Грех и святость русской истории

Вадим Кожинов

Грех и святость русской истории

Мы все должны возвыситься до религии. 80 лет жизни без веры не могли переиначить природу русской души. Но обратить ее снова к Богу – задача невероятно трудная.

В. Кожинов

Церковь – единственный институт у нас, который существует уже тысячу лет, все остальное сметено историческим ураганом. И если церковь существует, априори ясно, что она оказывает влияние на самое существо национального мироощущения, определяет самые глубинные отношения человека к природе, отношения людей друг к другу, их систему ценностей и т. д. Я думаю, что сформировано в нас под влиянием православия, никуда не ушло.

В. Кожинов

Вместо предисловия

Духовность – понятие широкое[1]

Писатель Леонид Бородин сказал как-то, что духовность – понятие религиозное. Я готов согласиться с Леонидом Ивановичем, что в идеале это действительно так. Но считаю, что в настоящее время сводить все к религиозности нельзя, да и просто неверно.

За последние семь-восемь десятилетий в корне изменился и сам человек, и мир его представлений. В начале нашего века ребенок с самых ранних лет вместе с родителями входил в храм и веру, религию воспринимал как нечто непреложное, не подлежащее обсуждению; это было как дыхание. Большинство своих познаний русские люди черпали не из книг, а из реальной жизни, в семье. Достаточно сказать, что почти каждый крестьянин, да и горожанин знал годичный круг – это сотни народных поверий, примет, праздников. А какие громадные, разветвленные были семьи! Скажем, в семье моей бабушки было восемнадцать детей. В семье прадеда, настоятеля московского храма Св. Димитрия Солунского, что стоял на углу Тверского бульвара и Тверской, было девять дочерей. А ныне, при кажущемся многообразии общения, круг наш сузился до нескольких сослуживцев, двух-трех домочадцев, немногих знакомых. Информацию современный человек получает по преимуществу с экранов телевизоров, из массовых изданий. Но давно известно, что как раз книгочеи и становились в основном атеистами.

Ныне для того, чтобы постичь хотя бы самые основы духовных ценностей, необходима огромная мыслительная работа или серьезное общение с богословски образованным человеком. Но таких людей в наше время чрезвычайно мало. Преобладающее большинство, даже и тех, кто ходит в храм, не являются в строгом понимании религиозными. Я встречаюсь со многими молодыми людьми, называющими себя православными. Но, спрашивается, почему при своей видимой воцерковленности они свысока поглядывают на других? Почему нет мира в душе, смирения и страха смерти, без чего невозможна истинная религиозность?

Именно это отличало Гоголя в последний период его жизни. Во всех своих поздних работах Гоголь писал, как он греховен, как низко пал, как обуреваем гордыней. И в этом покаянии – его величие.

Ныне нас в избытке пичкают всевозможными суррогатами культуры, ТВ и прочей информационной жвачкой, не дающей ни малейшего представления о мире. К великому сожалению, очень многие, не имеющие, по сути, никакого представления о богословии, рассуждают о религии, о православии. Я вовсе не хочу сказать, что сам богословски грамотен. Да, я крещен: помню, как в 1935 году, после долгих лет запрета, разрешили ставить и украшать новогодние елки (вместо прежних рождественских)… Однако моя жизнь прошла вне религиозных традиций. Тем не менее я, автор многих книг по истории России, сознаю, сколь велико значение Церкви, религии. За две тысячи лет исповедания христианства (а в нашей стране – более тысячи лет) рушились жизненные уклады, государственные и общественные институты, а Церковь – жива. Игнорировать ее роль недопустимо. Но вот что меня тревожит. Многие, вчера еще ярые богоборцы, сегодня усердно творят молитву с телеэкрана, а некоторые витии и сами дерзают сочинять молитвы. Для меня это такое же кощунство, как толкование Евангелия Львом Толстым – бунтарем, отвергнувшим первоосновы жизни: государство, армию, церковь.

Впрочем, вопрос о вере и безверии чрезвычайно сложен. Нельзя забывать, что многие великие люди прошли трудный духовный путь: от полного безверия – к просветленной вере. Пушкин, в юности написавший глумливую «Гавриилиаду», к зрелым годам буквально выстрадал православное мировосприятие. Атеистом был Фет (даже хотел покончить жизнь самоубийством, и это – несомненное доказательство его безверия). Между верой и безверием находился изумительный, великий Федор Иванович Тютчев (в своей книге о нем я пытался показать это).

Кстати, мой учитель, Михаил Михайлович Бахтин, человек глубоко религиозный, утверждал, что истинная религиозность – всегда на тончайшей грани веры и безверия. В противном случае все обращается в идолопоклонство. И уж никак нельзя сводить духовность к религиозности. Иначе – зачем же два разных слова?

Уверен, что приобщение к религии должно происходить не в результате чтения современных изданий, пытающихся толковать учение о Боге (ничего, кроме вреда, такие толкования не принесут), – но только в церкви. Только здесь, в храме, происходит непостижимая связь человека с Творцом. Но, повторяю, религиозность и духовность не адекватны. Духовность – понятие несравненно более широкое, проявляющееся в многообразии великих деяний человечества, в извечном его стремлении к высшей Правде и Красоте.

Рождение России[2]

Создание русской государственности

Читатели, знакомые с книгами о русской истории – как дореволюционными, так и послереволюционными, – неизбежно столкнутся в моем сочинении с целым рядом положений, которые значительно отличаются от «привычных». Но не следует видеть в этом плоды моих личных субъективных размышлений. Мое сочинение – вплоть до мельчайших его деталей – основывается на многочисленных новейших работах наших историков и археологов, работах, созданных за последние десятилетия.

Сейчас модно бранить и развенчивать историческую науку, которая-де пребывала до перестройки в тенетах догматики или прямого фальсификаторства. Между тем это верно только по отношению к книгам и статьям об истории послеоктябрьского периода. Что же касается предшествующей – в особенности древней и средневековой – истории России, ее изучение развивалось достаточно плодотворно. Лучшие работы современных историков и археологов во многом превосходят то, что было сделано дореволюционными исследователями.

Готовя свое сочинение, я познакомился с несколькими сотнями работ новейших исследователей начальной истории России и убедился в первоклассной научной тщательности и значительности многих из этих работ.

* * *

Действительная история каждого народа начинается с момента создания государства, которое, по сути дела, являет собой воплощение исторической воли народа. Именно посредством государства, в лице государства, народы осуществляют те свои целенаправленные деяния, из коих слагается их подлинная история.

Разумеется, само бытие народа берет свое начало задолго – за столетия или даже тысячелетия – до формирования государственности. Далекие предки тех людей, которые в VIII–IX веках создали государство Русь, жили на этих же землях – прежде всего Приднепровских – в течение нескольких веков, а возможно, и дольше. Но, согласно выводам современной археологии, основная масса населения, которое впоследствии стало ядром государства Русь, надолго уходила с этих земель в эпоху Великого переселения народов, то есть времени с конца IV до VII столетия, когда сдвинулись – подчас очень далеко – с прежних своих территорий многие этносы Европы и Азии.

Отправившись в конце IV – начале V веков к югу и к западу и достигнув в ходе этого переселения Дуная, предки будущих создателей Руси соприкоснулись здесь с наивысшей тогда по своему уровню греко-римской цивилизацией и культурой и усвоили те или иные достижения античного мира, прежде всего в области земледелия и ремесел.

А впоследствии – с конца VII века – «переселенцы» проделали обратный путь и довольно быстро расселились по будущей территории Русского государства – от реки Днестр до Ладожского озера. К середине VIII века освоение этого огромного пространства было осуществлено.

Летопись сохранила названия освоивших в VIII веке земли Руси славянских племен, которые позднее слились воедино. На самом севере, у Ладоги, размещались в VIII веке словене, южнее – кривичи, в центральной части (с запада на восток) – дреговичи, радимичи и вятичи, вокруг Киева (опять-таки с запада на восток) – волыняне, древляне, поляне и северяне, а в самой южной части (подчас уже близко к Дунаю) – хорваты (небольшая часть племени, которая переселилась еще в VI веке в будущую Югославию), уличи и тиверцы. Вместе с тем на территории, куда «возвратились» будущие русские, жили в это время финские (на севере и востоке), балтийские (в центре западной части) и иранские и тюркские (на юге, в степной части) племена. Но нет сведений о каких-либо существенных конфликтах славян с этими племенами. Более или менее мирное «вселение» славян объясняется различием экономических, хозяйственных интересов: не принадлежавшие к славянам южные племена жили прежде всего кочевым скотоводством, северные – охотой, рыбной ловлей и собиранием природных плодов; основой же жизнедеятельности славян было, как доказано в последнее время, земледелие.

Большинство тех неславянских племен, которые, по сведениям летописи, находились тысячелетие с лишним назад на землях Руси, существует и поныне – с теми же или новыми национальными названиями (исключение составляют только иранские и тюркские племена, населявшие лесостепную и степную полосы; они «растворились» в целом ряде приходивших – волна за волной – в VIII – ХIII веках из Азии различных кочевых племен). Это являет собой резкий контраст с историей, например, Германии, где балтийские и славянские племена, первоначально населявшие большую часть ее территории, почти начисто исчезли, были «ассимилированы» – во многом насильственно. Летопись сообщает, что финские племена чудь и весь в полном равноправии с ладожскими словенами и псковскими кривичами утверждали северорусскую государственность (чудь даже стоит первой в летописном перечне создававших государство Русь племен!).

Часть неславянского населения постепенно обрусела, влилась в русский народ, внеся в его склад и характер те или иные свои черты. Но в местностях, где имелось значительное сосредоточение финских и балтийских племен, они продолжали существовать и развиваться – вплоть до нашего времени.

Необходимо видеть, что Русское государство с самого своего изначалья было многонациональным; это – его поистине неотъемлемое определение. Ныне в Российской Федерации русские составляют 81,5 процента населения. Такую же долю населения в сегодняшней Франции составляют французы, а в Великобритании англичан меньше – всего 77 процентов населения в целом, и еще меньшую долю составляют испанцы в Испании – 70 процентов. Тем не менее вовсе не принято считать эти три государства многонациональными: в них безусловно господствует одна нация. Россия же и теперь продолжает восприниматься как страна, где равноправен, по пушкинскому слову, «всяк сущий в ней язык» – то есть народ (и Пушкин видел свое призвание в служении всем народам России, не только русскому). Это, повторим, неотъемлемая особенность Руси-России, которая с поэтическим гиперболизмом выразилась в знаменитых есенинских строках:

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочем ей страх…

* * *

До недавнего времени преобладало мнение, что Русское государство возникло в 862 году, когда, согласно летописи, в качестве главы этого государства был «призван» широко известный тогда варяжский князь Рюрик; в 1862 году было торжественно отпраздновано тысячелетие государства Российского и воздвигнут знаменитый памятник в Новгороде.

Однако дальнейшее изучение истории показало несостоятельность этого мнения. Так, например, было точно выяснено, что еще в 838 году в далекий Константинополь прибыло посольство от «русского кагана» («каган» – тюркское слово, означающее самодержавного, то есть независимого, правителя государства), и из этого факта следует, что Русское государство уже прочно сложилось.

Ныне утвердилось представление, что государственность возникла на Руси еще в конце VIII века, примерно в 770–780 годах. При этом центры власти образовались тогда в двух далеких друг от друга селениях, вскоре превратившихся в города, – в северной Ладоге, расположенной у Ладожского озера при впадении в него реки Волхов (первоначально озеро называлось Нево, а селение – Невогород), и в Киеве. Центры эти были так или иначе связаны между собой; впоследствии – в конце IX века – главным средоточием власти стал Киев (а Ладога – как бы его северным филиалом).

До нас дошло имя князя, который на рубеже VIII–IX веков правил в Киеве, – это долго считавшийся чисто легендарным, но постепенно обретший признание историков князь Кий. Кий, согласно летописи, посетил с «дипломатическими» целями Константинополь, был там принят «с честью», а на обратном пути вознамерился – так же, как два столетия спустя, в 970-х годах, русский князь Святослав – поселиться на Дунае, но встретил сопротивление местных племен и вернулся в Киев; но основанный им у Дуная городок в течение нескольких веков сохранял название «Киев»!

Известно предание о ранних (до появления Рюрика) северорусских правителях – Гостомысле и, как считается, его внуке Вадиме Храбром, который поднял восстание против власти Рюрика (призванного в свое время, кстати, по предложению Гостомысла) и геройски погиб. Но эти люди – по крайней мере сегодня – рассматриваются чаще как легендарные, поскольку сообщения о них содержатся только в поздних летописях (а в известных нам ранних – отсутствуют). Однако нельзя исключить, что сведения о Гостомысле и Вадиме имелись и в какой-либо древней, но не сохранившейся летописи северного происхождения. Видный историк Б.Д. Греков (1882–1953) считал Гостомысла и Вадима Храброго реальными лицами. Стоит отметить, что в этом же предании жившая уже в X веке супруга князя Игоря Ольга (после гибели в 944 году мужа она правила Русью) причислена к потомкам Гостомысла (названа его «правнукой», что нередко означало не потомка в третьем поколении, а потомка вообще); сообщается также ее первоначальное русское имя – Прекраса («варяжским» именем ее, возможно, звал Игорь, но своему сыну она все же дала русское имя Святослав). Словом, есть немало сведений о носителях власти, правивших до того 862 года, которым иногда еще и ныне датируют рождение Русского государства.

* * *

При обращении к началу истории Руси неизбежно встает вопрос о «призвании варягов» – вопрос, в течение двух с половиной столетий являвшийся предметом острейших споров, вспыхивающих то и дело и сегодня. В «призвании» на Русь правителя из чужой, иностранной династии – в данном случае представителя династии скандинавских конунгов – усматривают «унижение» достоинства страны и государства. При этом, как ни странно, начисто забывают, что правление «чужих» династий – типичнейшее явление, имевшее место чуть ли не в любой стране. Так, одновременно с утверждением на Руси скандинавской династии Рюриковичей во Франции и Италии правила германская династия Каролингов, и подобных примеров можно привести немало.

Дело в том, что «чужая» династия обладает очень существенными преимуществами по сравнению со «своей», местной. Прежде всего, ей естественно присуща та необходимая отчужденность от населения страны, без которой возникновение государственной власти вообще невозможно. Далее, она гораздо более беспристрастно может отнестись к особым интересам различных племен и слоев населения (именно этим, кстати, и объясняет летопись «призвание» Рюрика). Наконец, пришлая династия как бы заранее имеет более высокий статус, чем своя: ее происхождение «теряется» в истории другой страны, она представляется заведомо «древней», и «чужой» властитель видится более законным. Это не «выдвиженец» из местного населения, над которым он с какого-то момента вдруг начинает властвовать; «чужой» является как «изначально» предназначенный быть властителем – ибо он был им в своей стране. Историки в последнее время показали, что призванный на Русь скандинавский конунг Рюрик ранее властвовал на обширных землях южного побережья Балтийского моря и имел немалую славу.

Что же касается «чужести» приглашенного из другой страны властителя, которая сама способна смутить, она обычно имеет место недолго. Так, по некоторым сведениям, Рюрик на Руси вступил в брак с женщиной из знатного местного рода, и, следовательно, его сын был уже наполовину русским (об этом говорит, в частности, современный историк Г.С.Лебедев), а Рюриков внук или, что гораздо достовернее, правнук Святослав предстает как уже всецело «обрусевший» правитель.

Но перейдем к более важным проблемам первоначальной истории Руси. Ее центры – Ладога (Новгород – как ясно и из самого его названия «новый» – возник позже) и Киев – размещались, что может удивить, близко к границам Руси. Лишь значительно позднее центр государства переместился в географический центр – Владимир на Клязьме и затем в Москву, а главным северным городом стал вместо пограничной Ладоги расположенный в верховьях Волхова Новгород.

Размещение важнейших центров у границ страны характерно для ранней стадии развития государства, ибо юная держава должна вобрать в себя материальные и духовные богатства остального мира. Главными путями из Руси были тогда водные, и купцы и послы из Киева постоянно отправлялись по Днепру и Черному (которое определенное время даже называлось Русским) морю в византийский Херсонес в Крыму (на месте нынешнего Севастополя), далее в Константинополь или же по малым рекам добирались до Дона, переправлялись из него в Волгу и т. д. Арабский автор Ибн-Хордадбех сообщал еще в 880-х годах: «Что же касается русских купцов… то они вывозят бобровый мех, мех черной лисицы и мечи из самых отдаленных частей страны… отправляются по Тис (то есть Дону), реке славян, и проезжают проливом (имеется в виду Волга) столицу хазар… Затем они отправляются к Джурджанскому (Каспийскому) морю и высаживаются на любом его берегу… иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад… Выдают они себя за христиан» (часть русских действительно приняла христианство еще в 860-х годах).

В свою очередь, из северной Ладоги открывался путь в Скандинавию и всю Западную Европу. Вполне закономерно, что впоследствии Петр I, начиная совершенно новую эпоху в истории России, снова перенес ее центр к границе, создав свой Санкт-Петербург поблизости от древней Ладоги-Невогорода.

Следует сказать и о том, что Петр, которого часто называют создателем русского флота, на самом-то деле возродил его. В первые века своей истории Русь обладала одним из крупнейших в тогдашней Евразии флотом, который господствовал не только на великих восточноевропейских реках (Днепре, Нижнем Дунае, Доне, Волге, называвшейся в X веке «русской рекой»), но и на Черном и Каспийском морях, а отчасти и на Балтийском (тогда – Варяжском). Флот этот состоял из небольших судов, которые можно было «переволочить» из одной реки в другую. Живший в первой половине X века византийский император Константин Багрянородный сообщал, что во множестве селений Руси есть мастера, изготовляющие надежные суда, способные доплыть до Константинополя.

В летописи запечатлено представление о бытии Руси как о постоянном движении по рекам и, далее, морям. В IX–X веках Русью как бы владело стремление постоянно выходить за свои пределы: и сами ее правители, начиная с Кия и до Владимира Святого, и гости (купцы), и различные посольства, и войска многократно совершали (в основном по воде) тысячеверстные путешествия и походы на север, запад, юг и восток.

Десятки или, быть может, даже сотни тысяч людей Руси побывали за эти два века в соседних и более отдаленных странах. Лишь к середине XI века Русь сосредоточивается в самой себе: создание той могучей и богатой по своему содержанию державы, какой Русь предстает при князе (его величали также «цесарем» и «каганом») Ярославе Мудром, было невозможно без усвоения ценностей всей западной Евразии – от Скандинавии до Арабского халифата, от Византийской империи до среднеазиатской цветущей цивилизации Хорезма.

Русское государство вообще рождалось и мужало как бы в чрезвычайно мощном магнитном поле. К северу от Руси, в Скандинавии, в это время словно извергается вулкан викингов с их всюду проникающими дружинами, которые стали страшной грозой для всей Западной Европы и покорили себе часть земель Франции, Италии и всю Англию, но на Руси оказались в основном в «союзнических» отношениях с коренным населением. Хотя поначалу скандинавы подчинили себе Северную Русь, их через какое-то время, по сведениям летописи, «изгнали за море», и Рюрик пришел уже по добровольному «приглашению» народа.

На юге тогда переживает очередной период расцвета наиболее цивилизованное и культурное государство всей западной Евразии – Византийская империя, с которой Русь вступает в тесные, хотя и сложные отношения.

Наконец, на востоке достиг наибольшего своего могущества Хазарский каганат, пытавшийся в течение полутора столетий покорить Русь, которая сумела не только противостоять этому натиску, но и закалиться в борьбе как бы в соответствии с пушкинскими стихами:

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкой млат,

Дробя стекло, кует булат.

* * *

Борьба с Хазарским каганатом была долгой и трудной. В первой четверти IX века – после смерти Кия – хазары подчинили себе часть Южной Руси (земли восточнее Днепра) и наложили дань на полян, северян, радимичей и вятичей. Угрожало хазарское нашествие и другим племенам, но северное Русское государство продолжало существовать и крепнуть, и его правитель, противопоставляя себя хазарскому, принял его титул – «каган», что значило носитель «самодержавной» – суверенной – власти.

Летописные даты, относящиеся к IX, а отчасти и к X веку, были проставлены довольно поздно, и многие события произошли в действительности раньше, чем указано в летописи. Рюрик был приглашен в Ладогу, очевидно, не в 862 году, а в самой середине (или даже еще ранее) IX века. И сохранились сведения, что поляне-киевляне отправили к Рюрику посольство с просьбой помочь сбросить власть хазар, которые, в частности, взяли с полян «дань мечами»: по мысли знаменитого историка Л.Н. Гумилева (1912–1992), это означало, что хазары отняли у полян оружие. Рюрик отправил в Киев своего или родственника, или приближенного – Аскольда, который отверг притязания хазар, но, как можно заключить из дальнейших событий, спустя некоторое время потерпел поражение и вынужден был подчиниться каганату.

Впоследствии, в 882 году, с севера пришел еще один сподвижник Рюрика, его родственник Олег, который сверг Аскольда и объявил войну хазарам. Киев он назвал «матерью городов русских», и город стал столицей всей Руси (и Южной, и Северной).

Здесь перед нами предстает одна существенная загадка. Согласно летописи, Олег привез с собой в Киев малолетнего сына умершего князя Рюрика – Игоря, который и должен был законно править отсюда Русью. Между тем летопись сообщает, что Игорь начал править лишь в 910-х годах, после смерти Олега, когда ему уже было под сорок лет, и родил своего наследника Святослава только в конце 930-х годов, то есть примерно в шестидесятилетнем (!) возрасте. Все это – о чем писал уже Н.М.Карамзин, а за ним большинство историков – крайне неправдоподобно.

С другой стороны, Олег явно «раздваивается» в различных летописных известиях: он предстает то как воевода Рюрика, а затем Игоря, то как вполне самостоятельный князь Руси; более того, есть сообщения о смерти его в разных местах – и в Киеве, и в Ладоге, и «за морем» – и даже о разных его могилах и т. п. Наконец, существуют достоверные сведения о том, что именно Олег правил Русью в конце 930-х годов, когда, казалось бы, давно уже должен был править Игорь. Словом, летописный образ Олега явно нуждается в особом исследовании и осмыслении.

Естественное разрешение этих каверзных противоречий, предложенное некоторыми историками (в частности, М.И. Артамоновым), заключается в том, что в действительности на рубеже IX–X веков было два Олега (имя это, кстати, являлось на Руси в те времена излюбленным) – воевода Олег и опекаемый им вначале князь Олег, сын Рюрика. Но по мере течения времени (не будем забывать, что дошедшая до нас летопись была составлена лишь через 150–250 лет после правления первых Рюриковичей) два Олега из-за своей одноименности в глазах потомков слились в одно лицо, которое тем не менее выступало то в качестве воеводы, то в качестве законного князя.

Очень характерно, между прочим, что в летописи сохранился словесный оборот, в котором к Олегу применена архаическая глагольная форма двойственного числа: Олег «придоста», что означает «пришли двое». По всей вероятности, первоначально было написано «Олег и Олег придоста», либо «Олеги придоста» (то есть воевода и ребенок-князь), но позднейший переписчик летописи опустил «второго» Олега, хотя и не стал исправлять глагольную форму (нужно было бы написать «Олег приде», а не «придоста»).

Что же касается Игоря, он был, очевидно, не сыном Рюрика, а его родившимся (не в 870-х годах, а намного позже) внуком – то есть сыном князя Олега – и произвел на свет своего наследника Святослава не в шестидесятилетнем, а в значительно более молодом возрасте. Кстати сказать, его супруга Ольга с очевидностью предстает в летописи как молодая вдова (хотя, согласно летописным датам, ей было якобы не менее 55 лет), потерявшая горячо любимого – едва ли столь пожилого – мужа.

Таким образом, начало династии Рюриковичей предстает в следующем виде: в середине IX века в Ладогу был приглашен править Рюрик; после его кончины (датированной в летописи 879 годом) законным князем становится малолетний сын Рюрика Олег, но фактически правит до возмужания князя другой Олег – воевода из «родни» Рюрика, умерший в Киеве в 910-х годах (согласно преданию, от укуса змеи).

Князь же Олег, по-видимому, погиб только в 943 году в Закавказье, у границ Ирана: в одном из вариантов летописи сказано, что смерть пришла к «идущю ему за море» (а не в Киеве). Сын этого Олега, Игорь, княжил самостоятельно недолго; его убили деревляне при сборе дани, и он оставил малолетнего сына Святослава, до возмужания которого правила вдова Игоря Ольга.

Хотя династия Рюриковичей до XI века включительно сохраняла связи со Скандинавией, не раз принимая на службу наемные отряды варяжских воинов, пользуясь услугами энергичных варяжских купцов и возлагая на них дипломатические обязанности, – все же Рюриковичи с самого начала жили интересами Руси (а вовсе не какими-либо «скандинавскими»). Известно, в частности, что они исповедовали не свою собственную, а славянскую языческую религию (уже князь Олег «клялся» Перуном и Волосом – иначе Белесом, а не скандинавскими Одином и Тором); далее, они приняли имевший большое значение в ходе борьбы Руси с Хазарским каганатом титул «каганов» (он достоверно зафиксирован для Северной Руси уже в 838-м и позднее – в 871 году), а не звались по-скандинавски «конунгами»; наконец, само утверждение в конце IX века столицы государства в далеком от Скандинавии Киеве ясно свидетельствовало о полном приобщении варяжской династии к собственным судьбам Руси.

* * *

Юная Русь развивается и крепнет с несомненной быстротой и энергией. Историки и археологи доказывают, что на всем пространстве от Киева до Ладоги совершается постоянный рост земледелия и животноводства, различных промыслов и ремесел, торговли и воинского искусства. Развитие Руси ярко выразилось в возникновении множества укрепленных городов: в Скандинавии Русь даже называли тогда «Гардарики» – «страна городов».

Нередко полагают, что древнерусская мифология была-де неразвитой и бедной, ибо она не сравнима с точки зрения содержательности и многообразия с древнегреческой. Между тем боги и мифические герои Эллады известны нам отнюдь не из изначальной народной мифологии: все, что мы о них знаем, почерпнуто из развивавшейся в течение нескольких столетий древнегреческой литературы, которая изощренно разрабатывала первоначальные (гораздо более «элементарные») мифологические образы и сюжеты. На Руси же литература с самого начала имела христианский характер и только в малой степени вобрала в себя языческую мифологию и фольклор. Русские писатели стали активно обращаться к народной мифологии лишь во второй половине XVIII века, но тогда было уже поздно: христианство давно оттеснило языческую стихию на обочину культурного развития.

В древнерусские же литературные произведения – такие, как летопись или «Слово о полку Игореве», – вошли только отдельные элементы дохристианского миросозерцания. Но внимательный взгляд исследователей обнаруживает, что перед нами слабые и частные отзвуки громадного и полнозвучного мифотворческого мира, который существовал и развивался в первоначальной Руси. Когда молодой князь Владимир Святославич, не помышляя пока о принятии христианства, воздвиг в Киеве целый пантеон языческих богов, он опирался на еще жившее полной жизнью в народе мифологическое богатство, весомость и энергия которого доказываются и тем, что языческие верования продолжали сохраняться в глубинных селениях России тысячу лет, вплоть до нашего времени!

Насколько значительно и полновесно было это древнерусское миросозерцание, свидетельствует и тот факт, что записанные в XVIII–XIX веках народные сказки, былины, песни, заговоры и т. д. буквально пронизаны этим миросозерцанием, которое родилось еще в древнейшую эпоху.

Наконец, археологами и этнографами открыты многообразные предметные воплощения древнейшего язычества, счастливо сохранившиеся в течение тысячелетий. Не следует забывать, что в лесной Руси почти все изготовлялось из дерева, которое не могло сохраняться в течение долгих веков. Изделия из камня редки – как, например, знаменитый четырехликий бог, найденный в прошлом столетии на реке Збруч (северном притоке Днестра). Не так давно на дне Днепра обнаружен оснащенный кабаньими клыками священный дуб Перуна, который сохранился именно потому, что находился в воде.

Мифологические представления воплотились и во множестве произведений прикладного искусства – от орнамента на орудиях труда до вышивок на ткани, притом вплоть до нашего времени мастера продолжали воссоздавать на своих изделиях древнюю символику, что свидетельствует о глубокой значительности и мощи русского язычества.

В наше время нередко можно столкнуться с сожалением или даже возмущением по поводу того, что христианство «вытеснило» древнее язычество. Но с такими же основаниями можно сетовать, что поэзия Пушкина и Тютчева «заслонила» собой когда-то известные всем и каждому фольклорные тексты. Другое дело, что надо знать и ценить духовную культуру и самых далеких наших предков, создававших свое мифологическое видение и истолковывание основ бытия.

* * *

В самом начале своего пути Русь соприкасалась и с мусульманскими государствами (Арабским халифатом, Хорезмом и соседней с Русью Волжской Булгарией), и с иудаистским Хазарским каганатом, и с католической (хотя с полной определенностью католицизм сложился позднее) Германской империей, и с православной Византийской.

Пытавшийся в течение полутора столетий покорить Русь Хазарский каганат не единожды захватывал Киев, где даже была выстроена крепость с иудейским названием Самбатион и имелись кварталы, называвшиеся Козаре и Жидове. В летописном предании о выборе Владимиром религий хазарские иудеи, уцелевшие после разгрома Святославом их каганата, как бы в последний раз предлагают обратиться к их вере.

С другой стороны, Русь с самого начала испытывала мощное тяготение к самой высококультурной в те времена Византии, куда отправлялся уже и Кий, и посольство 838 года. Многозначительно, что на Руси издревле называли Константинополь Царем-городом – Царьградом, в чем выразилось восхищенное отношение к Византии. Хазарский же каганат с момента установления господства в нем иудаизма, то есть с конца VIII века, находился в резко враждебных отношениях с христианской Византией, и Русь явилась своего рода полем борьбы между двумя мощными государствами, постоянно вырабатывая свою собственную политику и идеологию.

Под тяжким давлением Хазарского каганата правитель Киева Аскольд в 860 году отправился в военный поход на Константинополь, но не захватил его. Важно иметь в виду, что до Константинополя обычно добирались водным путем, вдоль побережья Черного моря, а у Хазарского каганата не имелось сколько-нибудь значительного флота, и Русь была для хазар как бы необходимым участником их противоборства с Византией.

В Константинополе прекрасно сознавали, что поход Аскольда был организован Хазарским каганатом (в одном из византийских сочинений Аскольд именуется «воеводой прегордого кагана» – кагана хазар), и сразу же после ухода войска Аскольда отправили к кагану посольство во главе со святыми Кириллом и Мефодием, которые окрестили двести человек на Руси. Правда, в дошедшем до нас тексте «Жития» св. Кирилла эта вторая «русская» миссия не выделена, речь по-прежнему идет будто бы о пребывании у хазарско-иудейского кагана. Однако в тексте присутствует немыслимое противоречие. Люди, к которым обращается св. Кирилл, говорят неким своим соплеменникам: «Тот из вас, кто… еврейские молитвы читает… скоро смерть от нас примет». При дворе хазарского кагана (куда вначале прибыл св. Кирилл) такой эпизод никак не мог иметь место, и в этом случае речь идет, по-видимому, о пребывании св. Кирилла в Киеве – хотя позднейшие переписчики «Жития» соединили две «миссии» в одну. И посольство св. Кирилла и Мефодия было, по всей вероятности, первым приобщением Руси к христианству, которое станет ее государственной религией почти через сто тридцать лет.

* * *

Несмотря на то что древнейшая Русь, о которой идет речь, отделена от нас более чем тысячелетием, многое в характерах тогдашних русских людей и их поведении, в их культуре и быте явственно перекликается с нашей современностью. Те или иные явления и свойства не претерпели существенных изменений за тысячу с лишним лет. Так, побывавший в X веке в западных землях Руси путешественник из Испании Якуб ибн Ибрагим рассказывал как о диковине о местной бане: «…они устраивают себе дом из дерева и законопачивают щели его… Затем они устраивают очаг из камней – и на самом верху против очага открывают окно для прохода дыма. Когда же очаг раскалится, они закрывают это окно и запирают двери дома – а в нем есть резервуары для воды – и поливают этой водой раскалившийся очаг; и поднимаются тогда пары. И в руке у каждого из них связка сухих ветвей, которою они приводят в движение воздух и притягивают его к себе. И тогда открываются их поры и исходит излишнее из их тел… И не остаются ни на одном из них следы сыпи или нарыва». Точно такие же «бани по-черному» любят и сегодня многие русские люди, едва ли размышляя о том, что прямо и непосредственно продолжают более чем тысячелетнюю традицию предков, – хотя, вероятно, все же как-то чувствуя это…

И, конечно, далекая древность продолжается не только в способе «телесного очищения». В 860-х годах, то есть тысячу сто тридцать лет назад, в Киеве был построен самый первый на Руси христианский храм во имя преподобного Николая Чудотворца, который, возможно, именно потому, что его узнали на Руси раньше других, стал любимейшим в народе святым. И совершавшееся в храме духовное очищение совершалось, вероятно, именно так, как и сегодня.

Сквозь очень скудные летописные сведения о первых русских правителях все-таки проступают их живые лица. Вот тот же Кий. Летопись сообщает, что иные считают его не князем, а перевозчиком, чья ладья переправляла людей через полноводный Днепр. Но ведь он же «ходил к Царю-городу!» – возражает летописец; значит, он был князем. Летописцу, жившему через три столетия после Кия, когда государство уже имело строгую иерархию, представлялось, что перевозчик не мог являться в Царьград и, уж конечно, стать князем. Но Кий был первым князем у полян, и не исключено, что его, бывшего перевозчика, все же избрали князем – может быть, после того как он побывал на своей доброй ладье в Царьграде и тщетно попытался укорениться на Дунае. Почему бы, вернувшись после таких странствий, он не мог стать князем полян и основателем Киева? А человеческий характер проглядывает в кратком летописном рассказе такой, что в пору сочинять о Кие поэму…

Есть в летописи сведения и о совсем других древних героях – например, о деревлянском князе по имени Мал. Деревляне (обычно их называют «древлянами», но в летописных текстах чаще встречается форма «деревляне», вероятно, более правильная) жили к западу от Киева в девственных лесах и долго стремились противостоять киевским властям. Как известно, деревляне во главе с Малом жестоко расправились с князем Игорем, предав его своей, «лесной» казни. По сообщению современника события, византийского императора Иоанна Цимисхия, Игорь был «привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Это произошло в 944 году.

А затем князь Мал совершает крайне дерзостный поступок: сватает оставшуюся без мужа Ольгу…

Вместе с ближайшими сподвижниками Игоря, варягами Свенельдом и Асмудом, Ольга страшно отомстила Малу и деревлянам. Сам сложный ритуал мести, подсказанный, по-видимому, Свенельдом и Асмудом, явно не русский, а скандинавский, германский; ни об одной подобной акции в русских летописях больше не повествуется. Но вот что удивительно: история князя Мала на этом не завершается. Его юного сына Добрыню и дочь Малушу Ольга делает своими слугами, рабами, но в конце концов Малуша становится супругой Святослава и матерью Владимира, а Добрыня – верным воеводой последнего! Создается впечатление, что Ольга, отомстив Малу, вместе с тем оценила его стойкость и дерзость и захотела, чтобы ее внук был внуком и Мала (так что свадьба все же состоялась…). Перед нами, в сущности, целый драматический роман о князе Мале и его детях, сыгравших весомую роль в истории Руси. Роман этот как бы получит завершение через много лет, когда внук Ольги и Мала Владимир будет сватать дочь полоцкого князя Рогнеду, а та надменно скажет: «Не хочу разуть сына рабыни» (то есть сына Малуши), и еще раз разыграется жестокая драма.

А противоречивое столкновение характеров словно предвещает столь отдаленные во времени острые коллизии романов Достоевского…

* * *

Итак, обращаясь к самым ранним страницам истории Руси, мы обнаруживаем уже и там богатую, сложную, многостороннюю жизнь, которая способна захватить разум и душу так же, как и новейшая русская история. Притом следует помнить, что дошедший до нас первый летописный свод был составлен около 1113 года, то есть по меньшей мере через триста лет после князя Кия и через сто семьдесят лет после князя Мала, и что многие сведения о древнейшей Руси почерпнуты из иностранных и иноязычных источников, как, например, византийское сообщение о «способе» деревлянской казни князя Игоря. Дело в том, что на Руси письменность сложилась намного позже, чем, скажем, в западноевропейских государствах. В этом факте нет ничего «принижающего» Русь. Ведь западные государства возникли непосредственно на землях сокрушенного «варварами» Древнего Рима, и целый ряд его достижений – в том числе высокоразвитую латинскую письменность – «варвары» получили в свои руки без всякого труда. Поначалу даже и писали за них вчерашние римляне, уцелевшие среди битв, и лишь через несколько веков латинское письмо было приспособлено к языкам заселивших Западную Европу «варварских» племен.

Между тем на землях, где складывалась Русь, никакой письменности не было. Ее создали в 863 году византийцы, святые Кирилл и Мефодий. Русь не получила, а обрела, взяла себе письменную культуру, которая достигла у русских высокого уровня уже к середине XI века; к XIII веку на Руси имелись уже сотни тысяч рукописных книг.

Но вернемся к самой ранней поре русской государственности. Уже в IX веке были заложены основные устои и устремления всей последующей истории Руси-России, хотя многое выразилось пока не в полновесных свершениях, а скорее в открывающихся возможностях или даже только намеках. Так, Русь еще во время правления Аскольда в Киеве начала приобщаться к христианству, хотя до действительного утверждения его как основополагающей религии должно было пройти столетие с лишним. Наметилось и становление единой и сильной центральной власти, присущей позднейшему развитию Руси, что просматривается в действиях князя Рюрика и тем более его воеводы Олега и князя Олега. Наконец, уже тогда складывается трудно понимаемый, глубоко противоречивый характер русского народа, который то безропотно, безмолвно подчиняется существующему порядку вещей, то вдруг резким и мощным движением опрокидывает весь этот порядок.

В начальный период «имаху дань варязи из заморья на чуди и на словенех, на мери и на всех и на кривичах» (то есть «взимали дань варяги из-за моря с чуди, словен, мери, веси и кривичей»; речь идет о финских и северных славянских племенах). В течение определенного времени никто этому порядку не сопротивлялся, но в какой-то момент «изгнаша варяги за море и не дата им дани». А затем еще прошло время – и «идоша за море варягом» и «реша (то есть сказали. – В.К.) чудь, словене, и кривичи, и весь: «Земля наша велика и обильна, а наряда (то есть власти; иногда это неточно переводится с древнерусского словом «порядок». – В.К.) в ней нет. Да пойдете княжити и володети нами». Так в Ладоге стал править Рюрик. И снова происходит то, о чем в свое время Н.М. Карамзин в «Истории Государства Российского» написал так: «Славяне скоро вознегодовали на рабство, и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими единомышленниками».

Это чередование безропотной, безграничной покорности и столь же безграничного, беспредельного непокорства, побуждающего к борьбе не на жизнь, а на смерть, – характернейшее свойство русской истории. Нередко оно подвергается резкому осуждению, и России как бы ставят в пример страны Запада, для которых типично постоянное сопротивление общества давлению власти, почему и дело гораздо реже доходит до ярого бунта.

Однако подобная постановка вопроса едва ли основательна и серьезна: легкомысленно и даже нелепо требовать от какой-либо страны – в данном случае от России, чтобы она отошла, отказалась от присущего ей тысячелетнего своеобразия. Необходимо только ясно понимать, что своеобразие страны и народа нельзя рассматривать как заведомо «отрицательное» (и в равной мере как «положительное») явление: это именно своеобразие, в котором всегда есть свое зло и свое добро, своя ложь и своя истина, свой грех и своя святость, свое безобразие и своя красота.

Да, Россия – в отличие от тех же стран Запада – страна «крайностей», и это вызывает и проклятья, и восторги у разных людей (а нередко и у одного и того же человека в различных обстоятельствах). Но объективный и трезвый взгляд на русскую историю призван понять эту ее неотъемлемую особенность, а не хулить и, равным образом, не восхвалять ее.

* * *

В самый ранний период закладываются и основы евразийской сущности России – то есть свойственного ей слияния многообразных особенностей двух столь отличающихся друг от друга континентов. Эта двуединая природа имеет бесспорное фактическое обоснование: ведь в историческую жизнь Руси уже с конца VIII–IX века влились и европейская или, точнее, североевропейская струя в лице варягов, и, с другой стороны, пришедшие из Азии племена, входящие в состав соседнего и не раз вторгавшегося в Южную и Восточную Русь Хазарского каганата, – сами хазары, булгары, гузы, аланы и т. д., которые внесли азиатскую стихию (позднее из Азии приходили все новые и новые племена). Немалую роль на Руси сыграли хорезмийцы, которые, эмигрировав в начале VIII века из своего высококультурного азиатского государства в Хазарский каганат, ко второй трети IX века оказались в Киеве. По всей вероятности, именно от хорезмийцев были восприняты образы двух (из шести) главных языческих божеств Киева – Хоре (от его имени произошло существеннейшее русское слово «хорошо») и Симаргл.

Двуединая – евразийская – природа Руси подкреплялась и ее многовековыми взаимоотношениями с Византийской империей, которая также являла собой синтез европейской и азиатской стихий. Представления о евразийском характере Руси-России нередко весьма неточны: «евразийство» понимают как простое объединение, «приплюсовывание» европейских и азиатских этносов в составе России. На деле же только русский народ является по своей глубокой сути евразийским. Другие – западные и восточные – этносы приобретали евразийские черты, лишь войдя в состав России. Например, калмыки и казахи или, позднее, армяне и грузины стали евразийскими народами только после своего вхождения в Россию (а ранее были безусловно азиатскими).

Впоследствии отечественная мысль, начиная с Чаадаева, стала разрабатывать понятие о «всемирности», «всечеловечности» русского сознания; это присущее русскому народу качество уходит корнями в его изначально евразийскую природу, которая давала возможность без отчужденности, родственно воспринимать как все европейское, так и все азиатское, что с высшей полнотой и совершенством явлено в поэтическом мире Пушкина и о чем так глубоко сказал позднее Достоевский.

Это обращение к отделенному долгими веками русскому будущему при разговоре о древнейшей поре Руси не должно восприниматься как нечто неправомерное, как безосновательное сближение не могущих быть сопоставленными явлений. Напротив, многих изучающих историю Руси-России людей следует упрекнуть в том, что они не видят либо не хотят видеть определенного единства этой истории, не замечают повторения или, вернее, воссоздания в каждую эпоху ряда существеннейших устойчивых первооснов. Правда, и стремление показать это единство истории приводит подчас к натяжкам. Так, например, едва ли уместно предложение некоторых историков видеть в Гостомысле, считавшем необходимым призвать Рюрика в качестве правителя Руси, первого «западника», а в Вадиме Храбром, восставшем против пришедшего с Запада властителя, первого «славянофила». Но сама смена добровольного подчинения сильной власти самоотверженным восстанием против этой власти выражает всегда готовую обнаружиться особенность Руси-России, особенность, которую многие склонны оценивать как роковую, трагическую и потому-де крайне прискорбную, нуждающуюся в преодолении.

Однако роковое и трагическое – неотъемлемая сторона человеческого бытия вообще (хотя в истории разных народов эти стихии проявляются глубоко различно). Как сказал Пушкин:

…И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

«Изъять» роковое и трагическое из истории невозможно точно так же, как невозможно изъять из судьбы человека ожидающую его смерть… И более того: без присущей ей трагедийности история Руси – как и других государств – перестала бы быть захватывающим наш разум и душу движением народа через века. Человеческая мысль давно определила трагическое как одно из проявлений прекрасного в бытии. Ведь пойти ради своих заветных целей на вполне вероятную гибель – значит преодолеть смерть, свободно избрать ее, а не подчиниться ее неизбежному приходу…

И жившие тысячелетие назад русские это ясно понимали. В 971 году князь Святослав перед заведомо неравным боем с огромным войском византийского императора Иоанна Цимисхия сказал своим воинам: «Да не посрамим земли Русскыя, но ляжем костьми ту: мертвые бо срама не имуть. Еже ли побегнем, срам имам». Обычно в этом видят выражение воинской героики, но нельзя не увидеть здесь и определенное понимание сути человеческого бытия в целом – и жизни, и смерти: человек, согласно слову Святослава, не может не думать о своем посмертном бытии: каким он останется – мертвым – перед лицом мира…

Широко распространено представление, что отделенные от нас тысячелетием предки были темными, «полудикими» людьми; однако на деле вопрос должен решаться совсем по-иному. В те далекие времена сознание людей еще не выражало себя на том тщательно разработанном в новейшую эпоху «языке» богословия, философии, науки, которым теперь каждый из нас более или менее владеет. Но в иной форме, на ином языке люди и тогда выражали многое из того, что ныне может казаться достоянием только «образованного» (в современном понимании) человека…

* * *

Изложенные выше летописные сведения о первоначальной Руси относятся большей частью к X веку; более ранний период отражен в летописи крайне скудно. Но сохранились сочинения константинопольского патриарха Фотия, в которых повествуется о событиях, происходивших в IX веке, в 860-х годах. Как уже говорилось, летом 860 года киевский правитель Аскольд под давлением Хазарского каганата совершил мощный поход на Константинополь. И современник и даже непосредственный участник обороны Константинополя от русского войска Фотий писал по горячим следам события, совершившегося 18 июня 860 года:

«Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным… когда они проходили под городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи?… народ вышел из страны северной, устремляясь как бы на другой Иерусалим… держа лук и копье…»

Фотий особо подчеркивал своего рода недоумение: как эти варвары осмелились напасть на великий город и действительно стали для него грозой: «Я вижу, как народ, грубый и жестокий, окружает город, расхищает городские предместья, все истребляет, все губит… всех поражает мечом… Народ, где-то далеко от нас живущий, варварский… без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна…»

Следует сообщить, что византийская армия во главе с императором воевала в это время с арабами далеко от Константинополя, а флот ушел к острову Крит. И «всякая надежда человеческая оставила здешних людей… – продолжает Фотий, – трепет и мрак объял умы, и слух отверзался только для одной вести: «Варвары уже перелезли через стены, и город уже взят врагами…» Но тут происходит неожиданный поворот событий: «Когда легко было взять его (город), а жителям невозможно защищать, то спасение города находилось в руках врагов, и сохранение его зависело от их великодушия». Фотий даже скорбит по этому поводу, ибо «возвышается человеколюбие неприятелей – так как город не взят по их милости – и присоединенное к страданию бесславие от этого великодушия неприятелей усиливает болезненное чувство пленения». Но так или иначе, «мы увидели врагов наших удаляющимися». Фотий далее объясняет это так: «…ризу Богоматери все до одного носили вместе со мною для отражения осаждающих и защиты осажденных… Как только девственная риза эта обнесена была по стене, варвары сняли осаду города».

Несколько позже, согласно рассказу византийского императора Константина Багрянородного, его дед, император Василий Македонянин «народ Россов, воинственный и безбожнейший… привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил сделаться участниками божественного крещения…». И после этого, в начале 867 года, патриарх Фотий с глубоким удовлетворением писал, что «так называемые русы… переменили… нечестивое учение, которого держались ранее, на чистую и неподдельную христианскую веру и любовно поставили себя в ряду наших подданных и друзей вместо недавнего грабительства и великой против нас дерзости… И… они приняли епископа и пастыря».

В этом событии или, вернее, цепи событий (жестокое нападение войска Руси на Константинополь – неожиданный его уход, хотя все говорит об обреченности города – принятие частью Руси из рук Византии христианства) есть нечто таинственное, как и в целом ряде других событий истории Руси-России. Патриарх Фотий исходя из того, что Русь еще была языческой, объясняет все обнесением ризы Богородицы по стенам вокруг Константинополя. В глазах Фотия русы-русские – только «объект» этого молитвенного деяния жителей Константинополя. Позднейшие византийские хронисты, пытаясь отбросить мысль о «великодушном» уходе Руси от готового пасть Константинополя, выдумали, что будто бы ризу Богоматери «приложили… к поверхности моря и… внезапно поднялось… непрерывное восстание волн, и суда безбожных руссов разбились»; этот позднейший вымысел во многом повторила, увы, и наша летопись, питавшаяся византийскими хрониками. Между тем патриарх Фотий, который сам обносил ризу вокруг стен, ничего об этом явлении не сообщает. Напротив, он с горечью говорит о том, что в то время, когда русские корабли обложили город, «море тихо и безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное плавание».

И скорее уж надо видеть тайну в поведении пришельцев из Руси; если искать следы божественной воли, она воплотилась не в действиях византийцев, а непосредственно в поведении русских, чью волю она и направляла, хоть они и не были еще крещены…

Тютчев сказал о России:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

«Всю тебя» относится, надо думать, не только к протяженности русского пространства, но и ко времени – всему времени русской истории, с самого ее начала. И событие 18 июня 860 года нам следует знать и помнить…

* * *

Итак, к концу VIII века на территории будущей Руси возникают два центра власти – в Ладоге, на землях самого северного племени словен, и в Киеве, где решающую роль сыграли поляне. Первый князь Южной Руси Кий осуществляет мирное путешествие в Константинополь, начиная тем самым многовековую традицию исключительно важных для Руси взаимоотношений с Византийской империей, которая вплоть до XIV–XV столетий являла собой наиболее высококультурное государство в западной Евразии. Стремление Кия к Византии настолько сильно, что он пытается перенести центр своей власти на соседний с ней Дунай, основывая здесь другой Киев. Но сопротивление местного населения заставляет его вернуться на Днепр. Летопись сообщает о целом «княжеском доме» Кия – о его братьях Щеке и Хориве и сестре Лыбеди – и о том, что в дальнейшем Южной Русью правили их потомки.

Уже при этих потомках в Киев пришло войско Хазарского каганата и обложило данью полян, северян, радимичей и вятичей. Летопись сообщает, что от «дыма», то есть очага, дома, хазары брали, в частности, по «шелягу»; недавно было выяснено, что это древнееврейское слово («шелаг») обозначает белую – серебряную – монету (выше говорилось, что реальная власть в Хазарском каганате принадлежала не хазарам, а иудеям).

Кроме того, у полян ранее была взята дань мечами, то есть, по-видимому, было изъято оружие, чтобы обессилить покоренных. Все это произошло, как полагают, около 825 года.

В Северной же Руси, в Ладоге, правил в это время Гостомысл. В какой-то момент имело место нашествие варягов, которые также наложили дань на северные славянские и финские племена. Летопись говорит как об одновременном положении, создавшемся к 825 году: «Имаху (взимали. – В.К.) дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери и на всех (веси. – В.К.), и на кривичех. А козари имаху дань на полянех, и на северах, и на вятичех».

Затем ладожане «изгнаша варяги за море и не даша им дани». Однако после этого в Северной Руси «въста род на род, и быша в них усобице, и стали воевати почаша сами на ся» (то есть: «Встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом»). И Гостомысл предложил пригласить в правители Рюрика. Правда, вскоре Гостомысл умер, и Рюрик был приглашен уже без него, но по его завету.

Рюрик пришел с двумя братьями – Синеусом и Трувором; но существует основательное мнение, что это вымышленные фигуры. К тому же оба брата всего через два года умерли, и Рюрик «нача владети един». Летопись сообщает, что его власть простиралась на древнейшие русские города Изборск, Белоозеро, Ростов, Муром – то есть на всю северную половину Руси.

Как уже говорилось, твердая власть Рюрика вызвала восстание во главе с внуком Гостомысла Вадимом Храбрым. Часть мятежников была перебита, а часть бежала в Киев. Тем не менее есть сведения, что киевляне затем отправили к Рюрику послов с просьбой освободить их от хазарского ига и в Киев пришли Аскольд с Диром – по летописи, «боярины» Рюрика, собравшие себе в помощь много варяжских воинов.

Они стали владеть землей полян, но, как заметил еще Карамзин, «невероятно, чтобы козары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его… хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира… оружие, без сомнения, решило, кому начальствовать». Сохранились, впрочем, не учтенные Карамзиным летописные сведения о том, что Аскольд воевал с болгарами и в битве с ними даже погиб его сын; а, как хорошо известно, часть болгар входила в состав Хазарского каганата и была его мощной военной силой.

И к 860 году Хазарский каганат снова подчинил себе Киев и заставил Аскольда подготовить сильный флот и совершить военный поход на непримиримо враждебную властям каганата Византийскую империю. Историки уже давно пришли к выводу, что поход Аскольда был осуществлен «по наущению хазар (Ю.Д. Бруцкус, 1924) или, по более осторожному определению, «с ведома и при сочувствии хазар» (М.А. Артамонов, 1962). Последующее изучение этого наиболее раннего по времени крупного военного предприятия, в котором участвовала Русь, показало, что нападающие на Константинополь знали об отсутствии там в данное время главных сил византийского войска и флота и даже самого императора Михаила, – а знать об этом могли не киевляне, а хазарские власти, имевшие свою «агентуру» в Византии. Далее, действия войска в захваченных предместьях Константинополя носили заостренно антихристианский характер – сожжение храмов и монастырей, распинание пленных и т. п., в чем нельзя не видеть волю враждебного христианству хазарского иудаизма.

Свидетельствует о главенствующей хазарской роли и тот общеизвестный факт, что сразу после событий Византия отправила посольство святых Кирилла и Мефодия не к кому-нибудь, а к хазарскому кагану. Невозможно игнорировать и византийское сообщение, в котором Аскольд квалифицируется как «воевода кагана».

Наконец, дальнейшая истории Руси ясно показывает, что в Киеве жило настоятельнейшее стремление к миру и дружбе с Константинополем-Царьградом, который ничем не угрожал Руси и мог принести ей великую пользу, – и мир этот заключался при первой же возможности.

По убеждению современных историков, уже в 860 году, после того как русское войско сняло осаду с Константинополя, между Русью и Византией был торжественно заключен первый договор «мира и любви», причем предводитель русских – то есть, очевидно, Аскольд – уже после заключения договора настаивал на личной встрече с императором Михаилом, который, правда, отсутствовал, находясь в Малой Азии во главе войска, сражающегося с напавшими на империю арабами. Словом, от подчинения воле Хазарского каганата Русь перешла к союзу с враждебной ему Византийской империей.

* * *

Однако тот факт, что пришедший позднее из Ладоги в Киев в 882 году Олег объявил себя «врагом» хазар и «не даст» окрестным племенам «козарам дани платити», ясно говорит о том, что Хазарский каганат сумел восстановить свою власть над Южной Русью. И в сохранившем ряд древних сведений «Архангелогородском летописце» сообщается, что, свергнув хазарского вассала Аскольда и укрепившись в Киеве, «иде Олег на козары». Олег вырвал из-под хазарской власти полян, северян и радимичей и затем «обротай по всей земли Рускои устави, и многи городы постави».

На этом, правда, вовсе не завершается борьба Руси с Хазарским каганатом: напротив, она достигает особой остроты в X веке. Здесь же необходимо сказать, что, сделав Киев столицей Руси («Се буди мати градом русьским») и установив государственный порядок в южнорусских землях, Олег возвратился на какое-то время в Ладогу и построил там первую из известных нам каменную крепость. Таким образом, Олег, вошедший в предание как «вещий», явился основоположником единого Русского государства, простирающегося от Киева до Ладоги. Для этого ему пришлось, пусть и на время, сбросить с Южной Руси хазарское иго.

Отправляясь в походы, Олег уже вел с собой «множество варяг, и условен, и чюдь, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверцы», то есть всю совокупность племен и Северной, и Южной Руси.

Таким образом, именно Олег Вещий должен рассматриваться как создатель единой Руси, хотя историки нередко недооценивали его роль. Так, фигура Олега отсутствует в сонме героев, представленных памятником «Тысячелетие Государства Российского» в Новгороде, между тем как Рюрику там отведено одно из самых почетных мест. Это обусловлено его статусом основателя династии Рюриковичей, но все же недооценка Олега заведомо неправильна. Чуткий Пушкин воспел его в своей «Песни о вещем Олеге», которую начал с очень важного мотива:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам…

Возможно, недооценка Олега объясняется той известной неопределенностью его образа, о которой шла речь выше: образ этот раздваивается – Олег как бы и воевода, и князь, он странно умирает в различных местах и т. п. Раздвоение произошло от слияния в один образ двух Олегов. Но так или иначе, в древнейших письменных памятниках, восходящих к первой половине XI века, – «Слове о законе и Благодати» митрополита Илариона и «Памяти и похвале князю русскому Владимиру» монаха Иакова о князе Владимире сообщается, что он – сын Святослава и внук Игоря, а о предшествующих предках нет ни слова, хотя, казалось бы, следовало назвать здесь и прославленного прадеда – Рюрика. Это означает, что митрополит Иларион и монах Киево-Печерского монастыря Иаков не знали с полной достоверностью, кто именно был отцом Игоря, и лишь позднейшие летописцы решили объявить его сыном Рюрика (ради сохранения единства династии). Между тем шестьдесят лет, протекшие между рождением Игоря (если бы он действительно был сыном Рюрика) и рождением его сына Святослава явно неправдоподобны. А признать Игоря сыном Олега (разумеется, князя, а не другого Олега – воеводы) авторы XI века не могли, поскольку в исторической памяти два Олега уже слились в один противоречивый образ. Но именно он, Вещий Олег, должен быть признан основателем единого государства Руси. Хотя это и не значит, что до Олега государства не было: оно складывалось и развивалось на юге и на севере; более того, два центра государственности в той или иной мере имели связи друг с другом. Роль же воеводы-правителя Олега выразилась в окончательном объединении русских земель под властью Киева, и это было началом новой эпохи в истории России. Руси из Киева во Владимир

Путь Руси из Киева во Владимир[3]

Каждому человеку, хоть в самой малой степени знакомому с отечественной историей, внятны представления о Киевской и более поздней Владимирской (или иначе – Владимиро-Суздальской) Руси. Но конкретные причины и самый смысл возникновения Владимирской Руси после долгого – почти четырехвекового – существования Руси Киевской изучены далеко не достаточно, и вокруг этой проблемы шли и идут многообразные споры, подчас весьма острые. Особенно обострились такие споры сегодня, в период осложненных взаимоотношений между Киевом и Москвой – прямой наследницей Владимира.

Высший расцвет Киевской Руси относится ко времени князя Ярослава Мудрого, которого увенчивали также приравниваемыми к императорскому титулами «цесарь» и «каган». Правил он в Киеве (с небольшим перерывом) с 1016 года до своей кончины в 1054 году. Его правлению предшествовала та эпоха истории Руси, которую с полным правом следует назвать героической эпохой (IX–X века), – временем почти постоянных войн, дальних – тысячекилометровых – походов, интенсивной международной политики и торговли, всякого рода «странствий» Руси; эта героическая эпоха монументально воплотилась в богатырском, то есть именно героическом, русском эпосе, в былинах об Илье Муромце, Добрыне, Волхе Всеславьевиче и др.[4]

При Ярославе Мудром Русь окончательно входит в прочные территориальные берега и в значительной мере сосредоточивается на своих внутренних делах. Но этому, если вдуматься, не вполне соответствовало размещение ее центра, ее столицы, ибо Киев находился не столь уж далеко от южной границы Руси. Это было совершенно уместно или даже необходимо в эпоху «героических странствий», и закономерно, что другой важнейший город Руси IX–X веков – Ладога (он на полтора-два века старше Новгорода) также размещался на пограничье и был как бы северным «филиалом» Киева (все это убедительно доказано в целом ряде новейших трудов историков и археологов).

Своего рода завершение государственного формирования Руси и ее воля к внутреннему сосредоточению, в сущности, предопределяли перенос ее центра в глубь страны. Правда, во времена Ярослава Мудрого едва ли кто-либо думал о том, что величественнейший Киев перестанет быть столицей. Однако в 1157 году, всего через сто лет (срок для истории не очень уж долгий) после кончины Ярослава, столицей Руси фактически стал совсем еще молодой город Владимир-на-Клязьме. Этот город-крепость основал сорока годами ранее, в 1108 году, внук Ярослава, великий (не только по своему титулу) князь Владимир Мономах, в честь которого он и был назван, что, конечно, придавало городу особенное значение.

Широко распространено представление, согласно которому это перемещение столицы Руси объясняется прежде всего и главным образом набегами на Киев кочевников южнорусских степей, в особенности половцев. Правда, при углублении в суть дела неизбежно возникает вопрос: почему же Русь так убоялась степняков именно в XII веке, а, допустим, не в IX, когда с юго-востока на Киев так же нападали многочисленные враги, а страна была, без сомнения, гораздо менее развитой и могучей? Но еще существеннее другое: ведь именно в начале XII века набеги половцев (не говоря уже о других кочевых племенах) почти полностью прекратились!

Выдающийся специалист по истории кочевых народов С.А. Плетнева, опираясь на исчерпывающее исследование источников, составила выразительную таблицу, демонстрирующую хронологию и интенсивность половецких набегов на Русь.[5] Из таблицы явствует, что наибольший половецкий натиск приходится на 1090-е годы, затем имеет место постоянное снижение показателей, а между 1120 и 1150 годами не было ни одной атаки половцев, нанесшей сколько-нибудь значительный ущерб Руси. В этом нет ничего удивительного, ибо великий полководец и государственный деятель Владимир Мономах сумел нанести половцам такие сокрушительные удары, проводя столь взвешенную политику, что немалая их часть к 1018 году предпочла вообще удалиться на тысячу верст от границы Руси, на Кавказ, где половецкие воины, в частности, стали своего рода наемниками правителя Абхазского царства[6] Давида Строителя, а оставшиеся у границ Руси половцы «замирились» с Киевом. И нападения половцев на Южную Русь вновь становятся нередкими и наносящими ущерб только с 1160-х годов, то есть когда центр Руси уже находился в недосягаемом для них Владимире.

Величие Киева имело к этому времени в большей мере исторический, нежели живой современный смысл. Мощь и действенность Руси уже сосредоточились на севере. Это, кстати сказать, со всей ясностью выразилось в «Слове о полку Игореве», где после рассказа о вызванном набегами половцев «золотом слове, со слезами смешанном», тогдашнего киевского (уже, в сущности, областного…) князя Святослава, правившего с 1176 по 1194 год, звучит обращение к князю Владимирскому Всеволоду Большое Гнездо (внуку Владимира Мономаха): «Великий князь Всеволод! Не помыслишь ли ты прилететь издалека, отцовский золотой престол поберечь? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать»… и т. д. (перевод Д.С. Лихачева). То есть Киев предстает уже только как отцовская реальность (отец Всеволода Юрий Долгорукий в самом деле был последним князем, при котором Киев еще оставался реальной столицей), а сыновья уже перенесли в далекий край наследное могущество.

Один из крупнейших русских историков новейшего времени А.Н. Насонов доказывал, что еще в начале XII столетия отец Юрия Долгорукого, Владимир Мономах (правил в 1113–1125 годах), замыслил перенести центр Руси к северу,[7] хотя окончательно осуществил это в 1157 году его внук, старший брат Всеволода Большое Гнездо Андрей Боголюбский,[8] вполне сознательно и добровольно ушедший в 1155 году из Киева во Владимир, где он (беру только одну сторону дела) за кратчайший срок выстроил монументальный собор Успения Богоматери (1160) и церковь Покрова Богородицы на Нерли (1165), которые не только не уступали зодческим достижениям Киева, но и в определенных отношениях далеко превзошли их и принадлежат к величайшим творениям мировой архитектуры.

Создание новой столицы – и это, конечно, имело исключительно важное значение – было неразрывно связано с традицией Киева. Начать с того, что сам тот ландшафт, в котором Мономах основал город Владимир, был во многом схож с киевским (это отмечено целым рядом исследователей), особенно если учитывать, что Клязьма в XII веке являла собой могущую быть сопоставленной с Днепром, гораздо более полноводную реку, чем ныне. Нет оснований усомниться в том, что Владимир Мономах избрал место для строительства города-крепости исходя именно из этого. Но и его внук Андрей Боголюбский предпочел сделать своей столицей этот совсем еще юный город (хотя поблизости находились уже и тогда старинные крупные города – Ростов и Суздаль), основываясь, по-видимому, на тех же соображениях.

В 1164 году Андрей создал монументальные Золотые ворота Владимира, с очевидностью соотнесенные с киевскими. А киевские Золотые ворота, в свою очередь, восходили к цареградским, константинопольским. Нельзя переоценить и тот факт, что, отправляясь в 1155 году навсегда во Владимир, Андрей Боголюбский взял с собой, как сказано в Лаврентьевской (составленной, кстати, уже именно во Владимире) летописи, «икону святую Богородицю, юже принесоша в едином корабли с Пирогощею из Царяграда… и украсив ю и постави и в церкви своей Володимери».[9]

Речь идет об одной из двух (вторая – «Богородица Пирогощая») наиболее ценимых на Руси икон византийского происхождения Богородицы, именуемой Умиление (Елеуса). Известнейший искусствовед В.Н. Лазарев (1897–1976) отметил: «Можно было бы многое сказать… о той колоссальной роли, которую Владимирская икона сыграла в развитии русской государственности и культуры… Фигурируя почти во все критические моменты русской истории (впоследствии, в 1480 году, она была перенесена из Владимирского Успенского собора в Успенский собор Московского Кремля. – В.К.), Владимирская икона неизменно оставалась одной из наиболее почитаемых святынь России».[10] Нельзя не сказать и о том, что в Древней Руси эта икона считалась творением евангелиста Луки и, таким образом, символизировала связь Владимира не только с Константинополем, но и с древнейшим, первоначальным христианством.

Исследователь Н.Н. Воронин, посвятивший жизнь культуре и истории Владимирской Руси, писал, что в деятельности Андрея Боголюбского выразилось стремление «всеми средствами поднять и укрепить значение своей новой столицы и доказать ее равноправие с «матерью градов русских» Киевом и самим «восточным Римом» – Царьградом».[11]

Примечания

1

Впервые опубликовано: Литературная Россия. – 2001. – 2 февраля. – № 15. Это последнее интервью Вадима Кожинова.

2

Впервые опубликовано: Русское эхо. – 1995. – № 1.

3

Впервые опубликовано: Журнал Московской патриархии, 1993, № 1–2.

4

Обо всем этом подробно говорится в моей работе «История Руси и русского слова», опубликованной на страницах журнала «Наш современник» (1992, № 6 – 12).

5

См.: Древнерусские княжества X–XIII вв. М., 1975. С. 266.

6

Так называлось государство, объединявшее (до монгольского нашествия) абхазов и часть грузин.

7

См.: Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. М., 1951. С. 181 – 183

8

Он был старше Всеволода на сорок с лишним лет.

9

Полное собрание русских летописей. Т. 1. Л., 1927, стлб. 346.

10

Лазарев В.Н. Византийское и древнерусское искусство: Статьи и материалы. М., 1978. С. 29.

11

Воронин Н.Н. Владимир. Боголюбово. Суздаль. Юрьев-Польский. М., 1983, с. 31.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.