Военные тайны XX века - Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова

Мы уже знаем, что Анненков был талантливым кавалеристом и непременно брал призы на всех соревнованиях по выездке лошади, скачкам, рубке лозы. Но он был не только отличным наездником, но и обладал такой выносливостью, что был способен целыми днями не слезать с седла. После землетрясений 1910–1911 годов в Верном «лихие офицеры-сибиряки хорунжие Анненков и Иванов помчались через замерзшую Или в Пржевальск, о котором не было никаких известий. Из Джаркента они выехали 26 декабря в 8 часов 15 минут утра, а 31 декабря в 3 часа дня они уже вернулись в Джаркент, пройдя за 5 дней и 6 часов 555 верст, причем величина дневного перехода доходила до 133 верст, а ехать им пришлось по пустыне, в суровое зимнее время, через перевалы, занесенные снегом, терпя голод и холод… Будь такой подвиг совершен в России, были бы и награды… Здесь же – благодарность в приказе по бригаде. И все. Здесь это дело: лишения, непрерывный поход, суровые ночлеги – вещь обыкновенная, потому, что это суровый край, объятый войною» [17].

Уже зная Анненкова как организатора и командующего партизанской армией и наслышанный, в основном из советских источников, о «подвигах» этой армии в Семиречье, П.Н. Краснов вспоминает о том, что Анненкову еще в молодости была присуща идеализация атаманства, разбойничества, ватажничества, повстанчества:

«Когда он был еще в 1-м Сибирском казачьем Ермака Тимофеева полку, в наших с ним долгих поездках с учебной командой по горам и пустыням Приилийского края, он часто и охотно говорил со мною о Степане Разине, о Пугачеве, о разбое, о романтической удали разбойничьей жизни. Кипела в нем цыганская кровь. Любимой песней его была разинская “Схороните меня, братцы, между трех дорог…” [18].

Бывало, запоют его песенники, Анненков обернется ко мне и скажет:

– Вот это – смерть! Господин полковник, Вы не находите, что так это хорошо покоиться одному на вольной земле между трех Российских дорог?

Его глаза блестят, в них дрожит так несвойственная Анненкову слеза» [19].

Отношение к Анненкову офицеров полка было различно: одни восхищались им, другие – ненавидели. «Не только как серьезного соперника, но и по моральным причинам», – отмечает П.Н. Краснов, но каковы эти причины, не уточняет [20]. Сам Анненков ни с кем не сближался, и это отмечали многие мемуаристы, без всяких оснований обвиняя его в надменности, высокомерии, зазнайстве, самовлюбленности. В свое время это бесило некоторых из них и в дальнейшем дало повод вложить свою лепту в формирование отрицательного имиджа Анненкова. Одним из таких сослуживцев был Н.П. Волосников. В своих письменных показаниях против Анненкова он свидетельствовал:

«Анненков был тщеславен, не курил, не пил спиртных напитков, чуждался женщин, друзей никогда не имел и его за друга никто не считал как человека, который в любое время мог подложить пакость. Все офицерство его игнорировало как ненадежного товарища и плута» [21].

Характеристика Анненкова – участника Великой войны – блестяща. О его храбрости, дерзких рейдах по тылам немцев во главе казачьей партизанской сотни ходили легенды, а о заслугах перед Родиной говорят чин есаула и тринадцать боевых наград, причем не только российских, но и иностранных: Георгиевский крест, Георгиевское оружие, французский крест Почетного легиона, английская золотая медаль «За храбрость» и другие. В боях Анненков был 8 раз ранен.

Большую храбрость Анненкова во время войны отмечал на суде даже общественный обвинитель Павловский. «Я считаю его человеком большой храбрости во время войны», – говорил он в своей обвинительной речи.

Анненков периода Гражданской войны в Семиречье характеризуется несколькими источниками: его бывшими соратниками, свидетельскими показаниями, государственным и общественными обвинителями, защитой на Семипалатинском процессе, а также советскими историками и писателями. Следует отметить, что эти свидетельства не всегда объективны. Но прежде чем перейти к характеристике Анненкова периода Гражданской войны в Семиречье, необходимо сказать, что он был на ней одним из самых молодых военачальников такого ранга. Моложе его, как у красных, так и у белых, были единицы, но по удали, по дерзости в бою он превосходил многих своих сверстников, лично участвуя в боях и рубках, чего другие командиры себе не позволяли. Не было ему равных и среди атаманов: все они – и Красильников, и Семенов, и Калмыков, и другие – были старше его по возрасту и мудрее житейским опытом. Анненков же был молод, горяч и лих. Говоря о своих политических взглядах и о причинах, которые привели его в стан белых, Анненков, в частности, рассказывает:

– Я воспитывался в монархическом духе. Поэтому монархический образ правления был единственным приемлемым для меня. Когда произошла Февральская революция, я ее принял с надеждой, что она даст взамен Николая Второго нового царя с твердой волей и характером, который сумеет искоренить измену и закончить с успехом войну. Я мыслил, что новый монарх будет опираться на Госдуму, будет работать с ней в полном согласии. Когда, после Февральской революции, я узнал, что большевики в России хотят водворить советскую власть, я сразу сделался ярым врагом последней. Как монархист, я считал своим долгом бороться с Советами и большевиками, ибо видел в них захватчиков власти. После Октябрьской революции я сделался активным врагом советской власти, ибо считал ее незаконной. Поэтому я боролся на стороне Учредительного собрания, которое, как мне тогда казалось, должно было избрать настоящее правительство.

– А что Вы понимали под словами «настоящее правительство»? – задает вопрос председатель суда.

– Видите ли, – не сразу отвечает Анненков, – сам политически неграмотный, я не знал, какое правительство должно было быть в России, но я бы подчинился любому правительству, избранному всенародно. Я – человек военный, я привык к дисциплине.

Можно задаться вопросом, что еще, кроме этих причин, толкнуло Анненкова, потомка декабриста, на борьбу против народной власти?

Мне представляется, что ответ заключается в том, что патриот Анненков видел, как нагло большевики разваливали святую для него организацию – армию, как бросала она окопы, как новые хозяева сдавали врагу страну, как тот все глубже и глубже вгрызался в российские пределы. Он видел, каким издевательствам они подвергали лучших представителей народа – офицеров. Наконец, Анненков принадлежал к офицерам, которые – не чета нам, советским, безропотно позволившим ренегатам, ворам, жуликам и иностранцам развалить Советский Союз сначала территориально, а затем прибрать к рукам и власть, и созданное природой и народом богатство. Но Анненков все-таки не был, по-видимому, убежденным монархистом и вскоре пересмотрел свои взгляды. В его войсках не развевались трехцветные флаги, не пели гимн «Боже, царя храни!», не было и других атрибутов монархии.

«Я впервые услышал на процессе, что он – монархист!» – удивлялся его начальник штаба Денисов.

Анненков был талантливым штабистом и лично разрабатывал планы на марш, бой, операцию. В этом он также во многом превосходил многих красных командиров и белых генералов даже царской чеканки, имевших в своем распоряжении советников и крупные штабы. Анненков не только разрабатывал планы боевых действий, но и лично руководил ими. «Где Анненков был сам, – говорит Денисов, – там бои всегда выигрывались, а где его не было, – часто проигрывались».

Невольно отдает должное организаторским способностям Анненкова и его отваге общественный обвинитель на суде Паскевич: «Когда нужно было идти в наступление, более решительное и ответственное, атаман Анненков не доверял своим подчиненным и генералам и решал все сам, находясь во главе своих отрядов!» – неожиданно даже для себя вдруг заявил он.

Некоторые советские историки и писатели обвиняют Анненкова в партизанстве, конфликтности, в неподчинении старшим, в неуважении к ним и в других грехах. Между тем они несправедливы, потому что не учитывают обстановку, присущую гражданским войнам вообще и смотрят только в одну сторону. Командиры, склонные к партизанству, были и в Красной армии. Об одном из них, командире 243-го полка 27-й Краснознаменной Омской стрелковой дивизии рассказывает в своих воспоминаниях военный комиссар дивизии Андрей Павлович Кучкин:

«Сокк – действительно герой, каких мало. Смелый, бесстрашный, блестяще знающий военное дело. Полком командует с начала ноября 1918 года. 13 ноября наголову разбил 42 Прикамский полк белогвардейской “Народной Армии”. Сокк весь в ранах… Моему собеседнику явно нравилось, что его называют “партизаном”. Его самолюбивой, властной и кипучей натуре это импонировало. “Партизанство” создавало ему настроение. Сознание, что он держится независимо, действует самостоятельно, а в сражениях всегда выигрывает, усиливало его энергию и боевое дерзание. И потому, что он хорошо бил противника, ему прощалось многое. И не только прощалось, но и служило примером для других…

Красноармейца Сокк любил и умел с ним ладить. Одеты, обуты, накормлены они у него были лучше, чем в других полках бригады и, пожалуй, даже дивизии. Красноармейцы же прямо боготворили своего командира. “С ним нам не страшно, – говорили они, – он всегда на линии огня, вместе с нами, а то и впереди нас…”» [22].

Командирское партизанство в сочетании с боевыми успехами, бесконтрольное единоначалие при некритическом отношении к себе могли породить переоценку своих способностей, завышенное самомнение.

Бывший офицер Анненкова Савельев в собственноручно написанных 31 мая 1926 года и преданных советскому консулу в Чугучаке показаниях, отмечая безусловную храбрость атамана, характеризовал Анненкова как 26–27-летнего генерала с ненасытным честолюбием, перед разгоряченным воображением которого витает тень «маленького капрала» – Наполеона. В какой-то степени Савельев, наверное, прав, и ростки бонапартизма у Анненкова, видимо, были. А у кого же из молодых офицеров-единоначальников не кружилась голова от власти, у кого же из них эти ростки не появлялись? Если уж быть до конца откровенным, то эти ростки изначально заложены в саму идею единоначалия, и у одних командиров бонапартизм проявляется ярче, у других – глуше, у одних – раньше, у других – позже.

Если многие участники Белого движения – колчаковцы, деникинцы, врангелевцы – написали сотни воспоминаний о себе, своих вождях, товарищах, боях и походах, то их семиреченские коллеги таких воспоминаний почти не оставили. Я не могу назвать ни одного имени, кроме самого Анненкова, кто озаботился своими воспоминаниями. Писать мемуары Анненков тоже не собирался и сделал это неожиданно, видимо, в минуты меланхолии, раздумий и переоценки своего боевого прошлого. Они невелики по объему, эпизодичны, не содержат подробного описания событий. Поэтому основным источником для биографии Анненкова являются его показания следствию и суду. А.В. Колчак не успел написать мемуаров, но сохранились протоколы заседаний Чрезвычайной следственной комиссии с протоколами его допросов. По содержанию этих документов чувствуется, что допрос адмирала вели интеллигенты, вели не торопясь, не спеша, со знанием дела, объективно и не собирались в ближайшем будущем лишать его жизни. Допрос и запись показаний Анненкова, наоборот, дышат какой-то торопливостью, небрежностью, схоластичностью и непоследовательностью, а их содержание характеризует судей как не обладающих достаточным профессионализмом, но хорошо проинструктированных и знавших заранее, какой приговор им надлежит вынести. Отсюда и разница в информационной содержательности этих документов.

Поэтому штрихи к портрету Анненкова найти трудно.

По воспоминаниям людей, воочию его видевших, Анненков был среднего роста, худощав и строен. У него – прямой с горбинкой нос, темные с пронзительным взглядом глаза, тонкие, хорошо очерченные губы с блуждающей по ним то ли скептической, то ли презрительной улыбкой, тонкая, цепкая рука с длинными пальцами. Не казак по рождению, он, как и все казаки, носил чуб и усы.

Анненков отличался завидной выправкой строевого офицера, был всегда аккуратен, подтянут, чисто выбрит, начищен и наглажен, любил строй, спорт, был хорошим наездником, рубакой и охотником.

Атаман был щеголем, носил фуражку с высокой тульей, любил военный мундир и нередко его «совершенствовал». Он ценил красоту и любил яркость. Позже это проявилось у него в создании в дивизии так называемых цветных частей – полков Черных гусар, Голубых улан, Коричневых кирасир, в мундиры которых он любил наряжаться.

Отзывы об Анненкове, со многими из которых мы уже познакомились, характеризуют его как довольно крупную индивидуальность, человека острого и быстрого ума, обладающего феноменальной памятью. Он человек слова, человек действия, человек непреклонной воли. Ему были присущи энергия, храбрость, упорство, организаторские способности, жесткость в проведении в жизнь своих решений.

Интересные сведения к характеристике Анненкова и некоторых особенностей его быта дал Николай Ромадановский – помощник личного шофера Анненкова Ивакина, близко наблюдавший его и, конечно же, знавший о нем то, что было неведомо другим. Знакомясь с ними, следует учитывать, что это – показания, данные Ромадановским в кабинете следователя, а не свободный рассказ, и мемуарист знал, что тому хотелось услышать. Ромадановский проживал в Москве и на суд не прибыл. На судебном процессе было установлено, что его показания не были приобщены к делу. На этом основании защита требовала их не рассматривать, но, конечно же, суд пренебрег этим требованием защиты, и показания были оглашены. Вот они:

«Владимир Борисович Анненков был из казаков сибирских войск, среднего роста, средних лет, лицом походил на калмыка. Физически развит, мог заставить играть каждый свой мускул, был преподавателем фехтования в военной школе. В германскую войну командовал партизанским отрядом, по рассказам казаков, немцы боялись его дерзких набегов по их тылам. Обладал большой силой воли, мог гипнотизировать. При подборе людей в свой личный конвой долго всматривался в глаза, после чего говорил: этого можно взять, а того – нет. Кстати, выбранные таким образом в конвой из числа захваченных в плен красноармейцев, подпавшие под влияние Анненкова, становились похлеще и вернее его партизан. Однажды во время одной неудавшейся стычки с красными атаман избежал плена только благодаря верности именно бывших красноармейцев, взятых им в свой конвой. Не любил курить, но на важных заседаниях дымил сигаретой. Шоферам, от которых пахло самогоном или спиртным, керосином, говорил: “Как вы пьете эту гадость, приходите ко мне, я угощу вас коньяком, чистым спиртом”. Не любил офицеров, которые часто пили. Пренебрежительно отзывался о женщинах, но в Семипалатинске, по рассказам казаков, изнасиловал гимназистку, в деревне Казаткулово ходил к учительнице. Женам офицеров разрешал жить только на известном удалении от нахождения частей.

Атаман не любил священников, тем не менее при встречах его в деревне никогда не говорил “отец священник”, а приветствовал “здравствуйте, батюшка”. Нравилось, когда в церкви произносилось: “Многие лета боярину Борису”. Недолюбливал генералов, называл их старым хламом. Требовал опрятного вида от партизан, оборванных посылал к каптенармусу с устным приказом выдать обмундирование, после чего во всем новом надлежало явиться к нему лично. Партизанам-казакам не давал выговоров: внушения делал намеками, всякий раз приводил какую-нибудь историю: “Был у меня юнкер, который вел себя так…” Далее следовало нечто похожее на совершенный нерадивым подчиненным проступок.

После прибытия в какое-нибудь село, сначала спрашивал партизан, как их встречали местные жители, как и чем кормили: теми ли кушаньями, что предлагали ему. Останавливался только у богатых казаков. В одном селе крестьяне вышли встречать Анненкова хлебом-солью. Будучи чем-то недоволен, атаман велел немедленно их выпороть. Хорунжий Макаров бросился избивать мужиков своим карабином, казаки стегали плетьми. Несмотря на крики и мольбы крестьян, Анненков не прекратил расправы и спокойно смотрел на “работу” своих партизан. После порки все мужики были расстреляны…»

Я неслучайно предупредил, что это – показания Ромадановского. В целом они слишком хорошо и правдиво характеризуют Анненкова, но последний эпизод выглядит чуждым всему повествованию. Видимо, это плод воображения следователя, включенный в показания под нажимом.

Но продолжим знакомство с показаниями Ромадановского: «Любил посещать солдатские вечеринки, где сам плясал и учил этому казаков, подтягивал песни, но сам голосом не обладал. Страстью была езда на автомобиле, сам накачивал воздух в камеры, надевал бандажи. Нравилось попугать киргизов, лошадей глушителем газа, у него часто получался эффект выстрела. Веселился, если удавалось задавить собаку, курицу, барана, очень хотел задавить какого-нибудь киргизенка.

Имел личного повара. Помощником повара был взятый под Черкасским арап – негр, который знал французский, немецкий, английский и мусульманский[9] языки. Анненков всегда подсмеивался над негром: почему он всегда такой “грязный”. При всякой поездке на автомобиле повар обязан был снабжать Анненкова провизией, яблоками, сладостями. Держал капельдинера Юзефа, который приносил кофе, чай, обед, одежду.

У атамана был большой гардероб, заведовал коим казак Степан. В гардеробе находились: костюм, три пары сапог с высокими каблуками и медными подковами, белье, шоколад, сигареты, ром, коньяк, меховая шуба, серебряный кинжал, японский карабин, серебряная пуговица с гербами, сделанная в оружейной мастерской. Все это по первому требованию немедленно доставлялось на место посыльным.

При себе атаман держал ручную волчиху Динку-Анку, лисицу, медведя, который однажды залез на крышу дома, зацепился за что-то, повис на кольце и задушился. Бедный Степан, боясь наказания, чуть не застрелился из-за этого медведя.

Личный парикмахер по прозвищу Бомба брил и стриг под челку, завивал чуб атамана.

В личном окружении Анненкова было несколько немцев и австрийцев из числа военнопленных. При нем состоял личный конюх по уходу за выездными лошадьми.

Во время работы атаман в своей комнате заставлял оркестр играть военную музыку, по вечерам давать симфонические концерты, на которые приглашались офицеры. Существовал специальный хор Атаманского полка. Казаки этого полка носили брюки с генеральскими лампасами, обязаны были иметь чуб и стрижку под челку. Погоны у них были с вензелями “АА”, на кокардах был череп смерти. На всех знаменах имелись надписи: “С нами Бог и атаман”.

Производство в офицеры осуществлял сам лично. Особенно этот процесс усилился после поражения белых под Семипалатинском.

Цели своей борьбы выражал так: организовать на занятой территории казачье войско, соединиться с восставшим против большевиков в Ташкенте Осиповым[10], стать диктатором и не подчиняться никому. Стремился избавиться от возможных противников: прибывшего генерала Дутова отправил в Китай, не предоставив ему никакой должности» [23].

Анненков любил фотографироваться и фотографировался много. Широко известны два его портрета. На первый взгляд, они похожи один на другой. На обоих – молодой генерал в черном гусарском мундире, перетянутый в поясе узким наборным ремешком с висюльками. На левом рукаве мундира – три прямоугольных нашивки-лычки, под ними – вышитый вензель. Руки Анненков заложил за спину, на его груди – Георгиевский крест.

Но на этих снимках – разный Анненков: на первом он молод, чубат, в лихо заломленной назад фуражке. Лицо – совершенно детское, и, если бы не генеральские погоны, Анненкова можно было бы принять за рядового атаманца, на другом – повзрослевший Анненков: уже не демонстрируется чуб, фуражка одета прямо, удлиненные черты его лица спокойны, мужественны, рот плотно сжат, устремленный в даль взгляд прям, но в глазах затаилась усталость.

Совершенно другим увидел Анненкова на этих фотографиях бывший полковник Генерального штаба Н.В. Колесников, один из идеологов белой эмиграции в Китае, который обнародовал свое видение атамана, правда, уже тогда, когда тот был далеко от китайских пределов:

«Я очень много слышал об атамане Анненкове, но никогда не знал его в лицо, – пишет он, – и вот доктор Казаков[11] прислал мне его фотокарточку (видимо, первую. – В.Г.). Взглянул я и ахнул. На меня глядел молодец из какой-нибудь купеческой лавки, в лихо заломленном на затылок картузе, подпоясанный, точно коренник, ремнем с бляхами, а рукава, галифе и рубаха представляли из себя расплесканную палитру красок.

Но самое замечательное – это лик. Большая челка, точно у китайской леди, закрывала пол-лба, из-под этой челки на вас смотрел весьма демократический “патрет” [24].

А вот еще одна зарисовка. Ее сделал большевик А.П. Оленич-Гнетенко, видевший Анненкова в Омской тюрьме:

«На следующее утро, когда мы умывались на свежем воздухе, открылась калитка, и часовой пропустил одного за другим двух офицеров. Тот, что был впереди, шел через двор быстрыми шагами, с какой-то кошачьей грацией, изгибая тонкий стан, затянутый в бешмет и черкеску с серебряными газырями и наборным кавказским пояском. Ножны его кривой шашки также были богато украшены. При ходьбе, как крылья, развивались концы алого башлыка, небрежно наброшенные поверх черкески. Лихо сбитая на затылок кубанка открывала смугловатое, с орлиным профилем, худое лицо с темными усиками. Это был Анненков» [25].

Этот портрет написан врагом Анненкова, большевиком с 1918 года, но врагом честным и благородным, который запечатлел Анненкова таким, каким его видел, и портрет получился правдивым, ярким, запоминающимся.

В качестве образчика портрета врага в советской художественной, и не только, литературе приведу портрет Анненкова, нарисованный писателем А.Е. Алданом-Семеновым. Именно такие «патреты» формировали у советского читателя образ Анненкова как человека-хищника, человека-оборотня, человека-вампира. Мрачных красок для врагов этот писатель не жалел, считая, что чем они чернее, тем портрет правдивее:

«Анненков среднего роста, у него длинная голова, бескровное лицо, карие глаза, заостренный нос. Человек как человек с виду, а душой – зверь. Нет, не то слово. Вурдулак, изверг, садист – вот кто такой Анненков. Впрочем, характер атамана остается для меня неясным. Он человек недюжинного ума, отличается звериной храбростью. В мировую войну стал полным Георгиевским кавалером, получил британскую золотую медаль, французский орден Почетного легиона. Не пьет, не курит, избегает женщин. Но он – бретер, ищущий любого повода для скандала, и приходит в бешенство по пустякам. А уважает он только силу. Офицеры опасливо разговаривают с этим циничным человеком, готовым каждую минуту ухватиться за револьвер» [26].

А вот портрет Анненкова, сочиненный современным писакой-газетчиком:

«Древние аксакалы запомнили его в черкеске, с огромной, почти до колен, деревянной кобурой и плеткой в руке, которой он хлестал непокорных направо и налево» [27].

Интересно, на каких дорогах Семиречья встречал сегодня этот молодой автор аксакалов, воочию видевших Анненкова, и что же, интересно, хранил тот в кобуре столь гигантских размеров? Для 7,63 миллиметрового автоматического пистолета Маузера, широко применявшегося во время Гражданской войны в России в 1918–1920 годах, кобура, нарисованная этим «художником», явно великовата! Да и с плеткой он попал впросак: на судебном заседании 30 июля Анненков говорил, что никогда он даже в руках не держал плетку, а ходил все время со стеком. И никогда не носил черкески.

Для подобных писак сейчас очень удобно творить вымыслы о времени и людях, давно ушедших в прошлое. Нет уже в живых ни анненковцев, ни красных, ни белых, ни людей любой другой окраски, которые могли бы их опровергнуть.

Некто Гущин, который знал Анненкова и видел его перед выездом в СССР и о котором мы еще скажем в своем месте, отвечая на письмо генералу П.Н. Краснову, писал, что долгие годы тюрьмы в Урумчи со всякими китайскими средствами для ослабления воли заключенного сделали свое дело. Китайское начальство выпустило из урумчийской тюрьмы человека, уже неспособного ни к какому действию. Он отмечал, что самого Анненкова как вождя, как атамана в 1925–1926 годах уже не было. Не было его и как бойца, и как политического деятеля; было только тело, облик того человека, исполненного воинского духа, который когда-то раньше водил его братьев-партизан на ратные подвиги. Большевикам достался больной, усталый, вконец опустошенный и начисто до самых глубин существа разбитый человек-полутруп. Вахмистр Лисихин, старый анненковец, после посещения своего атамана запил мертвую и плача приговаривал: нет брата-атамана [28]!

Еще один штрих к портрету атамана, относящийся тоже к 1926 году, времени, когда М. Зюк доставил Анненкова в Москву, добавила сестра М. Зюка Раиса Идрис. Она вспоминает: «Я сама принимала “гостя” – атамана Анненкова у брата и хорошо помню встречу с ним. В комнате было два человека, на полу стояли чемоданы… Первый со мной подчеркнуто вежливо поздоровался. Это был высокий в полувоенной форме человек. Он подал мне руку. Меня поразила рука: вся в татуировке, тонкая, холодная и какая-то очень цепкая. Это был высокий, загорелый в военной форме гражданин, мужчина лет сорока, взгляд холодный, пронзительный, лицо суровое, губы кривятся то ли иронически, то ли горестно, но больше всего меня поразила его прическа. Волосы коротко острижены как у белогвардейца» [29].

Что характерного подметила Р. Идрис в поведении и облике Анненкова? Во-первых, его галантность и рыцарство: Анненков подчеркнуто вежливо с ней здоровается, он не пожал ее руку, а подал свою. Во-вторых – последствия пребывания в китайской тюрьме и следы глубоких переживаний и раздумий. Это уже не тот Анненков, который знаком нам по более ранним воспоминаниям современников, не восторженный юноша, не лихой атаман, а зрелый человек с нервной, горестной улыбкой.

Конечно же, в Москве Анненкова подлечили, и на процессе он выглядит молодцом. Детали к портрету Анненкова этого периода его жизни принадлежат чекисту В. Григорьеву [30]:

«Следы китайской тюрьмы не отразились на внешнем облике атамана. Слегка вздернутый нос (дался им всем этот нос! – В.Г.), небольшой вьющийся чуб придавали выражению его лица властность и решительность, Тонкие губы, чуть прикрытые сверху аккуратными, закрученными на концах, усами, как бы намекали на капризность этого человека. Стоял он прямо, по-гвардейски развернув грудь. Во всем его облике чувствовалась та картинность, которая так присуща была разбитным кадровым офицерам царской армии».

И, наконец, последние штрихи к портрету атамана. Он – на скамье подсудимых и понял, что обманут. Он подавлен крахом надежд на обещанное чекистами прощение, рухнувшей верой в их порядочность и сожалеет о легкомысленном возвращении. Впрочем, он еще надеется, что ему будет сохранена жизнь, надеется на помилование.

Газеты отмечали, что в первые дни процесса Анненков давал показания очень тихим, едва слышным голосом, но затем освоился. О его поведении на процессе тоже будет сказано в своем месте. Оно полностью опровергает пассаж В.П. Шалагинова, начертанный в его брошюре:

«Анненков сидит нога на ноге, настороженный, бледный, с лицом, будьто вырезанным из белой бумаги. Некогда лихой атаманский чуб поубавился в пышности, сник, впрочем, сник и сам атаман. Теперь он живет под впечатлением неодолимой власти тех, над кем он когда-то стоял с нагайкой, с клинком на ляжке, окруженный стадом лейб-атаманцев, давно уже утративших представление о цене человеческой жизни» – живописал он, сам на процессе не бывавший, а учившийся в это время, как он говорит, за тридевять земель от Семипалатинска, в Иркутске» [31].

На Лубянке Анненков, уже не в первый раз, отпустил усы, что дало тому же автору повод обыграть это событие:

«Я вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов», – изощрялся Шалагинов. Но это – не зарисовка с натуры, а игра его воображения. На самом деле, на суде Анненков, по словам очевидцев, вел себя достойно, о чем будет сказано в свое время.

Внешний вид Анненкова на процессе произвел тяжелое впечатление и на генерала П.Н. Краснова:

«Получил я с Дальнего Востока советские газеты с подробным описанием процесса и с портретами Анненкова и Денисова. Анненкова я сейчас же узнал. Он мало изменился. Только ужасно было выражение его лица и совершенно безумных глаз!» [32].

Очерк о портрете Анненкова хочу закончить словами Петра Николаевича, который, несмотря на собственные симпатии к Анненкову, беспощадно хлещет его, позднего, используя сведения, полученные из советских газет: «правитель разбойничьего типа», «подобрал себе вольницу головорезов и с ними рыскал по Семиречью, грабя население», «никого, кроме себя, не признавал» и, наконец, заключительный аккорд:

«Анненков требовал тяжелой руки и, когда оказался без управления, свихнулся», – с горечью отмечал Краснов [33].

Но до этого еще далеко, и мы последуем за хорунжим Анненковым к первому месту его военной службы.

ЕРМАКА ТИМОФЕЕВА ПОЛК

Путь Анненкова лежал на юго-восточную окраину России – в город Джаркент, в 1-й Сибирский казачий Ермака Тимофеева полк.

Основанный в 1882 году на месте деревни Самал (по-маньчжурски – Глиняная) город стоял, как и сейчас, на обрывистом берегу мелководной речки Усек, вблизи Джунгарского Алатау, на пути в Китай, в 35 километрах от границы, и был славен святыней мусульман – мечетью, которую без единого гвоздя в 1895 году построил китаец Хон Пик, огромным базаром с дешевыми виноградом, арбузами и дынями. Земля, на которой стоит город, еще совсем недавно была китайской: она стала российской территорией только в 1879 году – по Ливадийскому соглашению.

Город не мог не поразить молодого офицера хорошей планировкой, широкими и прямыми, обсаженными тополями, улицами и журчавшими вдоль них арыками. Таким его сделали полковые казаки и переселенцы из России, которые были немедленно брошены ею на охрану и освоение новых земель.

Однако здесь не было ни театра, ни клуба, лишь изредка работал частный синематограф, а мертвую скуку местные жители оживляли пересудами, сутяжничеством, карточной игрой, обильными возлияниями. Чтобы развеяться, молодые офицеры одвуконь[12] скакали в Верный и проводили вечер в офицерском собрании, а утром мчались обратно.