине комнаты играли в кошки-мышки. Барышни, дамы и мужчины носились.
      Идя оттуда, Агафонов столкнулся с Костей Ротиковым. Они до того растрогались встречей, что стали провожать друг друга. Они не замечали ни ночного холода, ни того, что улицы пустели. Уже третий раз довел Костя Ротиков Агафонова до ворот его дома, уже третий раз Агафонов довел Костю Ротикова до ворот дома Кости Ротикова, и тут Агафонов оказался в комнате Кости Ротикова.
      Они сели на огромный диван; но тетушка не принесла им чая на подносе, ситного, нарезанного ломтиками; во втором часу ночи, приоткрыв дверь, не заглянул в комнату отец Константина Петровича, маленький старичок, и не посоветовал лечь спать, напоминая, что завтра Константину Петровичу надо будет преподавать английский язык старушкам, и Костя Ротиков и неизвестный поэт не улыбнулись радостно в ответ и не продолжали наслаждаться метафизическим поэтом.
      Но, взволнованные неожиданной встречей, они разговорились. Снова луна им казалась не луной, а дирижаблем, а комната не комнатой, а гондолой, в которой они неслись над бесконечным пространством всемирной литературы и над всеми областями искусства. Уже Константин Петрович в забывчивости протянул руку к полке, чтобы достать поэму о сифилисе Фракасторе, чтобы сравнить ее с поэмой о сифилисе Бартелеми, рекламной поэмой середины XIX века, в которой говорилось о Наполеоне, что, собственно, не он виноват, что теперь французы маленького роста, а усвоенный и переработанный нацией сифилис. Но его рука повисла в воздухе, потому что в окне появилась палка приехавшего в Россию ирландского поэта и плечо немецкого студента Миллера, а затем к стеклу прильнули физиономии - одна, снабженная поэтической английской бородой, Другая - бритая, улыбающаяся, в поднятом воротнике, истинное личико. Затем, поднявшись на плечи друзей, в комнату заглянуло лицо.
      Через несколько минут из-под ворот вышла на улицу процессия.
      Впереди шло существо с прелестным лицом. Оно одето было в тулупчик, до бедер - замшевый, от бедер - меховой, на ножках существа сияли удивительно маленькие лаковые туфельки, а на головке шапочка.