Славяне и Русь - Гиперборейские тайны Руси

В. Н. Демин

Гиперборейские тайны Руси

© Дёмин В.Н., наследники, 2011

© ООО «Издательский дом «Вече», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Посвящается Евгению Лазареву – гиперборейцу на все времена

Откуда мы, кто знает?..

Иоганн Вольфганг ГЁТЕ

Гей, отзовитесь, курганы, —

Клады, седые кремли, —

Злым вороньем басурманы

Русский рубеж облегли!

Муромцы, Дюки, Потоки

Русь и поныне блюдут…

Чур нас! Вещуньи-сороки

Щёкот недобрый ведут.

Гей, отзовитеся, деды, —

Правнуков меч не ослаб!

Витязю после победы

Место в светелке у баб.

Ярого кречета раны

Сыну орлу не изъян…

Мир вам, седые курганы,

Тучи, сказитель бурьян.

Николай КЛЮЕВ

Вступление

На дне всех миров, океанов и гор

Хоронится сказка – алмазный узор…

Николай КЛЮЕВ

Весной 2001 года нежданно-негаданно обрел я бесценное сокровище. Для этого не нужно было ехать на край земли – ни в суровый Мурманский край, ни на вулканодейную Камчатку, ни в безводную южносибирскую или прикаспийскую степь. Все оказалось совсем рядом – стоит только руку протянуть… Два первых тома Полного собрания былин, открывающих академический Свод русского фольклора (рис. 1), враз появились на полках почти всех главных магазинов страны. Такого издания Россия еще не знала. Предполагается опубликовать все – не только уже изданные за более чем полтора века записи подвижников-фольклористов, но и то, что до сих пор было доступно лишь специалистам и пылилось в различных архивах. А это необозримый и не освоенный пока океан народной мудрости. Никто, наверное, и не подозревает, какое неисчерпаемое богатство было сокрыто от наших глаз. Только корпус былин займет двадцать пять огромных томов энциклопедического формата и объема. Настоящий золотоносный Клондайк, неведомый континент древней духовной культуры! Но требуется приложить немало труда, чтобы раздобыть сверкающие самородки и даже крупицы золота.

Еще раньше самоотверженные радетели русской культуры из петербургского издательства «Тропа Троянова» приступили к осуществлению грандиозной программы – изданию Полного собрания русских сказок и былин, ориентирующегося на ставшие библиографической редкостью классические сборники (прежде всего дореволюционные) русского фольклора. Открывали издание, начавшееся в 1998 году, «Северные сказки» Н.Е. Ончукова (рис. 2). Всего до конца 2005 года вышло 10 томов (13 книг) + 4 тома былин – впервые изданный без купюр классический сборник «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (СПб., 2000) (рис. 3) и 3-томник А.Д. Григорьева «Архангельские былины и исторические песни» (СПб., 2003)[1].

^{Рис. 1. Академический свод русского фольклора}

Весь вопрос: как читать? Ведь каждое произведение устного народного творчества, которое после обнародования, естественно, перестает быть устным, – это многоаспектный и многоуровневый источник информации о древнейшей культуре, истории, мировоззрении, менталитете, обычаях и верованиях тех, кто много тысяч лет тому назад слагал легенды и сказы, а затем – на протяжении опять же многих тысяч лет – передавал предания из уст в уста, от родителей к детям и внукам, от одного поколения к другому. Потому-то в наиболее архаичных произведениях фольклора обнаруживаются такие пласты древнего народного видения далекой истории, какой не найти ни в одном письменном источнике.

^{Рис. 2. Титульные листы Полного собрания русских сказок}

Приведу несколько примеров. Еще в начале ХХ века известным собирателем северного фольклора Николаем Евгеньевичем Ончуковым (1872–1942) была записана на Печоре былина, условно именуемая «Лука, змея и Настасья». В таком странном сочетании и последовательности имен она изредка публикуется в фольклорных сборниках. В пяти записанных вариантах, кроме печорской глубинки, нигде более не известных, рассказывается о сказочной стране, к самой Печоре имеющей отношение весьма косвенное:

Среди-то, братцы, было синя моря,

Как синя-де моря было, на острови,

Как стояло ведь царство привеликое.

Там ведь жил-то удалой доброй молодец…

Остров посреди Моря-Океана хотя и не назван, но это, несомненно, легендарный остров Буян русских волшебных сказок и архаичных заговоров. Царство на острове – воспоминание о древней Стране Счастья (в античной традиции – острова или островов Блаженных, где царит Золотой век). Дальнейшее развитие сюжета только подтверждает такое предположение. Герой печорской былины по имени Лука, сын Данилович, терпит крушение во время небывалого шторма, напоминающего скорее потоп (причем подробности, сообщаемые русским былинопевцем, живо напоминают картину потопа, воссозданную в Библии или же в эпосе о Гильгамеше)[2]. Как и библейский Ной, он чудом спасается у горы Сарочинской и вот здесь-то встречает красавицу-оборотня, змею, которая на глазах добра молодца превращается в прекрасную девушку и пытается его соблазнить.

Данный эпизод живо напоминает рассказ из Геродотовой «Истории» о происхождении скифов: когда Гераклу по пути из Гипербореи (где он, как про то рассказано в известной оде Пиндара, освобождал Прометея) встретилась прекрасная змееногая дева и, соблазнив величайшего героя Эллады, родила от него троих сыновей[3]. В русской былине концовка данной общекультурной истории совсем иная: Лука убивает соблазнительницу, а сам женится на прекрасной царевне Настасье, дочери царя Салтана – правителя чудесной страны на острове посреди Моря-Океана (здесь множество пересечений с пушкинской «Сказкой о царе Салтане», сюжет которой, как известно, почерпнут из русского фольклора).

Имя главного героя печорской былины – Лука – наводит на новые размышления. Мужские имена Лука, Лукьян и женское Лукерья в недавнем прошлом были чрезвычайно распространены на Руси (менее популярны имена западного происхождения, имеющие ту же корневую основу, – Люциан, Люций). Происходят они все в конечном счете от хорошо известного современному человеку латинского слова lux, означающего «свет» (хотя в российский обиход они пришли через греческий язык и православные святцы). В фольклоре ничего просто так не бывает. В его мифологемах, сюжетах и образах всегда закодировано некоторое архаичное знание, ключи к пониманию которого, как правило, утрачены. Но не всегда и не во всем. Позднейшие лингвистические трансформации поддаются просвечиванию, и в глубине обнаруживается искомый первичный смысл.

В данном плане Лука – имя, либо образованное от названия заповедной страны – Лукоморья, либо позднейшая калька некоего древнего имени со светоносным значением. Это мог быть, к примеру, Люцифер[4] или Святогор. Последний нам более близок, тем более что первоначально его имя как раз и звучало как Светогор (в такой вокализации оно встречается и в некоторых записях былин). В Святогоровом цикле былин, в том числе и записанных на Печоре, также явственно просматриваются архаичные мотивы (об этом речь пойдет ниже).

^{Рис. 3. Титульный лист «Древних российских стихотворений…»}

По прошествии веков сами сказители и песнопевцы, так же как и их слушатели, уже не подозревали, какой глубинный и сакральный смысл таился в древних текстах. Никто из современных людей, кроме специалистов, не ведает, что в бесхитростной сказке про Курочку Рябу и ее золотое яичко, разбитое вероломной мышкой, на самом деле в образно-символической форме закодирована, по существу, концепция философского дуализма о борьбе солнца (олицетворяемого золотым яйцом) и ночи (олицетворяемой серой мышью), света и тьмы, доброго и злого начал. Точно так же мало кто теперь задумывается над тем, что в имени другого сказочного персонажа – Колобка – запечатлена память об одной из ипостасей солнца – Коло: его можно понимать и как Коло-бок (то есть с боком, круглым, как у солнца), и как Коло-бог (то есть Солнцебог, в честь которого в стародавние времена и выпекались колобки, а слово «бог» в русском языке, как известно, произносится с глухим согласным звуком на конце).

Былое мировоззрение солнцепоклонников проступает в одном из вариантов былины о сватовстве Соловья Будимировича к Забаве Путятишне, записанной на Терском берегу Белого моря от сказительницы Ольги Вопиящной и опубликованной пока что единственный раз – в 1908 году в сборнике «Былины новой и недавней редакции из разных местностей России». Вообще-то эпическое сватовство – сюжет, достаточно популярный в устном народном творчестве разных народов. Традиционен он и для русских былин. Практически все русские богатыри перебывали в роли удачливых или неудачливых женихов. Исключение – разве что старый холостяк Илья Муромец: у него, правда, есть внебрачный сын (по другим вариантам – дочь), о чем подробнее будет сказано ниже.

Еще Павел Николаевич Рыбников (1831–1885) – один из первооткрывателей неисчерпаемого мира северных былин – предполагал, вопреки последующему устойчивому мнению, что Соловей Будимирович – один из наиболее архаичных персонажей русского героического эпоса (рис. 4), оставшийся от индоевропейской и доиндоевропейской культурной и мифологической традиции. Былина о его сватовстве тоже не в диковинку. Однако ее вариант, о котором пойдет речь, совершенно необычен: в нем просматривается архаичный пласт, уходящий в самые глубины древнейшего гиперборейского мировоззрения. Имеются в виду времена, когда прапредки современных этносов поклонялись солнцу и имели четко выраженную солярную идеологию. Так вот, в былине, записанной на Терском берегу, невеста Соловья Будимировича Забава Путятична (чьей, впрочем, она невестой только не была!) совершенно неожиданно оказывается внучкой солнца. Именно к нему на небеса с помощью вихря вынужден отправиться былинный герой и через свою суженую просить согласия на брак:

<…> И очудилось три терема высокия,

И высокия златоверховаты;

Ише на неби соньцё – в терему соньцё,

Ише на неби месець – в терему месець,

Ише на неби звезды – в терму звезды,

Подведёна луна вся небесная.

Выходила Забава на красно крыльцё студитисе,

И не долго стояла – ровно три цясу,

И сама она дивовалосе:

«Ише что это за теремы высокия,

Высокия да златоверхаты?

Ише не было ни будеры, ни падеры

[вихрь, снежная буря. – В.Д.],

Ише не было ни лицку, не грому, —

И очудилось три терема высокия!»

Приходила она к дедюшке, к Солнышку:

«Уж ты гой еси, дедюшка Солнышко!

Ише цьи это теремы высокия,

Высокия да златоверховаты?» <…>[5]

Такой поворот былинного сюжета оказался неожидан и непонятен даже для самой исполнительницы, и былина осталась не записанной до конца (потому, видимо, приведенный вариант больше нигде не публиковался). Кроме того, поначалу в былине речь шла о князе Владимире Красном Солнышке, который находится в Киеве в своем дворце. Но затем вдруг Владимир-Солнышко становится просто дедушкой Солнышком и перемещается на небо. Для исполнительницы, механически запомнившей и воспроизводившей сюжет, это была полная абракадабра, и она вряд ли понимала то, о чем пела. На самом же деле неграмотная крестьянка совершенно непроизвольно запомнила и сохранила в своей памяти осколки древнего солярного мировоззрения. И Владимир в данном контексте оказывается не стольнокиевским князем, жившим на рубеже 1-го и 2-го тысячелетий, а древним индоевропейским властителем Вселенной. Ибо имя Владимир означает «Владеющий миром», а в сочетании с названием дневного светила получается имя древнего солярного божества – «Владеющее миром Солнце».

Имя В(о) лодимир, образованное из двух слов «волод» и «мир», – сложносоставное. Его корневая основа – древнейшая, она породила интереснейшие лексические цепочки. Исходной основой следует считать глагол «володеть» – «владеть», «властвовать», «править» и существительное «волость» – 1) «сила», «могущество»; 2) «власть»; 3) «территория», «округа», «область», «государство». Корень «вол» лег в основу таких разносмысловых понятий, как «вол» – «бык», «крупная скотина», «волос» – «растительность на теле»; Волос (Велес) – «скотий Бог» у древних славян, хотя имя Волоса (Велеса) скорее объединяет оба смысла: первоначальный – «сила, «могущество» и тот, что относится к крупному рогатому скоту; «волхв» – «жрец», «колдун», «чародей»; «воля» – «целеустремленность» и др.

^{Рис. 4. Караван кораблей Соловья Будимировича. Художник Н. Кочергин}

Корень «вол» путем чередования гласной трансформировался в другой не менее продуктивный корень «вел». Сама дифференциация корней произошла в период распада индоевропейской общности языков – при сохранении единого смысла (ср. с нем. Welt: 1) «мир», «свет», «вселенная»; 2) «мир», «человечество», «люди»; 3) «сфера», «среда»). В русском языке оба корня нередко выступали как равнозначные: ср. «волос» – «Велес», «волот» – «великан», «воля» – «веление». В ряде случаев корень «вел» играет вполне самостоятельную роль: «вельми» – «сильно», «очень»; «великий» – «очень большой» и «превосходный»; «величать» – «превозносить»; «вельможа» – «сановник» и т. д.

Таким образом, первоначальный смысл древнего имени Владимир – Властимир можно реконструировать в триединстве своих значений: мир как 1) Вселенная; 2) народ; 3) согласие. В последнем смысле русское слово заимствовано из арсенала древнеарийской идеологии и мифологии, где солнцебог мира и согласия прозывался Митрой. С его именем связана история тайного учения митраизма, которое в форме манихейства дожило до Средневековья и имеет недвусмысленные отголоски в древнерусской культуре, например в известном сюжете о борьбе (или прении) Правды и Кривды, включенном еще в наиболее архаичные тексты Голубиной книги – самого важного памятника древнего народного мировоззрения.

Поскольку первоначальный смысл древнейших сказаний был в силу разных, но объективных причин утрачен, многие имена и понятия были подвергнуты естественной фонетической трансформации: их попросту переиначивали или подгоняли под привычную для данной конкретной эпохи вокализацию. Нередко первичный смысл утрачивался, а древние мифологемы продолжали жить в непонятном для большинства (если не для всех) словесном обличье. Вспомним хотя бы сказку о Борме Ярыжке из хрестоматийного сборника известного волжского этнографа и поэта Дмитрия Николаевича Садовникова (1847–1883) «Сказки и предания Самарского края» (1884, последнее переиздание – СПб., 2003)). Несмотря на поздние наслоения и явное литературное влияние (ее рассказал фольклористу городской и, судя по всему, грамотный мещанин), в ней явственно проступают черты архаичной эпохи.

Что это за персонаж с таким непривычным для русского уха именем – Борма? Корень «бор» (и созвучные с ним «бар», «бур», «бер») древнейшего общеиндоевропейского и доиндоевропейского происхождения. Он образует любопытное лексико-смысловое гнездо, позволяющее судить и о многообразии функций, проецируемых и на античного бога северного ветра Борея. Однако в славянских языках «бор», прежде всего, – это «хвойный, преимущественно сосновый, лес». У болгар, сербов и хорватов «бор» означает «сосну». Но не только у славян: название народа «буряты» дословно означает «лесные» и по смыслу смыкается с русским «бор» – «лес». Затем ряд однокоренных слов: «борьба», «борец», «брань» («боронь» – в смысле «битва» и в смысле «ругань»), «оборона», «борзой», «борозда», «борона», «борода», «боров», «бородавка», «борщ», «собор», «боркан» («морковь»), «борт» (в смысле «борта лодки, корабля»). Разветвленность смыслов – лучшее доказательство древности исходного слова.

Отсюда же и русское слово «буря» имеет древнеарийские корни: bhurati в древнеиндийском означало – «двигается», «вздрагивает», «барахтается». Но в достопамятную старину «буря» произносилась и писалось как «боуря» (с юсом малым на конце). Вот он и Борей – северный ветер, а значит, бореи – те, кто с бурей дружит (или спорит). Известен синоним «ураганного ветра», одного корня со словом «буря». Это – «бора»: так именуют ураган на море и турки, и итальянцы, и русские. Но, вопреки безапелляционному утверждению этимологов (и, в частности, такого авторитета, как М. Фасмер), в русский язык слово «бора» никак не могло попасть из турецкого, так как турки появились на берегах Черного и Средиземного морей сравнительно недавно и, скорее всего, сами заимствовали данное понятие у аборигенов.

Сказанное подтверждают и данные германо-скандинавской мифологии. Первобогом-прародителем древних германцев и скандинавов, согласно Старшей и Младшей Эдде, был Бури, а его сыном – Бор (Бёр) – отец Одина, главы пантеона северных богов. Рождение Бури сопряжено с мировым катаклизмом, когда Север «заполнился тяжестью льда», что сопровождалось его таянием и неотвратимым потопом. Из гигантской ледяной глыбы (айсберга?) в течение трех дней и родился Бури с помощью космотворящей коровы Аудумлы. Она паслась на льду, облизывая соленые (морские?) ледяные глыбы, подобные камню. К концу первого дня на вершине одной из глыб появились волосы, на другой день – целая голова, а к концу третьего дня могучий титан Бури родился окончательно. Кстати, согласно Татищеву, в утраченной Иоакимовской летописи упоминается князь Буревой, отец легендарного Гостомысла, правивший в Новгороде до появления Рюрика.

Многие мифологические и сказочные персонажи имеют корневую основу «бор – бур – бер». Это и русская Сивка-Бурка, и сказочный Буря-богатырь, и летучий конь алтайских сказаний Буура, и, конечно, упомянутый античный северный ветер Борей – родоначальник целого клана полубогов Бореадов. Вот к этому лексическому и смысловому гнезду и восходит имя героя русской сказки Борма, несущего в себе черты древнейшего культурного героя-путешественника. В своих многолетних скитаниях по всему свету он отчасти повторяет приключения Одиссея, но, так сказать, с русской спецификой. Например, в сказке, записанной Садовниковым, действуют две типично русские Царь-девицы (Царь-девки, по терминологии самарского рассказчика). У одной из них Борма раздобыл нужные ему волшебные предметы, с другой прожил двадцать лет и имел от нее сына.

Подробности (исключительно интересные) намеренно опускаю. Для меня важно другое: в русской сказке о Борме Ярыжке закодирована информация и о стародавних временах отечественной истории, и об эпохе, когда языки и культуры были не только сближенными, но и общими[6]. Речь идет о так называемых исторических корнях фольклора в целом и волшебной сказки в частности. Что следует вообще считать таковыми и на какую историческую глубину уходят эти «корни»? Непререкаемым авторитетом по данной проблеме считается выдающийся теоретик фольклористики Владимир Яковлевич Пропп (1895–1970), у него даже есть книга под названием «Исторические корни волшебной сказки», неоднократно переиздававшаяся и переведенная на многие иностранные языки.

Несмотря на привлекательное и почти что магически притягательное название, читатель никаких собственно исторических корней у Проппа не найдет. Ибо под таковыми питерский ученый понимал некое социальное надстроечное явление (чисто духовного порядка), обусловленное исторической действительностью (рассмотренной в этаком абстрактном гегельянском плане) и материальным способом производства (в соответствии с Марксовой доктриной), что и обусловливает «всемирное сходство фольклорных сюжетов»[7]. К тому же Проппова монография является типичным образцом структуралистского подхода к изучаемым явлениям – одного из самых бессодержательных и неконструктивных в философско-методологическом плане. Единственным результатом этого «ужасно модного» и популярного в ХХ веке метода является «раскладывание по полочкам» (а у каждого структуралиста конечно же своя модель и последовательность) результатов теоретического анализа.

В.Я. Пропп применил структурный метод к исследованию фольклорной проблематики безукоризненно четко и с филигранной точностью. Одним из результатов и явились «Исторические корни волшебной сказки». Еще более показательна в плане бессодержательных абстракций и структурирования другая, не менее известная монография ученого – «Морфология сказки». Единственно, что извиняет такой подход и его результаты: Проппу пришлось заниматься теоретическими изысканиями в области волшебных сказок в эпоху, когда подобное научное творчество в данной области, мягко говоря, не поощрялось и, уж совсем определенно, не поддерживалось. Поэтому и приходилось либо излагать свои идеи эзоповым языком или в намеренно абстрактной форме, либо вообще обходить некоторые «щекотливые вопросы». Впрочем, утверждать, что это в полной мере можно отнести к В.Я. Проппу, не берусь. Скорее всего, он был убежденным сторонником того, о чем писал.

Я уже не раз высказывал свою точку зрения на исторические корни фольклора в целом и былинно-сказочных сюжетов в частности. Прежде всего, под «корнями» я понимаю те исторические и иные объективные реалии, которые скрываются за фольклорными сюжетами, образами и мифологемами. Способ производства, безусловно, имеет отношение к их формированию и развитию, но, как говорится, только в конечном счете и далеко не в том прямолинейном плане, как это доказывал, к примеру, Пропп. Явления духовной и психической жизни имеют одинаковую природу в любой социально-экономической формации, и способ производства не может оказывать на них непосредственное воздействие на биосферном или ноосферном уровне, то есть на молекулярно-клеточном, атомно-полевом или информационно-энергетическим. Механизм здесь один и тот же для всех эпох, культур и народов. Мифологические доминанты, естественно, имеют социальное происхождение, но также имеют специфические закономерности своей живучести и влияния на людей: какая-нибудь экстремистская секта может распространить свои дремучие идеи со скоростью степного пожара и независимо от того, в условиях какого способа производства она начала свою деятельность.

Точно так же и с мифологией. Она – прежде всего, явление ноосферного порядка, а потом уже все остальное. Ее природа более реальна, чем иные абстракции, сюжеты и образы формируются независимо от общего хода вещей и лишь потом вливаются в общий и социально обусловленный поток, подобно мозаике образуя элементы народной души, той самой, о которой так хорошо сказал Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954):

«Все эти сказки и былины говорят о какой-то неведомой общечеловеческой душе. В создании их участвовал не один только русский народ. Нет, я имею перед собою не национальную душу, а всемирную, стихийную…».

Вопрос об осмыслении и расшифровке мифологем (так же как и фундаментальных научных понятий) – это вообще не филологическая, а смысловая проблема. В ноосфере аккумулированы некоторые идеи-эйдосы, которые, как полагал еще Платон, не формируются путем эмпирического обобщения опытных фактов, а припоминаются «в чистом виде». Они выступают своего рода организующим и направляющим началом познавательного процесса и существуют в виде своего рода атомов смысла. Законы смыслообразования, смыслозакрепления и смыслопередачи не тождественны скоррелированными с ними закономерностями фонетики или грамматики. По отношению к последним смысл оказывается первичным. Ему принадлежит примат и в процессе овладения языком.

В определенном плане сказанное подтверждает и открытый Карлом Юнгом (1875–1961) архетип коллективного бессознательного. Где он может находиться? В нейронах? В генах? Частично, видимо, да, но лишь частично. Как объективно-природная и социально обусловленная матрица архетип коллективного бессознательного конечно же пребывает в ноосфере и транслируется оттуда в случае необходимости, пробуждаясь в каждом из нас как спящая почка на дереве.

Таким образом, поскольку по природе своей смысловые единицы (категории, константы, мифологемы) имеют ноосферное происхождение, постольку и ключ к их разгадке находится не в нашей голове, а за ее пределами – в энергоинформационном поле, существующем независимо от бытия конкретных людей и человечества в целом. Потому-то любая мифологема, любое понятие соединяет в себе несоединимое (с точки зрения школярского или схоластического разума, конечно) – лингвистику и логику, философию и семантику, физику и космологию. «Все – в одном», – как говаривали древние мудрецы и были, несомненно, правы! Увидеть же Вселенную в атоме (в том числе и «атоме смысла») во все времена было дано не каждому. К истолкованию архаичных понятий и мифологем вполне применима модель интерпретации коранических сур. Как считают мусульманские мудрецы, каждую суру Священного Корана можно истолковать тремя, тридцатью тремя и тремястами тридцатью тремя способами – все зависит от степени посвященности и открывающегося благодаря божественному откровению доступа к сакральному знанию. При этом глубинный и сокровенный смысл даже самых простых на первый взгляд вещей ясен далеко не каждому.

В научной и учебной литературе давно бытует мнение о фольклоре как преимущественно об устном народно-поэтическом творчестве, к тому же оторванном от реальной действительности. На самом же деле фольклористика как базисный пласт мировой культуры – явление не просто емкое, но в полном смысле необъятное и неисчерпаемое. Будучи простым и удобным каналом аккумуляции и передачи накопленного за многие тысячелетия опыта и знаний, фольклор (дословно «народная мудрость») вобрал в себя в специфически компактной символическо-образной форме многообразные факты истории, этногенеза, связанные с бытовыми традициями, мировоззренческими представлениями, культовыми ритуалами, обрядами, поверьями, пережитками и т. п. Один из основоположников современного традиционализма Рене Генон (1886–1951) так расценивал действительное значение фольклора (в его соотношении с мифологией) для познания истории и предыстории:

«Народ сохраняет, сам того не понимая, останки древних традиций, восходящие порою к такому отдаленному прошлому, которое было бы затруднительно определить и которое поэтому мы вынуждены относить к темной области “предыстории”; он выполняет в некотором роде функцию более или менее “подсознательной” коллективной памяти, содержание которой, совершенно очевидно, пришло откуда-то еще».

Отсюда и фольклористика как наука призвана в полном объеме собирать и изучать различные проявления жизни народа как элемента исторически сложившейся цивилизации. Ни в коей мере не является она исключительно филологической наукой (или частью таковой), напротив, она становится абстрактной и непонятной в отрыве от этнографии, религиоведения, археологии, социологии и философии истории. Попытка представить русскую сказку, былину, песню, заговор и т. д. вне их обусловленности народным бытием во всех нюансах его исторического развития оборачивается искаженным истолкованием этих ценнейших памятников русской культуры, отразивших все основные вехи ее становления.

Таким образом, всякий миф, фольклорный образ, имеют под собой такое же реальное основание, как и научный факт. И заложенный в обычных мифах первоначальный смысл поддается строго научному анализу и реконструкции. Итальянский фольклорист Джузеппе Питре (1843–1916) проницательно напутствовал всех, кто прикасается к неисчерпаемой сокровищнице народного творчества и народной памяти:

«Философ, законодатель, историк – всякий, кто хочет понять свой народ до конца, должен присматриваться к его песням, пословицам, сказкам, а также к его поговоркам, отдельным выражениям и словам. За словом всегда стоит его значение, за буквенным смыслом – смысл тайный, аллегорический, под странным пестрым одеянием сказки кроется история и религия народов и наций».

Все сказанное относится и к закодированным в мифологических сюжетах и образах сведениям о реальных событиях далекого прошлого, о стародавних общественных отношениях и нормах поведения, об устройстве мироздания, его происхождении и законах, о катастрофах и великих переселениях народов.

В русском народном мировоззрении общеарийская система мифологических представлений и символов была вытеснена и практически разрушена с введением христианства, искоренением язычества и физическим уничтожением членов жреческой касты – профессиональных хранителей сакральных учений. Многие связующие звенья и базисные опоры утрачены. Остались осколки в виде стойких фольклорных образов, закрепленных в консервативном языке, который невозможно уничтожить никакими социальными переворотами и идеологическими переменами. Язык, независимо от социально – экономических формаций, политического строя и общественного устройства, передается по своим собственным ноосферным законам от поколения к поколению, хотя древнейшие мифологические образы нередко теряют при этом свой первоначальный смысл и обрастают новыми, более привычными для конкретной эпохи и достаточно понятными современному человеку деталями.

И все же истина неуничтожима! В наших руках бесценные духовные сокровища, сбереженные предками. Наша задача – не только принять эстафету из дали тысячелетий и вручить ее следующему поколению, но и по мере сил и возможностей осмыслить то неисчерпаемое сакральное знание, которое содержится в древних текстах, воспроизведенных современными полиграфическими и компьютерными способами.

Часть I

Сакральный мир древней прародины

Как сказка – мир. Сказания народа,

Их мудрость темная, но милая вдвойне,

Как эта древняя могучая природа,

С младенчества запали в душу мне…

Николай ЗАБОЛОЦКИЙ

Глава 1

Океан-море

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота акиян-море,

Широко раздолье по всей земли…

Былина про Соловья Будимировича

Если вспомнить школьную карту по русской истории, Россия как государство (Киевско-Новгородская Русь) в начале своего существования не имела ни одного прямого выхода к морю – только по рекам. Однако русский фольклор – былины и сказки, заклинания и заговоры – упорно напоминает о другом: Русь изначально и всегда была морской и океанической державой. «Море-океан» – устойчивая мифологема песен, сказок и былин, но также заговоров и заклинаний – самого архаичного пласта всякого мировоззрения. В глубинах русского народного миросозерцания вызрела и поморская формула, донесенная до нашего времени замечательным писателем-северянином и хранителем сакрального знания Борисом Викторовичем Шергиным (1896–1973): Океан – море русское.

Когда же это было? И о каком океане может идти речь? Теоретически и фактически только об одном – Ледовитом. Он один через Крайний Север непосредственно примыкал к Европейской России. Выход к Тихому океану свершился значительно позже, после присоединения и освоения Сибири, а Балтика и Черноморье являются внутренними морями и с океаном связаны опосредованно.

До недавнего времени слово «океан» имело совершенно отличный смысл от того, который впоследствии вложили в него мореплаватели, географы и натуралисты. Океан (как он виделся древним ариям, а затем – славянскому племени и, наконец, – русским людям) – это внеземная огненная космическая стихия, объемлющая видимый мир морей и суши. Океан – царство солнца, луны и звезд, и, чтобы их достичь, нужно действительно плыть, как по воде, по той неведомой субстанции, которая наполняет пространство. Спустя тысячелетия проникновенное видение Космического Океана, как он представлялся нашим далеким предкам, вдруг проступило в философских строфах Тютчева:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь – и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой…

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

(Ломоносов тоже именовал космос: «Горящий вечно Океан».)

В древнеарийской идеологии происхождение вещественного и духовного мира трактуется, как пахтанье первичного океана, из которого появляются и небесные светила (например, Месяц), и некоторые женские божества несравненной красоты (Лакшми, Рамбха, Сура), и другие сакральные животные и предметы, подобно тому, как появляется масло при пахтанье молочных продуктов (рис. 5). Но главная цель этой беспримерной космологической акции было конечно же добывание напитка бессмертия – амриты. Вот как описывается это совместное деяние богов и асуров в 1-й книге «Махабхараты», носящей название «Адипарва»:

«Есть лучшая среди гор – Мандара, украшенная горными вершинами, подобно тому как сами вершины (бывают украшены) облаками. Она покрыта сетью вьющихся растений. Ее оглашают разнообразные птицы и населяют различные хищники. Ее посещают киннары и апсары, а также и боги. Она возвышается (над землею) на одиннадцать тысяч йоджан и на столько же тысяч уходит вниз под землю. Не в силах вырвать ее, толпы богов явились тогда к Вишну и Брахме, сидевшим вместе, и сказали так: “Выскажите (нам) свое высокое суждение, которое привело бы к благоприятному исходу. Благоволите приложить усилие, чтобы вырвать Мандару для нашего блага”. “Хорошо, о потомок Бхригу!” – сказал (на это) Вишну вместе с Брахмою.

^{Рис. 5. Пахтание молочного океана. Индийская миниатюра}

Тогда могучий Ананта, понуждаемый в этом деле Брахмой и Нараяной, встал и вырвал (своею) силою, о брахман, того царя гор вместе с лесами и обитателями лесов. Затем боги вместе с ним пришли к океану и сказали ему: “Мы станем сбивать воду для (получения) амриты”. Владыка вод сказал тогда: “Пусть же и для меня будет доля (амриты). Я способен перенести великое волнение от вращения Мандары”. Тогда боги и асуры обратились к царю черепах, поддерживающему мир: “Благоволи стать опорою для этой горы”. Сказав “хорошо”, черепаха подставила свою спину. И на ней Индра при помощи (особого) сооружения установил подножие той горы. И, сделав Мандару мутовкой, а змея Васуки веревкой, боги и все дайтьи и данавы начали затем пахтать океан, вместилище вод, о брахман, домогаясь амриты. За один конец царя змей взялись великие асуры, а премудрые все ухватились за хвост. Нараяна же, поскольку он был бесконечным великим божеством, то поднимал голову змея вверх, то снова опускал ее вниз. Меж тем как змея Васуки стремительно натягивали боги, из пасти его не раз вырывались ветры вместе с дымом и пламенем. И те массы дыма, превращаясь в громады облаков, пронизанных молниями, обливали сонмы демонов, измученных усталостью и жарой. А из вершины той горы выбрасывались ливни цветов, покрывая гирляндами со всех сторон сонмы богов и демонов. В то время как боги и асуры пахтали океан посредством Мандары, там поднялся великий шум, подобный громыханию чудовищных облаков. Там различные водяные обитатели, раздавленные великой горою, сотнями находили свою гибель в соленой воде. Разнообразнейших тварей из мира Варуны, а также обитателей нижних областей мира привела к уничтожению та гора, опора земли. Между тем как она вращалась, могучие деревья, населенные птицами, сталкиваясь друг с другом, падали с вершины горы. И огонь, возникший от трения их, полыхая ежеминутно пламенем, будто синее облако – молниями, окутал гору Мандару. Он сжег слонов и львов, оказавшихся там. Также расстались с жизнью и всевозможные другие существа. Затем Индра, лучший из бессмертных, погасил всюду тот сожигающий огонь водою, рожденной из облаков. После того в воды океана потекли разнородные выделения из могучих деревьев, а также множество соков трав. Именно от питья тех соков, наделенных бессмертною силой, а также от истечения золота боги достигли бессмертия…»

(Перевод – здесь и далее – В.И. Кальянова)

В сознании русского народа по прошествии многих тысячелетий и в условиях утраты дохристианской систематизированной идеологии также сохранилось представление об океане как о прибежище высших небесных сил – вершителей человеческих судеб. При этом сам океан трансформировался в море, а таинственное местопребывание космических стихий превратилось в чудесный остров посреди необъятного моря. С огненным морем-океаном связан еще один космогонический образ, известный в народе как Чудо-юдо-рыба-кит. Обычно подчеркивается примитивность стародавних знаний: никакой, дескать, кит не рыба, а Земля, что держится на ките (китах), – это отголосок самых упрощенных представлений о мироздании. Что образ кита был упрощен и нивелирован, – несомненно. Но первоначально он вовсе и не был никаким китом. Держатель мироздания – это классический космогонический дракон, известный по мифологиям древних народов – от китайцев до американских индейцев. В индоевропейских мифах он также один из творцов Вселенной и хранитель мудрости.

В сознании же русского народа, с мудрыми драконами практически не сталкивавшегося, они превратились в более привычную щуку (вспомним всемогущую волшебную щуку из сказки «По щучьему велению»). В сказаниях финно-угорских народов щука выступает творцом мира. Впоследствии и образ щуки раздвоился: часть своих полномочий она передала киту и прежде всего – свою рыбью сущность (вот почему кит стал рыбой). Но в некоторых старинных записях сохранилась память и о змее (драконе), и об огненном море-океане, и о рыбе, и о ките – причем встречаются они в древней рукописи Соловецкого сборника все вместе. По этой записи, в огненном море или в огненной реке живет чудовище Великорыбие – огнеродный кит или змей Елеафом (Левиафан), из уст его вырываются «громы пламенного огня», а из ноздрей – дух, который «раздымает огнь геeннский». Этот огненный кит (дракон), обитающий в огненном море-океане (реке), и есть хозяин мира: он держит Землю, не в том смысле, что она покоится у него на спине, а в том, что он является ее хранителем.

Почитание Океана и Моря – одно из древнейших в мировой мифологии и архаическом мировоззрении. Соединение этих двух понятий в одно «Море-Океан» совсем не случайно: единая мифологема служит недвусмысленным напоминанием о хорошо известных отправных положениях древнейших философских систем Востока и Запада, когда первоосновой всего сущего мыслилась первозданная и несотворимая водная стихия. Она-то и породила все живое на Земле. В орфическом гимне «Океану» говорится:

Вечный отец Океан, беспредельный, неуничтожимый,

гордый родитель богов и мужей, что подвержены смерти,

крайние точки Земли охватил ты волнами по кругу,

реки рождаешь, моря и подземные чистые струи,

что источают земли драгоценную, чистую влагу.

Я призываю: приди, о блаженный, богов очищенье,

первоначальной оси многопутник, земных окончаний

друг благомыслящий. Твой нарастающий рокот волнует,

радостью полня сердца посвящаемых в таинства наши.

(Перевод И. Евсы)

Но согласно древнейшим эллинским мифам у объемлющего мир Океана была супруга Море. Ее греческое имя – Тетис (или Тефия). В другом орфическом гимне, обращенном специально к ней, пелось:

Я совоокую Тетис зову, Океана супругу,

В пеплосе синем царицу, что легкие волны колеблет,

Сладоcтновеющим ветром дыша на приморскую землю.

Ты крушишь о прибрежные скалы валы-исполины

И, усмирив, посылаешь на берег спокойно и мягко.

Ты кораблями красуешься, ты, о пестунья чудовищ,

Влажнодорожная матерь Киприды и туч мраковидных,

Матерь нимф ключевых и речных, изобильных водою,

Ныне внемли мне, молю, многочтимая, будь благосклонна,

Помощью будь и пошли кораблю попутные ветры!

(Перевод О.В. Смыки)

В известном смысле Тефиду можно назвать матерью вод и сравнить с аналогичными божествами других мифологий и культур. Такова карело-финская Ильматар (рис. 6) – мать северного Орфея Вяйнямёйнена. По калевальским рунам, Ильматар – дочь воздушного (и безвоздушного, то есть космического) пространства. Забеременела она одновременно от буйного ветра, который «надул» плод в процессе «качания» на волнах, и синего моря, которое обеспечило последующую фазу беременности – «полноту» (следовательно, обоих можно считать отцами Вяйнё). Между прочим, подобное зачатие эпического героя от ветра встречается и в других мифологиях (например, у пеласгов – предшественников эллинов на Балканах), что лишний раз подтверждает общность генетических и культурных корней различных этносов.

^{Рис. 6. Ильматар – карело финская Мать воды и неба. Художник Светлана Георгиевская}

Роды у Ильматар не наступали до тех пор, пока она не превратилась в мать воды – первозданную водную стихию и не выставила над бескрайним первичным Океаном пышущее жаром колено. На него-то и опустилась космотворящая птица – утка. (У других северных народов это могла быть гагара, у древних египтян – дикий гусь, у славяно-русов – гоголь-селезень, но мифологическая первооснова у всех одна.) Из семи яиц, снесенных уткой (шесть золотых и одно железное), и родилась Вселенная, весь видимый и невидимый мир:

Из яйца, из нижней части,

Вышла мать-земля сырая;

Из яйца, из верхней части,

Встал высокий свод небесный,

Из желтка, из верхней части,

Солнце светлое явилось;

Из белка, из верхней части,

Ясный месяц появился;

Из яйца, из пестрой части,

Звезды сделались на небе;

Из яйца, из темной части,

Тучи в воздухе явились…

(Перевод Л. Бельского)

В этом изумительном по красоте и емкости фрагменте зачатки многих космологий и мифологем других культур, связанных с представлениями о Космическом яйце, что как раз и подтверждает былую социокультурную и этнолингвистическую общность всех народов Земли. Правда, во многих карело-финских песнопениях, не включенных Элиасом Лённротом (1802–1884) в литературно обработанный им корпус «Калевалы», в качестве космотворящей птицы выступает не утка, а ласточка, ставшая, кстати, эмблемой финского литературного и гражданского общества «Калевала» (рис. 7).

^{Рис. 7. Эмблема финского общества «Калевала»}

Похожие параллели обнаруживаются и в других мифологиях – не только финно-угорских, но и индоевропейских. В данном плане типичен образ древнеперсидского женского божества Ардви-Суры Анахиты (дословно – Ардви Могучая и Непорочная) (рис. 8). Сохранив все основные функции архаичной Великой матери эпохи матриархата, авестийская Ардви, дочь верховного владыки Ахурамазды, считалась также богиней плодородия и воды. В Авесте ей посвящен один из самых знаменитых и возвышенных гимнов:

Она явилась, зрима,

Благая Ардви-Сура,

Прекрасной юной девой,

Могучею и стройной,

Высокой и прямой,

Блестящей, благородной,

В наряде с рукавами,

Расшитом золотом.

Бобровую накидку

Надела Ардви-Сура

Из шкур трехсот бобрих,

Четырежды родивших

(Когда они шерстистей,

Когда их гуще мех),

Так сделанную, чтобы

Смотрящему казалось

Она покрыта золотом

И полной серебром.

(Перевод И.М. Стеблина-Каменского)

Образ божественной Ардви-Суры многолик и полифункционален. Великая богиня, дочь Ахурамазды, для древних иранцев персонифицировала не просто водную стихию, еще и великую реку с мощными рукавами и протоками – может быть, ту, по берегам которой когда-то мигрировали арии с Севера на Юг.

В основе имени эллинской Тефиды также лежит общеиндоевропейский корень, который явственно просматривается в таких хорошо знакомых русских словах, как «тятя» («отец»), «титя» («грудь»), «тетя» («сестра матери» и всякая посторонняя женщина старшего возраста) и «теща» («мать жены»). Первое слово в южнорусских говорах (и, кроме того, на Псковщине и в Архангельском крае) имеет вокализацию «тата». Точно так же звучит слово «отец» на санскрите (а также по-древнегречески и на латыни) – tata; «мать» по-санскритски – tta). Уже здесь напрашивается вопрос: почему фактически одна и та же лексема лежит в основе понятий разного рода: с одной стороны, мужского, с другой – женского? С точки зрения филологической в этом нет ничего особенного, с точки зрения же мифологической, а значит – мировоззренческой, проблем здесь – немерено.

^{Рис. 8. Авестийская богиня Ардви Сура, возносимая на небо священной птицей Симург. Изображение на серебряном блюде Сасанидской эпохи}

Океан и Теифда – брат и сестра, вместе с другими титанами дети Урана-Неба и Геи-Земли. Они вступили в кровосмесительный брак и населили мир сонмищем божественных водных стихий. Недаром у Гомера первый прозывается праотцом, а его инцесстальная супруга – праматерью всех богов. Одних океанид они народили три тысячи и столько же еще и рек. В борьбе Крона с отцом Ураном, а затем Зевса (который приходился им внучатым племянником) с Кроном и другими титанами (своими братьями) Океан и Тефида участия не принимали. Но нас пока данный сюжет и не интересует. Просто лучше сохранившаяся (в сравнении с языческой славянской) эллинская мифология, возникшая и сформировавшаяся в общем индоевропейском котле, дает ключ к расшифровке чисто русской мифологемы «Море-Океан». Как не трудно догадаться, в ней запечатлелись отголоски древнейших мифологических представлений о брачной паре двух водных стихий – Моря и Океана. А поскольку в позднейшей традиции они – существа не женского рода, то слились в единое понятие «Море-Океан».

Впрочем, данная проблема значительно глубже. Она проистекает из известного многим древним народам философского учения о Космическом яйце, по сути своей и природе объединяющем в себе одновременно мужское и женское начало. По представлениям орфиков, к примеру, «изнутри этого тела [то есть Космического яйца. – В.Д.] образуется некое муже-женское живое существо промыслом живущего в нем божественного дыхания. Его Орфей называет Фанетом, потому что с его появлением (phanentos) Всё из него воссияло лучами самого великолепного из элементов, огня, образовавшегося из влаги». Как видим, влага и здесь – первичное начало. В дальнейшем тема единства мужской и женской первосущностей получила развитие в концепции андрогина – двуполого человека, сочетающего в себе мужские и женские половые признаки. В европейской философской традиции данная тема оказалась особенно популярной: ее осмысление началось с Платона, опиравшегося, как всегда, на предшествующие учения, и не завершилось по сей день.

О былой мужской и женской ипостасях Океана-моря (в прошлом неразрывных) недвусмысленно свидетельствует также и самый архаичный памятник древнерусской культуры – Голубиная книга. Здесь среди множества философских вопросов, касающихся устройства мироздания, есть целый блок, относящийся к обоснованию главенства и иерархии земных стихий, существ, объектов и т. д.:

<…> Кая [так!] земля всем землям мати?

Которо море всем морям мати?

Кое возеро всем возерам мати?

Кая река всем рекам мати?

Который город городам мати?

Котора церква всем церквам мати?

Котора птица всем птицам мати?

Который звире всем звирям мати?

Кая гора всем горам мати?

Который камень каменьям мати?

Кое древо всем древам мати?

Кая трава всем травам мати? <…>

Ответ на вопрос, относящийся к морю, дается следующий:

Окиян-море всем морям мати.

Почему же Окиян-море всем морям мати?

Обкинуло то море вокруг землю всю,

Во нем Окияне во мори пуп морской. <…>

В приведенном тексте Океан-море выступает в женском обличье: оно названо матерью – мати (ударение на последнем слоге). Это – бесспорные следы далекого матриархального прошлого, а также того самого древнейшего общеиндоевропейского и доиндоевропейского мировоззрения, когда водная стихия отождествлялась с женским первоначалом и мыслилась как водный первофундамент Вселенной, включающий в себя (в прямом смысле) и все остальные стихии. Однако при переходе от матриархата к патриархату идеологические предпочтения неизбежно менялись, вслед за чем могли меняться и родополовые акценты. Голубиная книга лучшее тому свидетельство: в некоторых ее вариантах Океан-море выступает в мужском облике (несомненное отражение более поздней эпохи):

Океан-море – всем морям отец.

Почему он всем морям отец?

Потому всем морям отец, —

Все моря из него выпали

И все реки ему покорилися. <…>

В русской культуре и, в частности, в русском фольклоре сохранились и другие следы былых общеиндоевропейских верований и преданий. Взять хотя бы такой известный сказочный персонаж, как Василиса Премудрая. В «гнезде» из семи сказок в Собрании Афанасьева она представлена дочерью Морского царя, хотя в других вариантах того же афанасьевского сборника, в том числе и в проиллюстрированном Иваном Билибиным (рис. 9)[8], такая генеалогия не прослеживается. Эпитет Премудрая заставляет вспомнить другую Премудрую деву – дочь морского божества. Это океанида Метида (Метис, что переводится «Мысль») – эллинская богиня мудрости, дочь Океана и Тефиды, первая жена Зевса (хотя и приходилась ему теткой) и формальная мать Афины Паллады – еще одной богини мудрости в древнегреческом пантеоне. (Формальная же потому, что владыка Олимпа сам родил Афину из собственной головы, после того как проглотил свою жену Метиду.) Есть все основания утверждать, что образ Василисы Премудрой родился из того же общего индоевропейского мифологического источника, что и эллинское теогоническое предание. Подтверждением сказанному может послужить, возможно, еще более архаичный вариант той же сказки, записанный в Русском Устье от Ивана Ивановича Чикачева по прозвищу Замарай[9]. В передаче помора-сказителя и сама сказка, и ее главная героиня называются не Василисой, а Думой Премудрой! (Дума по-русски – это то же самое, что Метида (Метис) по-гречески.)

А почему Василиса? Неужто и здесь сокрыт какой-нибудь потаенный смысл? Представьте себе – да! Многие современные русские имена, имеющие христианское (греко-латино-еврейское) происхождение, в действительности имеют более глубокие корни, уходящие в незапамятную арийскую древность. Нелепо было бы утверждать, что до введения христианства (что произошло чуть больше тысячи лет тому назад) на Руси не было никаких самобытных имен. Были! И не только «элитарные» Святослав, Владимир, Всеволод и т. п., но и простонародные – такие как Ваня, Коля, Юра, Оля, Варя и др. Позже христианская церковь использовала исконно русские имена в собственных интересах точно так же, как приспособилась она ко многим языческим праздникам: даже Рождество было совмещено с древнейшим праздником зимнего солнцестояния и языческими традициями ряженья, карнавальных шествий и колядавания в честь зимнего солнца Колы (откуда и архаичное имя Коля).

^{Рис. 9. Василиса Прекрасная. Художник Иван Билибин}

Имена Василиса и однокоренное с ним Василий были внедрены на Руси именно по такой схеме. В переводе с греческого они означают «царь» и «царица», однако наверняка были совмещены с испокон веков бытовавшими в славяно-русской среде женскими именами – Вася, Васса, Ася и др. То же и с дендрототемным мужским именем Василек (по названию цветка) и, скорее всего, от него, а не от «царя»-Василия образованным древнерусским именем Василько и т. д. Что касается имени Вася (и в мужском и в женском варианте), то истоки его происхождения следует искать не в среде византийских императоров и даже не среди мелкотравчатых эллинских «царей», осаждавших Трою, а в ведийской мифологии и у священных костров древних ариев. В санскрите[10] есть целое лексическое гнездо с корнем vas, имеющим многозначный смысл: 1) «добрый», «благосклонный»; 2) «добро», «богатство», «клад»; 3) восемь полубогов из Ригведы, подвластных Индре, которые так и переводятся на русский несклоняемым теонимом «васу». От данной корневой основы образованы и другие санскритские слова: vasana – «одежда», «покрывало», а также vasanta – «весна», из которого образовалось и соответствующее русское понятие, означающее время года – «весна». В русле перечисленных древнеарийских смыслов и родилось многие тысячи лет тому назад женское имя Вася (Васса), сопряженное впоследствии с церковными святцами[11]. Если бы я был последовательным сторонником и проводником идей мифологической школы в ее первозданном солярно-метеорологическом виде, то обязательно бы, исходя из «весенней» ипостаси имени Василисы, отождествил бы ее с Весной. Тогда бы ее сказочный антипод – Баба-Яга – вполне бы могла символизировать Зиму.

* * *

В древнерусском мифологическом сознании первозданное и космотворящее Океан-море постепенно персонифицировалось в образ Морского царя (рис. 10). В некоторых записях былин Морской царь прямо назван Окияном-морем. Его место и роль в языческом мировоззрении неоднозначны. В русском фольклоре, в частности, это – достаточно сложная фигура. В цикле сказок о Василисе Премудрой он устраивает погоню за собственной дочерью и ее избранником с единственной целью – расправиться с беглецами жесточайшим образом, «съесть живьем», как говорится в одном из вариантов сказки.

^{Рис. 10. Царь Морской. Художник Иван Билибин}

Есть у Морского царя еще одна дочь – всесильная богатырка-поленица Марья Моревна (о дочерней принадлежности говорит ее отчество). В известной версии русской волшебной сказки ее антиподом выступает Кощей Бессмертный. Поначалу он – пленник Марьи Моревны (какую же силу надо иметь, чтобы самого Кощея в цепи заковать да еще к потолку подвесить). Но Иван-царевич по недомыслию освобождает коварного Кощея, с чего и начинаются его злоключения. Вообще впечатление такое, что все события, где действуют герои упомянутых сказок во главе с Морским царем, происходят в каком-то ином мире, совершенно не похожем на привычный земной. Они (герои) владеют сакральным знанием и обладают силой, недоступными простому смертному. Все это наводит на мысль о том, что все они связаны с какой-то архаичной социальной структурой, оставившей о себе закодированную память в виде фольклорных мифологем. Думается, не ошибусь, если еще раз повторю: речь здесь, скорее всего, идет о гиперборейском социуме.

Для былинных героев Морской царь также скорее враждебная сила, оказывающая при случае помощь в силу необходимости или за выкуп. Именно таким предстает он в цикле былин о Садко, остановив посреди моря-океана караван новгородских кораблей и требуя от купцов уплаты причитающейся ежегодной дани. При этом ему – Морскому царю – не надо «ни злата, ни серебра», нужна только человеческая жертва – «живая голова во сине море».

Черты древних обычаев здесь видны повсюду. На протяжении веков и тысячелетий разные народы в разных концах земли приносили жертву морскому божеству (неважно, какое оно носило имя в каждом отдельно взятом случае). Живы эти традиции и по сей день, переплетаясь нередко и причудливым образом уживаясь с христианским мировоззрением. Сказанное особенно явственно обнаруживается на примере северодвинского и беломорского почитания Николая-чудотворца, любимого святого угодника русского народа в целом и поморского населения Севера в особенности. Святитель Николай – водитель по водам, покровитель всех моряков, рыбаков и мореплавателей. В представлении поморов он же – усмиритель бурь, хозяин морских глубин и речных порогов. В последнем из названных качеств ему приносились жертвы на Северной Двине еще в конце XIX века. Как рассказывает известный художник Василий Васильевич Верещагин (1842–1904), еще в молодости выезжавший на этюды в Архангельский край, у северодвинского речного порога несколько ниже Березина находилось резное изображение святителя Николая, которому обязан был принести жертву («пожертвовать на масло») всякий, кто благополучно преодолевал порог. Существовало стойкое убеждение: если такая жертва не будет принесена, то отступнику не миновать возмездия (отчего желающих уклониться от требы практически не было, но все же рассказы об ужасной смерти ослушников передавались из уст в уста).

Но ведь перед нами совершенно не каноническая, а типичная языческая традиция, восходящая к незапамятным временам и не имеющая никакого отношения к христианскому учению. У многих северных народов и поныне сохраняется незыблемое правило регулярно задабривать Хозяина воды – владыку моря, озер и рек – хотя бы символической жертвой в виде «белой» монетки. Раньше жертва бывала более существенной. И так было повсюду – от Лапландии до Чукотки, от Гренландии до Аляски. В случае же смены религиозной парадигмы функции древнего морского божества были почти что автоматически перенесены на нового святого при сохранении (или незначительном изменении) ритуала жертвоприношения.

^{Рис. 11. Садко. Художник Константин Васильев}

Точно так же и Садко (рис. 11) – очень архаичный образ, связанный со многими общемировыми мифологическими сюжетами. Как еще установил в свое время выдающийся русский просветитель Владимир Васильевич Стасов (1824–1906), Садко – персонаж не одних только поздних новгородских сказаний. Он родственен героям древнеиндийского эпоса, а также легенд тибетцев, индонезийских даяков и индейцев Северной Америки, где развивался мотив встречи с Морским царем, искупительной человеческой жертвы и т. п. То, что Садко – древнейший мифологический персонаж, подтверждает и былина, где он действует совместно с патриархом русского былинного пантеона Святогором, более того, Святогор живет у Садко, купца богатого, и именно от него отправляется в свой последний смертный путь.

Вместе с тем сохранились устные свидетельства о Садко как о реальной исторической личности. В начале ХХ века тогда еще молодые фольклористы братья-близнецы Борис Матвеевич (1889–1930) и Юрий Матвеевич (1889–1941) Соколовы записали в Белозерском крае предание, из которого следует, что Садко был не просто вольным ушкуйником, предводителем разбойной банды, терроризировавшей население Новгорода, которая «убивала и мучила» ни в чем не повинное население. Разбойная ватага Садко, превратившаяся впоследствии в былинную дружину, состояла из варягов, тех самых, которых новгородцы после жестокой драки (о чем упоминается в Несторовой «Повести временных лет») изгнали из города, а на княжение пригласили Рюрика с братьями. В таком случае не исключено, что и сам Садко был варягом, однако не скандинавским викингом, как ошибочно принято считать, а обыкновенным русским варягом, представителем особого мужского сословия и воинского братства, сохранившегося в Европе и на Руси с гиперборейских времен как наследника древнеарийской воинской касты (варны) кшатриев.

Естественно, первый вопрос, который может возникнуть: не связана ли былина о Садко с преданиями о самом знаменитом певце Орфее, который играл на лире так, что замирало все живое. Дошедшие до наших дней сказания ничего не говорят о его контактах с морскими божествами (в эллинской мифологии их было несколько: Океан, Понт, Нерей Тавмант, Форкий, Посейдон), хотя Орфей, как известно, был в числе аргонавтов, совершивших одно из самых длительных и дальних плаваний в античной истории. Под конец жизни он стал жрецом Аполлона и открыто выступал против кровавых жертвоприношений. За то и пострадал: его на куски разорвали менады во время одной из своих сексуальных оргий, а голову певца-кифарида бросили в реку. Лишь данный трагический эпизод хотя и несколько формально, но все же сопрягается с тем местом в русских былинах, где Морской царь требует в качестве выкупа «живую голову» гусляра и певца Садко.

Недвусмысленные параллели между былинами так называемого новгородского и фольклорными сказаниями других народов прослеживаются самым неожиданным образом. Так, в амурской сказке о храбром Азмуне, широко известной благодаря блестящему переводу писателя Д.Д. Нагишкина, рассказывается, как нивхский богатырь, чтобы спасти приютивший его народ от голодной смерти, отправляется за помощью к Морскому владыке Тайрнадзу и играет ему на народном музыкальном инструменте кунгахкеи. Игра и музыка так понравились Морскому владыке, что в обмен на инструмент он согласился спасти весь нивхский народ. А вот и другой результат фантастической сделки:

«Загудела, зажужжала кунгахкеи: то будто ветер морской, то словно прибой, то как шум деревьев, то будто птичка на заре, то как суслик свистит. Играет Тайнрадз, совсем развеселился. По дому пошел, приплясывать стал. Зашатался дом, за окнами волны взбесились, водоросли морские рвутся – буря в море поднялась».

Узнаете? Конечно: это же Садко в Подводном царстве играет на гуслях Морскому царю, а тот отплясывает так, что на поверхности поднимается жесточайшая буря (рис. 12):

Как начал играть Садко в гусельки яровчаты,

Как начал плясать Царь Морской во синем море,

Как расплясался Царь Морской.

Играл Садко сутки, играл и другие,

Да играл еще Садко еще и третии,

А все пляшет Царь Морской во синем море.

Во синем море вода всколыбалася,

Со желтым песком вода смутилася,

Стала разбивать много кораблей на синем море,

Стало много гинуть именьецев,

Стало много тонуть людей праведных…

Похожий сюжет встречается и в китайском фольклоре. Искусный игрок на флейте Сань Лан приводит в буйный восторг и неистовство драконоподобного владыку Подводного царства (рис. 13). Проводились также параллели между эпизодом в Подводном царстве и концовкой 41-й руны «Калевалы», где Вянямёйнен завораживает игрой на кантеле морского бога Ахто.

^{Рис. 12. Пляска Морского царя. Художник Л. Фалин}

У нашего Садко непростые и запутанные отношения с Морским царем. Судя по некоторым из вариантов былин, знакомы они были задолго до того, как новгородский гусляр оказался в Подводном царстве. Первая встреча произошла еще на родной земле, на берегу Ильмень-озера:

Как пошел Садке (так!) к Ильмень-озеру.

Садился на бел горюч камень

И начал играть в гусельки яровчаты.

Как тут-то в озере вода всколыбалася,

Показался Царь морской.

Вышел со Ильменя со озера. <…>

Морской царь оказался в Ильмень-озере не случайно. В мифологиях разных народов владыки водной стихии предстают хозяевами не только морей и океанов, но также рек и озер (последние в индоевропейской традиции считаются детьми Морского царя). В дальнейшем в славяно-русском фольклоре Морской царь превратился в дедушку Водяного и поселился чуть ли не в каждой речушке, озере и даже пруде (по этнографическим записям, в некоторых местностях уверяли, что в разных концах озера живут разные водяные). Несмотря на ласковый эпитет «дедушка», русский водяной – довольно-таки злобное, коварное и опасное существо. Он постоянно топит любого неосторожного купальщика, утаскивает к себе в подводные чертоги детей и молоденьких девушек (последних упорно преследует даже на суше) и постоянно требует жертв – людей и животных. Византийские историки и русские летописцы в один голос утверждают, что славяне-язычники регулярно приносили в жертву озерам и рекам живых людей – особенно пленников. Персидская княжна, принесенная в жертву матери-Волге Стенькой Разиным, – реальный отголосок тех стародавних традиций.

^{Рис. 13. «Китайский Садко» Сань Лан ублажает Морского владыку игрой на флейте. Художник Марсель Лаверде (иллюстрация из книги «Море: мифы и легенды». Париж – Москва. 1994)}

Имя новгородского гусляра – Садко – на первый взгляд кажется если не загадочным, то уж непривычным – точно. На самом деле в его основе лежит самый что ни на есть обычный лексический корень «сад», в свою очередь дающий множество однокоренных слов с целой гаммой смысловых оттенков. Происхождение русского слова уходит в самые глубины общеиндоевропейской традиции: в древнеиндийском (ведийском) языке sadayati означало то же самое, что и в современном русском – «сажает». Загадка былинного имени кроется совсем в другом. Дело в том, что утвердившаяся вокализация имени – Садко – далеко не единственная фонетическая форма. Мало у кого из былинных героев имя произносится так по-разному: Садке (им. падеж), Садка (им. падеж), Садок, Сотко. Все эти формы пытались интерпретировать по смыслу и генезису. Например, один из самых выдающихся русских филологов академик Федор Иванович Буслаев (1818–1897) высказывал предположение, что Садок – не что иное, как переиначенное еврейское имя Цадок («Праведный»), и, следовательно, если доводить до логического конца гипотезу Буслаева, поддержанную и другими исследователями, – Садко не русский, а еврейский купец, этакий новгородский Шейлок в молодости. Другие историки, напротив, не мудрствуя лукаво, Садко отождествляли с упомянутым в одной из новгородских летописей и устных преданий неким Сотко Сытиновичем, чье имя расшифровывается совсем просто: дескать, это – «сотник».

Исходя из многообразия фонетических форм имени Садко, которое большинству сказителей было непонятно, следует более-менее устойчивыми в нем признать только сочетание согласных звуков: с + д(т) + к, что предоставляет еще большие возможности для семантического истолкования. В теонимическом плане здесь сразу же напрашиваются аналогии и с древнеегипетским Сетом, и с древнеримским Сатурном, и с эллинскими демонами плодородия сатирами. Между прочим, в тунгусо-маньчжурской мифологии тоже есть демон, который так и зовется – Садко (с тем же ударением, что и в русском языке); это – кровожадный и хитрый дух болезней, в которого превращаются после смерти души злых людей.

Что же в таком случае из всего сказанного следует? Вывод напрашивается один! Приведенные фольклорные образы и проанализированные сюжеты имеют общее происхождение, уходящее своими корнями в эпоху этнолингвистической и социокультурной общности, которую с полным основанием можно назвать ГИПЕРБОРЕЙСКОЙ.

Глава 2

Остров Буян

Остров на море лежит,

Град на острове стоит…

Море синее кругом,

Дуб зеленый над холмом.

Александр ПУШКИН

Остров пышный, остров чудный;

Ты краса подлунной всей,

Лучший камень изумрудный

В голубом венце морей!

Алексей ХОМЯКОВ

Сакральный центр гиперборейской Руси известен каждому. Это – остров Буян. Магическое словосочетание усваивается раньше, чем ребенок начинает читать и писать. Оно приходит в наш духовный мир и поселяется там навсегда через сказки и присловья. Раньше это происходило через устных информаторов – хранителей сказочного знания, нынче источником первого знакомства с островом Буяном может стать и пушкинская «Сказка о царе Салтане», где рефреном повторяется одна и та же строка: «Мимо острова Буяна, / В царство славного Салтана» (рис. 14). Стихи эти дети, что называется, с пеленок слышат от родителей, в кино, по радио и телевидению. И в данном случае функцию хранителя и пропагандиста сакральной мифологемы выполняет Пушкин.

Ведь с точки зрения космически обусловленных законов сохранения и распространения ноосферной информации совершенно не важно, каким конкретным путем это происходит. Важно только одно – чтобы информация была сохранена и от поколения к поколению передавалась живым потребителям. Через некоторые смысловые константы происходит кодировка энергоинформационного поля Земли и Вселенной, откуда устойчивая информация всегда может быть извлечена различными способами[12] и в самой разнообразной форме, включая зрительные образы в виде живых картин или же обобщенных символов. В этом смысле мифологемы, как и научные понятия, исполняют роль своего рода ноосферной клавиши: произнести ее вслух или даже мысленно – значит активизировать соответствующий канал энергоинформационного поля, открывающий доступ к самой информации и предоставляющий возможность использовать такую информацию в благих или, напротив, зловредных целях.

^{Рис. 14. Иллюстрация И.Я. Билибина к «Сказке о царе Салтане»}

Роль именно такой ноосферной клавиши в русских заклинаниях и заговорах играет остров Буян. Стоит произнести магическое словосочетание (при соответствующем настрое, естественно, и после медитационного очищения) – и приоткрывается окно в мир иной (имеющий физическую, но пока еще непознанную и непонятую природу), при помощи которого можно воздействовать в нужном направлении на болезнь, – к примеру, остановить ее или полностью излечиться, или на любовь – приворожить, скажем, предмет вожделения, пробудить интерес, влечение, страсть в женщине или мужчине (в зависимости от того, кто именно произносит магическое заклинание). Можно, наоборот, напустить порчу, наказать изменщика (изменницу), соперника (соперницу). Словесное заклинание или проклятие – оружие весьма действенное.

Как правило, мифологема «остров Буян» воспринимается в форме обычного сказочного образа, игры фантазии, так сказать, – не более, не менее. С позиций ноосферного подхода это далеко не так. Код-мифологема позволяет активизировать весь массив знания, сосредоточенного в глубинных ноосферных «пластах». Отсюда: фольклорное понятие не может не соответствовать какой-то исторической реальности, и по кодовому имени или ключевому слову можно получить достаточно полную информацию об этой реальности. Это только непосвященному или с точки зрения ползучего эмпиризма кажется, что сказители, писатели, поэты, художники, композиторы черпают свои образы и вдохновение из ничего, просто фантазируют. Такое представление верно лишь отчасти. На самом деле творческие личности черпают сакральную информацию, которая затем превращается в произведения литературы и искусства, не из ничего, а из ноосферы. Происходит это (как и в случаях научных открытий или религиозных откровений) путем творческого озарения – ноосферных вспышек в сфере сознания. Механизм здесь совершенно один и тот же, результаты только разные.

У нас ведь как обычно представляется. Прочитал некто книгу или иной текст, переработал почерпнутую информацию в мозгу и получил новое знание. Однако в такой примитивной двучленной схеме (текст – мозг) отсутствует третий важнейший элемент осмысления действительности – ноосфера. В трехкомпонентной модели познания (факт – мозг – ноосфера) прочитанный или услышанный текст играет скорее роль катализатора, активизирующего соответствующие каналы познавательного процесса и создающего саму возможность проникновения познающего субъекта в информационное поле Вселенной.

Магическим словом также нужно уметь пользоваться, что дано далеко не каждому. В прошлом прибегали к помощи профессиональных посредников – жрецов, волхвов, оракулов, шаманов, колдунов, знахарей и т. п. Способности и возможности, предоставляемые ноосферой, позволяли им вступать с ней в контакт при помощи на первый взгляд довольно-таки туманных заклинательных текстов:

«На море на Окиане, на острове Буяне, на полной поляне, под дубом мокрецким сидит девица красная, а сама-то тоскуется, а сама-то кручинится во тоске неведомой, во грусти недознаемой, во кручине недосказанной. Идут семь старцев с старцем, незвайных, непрошенных. Гой ты еси, девица красная, со утра до вечера кручинная! Ты что, почто сидишь на полой поляне, на острове Буяне, на море на Окиане? И рече девица семи старцам с старцем: нашла беда среди околицы, залегла во ретиво сердце, щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыла вся родушка. Взопиша семь старцев с старцем, грозным грозно, учали ломать тоску, бросать тоску за околицу. Кидма кидалась тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, и нигде тоску не прияли, и нигде тоску не укрыли; кинулась тоска на остров на Буян, на море на Окиан, под дуб мокрецкой. Заговариваю я, родная матушка такая-то, свою ненаглядную дитятку, такую-то, от наносной тоски по сей день, по сей час, по сю минуту. Слово мое никто не превозможет ни аером, ни духом».

Так в старину матери успокаивали и приводили в чувство через ноосферные каналы своих расстроенных дочерей. В «Сказаниях русского народа» Ивана Петровича Сахарова (1807–1863) (ему мы обязаны сбережением многих архаичных фольклорных материалов) опубликован вышеприведенный текст под заголовком «Заговор родимой матушки в наносной тоске своей дитятке». На первый взгляд перед нами метафорически насыщенный набор не слишком связанных друг с другом предложений. Но, как я уже сказал, дело не в содержании самого текста заговора, а в том, чтобы с помощью использованных в нем ключевых слов (в данном конкретном случае – мифологемы «остров Буян») активизировать необходимый канал связи с «параллельными мирами», а точнее – с энергоинформационным полем, пронизывающим Вселенную и любые формы движущейся материи.

Устное слово как направленное волевым усилием акустическое выражение внутренней энергии индивида, приводящее в движение механизм раскодирования информации на различных физических уровнях, включая глубинный, – пока во многом неизвестный и неисследованный феномен. По-другому это называется считыванием информации с ноосферы. Являясь объективной акустико-энергосмысловой структурой, слово непосредственно замыкается на информационный банк (поле) Вселенной и репродуцирует заложенное в нем знание. Подобно заклинанию или заговору, особенно показательна в данном плане молитва – независимо от того, о какой религии идет речь. Произнося священные слова и концентрируя внимание на иконе (если таковая выступает неотъемлемой частью культа) или же на ином религиозном символе, – молящийся соединяет в едином акте мысль и слово, получает возможность непосредственного вхождения в энергоинформационное поле, откуда получает необходимую психологическую и нравственную подпитку.

Слово как компонент звуковой речи – всегда представляет собой акустические колебания молекул, но одновременно – и волновые колебания образующих их атомов, элементарных частиц и соответствующим образом закодированные поля. При этом слово не только кодирует низшие формы движения материи, образуя и постоянно обогащая информационное поле, но также черпает из этого поля энергию и передает ее в случае необходимости обратно к источнику, производящему слова, то есть к человеку (другие биотические системы здесь не рассматриваются).

Традиционная филология анализирует языковую реальность с иных позиций, сводя происхождение и эволюцию в основном к возникновению и развитию фонетических, морфологических, грамматических и прочих форм. При этом сущность языка остается не только не раскрытой, но и вовсе непонятой. Большинство лингвистов довольствуется лежащими на поверхности эмпирическими фактами и искренне полагает, что ничего другого в принципе быть не может. Интуиция для них – наивное заблуждение; экстрасенсорика – преднамеренный обман; инсайт (непосредственное постижение действительности) и творческое озарение – сюжеты из «другого романа». На самом же деле существуют различные уровни познания вещественных и духовных феноменов (включая язык) и разные способы получения информации. Другое дело, что не каждому дано быть творческой личностью в подлинном смысле данного слова, а значит, и понять многое из того, что не лежит на поверхности. Никакие формальные методы тут помочь не в силах.

Официальная наука и всевозможные борцы с пережитками «темного прошлого» (а раньше еще и инквизиция была) негативно относятся к аккумулированному в народном опыте знанию, касающемуся разного рода магических действий, ворожбы, гаданий, примет, заговоров или заклинаний. А зря – в каждом из названных феноменов духовной культуры содержится, как говорят философы, «рациональное зерно». Взять хотя бы пресловутую примету, связанную с перебегающей дорогу кошкой. Каждый знает, что это ничего хорошего не сулит. Плохая примета: лучше кошку обойти или подождать, когда другие пройдут.

Сколько же ядовитых стрел и копий было пущено в бедную кошку, которая на самом деле ни в чем не виновата. Просто энергополевые структуры, связанные с человеческим телом, оказываются плохо совместимыми с аналогичными энергополевыми структурами кошачьего тела, в особенности при пересечении тех и других в процессе движения да еще под углом. Кошачье энергополе воздействует на человеческое негативно, оно дестабилизирует его, и в результате возможны беды, неудачи и неприятности, которые, по народным поверьям, случаются, если кошка перебежит тебе дорогу. Аналогичные негативные эффекты возникают и в случае, если дорогу перебегает заяц. В прошлом встречи с ним боялись даже больше, чем с кошкой. Хорошо известно: когда Пушкину, выехавшему из Михайловского в Петербург, чтобы принять участие в восстании декабристов, перебежал дорогу заяц, поэт не стал испытывать судьбу и повернул назад (теперь на этом месте поставили памятник зайцу). Точно так же с человеком оказываются несовместимыми энергополевые особенности некоторых деревьев, кустарников, трав, насекомых, членистоногих, моллюсков, рыб, птиц, зверей, земноводных и пресмыкающихся и т. п.

Взаимодействие между живым организмом и принадлежащим ему биополем, с одной стороны, и информационно-энергетическим фоном Вселенной – с другой, может принимать самые причудливые формы. Так, кровавое жертвоприношение имело, судя по всему, колоссальный психофизический эффект: на месте жертвоприношения возбуждалось и менялось информационное поле, а энергия перераспределялась в пользу приносивших жертву (отсюда столь массовая и повсеместная приверженность к подобным кровавым спектаклям). То же, видимо, происходит и во время поединков: побежденный теряет свой энергетический потенциал и частично передает его победителю. Это касается не только смертельной схватки, когда один из соперников гибнет, но также и спортивных поединков или многоаспектных и многошаговых действий соперников в борьбе за внимание и благосклонность женщины.

^{Рис. 15. Славянский волхв у языческого святилища. Художник Иван Билибин}

Возможны и другие, абиотические, каналы связи с энергоинформационным полем Вселенной. Сконцентрировать мысль или волевое усилие с тем, чтобы добиться обратной связи, помогают картины и росписи религиозного содержания, амулеты, так называемые «магические» знаки, звезды и другие небесные светила, блестящие или просто выделяющиеся на общем фоне предметы и т. п. В ритуальном плане и магической практике роль подобных объектов могли играть черепа (или головы) животных и людей, помещенных на возвышении в культовых и сакральных местах, где они выполняли «посредническую» функцию, но ни в коем случае – устрашения (рис. 15).

* * *

Мы несколько отвлеклись в сторону, хотя без вышеприведенных соображений трудно будет понять все последующее. Про остров Буян нынче известно и очень мало и очень много. В географическом смысле остров Буян – скорее всего, гористая земля посреди пучины (стремнины) Моря-океана, где близ укрепленного города раскинулось разгульное торжище и откуда торговые гости – соловьи будимировичи – развозят по всему свету товары – рукотворные и нерукотворные, а также «последние известия» и другие новости. Здесь неизбежно напрашивается аналогия с северной территорией в акватории Ледовитого океана.

В сказочном обличье остров Буян – прежде всего средоточие тех самых волшебных сил, общение с которыми способно повернуть течение жизни в какую угодно сторону, изменить судьбу и победить враждебные происки. Вот почему остров Буян – непременный символ магических актов, и без обращения к Буяну колдовские акты не имеют никакой силы. И тут сквозь поэтическую сказочную пелену до нас доносится дыхание древней прародины, исчезнувших языческих обрядов, жреческой и шаманской магии, позволяющей напрямую общаться с высшими космическими силами – вплоть до временного слияния с космическим началом.

Самый выдающийся собиратель, систематизатор и исследователь русского фольклора Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871) разъяснял в специальной статье «Языческие предания об острове Буяне», которая впоследствии почти полностью вошла в его классический трехтомный труд «Поэтические воззрения славян на природу»: на острове Буяне сосредоточены все могучие грозовые силы, все мифические олицетворения громов, ветров и бури; тут обретаются: и змея всем змеям старшая, и вещий ворон, всем воронам старший брат, который клюет огненного змея, и птица-буря, всем птицам старшая и большая, с железным носом и медными когтями (напоминающая собой чудесную Стратим-птицу, всем птицам мать, что живет в Океане-море и творит своими крыльями буйные ветры), пчелиная матка, всем маткам старшая. От них, по мнению народа, как от небесных матерей, произошли и все земные гады, птицы и насекомые. По свидетельству заговоров, на этом же острове восседают и дева Заря, и само Солнце. Остров Буян – средоточие всех творческих сил природы, их вечно полный и неисчерпаемый источник. Он – часть той первородной Земли, которую породил Океан – мать и отец всех морей.

Не надо думать, что народная память об острове Буяне была локализована в пространстве и времени. Еще в начале ХХ века провинциальный священник Алексей Соболев записал во Владимирской губернии множество заговоров с такими закодированными подробностями о легендарном острове, которые неизвестны по другим, в том числе и классическим, источникам. Вот лишь два фрагмента из опубликованных записей:

«На море, на Кияне, на острове на Буяне стоит дуб честной, на том дубу 70 гильев, на тех гильях 70 гнездов, на тех гнездах 70 орлов; Киян-море разливалось, орлы крылами отбивались, когтями отгребались, носами отплевывались от врага-супостата…» [В другом заговоре поминаются одни из самых древних тотемных образов – утка да селезень. – В.Д.]

«На море, на Кияне, на острове на Буяне упыри оживали волос-волосатик на хрестьян пущали. Вышел волос в колос, начал суставы ломати, жилы прожигати, кости просверляти, раба Божьего такого-то иссушати. А я тебя, волос-волосатик, заклинаю, словом крепким-накрепким наставляю: иди ты, волос-волосатик, к острову Буяну, к Латырю камню, где хрещенные человеки не ходят, живые не бродят; сядь на свое место – к упырям лихим в кресло. Покорись моему приказу, крепкому-накрепкому заговору-наказу…»

Где же расположен этот «чудный остров» русских заговоров сказок и былин? Есть ли в русском фольклоре намеки на его месторасположение? Отчасти ответ на поставленный вопрос уже дан. Догадаться не так уж и трудно. Откроем самый знаменитый сборник русских былин и песен, собранных Киршей Даниловым. Первой здесь помещена былина о Соловье Будимировиче, плывущем в Киев на Соколе-корабле из заморских неведомых стран, – шедевр устного народного творчества.

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота акиян-море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омоты днепровския.

Из-за моря, моря синева,

Из глухоморья зеленова,

От славного города Леденца,

От того-де царя ведь заморскаго

Выбегали-выгребали тридцать кораблей,

Тридцать кораблей един корабль

Славнова гостя богатова

Молода Соловья сына Будимировича.

Искомые ключевые слова здесь: название заморского (заокеанского) города – Леденец и имя главного героя – Соловей. Былина из сборника Кирши Данилова вдохновила в свое время Пушкина – он заимствовал название города Леденца для «Сказки о царе Салтане». Ритмика «Сказки» продиктовала Пушкину ударение на последнем слоге, и в этом варианте почти сто процентов читателей воспринимали название города как образованное от названия конфетки-сосучки.

Ритмика былины о Соловье Будимировиче иная: она требует ударения на первом слоге. При этом самим собой обнаруживается и действительный смысл названия города, образованного от слова «лёд». Леденец – значит Ледяной. Город с таким названием (тем более имеющим обобщенно-символический смысл) не может находиться на юге, хотя по традиции или инерции постоянно делаются попытки переместить Леденец далеко на юг и даже отождествить его с Венецией, исходя из имеющегося в одной из вариантов былины иного звучания и написания – Веденец (в последнем случае логика диктует иную интерпретацию названия: образование его от слов «ведать» («знать»), «Веды»; в этом случае Веденец – «город знания, ведовства»). Южная версия сюжета былины о Соловье Будимировиче рассыпается в прах, если обратиться к поморскому варианту старины, приводимому Борисом Шергиным, где прямо поется: «Из-за моря, моря Студеного» (то есть Северного Ледовитого океана).

Это же подтверждает и общеславянская фольклорная традиция. В древних сказаниях сербов и болгар фигурирует Ледяной град, соответствующий русскому Ледяному городу – Леденцу. Первоначально же эти города отождествлялись с Ледяным островом или Ледяной землей. В какой-то мере смутные воспоминания о прародине, скованной льдом, присутствуют и в магических повторах архаичного заклинания: «…Стоит в подсеверной стороне ледяной остров; на ледяном острове ледяная камора; в ледяной каморе ледяные стены, ледяной пол, ледяной потолок, ледяные двери, ледяные окна, ледяные стекла, ледяная печка, ледяной стол, ледяная лавка, ледяная кровать, ледяная постеля, и сам сидит царь ледяной».

Северный гиперборейский «адрес» острова Буян и стольного города Леденца обнаруживается также в исключительно интересных былинах о Потыке. Так, в былине, напетой на рубеже XIX и XX веков в Мезенском краю сказителем Иваном Дмитриевичем Сычовым и записанной Александром Дмитриевичем Григорьевым (1874–1945), говорится о Леденецкой земле, где правит Леденецкий король (см.: Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 2. СПб., 2003. С. 272 и сл.). В былине все о том же Потыке, записанной Алексеем Владимировичем Марковым (1877–1917) примерно в то же время на Зимнем берегу Белого моря от неграмотного крестьянина Власа Ивановича Чекалёва делается существенное уточнение – Леденецкая земля называется уже Тульской, то есть здесь дается русифицированное название автохтонного имени Гипербореи – Туле (см.: Марков А.В. Беломорские старины и духовные стихи. СПб., 2003. С. 470 и сл.).

Считается, что былины так называемого Киевского цикла о знаменитых русских богатырях были созданы близ Киева же, а затем распространены на Север, где и сохранились чуть ли не до наших дней. А на родине своего рождения былины эти были якобы утрачены. Это маловероятно. Если самые древние, наполовину языческие песни и сказки на территории бывшей Киевской и Галицкой Руси живы до сих пор, то почему исчезли былины? А может, так: былины (старины) – за малым исключением, возникли как песенные рассказы северян о том, что происходит на юге России? Свидетели тех событий приходили на Русский Север и в форме песнопений рассказывали о виденном и слышанном.

С другой стороны, северные былины (старины) содержат множество намеков на незапамятные времена. Многие из этих намеков перекочевали из древнейших устных преданий, передававшихся из уст в уста и постепенно переиначившихся на новый лад. Так, закодированный рефрен в былине о Соловье Будимировиче, повторяющийся и во многих других текстах, явно космического содержания:

Чудо в тереме показалося:

На небе солнце – в тереме солнце,

На небе месяц – в тереме месяц,

На небе звезды – в тереме звезды,

На небе заря – в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Говоря современным языком, описанное больше напоминает обсерваторию или планетарий, чем русский терем. Известен и прозаический вариант описания «чуда в тереме». Самая ранняя, «доафанасьевская» публикация популярной русской сказки «Семь Симеонов» в сборнике, изданном в 1841 году И.П. Сахаровым, содержит драгоценные подробности, отсутствующие в других записях. В воображении читателя воспроизводится все тот же необыкновенный терем в тридесятом царстве, куда попадают братья, переплыв Окиян-море глубокое: «Как и тот ли терем, изукрашенный, был красоты несказанныя: внутри его, терема изукрашенного, ходит красно солнышко, словно на небе. Красно солнышко зайдет, молодой месяц по терему похаживает, золоты рога на все стороны покладывает. Часты звезды изнасеены по стенам, словно маков цвет. А построен тот терем изукрашенный на семи верстах в половиною; а высота того терема несказанная. Кругом того терема реки текут, молоком изнаполненные, сытой медовой подслащенные. По всеим по теим по рекам мостички хрустальные, словно жар горят. Кругом терема стоят зелены сады, а в зеленыих садах поют птицы райские песни царские. [Ни дать ни взять, еще одна картина Золотого века на Крайнем Севере, но только теперь в передаче русского сказителя! – В.Д.] Во том ли тереме все окошечки белостекольчаты, все дверцы чиста серебра. Как и на тереме – то крышечка чиста серебра со маковкой золотной, а во той ли маковке золотной лежит дорог рыбий зуб. От красна крылечка белостекольчата лежат ковры самотканные, а по тем коврам самотканным ходит молода княжна, Елена Прекрасная…»

* * *

Мировой фольклор и мировая мифология переполнены реминисценциями, связаннными с древнейшей памятью о древней прародине, которая находилась где-то далеко на Севере. Например, античный мир создал более обобщенный образ – процветающие Острова Блаженных, царство любви, согласия и благоденствия. Они расположены «за Бореем – Северным ветром», то есть в северной части Океана, который, по античным представлениям, являлся бескрайней рекой, опоясавшей Землю. Острова Блаженных – Твердыня Крона и Царство Света, где, согласно Пиндару, «под солнцем вечно дни – как ночи и ночи – как дни»:

Там горят золотые цветы

[символика Золотого века. – В.Д.],

Возникая из трав меж сияющими деревьями

Или вспаиваемые потоками.

Там они обвивают руки венками и цепями цветочными

По правым уставам Радаманфа.

Радаманф (Радамант), сын Зевса и Европы, – один из судей, решающих, кого допустить или не допустить после смерти в Северный рай, так как, согласно позднейшим представлениям, Острова Блаженных сделались еще и прибежищем душ умерших. Впоследствии Острова Блаженных стали даже ассоциироваться и с Подземным царством Аида, где, несмотря на вселявший живым ужас, продолжали действовать законы справедливости: в подземный счастливый мир попадали души только достойных людей, которые пребывают там в полной гармонии. То, что царство Аида находится не где-нибудь, а далеко на Севере, – видно из Гомеровой «Одиссеи». Встреча главного героя поэмы с душами умерших происходит в царстве полярной ночи. Для общения с потусторонним миром Одиссею не пришлось спускаться ни в какие подземелья. Чтобы вызвать для разговора души умерших, нужно, оказывается, выкопать яму – длиной и шириной в локоть (но не где попало, а на краю земли и побережья океана, надо полагать, Ледовитого), совершить возлияние медом, вином и водой, а спустя некоторое время принести в жертву бесплодную корову и черного барана. Вот души и слетятся из-под земли, как мухи на сладкое. Детали эти вообще-то не очень существенны для рассматриваемой темы. Важно одно – все описываемое происходит на Севере.

Воспоминания о счастливом прошлом индоевропейцев и далекой северной прародине сохранились в священной книге древних иранцев Авесте и соответствующих ей главах величественной эпической поэмы Фирдоуси «Шахнаме». Здесь рассказывается о благословенном правителе Джемшиде (в Авесте это первопредок Йима), во время 700-летнего царствования которого на земле наступил Золотой век:

Земля отдохнула, раздоры забыв;

Джемшиду и зверь покорился, и див.

И славной людей одарил он судьбой;

Державный престол озарил он собой.

…Забыв о заботах, не помня кручин,

Под говор струны, за ковшами вина,

Вся знать пировала, веселья полна.

И люди тот праздник святой сберегли,

Как память о древних владыках земли.

Три века так жизнь беспечально текла,

Не знали в ту пору ни смерти, ни зла…

(Перевод Ц.Б. Бану-Лахути)

Другое название Страны загробного Блаженства и Счастья, перекочевавшее в средневековую, а затем и в современную культуру, – Элизиум, или Елисейские Поля. На фундаменте этих архаичных представлений в конечном счете сформировалось и христианское понятие рая. Другими словами, подлинные истоки этого фундаментального представления находятся на Русском Севере. Но вначале был северный остров, поименованный в древнеиндийской мифологии Шветадвипа. «Рамаяна» – великий индийский эпос, переполненный полярными реминисценциями, так описывает блаженный край, где живут люди, не ведающие ни бед, ни забот: «Здесь находится великий Белый Остров (Шветадвипа) вблизи Млечного (Ледовитого) океана (Кширода), где обитают великие, могучие люди, прекрасные, как лунный свет. Они стройны и плечисты, наделены великой как физической, так и духовной силой, и голос их подобен грому». «Махабхарата» в книге «Нараяния» также подробнейшим образом описывает светозарную Страну Счастья – Шветадвипу (Белый Остров) «на севере Молочного моря», – где живут «Люди светлые, сияющие подобно месяцу».

В русском народном мировоззрении данная мифологема «страны всеобщего счастья и индивидуального блаженства» известна как апокрифические Макарейские (Макарийские) острова (что, собственно, является греческим эквивалентом Островов Блаженных: makarios означает «блаженный», «счастливый»):

На Макарийских островах,

Куда не смотрят наши страны,

Куда не входят смерть и страх

И не доходят великаны, —

На Макарийских островах

Живут без горя человеки,

Там в изумрудных берегах

Текут пурпуровые реки.

Там камни ценные цветут,

Там всё в цветеньи вечно-юном,

Там птицы райские живут —

Волшебный Сирин с Гамаюном…

Константин БАЛЬМОНТ

Другой мифопоэтический коррелят Золотого века в его привязке к Русскому Северу и блаженным утраченным землям содержится в знаменитой старообрядческой северорусской легенде о Счастливой стране Беловодье, которую традиция изначально помещала в районе (акватории) Ледовитого океана. Уже в полуапокрифическом «Мазуринском летописце» указывается, что легендарные русские князья Словен и Рус, правившие задолго до Рюрика, «обладали северными землями по всему Поморью: <…> и до реки великой Оби, и до устья Беловодной воды, и эта вода бела, как молоко…» «Молочный оттенок» в древнерусских записях имело все, что относилось к Ледовитому океану, который и сам нередко именовался Молочным.

«Калевала» также постоянно упоминает о каком-то мифическом острове, к которому постоянно стремятся герои карело-финского эпоса. Да и одно из наименований северной страны, где развертываются основные действия, – Сариола (синоним Похъёлы) – образовано от финского слова saari, что означает «остров». Как и у эллинов, в представлении финно-угорских народов это – страна света, счастья и благоденствия, произведенная на свет уже упоминавшейся выше космотворящей ласточкой. И еще здесь царит полная свобода сексуальных отношений. Здесь живет самая красивая девушка на всем белом свете, к которой попеременно сватаются Солнце красное, Месяц ясный и Сын звезды. Носителем сексуальной необузданности и неисчерпаемой мужской потенции выступает карело-финский добрый молодец и рубаха-парень Лемминкяйнен (у него есть прозвище Сарелайнен, что значит Островитянин), готовый в любое время и в любой обстановке каждой невинной девушке, как он сам выражался, «дать в подол ребенка»:

Тысячу невест познал он,

целых сотню вдов утешил.

Не сыскать и двух в десятке,

даже в сотне – трех красавиц,

чтоб с девицей не сошелся,

с вдовушкою не обнялся.

(Перевод Э. Киуру и А. Мишина)

Именно этот «островной сюжет» дал основание одному из интерпретаторов русского фольклора – Николаю Ивановичу Барсову (1839–1903), более известному как духовному писателю, – увидеть в острове Буяне символ свободной любви. Кстати, мне лично представляется не случайным, что еще одно прозвище Лемминкяйнена – Ахти созвучно имени карело-финского морского божества Ахто.

Подобно русскому «чудному острову», мифологема «счастливого острова – северной страны света» стала знаковым понятием финской культуры. У национального поэта-романтика Алексиса Киви (1834–1872) есть программное стихотворение на данную тему, которое называется «Дальний лес». На русский язык оно до сих пор не переводилось, и по моей просьбе финская журналистка Кристина Лехмус сделала его подстрочный перевод (за что приношу ей искреннюю благодарность):

С маковки горы дитя спешило,

к матушке своей прибежало,

с глазами, сверкающими от радости, говоря:

«Небесный свет увидел я!

Стоя на скале родного поля,

на северо-восток смотрел я:

там увидел синеющий вересняк,

прекраснейший сосняк.

Возвышалась гора над соснами,

светило солнце над сим холмом.

И на золотую вершину его

вела золотисто-песчаная дорога.

…Там вдали, где на краю света

синеет Дальний лес,

там – очаг богатырей,

там – родина святых мужей.

Стихотворение Алексиса Киви перекликается с известным русским памятником XIV века «Посланием Василия Новгородского ко владыке Тверскому Феодору о земном рае», где рассказывается, как две лодки из Новгорода долго носило ветром по Студеному морю, пока не прибило к высокой горе:

«И видеша на горе той <…> свет быстъ в месте том самосиянен, яко не мощи человеку исповедати; и пребыша долго на месте том, а солнце не видеша, но свет бысть многочастный, светлуяся паче солнца, а на горах тех ликования много слышахут, и веселия гласы вещающа».

Кормчий велел одному из спутников взобраться по мачте на скалу (высокий берег?), что тот и проделал, и, увидев нечто необыкновенное наверху, с радостным возгласом исчез за каменным гребнем. То же произошло и со вторым посыльным. Тогда привязали третьего веревкой за ногу и стащили вниз после того, как он обозрел сияние за береговым кряжем. К несчастью, третий моряк оказался мертвым, и новгородцы в страхе и панике спешно покинули загадочный остров.

В русских преданиях остров Буян (или чудесный остров вообще) помещался не только на Севере, но и в других частях света – на морях, в океане, в труднодоступных местах, даже на болотах. В 40-х годах XIX века ныне совершенно забытый беллетрист Михаил Николаевич Макаров (1785–1847), интересовавшийся вопросами этнографии, опубликовал три выпуска сборника под названием «Русские предания». В нем, к примеру, помещена записанная на Смоленщине легенда о тамошнем чудесном острове:

«В Смоленской губернии есть лес, где-то неподалеку от большой Московской дороги. В самой середине этого леса находится, по рассказам, на большом пространстве широкое, топкое, непроходимое болото, по которому не только летом, но и в самую холодную зиму нет ни проезда, ни прохода. Это болото никогда не мерзнет и никогда не пересыхает. На середине лежит остров, зеленый и цветущий, как лужайка. Тут растут красивые деревья, никем еще не тронутые от начала мира, и водятся различные звери, птицы и пресмыкающиеся, которых давным-давно уже нет в других местах. [Все выделения сделаны мной. – В.Д.] Многие из любопытства пытались пробраться на этот дивный остров, но напрасно. Это один из тех островов, которые сделаются доступными накануне светопреставления».

Действительно, исторически в понятие «остров» всегда вкладывался довольно-таки широкий смысл, не совпадающий с его обычным зауженным пониманием как участка суши, окруженного водой. Впрочем, и в обиходной речи говорят об острове растительности среди пустыни, острове леса среди степи, острове травы среди пашни и т. п. В античные и раннесредневековые времена островными считались целые страны – только потому, что их границы обозначались реками. Например, древнее государство Мероэ в центре африканского континента (приблизительно соответствующее части современного Судана) считалось островом. Этимологически слово «остров» уходит в самые глубины общеиндоевропейской языковой и культурной истории. Не вызывает никакой дискуссии его происхождение от более общего понятия, означающего «то, что течет, струится». В этом смысле современное русское слово «струя» первично по отношению к производному от него «острова». В других индоевропейских языках вокализация данных понятий несколько иная: например, в латышском – strava («течение»). В древнерусском языке также существовало понятие «страва» и означало оно «тризну» – поминальную трапезу.

Сказанное вовсе не второстепенно и не случайно, ибо в эпоху индоевропейской общности названные смыслы играли существенную роль, а ныне они помогают приподнять историческую завесу над стародавними реалиями и архаичными верованиями. То же понятие «течет» звучало в древнеиндийском языке как sravat, а в древнегреческом – rhei (вспомним гераклитовское «Panta rhei!» – «Все течет!»). От обоих слов образованы также и имена знаменитых богинь – Сарасвати (небесная ведийская река в Ригведе и одно из самых почитаемых древнеарийских женских божеств) и Рея (титанида, дочь Урана и Геи, жена Крона и Великая мать, родившая главных Олимпийских богов – Зевса, Посейдона, Аида, Геру, Деметру и Гестию). Следовательно, и мифологема «остров» непосредственно или опосредованно связана с богами, имеющими «островное происхождение» или «островное имя».

* * *

Среди волшебных героев русского сказочного фольклора есть еще один, имеющий «островное происхождение». Это – зловещий и ужасающий Кощей Бессмертный. Тайна его смерти (а может быть, и рождения) непосредственно связана с островом Буяном. «Смерть Кощея сокрыта далеко, – пишет А.Н. Афанасьев во 2-м томе «Поэтических воззрений славян на природу», – на море на океане, на острове на Буяне есть зеленый дуб, под тем дубом зарыт железный сундук, в том сундуке заяц, в зайце утка, а в утке яйцо; стоит только добыть это яйцо и сжать его в руке, как тотчас же Кощей начинает чувствовать страшную боль; стоит только раздавить яйцо – и Кощей мгновенно умирает». (Каждый знает с детства, что есть еще два пропущенных в приведенной цитате сказочных звена – рыба-щука и игла, на кончике которой и хранится Кощеева смерть.)

Вообще-то в этой сакраментальной фразе в сжатом виде и с помощью закодированных символов сокрыты еще и архаичные философские представления о мироустройстве, состоящем из семи сфер (семерка – общеизвестное магическое число). Если воспользоваться фольклорным кодом и двигаться, как прописано в сказке, то получится: 1) водная стихия (Море-океан); 2) земная твердь (остров Буян); 3) растительное царство (Дуб зеленый, и «железный сундук» на нем: очень сложная мифологема, означающая некоторую сакральную вещь для сокрытия и хранения тайны, но сама эта вещь (сундук) имеет троякое происхождение – железная руда добыта из земных недр (Подземное царство), превращена с помощью огненной стихии и человеческого умения в железо, и теми человеческими руками выковывается сундук; 4) звериное царство (заяц); 5) птичье царство (утка); 6) рыбье царство (щука); 7) Космическое пространство (яйцо). На самом же деле двигаться гораздо удобнее от Космического яйца к острову Буяну на Море-океане, ибо в представлении наших далеких пращуров именно оно и мыслилось в качестве первоосновы всего сущего.

Любопытные подробности о Кощее и связанной с ним атрибутике сохранили и сказители Русского Устья (о них уже говорилось выше). Даже традиционный помощник Ивана-царевича (для современного читателя более известного как Булат-балагур) в фольклоре Русского Устья зовется совершенно по особому, по-северному – Арко Аркович. Кое-кто видит в этом имени сокращение от Марко, но я улавливаю совершенно иной, полярный, смысл: странное на первый взгляд прозвание сказочного героя происходит из того же древнеарийского источника, что и понятие Арктика и Арктида[13]. Что касается самобытности имени Арко, то неспроста ведь в сказке ему дается еще и дополнительное христианское «уточнение» – Данило Игнатьич. Подробности же относительно Кощея в архаичном варианте сказки вот какие (привожу его в точном соответствии с особенностями полярнорусского диалекта):

«Яков-царевич тому [так! без предлога! – В.Д.] Арко Арковичу пришел. “Ну, что, – говорит, – Aрко Аркович – Данило Игнатьич, вот унес мою жену Кощей Бессмертной. Как с этим Кощеем Бессмертным сделать?” – “У Кощея Бессмертного, – говорит, – нигде у него шмерти нету. Есть только у него шмерть – за тридесятыми горами, и за тридесятими морами, при десятом царстве есть остров. На этом острову стоит ящик. В этом ящике есть заяц. Этот ящик откроешь, этого зайца убъешь; потом там опять будет ящик. Этот ящик откроешь – в этом ящике будет утка. Эту утку убьешь; под этой уткой есть яйцо. Это яйцо вожьми и сюда привези. Я тебя сам научу, как делать. На своем коне ти эти мора не переплувешь, я сам тебе коня дам”. Арко Аркович вишол на двор, свистнул, гаркнул молодецким покриком, богатырским пошвистом. Конь бежит – жемля дрожит, из ушей дым столбом, из рота пламя пущенное, из диры головни вилетывают. Как разбежался, так и стал перед ним как вкопанный. “Ну, – говурит, – бери этого коня и поезжай”. И дает ему шаблю».

Так все же – какое место в данной архаичной мифологической иерархии занимает Кощей Бессмертный? И кто же он такой на самом деле? Слышу, слышу уже в ответ нетерпеливые голоса: наимерзейшее существо этот Кощей – особенно в исполнении киноактера Георгия Милляра в фильме-сказке, поставленном Александром Роу, или на картине Виктора Васнецова (рис. 16). Что ж, давайте попробуем беспристрастно разобраться в сей непростой проблеме. Имя Кощей принято связывать со словом «кость»: дескать, такой он худой, одни кожа да кости, живая мумия просто (если не «живой скелет») – вот и получается Кощей – Костяной мешок. Между прочим, в сказках о Кощее «костью» («коской») именуется не сам владыка Царства Бессмертия, а его антагонист – положительный герой, побеждающий сказочного монстра (скажем, тот же Иван-царевич). Например, в сказке, открывающей цикл о Кощее в собрании Афанасьева, повествуется:

«Вдруг Кош Бессмертный входит в дом и говорит: “Фу, фу! Русской коски [кости] слыхом не слыхать, видом не видать, а русская коска сама на двор пришла? Кто у тебя был?..”»

Здесь «костью» («коской») прозывается не только один Иван-царевич, но даже весь русский народ. Поэтому по поводу Кощеевых эпитетов и пришитых ярлыков можно очень даже поспорить. Конечно, злокозненность Кощея так же неоспорима, как и его бессмертие. Но вот интересная (и пока что не объяснимая удовлетворительно) особенность, хотя на нее и обращали внимание многие исследователи фольклора. Несмотря на всю свою непривлекательность, Кощей Бессмертный – не насильник. Да, он большой охотник до русских красавиц и молодых женок, похищает их при каждом удобном случае, но никогда не творит над ними насилия. Напротив, всяческими уговорами и посулами (иногда до смешного доходит!) он пытается склонить их к добровольной любви и законному браку. Этим он чем-то даже напоминает одного из главных героев карело-финской «Калевалы» – мудрого старца и рунопевца Вяйнямёйнена: тот тоже на протяжении всего эпоса, проливая обильные слезы, пытается уговорить разных миловидных девушек выйти за него замуж. И не одна, надо заметить, так и не соглашается[14]. Опять-таки, зло – вообще понятие относительное: зло для одних (или в одном отношении) может обернуться добром для других (или в другом отношении). Например, некоторые яды или наркотики (несомненное зло) становятся в малых дозах целительными средствами, помогающими в лечении больных (неоспоримое добро).

^{Рис. 16. Кощей Бессмертный. Художник Виктор Васнецов}

Владимир Даль (1801–1872) в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» связывает имя Кощея не со словом «кость», а с понятием «касть» («кась»), что является, по его мнению, сокращением более понятного для современного читателя слова «пакость». Отсюда и весь смысловой «букет», который автоматически накладывается на образ Кощея – «мерзость, гадость, скверна, паскуда, нечисть, поганьё» и т. п. (Даль приводит также узкие значения лексемы «касть» в различных диалектах: «мышь, крыса, гад» (тверск.); «грязь, распутица» (арханг.); «отбросы на бойнях» (южные области); «порча, вред, убыток» (псковск.). Казалось бы, одного этого перечня достаточно, чтобы Кощей навсегда был пригвожден к позорному столбу. Как бы не так! Ни в слове «кость», ни в слове «касть» на конце нет шипящего звука, придающего имени Кощей такой зловещий оттенок. Предполагается, что в шипящую превратилось сочетание звуков в окончании слов – «-сть». Подобное вполне возможно, однако сразу же оказывается за бортом целый набор слов и понятий с морфемами «кош» и «кощ». Такая игра была бы не по правилам, да и чередование согласных звуков «ч», «ш» и «щ» статистически более вероятно, чем превращение в них окончания «-сть». Так что проведем этимологический анализ во всей его полноте и доведем до естественного логического и семантического конца.

Первым словом, из лексического и смыслового гнезда которого когда-то вылетело имя Кощей, конечно, является «кош». Это и неудивительно: в только что процитированном фрагменте одного из трех вариантов сказки о Кощее из трехтомника Афанасьева, демонический владыка Царства Бессмертия именно так и поименован – Кош Бессмертный. (Сторонники выведения имени Кощея-Коша из «кости», судя по всему, не удосужились даже обратиться к первоисточникам.) Сегодня многозначное и емкое понятие «кош» мало что говорит. Образованное от него слово «кошевой» продолжает жить разве что в исторических романах о казаках да в фамилии вожака комсомольской организации «Молодая гвардия», боровшейся против фашистских оккупантов в Донбассе. В любом словаре нетрудно отыскать значение данного понятия: «кош» – это «казачий лагерь, пастушеский стан, стоянка кочевников» (а еще «обоз», «войлочная палатка», «шалаш», «юрта» и др.). Смысл, в общем, понятен. Правда, этимологи сразу дают пояснение: заимствовано, дескать, русское (шире – славянское) слово «кош» из тюркских языков, где слова с тем же самым корнем и по смыслу означают примерно то же самое, тем более что семантика слова имеет ярко выраженную «кочевническую» направленность[15]. Но вот тут-то можно было бы и поспорить.

Кочевнический аспект можно представить более общо – как миграционный, и тогда привязка к тюркским кочевым племенам окажется достаточно сомнительной. Индоевропейцы в пору их этнолингвистической дифференциации были активными мигрантами. Последствия глобального климатического катаклизма вынудили наших прапредков в течение многих веков мигрировать с Севера на Юг, что в целом только способствовало ускорению культурной и языковой обособленности. В более раннюю эпоху протоиндевропейцы входили вместе с прототюрками, протоугрофиннами и другими протоэтносами в состав единой и нерасчлененной культурно-исторической общности, с едиными праязыком, мифологическими представлениями (среди которых мог быть и Кощей), религиозными верованиями и традиционными обычаями. Следы именно тех далеких-предалеких времен и сохранились в обособившихся языках. В этом смысле с равным основанием можно было бы утверждать, что не славянорусы заимствовали слово «кош» у тюрков, а наоборот. И оба утверждения, абсолютизирующие лишь один из возможных аспектов, были бы неправильными. Ибо не друг у друга заимствовали тюрки и славяне слово «кош», а сохранили в его «лице» память о былом языковом единстве.

Между тем рассмотренным «кочевническим смыслом» значение лексемы «кош» в русском языке не ограничивается. В «Словаре русских народных говоров» зафиксированы еще и такие ее значения: «приспособления для ловли рыбы или птиц», «небольшой улей», «емкость для зерна», «деревянный бункер на водяной мельнице», «сколоченная труба из досок», «часть лесосплавного плота», «сенокос, косьба», «наказание». Далее: откроем 7-й том «Словаря русского языка XI–XVII вв.» (М., 1980; всего же за четверть века, начиная с 1975 года до настоящего времени, вышло 25 томов) и вновь подивимся богатству и неисчерпаемости родного языка, о котором мы по существу так мало знаем. Так вот слово «кошъ» («кошь») еще сравнительно недавно употреблялось по меньшей мере в 9 (!) значениях (а сегодня и одно-то не каждый назовет). Помимо упомянутого выше, еще и: 1) «корзина, короб»; 2) «ларь, ящик»; 3) «старое русло реки»; 4) «дружина, отдельный подвижный отряд, часть войска»; 5) «ставка князя, воеводы»; 6) «воинский обоз»; 7) «укрепленный лагерь»; 8) «зимовье промысловика-охотника»; 9) «жребий, судьба».

Последний смысл особенно любопытен в интересующем нас плане. С ним связано еще одно важное понятие – «кощун» («богохульник, насмешник») и глагол «кощунствовать», в дополнительных разъяснениях не нуждающиеся[16]. Их сопряженность с лексемой «кош» видна из следующего пассажа богословского трактата XV–XVI веков «Слово и поучение против язычников»: «А се душевьнии греси [грехи. – В.Д.] <…> веровати в метаниа и в лживая писаниа в елиньскиа кощуны [в данном контексте слово имеет значение «еретические писания». – В.Д.] и баснотворья, в стрячю и в кошь и в сновидениа».

Архаичная общеязыковая корневая основа «кош» породила множество других, не менее архаичных, слов и понятий: «кошель»; «кошма» («войлок из овечьей шерсти»); «кошмар» (слово хотя и французское, но содержащее в себе две древнейшие корневые основы «кош» + «мар»); «кошуля» (разновидность славянской одежды); «кошута» («самка оленя») и др. Но и конечно же «кошка» – как же без нее! (В некоторых диалектах, например в новгородском, слово «кошка» и «котенок» звучит – «коша»). Принято считать, что слово «кошка» (с учетом чередования согласных «т» и «ш») образовалось от слова «кот», ибо, согласно филологическим канонам, мужской род предшествует женскому. Но в реальной истории все было отнюдь не так: матриархат, как известно, предшествовал патриархату. При этом речь идет как раз о той эпохе, когда в процессе распада былой этнолингвистической общности активно формировались самостоятельные языки и закладывался их лингвистический фундамент. Поэтому многие слова женского рода вполне естественно могли быть первичными по отношению к мужскому. Уж слово «кошка», вне всякого сомнения, предшествовало «коту», ибо одомашнивание самого животного как раз и пришлось на эпоху матриархата.

Между прочим, можно не слишком изощряться в фонетических изысканиях на предмет этимологии имени Кощей, потому что в древнерусском языке было самобытное слово «кощей», означавшее не бессмертного старца с острова, а совсем юного «мальчика», «отрока». В летописных рассказах об убийстве Андрея Боголюбского постоянно присутствует один из таких отроков – «один кощей мал» (Новгородская Первая летопись), «кощей един мал детеск» (Никоновская летопись). Но это – лишь одно из значений многозначного русского слова. Гораздо чаще слово «кощей» употребляется в старописьменных русских текстах в смысле «пленник», например в «Слове о полку Игореве»: «Ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево» («седло кощиево» означает здесь «седло пленника»). Половецкий хан Кончак также назван в «Слове» «поганым кощеем» (естественно, уже не в значении «пленник», ибо пленник здесь – князь Игорь). В другом летописном контексте «кощей» может означать уже другое – скажем, слугу, ведающего лошадьми во время похода княжьей дружины и держащего во время битвы запасного коня для князя. В одной из берестяных грамот, найденных при раскопках в Новгороде, слово Кощей употребляется в форме имени собственного. Так что кощеи в Древней Руси вовсю действовали не только в сказках и мифах. Но и, как говорится, смысловой разброс налицо. Только вот заимствования из тюркских языков здесь ни при чем – по причине, о которой только что говорилось выше. Кроме того, необходимо иметь в виду, что этимологически (если, конечно, обратиться к глубинным пластам истории развития языка) корневые основы «кош» и «кощ» в смысловом отношении тождественны корням «каш» и «кащ». (Поэтому до сих пор нет устоявшегося написания имени Кощей: в одних текстах – фольклорных или энциклопедических – оно пишется через «о», в других – через «а»).

Однако воистину неисчерпаемые кладези архаичной информации открываются при обращении к санскриту и ведийской, в основе своей древнейшей общеарийской, мифологии. В санскрите превеликое множество смыслоемких слов, базирующихся на корневых основах, соответствующих русским «кош» и «кощ» (а также «каш» и «кащ»). Следует лишь принять во внимание, что санскритская фонетика не знает шипящего звука «щ» и вместо него используется смягченное «шь». Для обозначения санскритских шипящих с помощью латинской графики используются особые буквенные знаки с точкой (или запятой) внизу – є (близкая к русским звукам «ш» или «шь»), з (близкая к русскому «щ»). Их воспроизведение с помощью обычных компьютерных шрифтов и авторам, и издателям, и полиграфистам не всегда удается из-за чисто технических трудностей. Тем более, сказанное относится к собственно санскритской графике – письму девангари: этот древнейший алфавит не знает подавляющее большинство русскоязычных читателей. Поэтому при воспроизведении санскритских слов поневоле приходится обращаться к кириллице.

Беды в том особой нет, ибо, по единодушному заключению маститых индологов, нет более близкого к санскриту языка, чем русский. Лучшим подтверждением тому как раз и может служить интересующая нас морфема «кош(ь)». Скажем, санскритское слово koзa (koєa) [читается «кошья» или «коща» – далее русская транскрипция санскритских слов даваться не будет] означает множество понятий, среди которых: «сундук», «кладовая», «сокровищница». Так и хочется добавить: «Там царь Кощей над златом чахнет…» Однако царь Кощей обнаруживает свое присутствие в совершенно ином культурно-историческом аспекте, но с тем же общеиндоевропейским корнем kаз. Речь идет об одном из божественных первотворцов ведийского и индуистского пантеона Кашьяпе (от санскр. kазyapa; в некоторых изданиях значится kаєyapa – «черепаха», а также «чернозубый»). Вот такое необычное прозвище получил прославленный герой ведийской мифологии. Чтобы понять почему, необходимо обратиться к первоисточникам.

Индуистский (и предшествовавший ему ведийский) пантеон чрезвычайно разветвленный, а для неподготовленного читателя (таких, к сожалению, среди неиндийцев большинство) – просто запутанный. Индийские божества постоянно принимают различные материальные или духовные формы (аватары), которые, в свою очередь, в разные эпохи и в разных религиозных системах понимались по-разному. Именно так произошло с Кашьяпой: в представлении современных индийцев (независимо от конкретной религиозной принадлежности) он – божественный мудрец, один из семи великих риши, праотцов современного человечества. Но в ведийской традиции – это одна из центральных фигур миротворения и родоначальник всего сонма божественных, полубожественных, демонических и небожественных существ, включая в конечном итоге и человека. В данной связи нас пока что будет интересовать только один-единственный вопрос: почему у русского Кощея и ведийского Кашьяпы один и тот же арийский корень «кош(щ) – каш» и во многом совпадающие мифологические функции? Как нетрудно догадаться, это неслучайно.

Кашьяпа считается сыном бога-первотворца Брахмы, вместе с Вишну и Шивой, составляющий божественную троицу (тримурти) индуистского пантеона. Но это сегодня. В стародавнем же прошлом, когда прапредки современных индийцев жили на Севере и составляли этнолингвистическое целое с прапредками других индоевропейских народов, все выглядело несколько иначе. В Ригведе и других ведических текстах главным и единственным первотворцом всего сущего и божеством, охватывающим собой весь мир, считается Праджапати, названный в одном из наиболее известных гимнов «золотым зародышем». Впоследствии Праджапати был отождествлен с Брахмой и стал одним из эпитетов последнего. Согласно же каноническим ведийским текстам (например, представленных в «Шатапатхе-брахмане») Праджапати сотворил Вселенную, всю живую и неживую природу, превратившись в Космическую Черепаху. Вот эта Черепаха как аватара первобога и есть Кашьяпа (дословно в переводе с санскрита, как уже указывалось, и означающий «черепаху»).

«Все живые существа – потомки Кашьяпы», – утверждает «Шатапатха-брахмана». И это не метафора и не преувеличение. В земном воплощении у Кашьяпы было не менее восьми жен (другие источники называют еще большую цифру – от десяти до тринадцати). (Еще раз вспомним, что русский Кощей тоже постоянно охотится за все новыми и новыми женами, изощренными способами похищая русских красавиц.) Самые знаменитые и плодовитые среди жен Кашьяпы были родные сестры Дити (означающая «ограниченность») и Адити (что значит «неограниченность», «бесконечность»). Дити (корень тот же, что и русского «дитя») наплодила на страх всему миру демонов-гигантов двух видов – асуров и дайтьев. Адити прославилась тем, что произвела на свет тридцать три бога трех разновидностей (у ведических богов своя сакральная систематика!): двенадцать адитьев (среди них Индра, Варуна, Вишну и два солнцебога – Сурья и Митра); восемь васу (они уже поминались в связи с арийскими корнями имени Василиса-Васса); одиннадцать рудр (главный из которых сам неистовый Рудра). Третья жена Кашьяпы – Дану – родила еще одну группу гигантских существ данавов, из которых наиболее известен дракон Вритра, главный враг громовержца Индры. (Дану и данавы еще знамениты тем, что корень «дан», положенный в основу их имен, восходит к доиндоевропейскому корню дан (=дон, =дун), означающему «воду», и дал название многим рекам, лежавших на древнеарийских миграционных путях: например, Днепр (Данапр), Дон, Донец, Д(а) нестр, Дунай, Родан, Эридан и др.) От остальных жен Кашьяпы в мире появился сонм сверхъестественных существ – полубожественные гандхарвы, небесные девы апсары, змееногие наги, ужасающие демоны ракшасы[17], а также обыкновенные земные животные. Наконец, у сына Кашьяпы и Адити Вивасвата (дословно «Сияющий», что почти один к одному соответствует древнеславянскому Световиту – только корневые основы в другой последовательности) родился прародитель всего человеческого рода – Ману. Чтобы у читателя не пошла голова кругом, суммирую все вышесказанное в небольшой схеме (рис. 17).

Судя по всему, у Кашьяпы имеется, если только так можно выразиться, и «солярный аспект». Дело в том, что в санскрите есть еще одно слово в несколько иной вокализации – kвзi. Неискушенному читателю она может даже показаться незаметной или несущественной, но это совсем другое слово (правда, вне всякого сомнения, из одного лексического источника), означающее «солнце». На санскрите существует более ста обозначений солнца[18], что в конечном счете связано с древнейшими арийскими и доарийскими представлениями о дневном светиле, согласно которым каждое утро нарождается новое солнце, кроме того, весеннее, летнее и зимнее солнца – тоже совершенно разные небесные объекты. Отсюда в древних пантеонах, как правило, несколько солнцебогов, да еще и другие боги могут иметь солярный аспект. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и у Кашьяпы (а значит, и у Кощея) имелась когда-то солнечная ипостась[19].

^{Рис. 17. «Все живые существа – потомки Кашьяпы»}

Я, безусловно, понимаю, что некоторым читателям могут показаться утомительными и излишними столь доскональные этимологические экскурсы в далекое прошлое чужого и к тому же мертвого древнеиндийского языка. Но другого пути у нас пока нет: собственные древние письменные памятники мы давным-давно утратили (если не считать непризнанной пока официальной наукой «Велесовой книги»). А санскрит – надежнейший источник не только для палеолингвистических изысканий, но и для научной реконструкции смысла древнейших понятий и мифологем. Поэтому (да простят меня нетерпеливые) не могу не привести еще один нетривиальный (сейчас убедитесь сами!) пример. Санскритское слово koзagara означает «хранитель казны» (опять: «Царь Кощей над златом чахнет»). Читается это слово как «кошягара». Тем не менее и без микроскопа видно, что это наш русский «кочегар»! На первый взгляд русское слово кажется заимствованным или недавнего происхождения: во всяком случае, до последнего времени оно ассоциировалось с пароходами, паровозами, котлами и котельными, хотя согласно Словарю Даля в Костромской губернии кочегарами прозывали кучеров и извозчиков. Да и в действительности: само это слово наидревнейшее, самобытное, и не один этимологический словарь не берется объяснить его происхождение. А оно вот, оказывается, – аж санскритское!

«Хранитель казны»… Но ведь казна бывает всякая. В старину княжеская казна была наполнена не столько звонкой монетой, сколько мехами, оружием, да еще бочонками с медом, воском, черной икрой и т. п. А если заглянуть в самые глубины арийской истории? Что хранилось в казне в те баснословно далекие времена? Да все, что угодно! Уж божественная амрита, амброзия, нектар, живая и мертвая вода – это точно. И звался хранитель такой казны кочегар (или в санскритской вокализации – кошягара). Применительно к славяно-русской и гиперборейской действительности таким «кочегаром» вполне мог быть Кощей Бессмертный.

Индоарийский Кашьяпа – бессмертное божество, земное воплощение первотворца Праджапати (Брахмы). Главное сущностное качество русского Кощея также, как известно, бессмертие. Не подлежит сомнению, что у обоих мифологических персонажей один и тот же арийский источник. Чтобы понять, почему Кощей оказался хранителем тайны бессмертия, достаточно проследить дальнейшее развитие архаичного сюжета о пахтании океана и получении дающего бессмертие напитка амриты (о чем уже рассказывалось выше). Для этого, как мы помним, ведийские боги объединились со своими заклятыми врагами асурами и дайтьями (братьями по отцу, но от другой матери, бывшей, впрочем, их родной теткой). Союз, как и следовало ожидать, оказался вынужденным и временным: не успел из Молочного океана появиться нектар бессмертия, как боги завладели им и попытались скрыться от своих братьев-помощников. Началось преследование, завершившееся грандиозной битвой на берегу океана, которую «Махабхарата» описывает следующим образом:

«Вблизи Соленого океана разыгралась великая битва, ужаснейшая из всех, между богами и асурами. Большие острые дротики, пики с хорошо отточенными концами и другие различные орудия посыпались тысячами. Разрубленные диском, искалеченные мечами, копьями и дубинами асуры тогда, обильно истекая кровью, падали на землю. Срезанные острыми копьями в страшной битве непрерывно падали головы, украшенные сетками из горящего золота. Словно ярко-красные вершины гор, лежали убитые асуры с телами, обагренными кровью. Меж тем как восходило багровое солнце, там и сям поднимался вопль среди (богов и асуров), которые тысячами резали друг друга своим оружием. Их вопли, когда они в битве убивали друг друга залитыми (кровью) железными палицами, а при столкновении – кулаками, достигали чуть ли не самого неба. «Режь, коли, бросай, беги, нападай!» – раздавались со всех сторон грозные клики. <…>

А могучие асуры, с твердыми сердцами, забравшись на небеса, постоянно беспокоили оттуда толпу богов тысячами скал, напоминая собою тучи, разливающиеся дождем. И громадные горы в форме различных облаков, покрытые деревьями, с вершинами, у которых оторвались зубцы, наводя ужас, падали с неба, с шумом и стремительностью сталкиваясь друг с другом. И в то время как те и другие, (сражаясь), поминутно испускали дикие крики и грузно падали на поле брани, земля, измученная падением великих гор, сотрясалась вместе с ее лесами. Тогда Нара покрыл небесный свод громадными стрелами, которые были украшены остриями из лучшего золота, дробя ими вершины гор в том страшном побоище асуров и ганов. Терзаемые богами могучие асуры, увидев на небе неистовый (диск) Сударшану, подобный пылающему огню, ушли в землю и океан соленых вод».

В принципе в «Махабхарате» описаны события, известные из древнейших сказаний других народов, кои, вполне естественно, преломлены сквозь призму конкретного этнического мировосприятия. Например, в «Теогонии» Гесиода с теми же подробностями рассказывается о титаномахии – грандиозной битве олимпийских богов во главе с Зевсом против его отца Крона и братьев за право быть бессмертными и владычество над миром:

<…> И священное взвихрилось пламя.

Жаром палимая, глухо и скорбно земля загудела,

И затрещал под огнем, пожирающим лес неиссчетный.

Почва кипела кругом. Океана кипели теченья

И многошумное море. Титанов подземных жестокий

Жар охватил, и дошло до эфира священного пламя

Жгучее. Как бы кто ни был силен, но глаза ослепляли

Каждому яркие взблески перунов летящих и молний.

Жаром ужасным объят был Хаос. И когда бы увидел

Все это кто-нибудь глазом иль ухом бы шум тот услышал,

Всякий, наверно, сказал бы, что небо широкое сверху

Наземь обрушилось, – ибо с подобным же грохотом страшным

Небо упало б на землю, ее на куски разбивая, —

Столь оглушительный шум поднялся от божественной схватки.

С ревом от ветра крутилася пыль, и земля содрогалась;

Полные грома и блеска, летели на землю перуны,

Стрелы великого Зевса. Из гущи бойцов разъяренных

Клики неслись боевые. И шум поднялся несказанный

От ужасающей битвы, и мощь проявилась в деянии.

(Перевод В.В. Вересаева)

Драматические коллизии «Теогонии» более чем близки раннемифологическому сюжету, воспроизведенному во вступительных главах к «Махабхарате» (сама великая индийская поэма, как хорошо известно, посвящена совсем другой битве, случившейся много тысячелетий позже). При желании в эллинском реестре богов и предбогов можно отыскать и имя, созвучное индийскому Кашьяпе и русскому Кощею. Это – титан Кой, дед близнецов Аполлона и Артемиды, которых их мать, дочь Коя титанида Лето, родила от любвеобильного Зевса в Гиперборее (откуда Аполлон имел прозвище Гиперборейский и почему он возвращался на свою полярную родину каждые девятнадцать лет). [От имени Лето происходят современные русские слова «лето» и «лета».] Смертельная схватка эллинских богов и титанов произошла за право не просто считаться, но и быть бессмертными (кто бессмертен, тот и бог). Снадобье, дающее бессмертие олимпийским богам, называется амброзия (буквально «бессмертное»); первый слог здесь такой же, как и у индийской амриты. Удивляться не приходится, потому что, как неоднократно уже подчеркивалось, источник этих мифологических представлений один и тот же.

Что случилось с амритой, тоже прекрасно известно. После того как ведийские боги обрели бессмертие и победили своих сводных братьев асуров и дайтьев, они отдали напиток бессмертия на сохранение одному из божественных мудрецов. В индуистских мифах хранителем божественного напитка бессмертия чаще всего называется Нара[20]. Но это по позднейшим представлениям. Таким хранителем бессмертия вполне мог быть и другой божественный мудрец, тот, который нас и интересует, – Кашьяпа, другими словами, русский Кощей. Вот и найден вполне приемлемый и достаточно обоснованный ответ на вопрос о происхождении этого зловещего для современных людей образа. Зловещность и злокозненность – это обычный результат позднейшей дискредитации и демонизации, что происходит обычно в условиях распада былой этнолингвистической общности и возникающей на этой основе непримиримой идеологической вражды. Впрочем, применительно к политической борьбе от античности до наших дней это не менее справедливо. Кровопролитные религиозные войны, происходившие в любые эпохи, также лучшее тому свидетельство. Варфоломеевские ночи случались во все времена, причем нередко.

Однако вырезать непримиримых противников хотя и приятно, но вовсе не обязательно и даже невыгодно: жертва мученической смерти зачастую на все времена становится героем. То ли дело дискредитация или демонизация образа врага, даже если он побежден. Так произошло с греческими титанами. То же самое случилось и с индоиранскими божественными гигантами асурами (или ахурами). Когда-то индоевропейские верования были общими. Пантеон богов и их окружения тоже был общим. Но в процессе этнолингвистической дифференциации и социокультурного обособления возникал идеологический раздор, непременно завершавшийся низвержением кумиров противника и превращением позитива в негатив. Естественно, боги моих врагов становились такими же (если не большими) врагами. Это закреплялось в языке, точнее – старые понятия наполнялись новым и, увы, негативным смыслом. В результате уже в древнем мировосприятии обособившихся этносов прежние общие теонимы стали восприниматься с противоположным знаком. Так, асуры – демонизиpованные противники ведийских богов – оставались в представлении иранцев высшими и светлыми божествами – ахурами (и величайший среди величайших – верховный небесный владыка и первотворец Ахурамазда).

Точно так же древнеиндийские благостные богини деви (откуда и славянские девы) у древних иранцев и ираноязычных этносов превратились в чудовищных и кровожадных дэвов. Правда, в последнем случае наслоилась еще и борьба матриархата и патриархата. Божественные деви ведут свое происхождение из тех невообразимо далеких глубин человеческой истории, когда главным объектом поклонения считалась Великая мать, а идеология была насквозь матриархальной. После победы патриархата произошла полная переоценка ценностей и ревизия прежнего пантеона. В результате, по крайней мере, в рамках древнеиранского общества, прежние женские кумиры оказались демонизированными. По той же схеме – но уже в границах другой, славяно-русской культуры – происходила демонизация прежних объектов поклонения и почитания, таких, как Кощей – хранитель тайны бессмертия, схороненной на острове Буяне[21], и Баба-Яга, в прошлом славяно-русский вариант Великой богини, но впоследствии превратившейся в злокозненную демоницу и людоедку (к этому персонажу русского фольклора мы еще вернемся).

Так кто же он такой, в конце концов, – Кощей Бессмертный? Злобный демонический монстр или оболганный завистливыми конкурентами хранитель древних тайн (включая тайну живой и мертвой воды, делающей любое существо молодым и бессмертным)? Когда речь заходит о наидревнейших мифологических персонажах, к тому же наидревнейшего происхождения, – обычные мерки и критерии, как правило, не срабатывают. Ясно одно, в случае Кощея и других подобных ему культурных героев мы имеем дело не с чистым вымыслом, а с отражением – пусть даже в сильно искаженной форме – реальной истории и предыстории, фактическая сторона которой давным-давно утрачена.

Глава 3

Тридесятое царство: мир земной и мир подземный

Там лес и дол видений полны…

Александр ПУШКИН

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?..

Николай ГУМИЛЕВ

Главные герои волшебных сказок и былинного эпоса почти никогда не сидят на месте. Они постоянно куда-то стремятся (идут, бегут, скачут, плывут, летят), кого-то разыскивают и догоняют (или, напротив, от кого-нибудь убегают). Путешествуют на чем угодно: пешком, на коне, на сером волке, на корабле (обычном или летучем), на ковре-самолете или верхом на гигантской птице. Лишь бы вперед (рис. 18)! Лишь бы цели достичь! Но что это за цель? Куда это так неотвратимо несет русских Иванов (царевичей, купеческих и прочих сынов – коровьих, кобыльих, медвежьих, сучьих и т. д.), а также разных там Финистов Ясных соколов, Никит Кожемяк, Андреев-стрелков, Катигорошков, Мальчиков-с-пальчиков и пр. (былинных витязей перечислять не стану)? Сказочный маршрут прописан четко, хотя у современного читателя или слушателя он никаких конкретных ассоциаций не рождает. Тридесятое царство, что расположено за тридевять земель (иногда сказители еще добавляли: «за тридевять озер»), да еще Море-океан переплыть надобно. Ничего себе адресок – письма не напишешь, посылки не отправишь, самолично требуется идти! А куда идти-то? И докуда? В сказке хоть Баба-Яга волшебным клубочком снабдит, который и приведет куда надо.

^{Рис. 18. Иллюстрация к «Сказке об Иване царевиче и Сером Волке». Художник Иван Билибин}

А нам что делать? Успокаиваться мыслью, что сказочная реальность – всего лишь фантом? На самом деле она такой же фантом, как и виртуальная реальность в компьютере и на экране дисплея, за которой обязательно скрывается некоторая подлинная реальность. А за сказочной реальностью – что? То же самое! Только кодировка неизвестна – на первый взгляд. Да и лень вроде бы разбираться во всех тонкостях далекого прошлого. Кому они нужны сегодня? И все же интересно! Тогда я помогу немного тем, кто интуитивно чувствует, что за кажущимися фантастическими сюжетами и образами таится какой-то глубокий и неразгаданный смысл.

Если читатель принимает тезис, что в любом фольклорном образе закодирован некоторый сакральный смысл, имеющий ноосферную природу, то тогда неизбежен следующий вопрос: кто был носителем, хранителем и транслятором тайного знания с момента его возникновения и до той поры, когда ключ к его пониманию был утрачен? Это сегодня мы, ничего не подозревая, свободно знакомимся с фольклорными текстами и сюжетами при помощи книг, кино, радио, телевидения, через Интернет. А в далеком прошлом все было иначе и гораздо серьезнее. Сокровенным знанием владел не кто угодно, а вождь или жрец. Нередко эти роли совмещало одно и то же лицо, в русской истории, например, – князь Олег Вещий (эпитет «Вещий» как раз и указывает на его жреческие функции). Магическая деятельность русских волхвов (рис. 19) по сути своей мало чем отличалась от дожившей до наших дней шаманской практики. Тот же экстатический контакт с одушевленными и неодушевленными силами иных миров и непродолжительное по времени путешествие с их помощью по недоступным обычным людям сферам природного и духовного бытия с целью прогнозирования будущего, прорицания, изгнания болезней или гипнотического воздействия на свою паству.

Для подобной шаманской практики, распространенной по всему миру (не только в Евразии, но и в Африке, Австралии, Океании, обеих Америках), необходимы символические ориентиры, некоторая словесная «карта», помогающая перемещаться в пространстве ноосферы в настоящем, прошлом и будущем. Подобные ориентиры всегда аккумулировались, с одной стороны, в священных писаниях, с другой – в фольклорных текстах, смысловая нагрузка которых в прошлом значительно отличалась от нынешней. Сказанное трудно оспорить – достаточно чуть более внимательней взглянуть на знакомые с детства сказочные сюжеты. Львиная доля их (речь в данном случае идет о волшебных сказках) связана с путешествием в «другие миры», имеющие разную кодировку: это может быть и горизонтальный срез действительности (например, все то же «тридесятое царство»), но может быть также (что случается довольно-таки часто) вертикальный срез действительности (например, сакральное место, именуемое обобщенно «тот свет»).

^{Рис. 19. Встреча с волхвом. Иллюстрация к балладе Пушкина «Песнь о вещем Олеге»}

«Тот свет» более чем четко прописан в русском фольклоре. Это выражается хотя бы в том, что речь идет о «свете», а не о «тьме», не о «мраке» и даже не о «сумраке». Никто из русских людей и никогда не говорил «та тьма». Темное царство тоже существовало, но не имело ничего общего с «тем светом». Вот, к примеру, как последний представлялся в народной сказке «Иван-царевич в Подземном царстве», записанной Н.Е. Ончуковым в начале ХХ века в Архангельской губернии (текст приводится с сохранением всех особенностей северного говора):

«…Шейчас Иван-царевич летел, летел и пал на землю, в подземельно царево; пал и прохватилса, стал смотреть – тьма, не винно свету, тольки слышит, что вода шульчит, ручей бежит. Он припал к ручью, пошшупал рукой, куда ручей бежит, по ручью и пошол, шол, шол, стал свет падать, вышол в подземельно царево; там таков же свет, как и у нас. Вышол к синему морю, у синего моря стоит избушка. В ту избушку привезена царска дочка на съеденье змею; кажны сутки по человеку с дому давали…».

В дальнейшем под воздействием христианства мифологема «тот свет» слилась с понятием рая, царством ослепительного света и неисчерпаемого блаженства. Отзвуки былых арийских и доиндоевропейских воззрений русского человека сохранились и в мистических стихах сектантов старообрядцев. Достаточно вчитаться в некоторые из сохранившихся в церковных архивах песнопений, дабы убедиться, что в их основе лежат не христианские образы, а древнее миропредставление, характерное для индоиранских огнепоклонников и славянских волхвов. Вот образец подобного духовного стиха из дореволюционного архива Соловецкого монастыря, где под спудом и за семью печатями хранились образцы крамольных сочинений представителей неканонических верований:

У нас было на сырой земле,

Претворилися такие чудеса,

Растворилися седьмые небеса,

Сокатилися златые колеса,

Золотые, еще огненные.

Уж на той колеснице огненной

Над пророками пророк сударь гремит,

Наш батюшка покатывает.

Утверждает он святой Божий закон.

Под ним белый храбрый конь.

Хорошо его конь убран,

Золотыми подковами подкован,

Уж и этот конь не прост,

У добра коня жемчужный хвост,

А гривушка позолоченная,

Крупным жемчугом унизанная;

Во очах его камень-маргарит,

Изо уст его огонь-пламень горит…

Видение светоносного мира («того света» по народной терминологии) – не просто реминисценции былого миропонимания. Такое видение доступно посвященным и просветленным людям во всякие времена. Поэтому описание Царства Света (безотносительно к тому, как оно конкретно поименовано) мы находим и в древних источниках, и у авторов более близкой к нам исторической эпохи. Подобную картину Царства Света, совпадающего и с уже упоминавшимися выше описаниями Золотого века, когда жили бессмертные и счастливые люди, дает средневековый манихейский текст, опирающийся на древнеиранские и иные источники:

…Там места нет ни злобе и ни козням;

Рождение и смерть, разрушаемое и преходящее —

Всего этого лишено Царство Света.<…>

Драгоценная почва его, состоящая из бриллиантов,

безгранично прекрасна,

Она отливает бесконечными чудесными красками,

всех освещающими,

Здесь живут, наслаждаясь и не зная помех, святые,

Избавленные навеки от тленности и увядания,

от скорби и бедствия.

Здесь все храмы и обители, палаты и пагоды

Сооружены и украшены драгоценными камнями чистой воды;

Здесь питье и еда. Все блюда и яства подобны сладкой росе,

И земля изобилует плодами. Не зная голода.

Из сотен потоков, рек, озер и вечно бьющих ключей

Струится живая вода (амброзия), глубокая и чистая,

ароматная и удивительная,

И в ней нельзя ни утонуть, ни захлебнуться;

Нет здесь и наводнения, несущего беду и разорение.

Здесь – драгоценные деревья, растущие в один ряд,

Их драгоценные плоды всегда в соку, не вянут и не гниют,

Все они одинаковой величины и лишены червоточины,

Свежи, сочны, обильны, и поистине, вечно существуют.

Драгоценная Страна Света беспредельна,

Искать ее край и берег бесполезно;

Поистине, она свободна от малейшего угнетения,

в ней нет нужды и убытка,

Здесь каждый движется, как хочет, живет по своей

вольной воле.

(Перевод И.С. Брагинского)

Вам ничего это не напоминает? Ну конечно – «Аленький цветочек». Сказка обычно включается в число литературных и считается обработанной Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, но в ней 99 процентов фольклорного материала, и слышал ее русский писатель в далеком детстве от неграмотной ключницы Пелагеи (параллели же с британской сказкой «Красавица и чудовище» объясняются общим индоевропейским источником их происхождения). Кто не переживал в детстве вместе с русским купцом его впечатления от волшебного Царства Света (рис. 20):

«Идет он день от утра до вечера, не слышит он реву звериного, ни шипения змеиного, ни крику совиного, ни голоса птичьего: ровно около него всё повымерло. Вот пришла и темная ночь; кругом его хоть глаз выколи, а у него под ногами светлёхонько. Вот идёт он, почитай, до полуночи, и стал видеть впереди будто зарево, и подумал он: “Видно, лес горит, так зачем же мне туда идти на верную смерть, неминучую? ” Поворотил он назад – нельзя идти, направо, налево – нельзя идти; сунулся вперёд – дорога торная. “Дай постою на одном месте, – может, зарево пойдет в другую сторону, аль прочь от меня, аль потухнет совсем”.

^{Рис. 20. Иллюстрация к сказке «Аленький цветочек». Художник Л. Ионова}

Вот и стал он, дожидается; да не тут-то было: зарево точно к нему навстречу идёт, и как будто около него светлее становится; думал он, думал и порешил идти вперёд. Двух смертей не бывать, а одной не миновать. Перекрестился купец и пошёл вперёд. Чем дальше идёт, тем светлее становится, и стало, почитай, как белый день, а не слышно шуму и треску пожарного. Выходит он под конец на поляну широкую, и посередь той поляны широкой стоит дом не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне, в серебре и золоте и в каменьях самоцветных, весь горит и светит, а огня не видать; ровно солнышко красное, инда тяжело на него глазам смотреть. Все окошки во дворце растворены, и играет в нём музыка согласная, какой никогда он не слыхивал.

Входит он на широкий двор, в ворота широкие, растворенные; дорога пошла из белого мрамора, а по сторонам бьют фонтаны воды, высокие, большие и малые. Входит он во дворец по лестнице, устланной кармазинным сукном, со перилами позолоченными; вошёл в горницу – нет никого; в другую, в третью – нет никого; в пятую, десятую – нет никого; а убранство везде царское, неслыханное и невиданное: золото, серебро, хрустали восточные, кость слоновая и мамонтовая.

Дивится честной купец такому богатству несказанному, а вдвое того, что хозяина нет; не только хозяина, и прислуги нет; а музыка играет не смолкаючи; и подумал он в те поры про себя: “Всё хорошо, да есть нечего” – и вырос перед ним стол, убранный-разубранный: в посуде золотой да серебряной яства стоят сахарные, и вина заморские, и питья медвяные. Сел он за стол без сумления; напился, наелся досыта, потому что не ел сутки целые; кушанье такое, что и сказать нельзя, – того и гляди, что язык проглотишь, а он, по лесам и пескам ходючи, крепко проголодался; встал он из-за стола, а поклониться некому и сказать спасибо за хлеб за соль некому. Не успел он встать да оглянуться, а стола с кушаньем как не бывало, а музыка играет не умолкаючи.

Дивуется честной купец такому чуду чудному и такому диву дивному, и ходит он по палатам изукрашенным да любуется, а сам думает: “Хорошо бы теперь соснуть да всхрапнуть” – и видит, стоит перед ним кровать резная, из чистого золота, на ножках хрустальных, с пологом серебряным, с бахромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора лежит, пуху мягкого, лебяжьего. Дивится купец такому чуду новому, новому и чудному; ложится он на высокую кровать, задёргивает полог серебряный и видит, что он тонок и мягок, будто шёлковый. Стало в палате темно, ровно в сумерки, и музыка играет будто издали, и подумал он: “Ах, кабы мне дочерей хоть во сне увидать! ” – и заснул в ту же минуточку.

Просыпается купец, а солнце уже взошло выше дерева стоячего. Проснулся купец, а вдруг опомниться не может: всю ночь видел он во сне дочерей, своих любезных, хороших и пригожих, и видел он дочерей своих старших: старшую и середнюю, что они веселым-веселёхоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится ее родимый батюшка. И стало у него на душе и радостно и не радостно.

Встал он со кровати высокой, платье ему всё приготовлено, и фонтан воды бьёт в чашу хрустальную; он одевается, умывается и уж новому чуду не дивуется: чай и кофей на столе стоят, и при них закуска сахарная. Помолившись Богу, он накушался, и стал он опять по палатам ходить, чтоб опять на них полюбоватися при свете солнышка красного. Всё показалось ему лучше вчерашнего. Вот видит он в окна растворенные, что кругом дворца разведены сады диковинные, плодовитые и цветы цветут красоты неописанной. Захотелось ему по тем садам прогулятися.

Сходит он по другой лестнице из мрамора зелёного, из малахита медного, с перилами позолоченными, сходит прямо в зелены сады. Гуляет он и любуется: на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, инда, глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные. Махровые, пахучие, всякими красками расписанные; птицы летают невиданные: словно по бархату зелёному и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют райские; фонтаны воды бьют высокие, инда глядеть на их вышину – голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальным…».

Говоря о «том (ином) свете», нельзя не вспомнить также Данте и Беатриче, совершивших воистину космическое воспарение в «Рае» при помощи светового потока и со скоростью света. Данте так передает свои ощущения от полета, который пригрезился ему наяву:

Я видел – солнцем загорелись дали

Так мощно, что ни ливень, ни поток

Таких озер вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,

Что я горел постигнуть их начало;

Столь острый пыл вовек меня не жег.

В том Свете дух становится таким,

Что лишь к нему стремится неизменно,

Не отвращаясь к зрелищам иным;

Затем, что всё, что сердцу вожделенно,

Всё благо – в нем, и вне его лучей

Порочно то, что в нем несовершенно…

(Перевод Михаила Лозинского)

Дантово видение Ада, Чистилища и Рая, судя по всему, – вообще не есть плод одного лишь поэтического воображения, но, несомненно, также еще результат подключения к биосферной и ноосферной реальности, а также прямого считывания сакральной информации и перевода ее на язык художественных образов. В заключительной книге «Божественной комедии» описывается такая же самая ноосферная реальность, которая предстает перед медитирующим волхвом, шаманом, гуру и другими посвященными, способными настроить свое сознание на контакт с потусторонними (в высшем смысле данного слова) природными и духовными силами. Аналогичные картины рисуют нам древнейшие сакральные тексты – «Египетская книга мертвых» и «Тибетская книга мертвых», рассказывающие о «путешествии» умершего в потустороннем мире. Точно такие же факты сообщают люди, пережившие состояние клинической смерти и снова вернувшиеся к жизни.

Врачи и специалисты задокументировали множество подобных сообщений. «Воскресшие» рассказывают все как один о своем сверхскоростном пролете сквозь кажущийся бесконечным туннель навстречу ослепительному сиянию, являющемуся началом совершенно иного мира. Понятно, что во всех подобных случаях речь идет не о физическом перемещении тела человека. Живое или мертвое, оно остается на месте. «Путешествует» только душа или сознание, «растворяющиеся» на определенное время в энергоинформационном поле и черпающие из ноосферы информацию, доступную только в критических или медитационных состояниях.

В архивах российских фольклористов скопилось множество записей устных рассказов, жанр которых до сих пор никто точно не определил. Речь идет о посещении душой рассказчика «того света» во время летаргического сна или глубокого обморока. Есть даже особое народное название подобным явлениям – обмирание. Случается оно не так уж и редко. Во время одного из полевых сезонов только в Тверской области фольклористами было записано множество подобных свидетельств. При этом нет никаких оснований сомневаться в правдивости рассказов тех, кто пережил подобную «пограничную ситуацию», тем более что сообщают люди, никогда не видевшие друг друга, примерно одно и то же. Единственно, что как-то объединяет всех этих людей, – проживание в районе озера Селигер, уникального реликтового водоема, ландшафтные особенности которого имеют сакральную природу (что вполне могло создать повышенную возбудимость и восприимчивость «путешественников на тот свет»).

Большинство селигерских странников в мир иной пережило глубокий летаргический сон. Некоторых даже чуть было не похоронили заживо, но, вовремя очнувшись, они поведали окружающим о пережитом и увиденном. Самое главное (на что до сих пор никто не обращал внимания) – рассказы этих людей напоминают картины из волшебных сказок: огненная река, через которую нужно переправиться, провожатый (чаще всего женщина, облеченная в лучезарные одежды), наполненные чарующим светом леса и долины, луга и озера, крутая хрустальная гора, на которую следует взобраться, благоухающие сады с поющими райскими птицами и запрет говорить об увиденном после того, как обмерший очнется.

А вот еще один рассказ обмиравшей, записанный среди уральских казаков в XIX веке:

«Тетушка рассказывала, что, когда она легла в постель и задремала, ее яко бы разбудили два лепообразных вьюноша, в светлых ризах и с крылышками за плечами: это были ангелы-хранители, пояснил рассказчик. И повели ангелы-хранители тетушку с собой и показали ей сначала рай, где души праведные обитают и блаженствуют, а потом ад, где души грешные обитают и мучаются. Тетушка не хвасталась, как иные прочие, а говорила самую истинную правду, то ись что видела своими глазами, что слышала своими ушами, о том только и говорила, а чего не видала, чего не слыхала, о том и не говорила. К примеру, в самом раю она не была – и не говорила, а только постояла у золотой решетки с золотыми херувимчиками наверху. И сквозь решетку видела неизреченной красоты сад зеленый, и весь-то он из благоухания, и весь-то он из виноградных и ягодных кусточков, и весь-то он из финиковых и кипарисных деревцев, и весь-то он искрещен ручейками с ключевой водицей, и через каждый-то ручеек перекинут с золотыми перилами мосточек; одно слово – рай, об нем же грешным нашим языком и рассказать не можно.

<…> За этой решеткой, батенька, пропасть, а в пропасти огнь неугасимый, червь всеточивый, смола вскипяченная, свинец и олово растопленные! Из пропасти выходит чад, смрад нестерпимые, слышен вой, стон, плач, вельми ужасные, и скрежет зубовный! Это ад кромешный, это тартар треисподний, его же души грешников наследуют! Тетушку страх ума объял, и она не вытерпела, отворотилась от этого зрелища. Даже ангелы-хранители, на что уж ангелы, духи бесплотные и слуги самого Господа, а и те личики свои закрыли крылышками. Таково-то уж зрелище было ужасное, противное!»

В общем-то, как говорится, ничего нового. Подобные рассказы известны со времен Древнего Египта и Вавилона (только мифологические персонажи и атрибутика другие). Безусловно, самую впечатляющую и панорамную картину, увиденную умершим (в данном конкретном случае – погибшим) человеком, рисует Платон в книге «Государство». Рассказ «очевидца» Эра о странствиях его души по загробному миру – один из самых загадочных текстов в истории мировой мысли. Эр был убит в одной из битв Пелопоннесской войны. Когда по прошествии десять дней начали собирать разлагавшиеся трупы, дабы предать их погребальному огню, тело Эра оказалось нетронутым тлением. А когда его положили на костер, он открыл глаза и поведал невероятную историю:

«Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым – идти по дороге налево, вниз, причем и эти имели – позади – обозначение всех своих проступков. Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему все слушать и за всем наблюдать.

Он видел там, как души после суда над ними уходили по двум расселинам – неба и земли, а по двум другим приходили: по одной подымались с земли души, полные грязи и пыли, а по другой спускались с неба чистые души. И все, кто бы ни приходил, казалось, вернулись из долгого странствия: они с радостью располагались на лугу, как это бывает при всенародных празднествах. Они приветствовали друг друга, если кто с кем был знаком, и расспрашивали пришедших с земли, как там дела, а спустившихся с неба – о том, что там у них. Они, вспоминая, рассказывали друг другу – одни, со скорбью и слезами, сколько они чего натерпелись и насмотрелись в своем странствии под землей (а странствие это тысячелетнее), а другие, те, что с неба, о блаженстве и о поразительном по своей красоте зрелище».

И далее Платон, как бы предвосхищая Дантов «Ад», кистью великого мастера рисует сцены воздаяния за прошлую греховную жизнь. Чем больше человек совершил злодеяний при жизни, тем большее наказание ждет его после смерти.

«Потусторонний мир» в многоразличных своих проявлениях способен давать о себе знать самыми разнообразными способами. Так, есть все основания полагать, что подавляющее большинство (не все!) УФО-феноменов (неопознанных летающих объектов) принадлежат не космическим пришельцам, а параллельному антимиру нашей собственной планеты, ее биосферы и околоземного космического пространства. То же относится и к «сверхъестественным» паранормальным явлениям, которые практически во всех первобытных культурах (да и развитых тоже) получили собирательное название – духов, невидимых для обычного глаза запредельных феноменов. Однако при определенных условиях люди способны вступать с ними в непосредственный контакт, влекущий за собой положительный или отрицательный эффект. Не является ли знаменитая Шамбала как раз одним из сакральных центров универсального знания, которым владеют разумные структуры («духи») параллельного мира? И сколько подобных шамбал разбросано и сокрыто по всему миру?

«Тот свет», как известно, бывает разных уровней – верхний и нижний. Все это один к одному напоминает многократно описанные в этнографической и религиоведческой литературе сакральные миры, по которым путешествует впадающий в транс шаман. Безусловно, применительно к славянскому язычеству и арийской ритуальной практике необходимо сделать соответствующие поправки с учетом, прежде всего, давности событий и конкретных индоевропейских традиций. Однако с психологической или ноосферной точек зрения разницы почти что нет никакой. Понятно и употребление в мифологемах и развитии сюжета сакраментального числа «три»: оно служит для лучшего запоминания и воспроизведения в нужный момент важного для хранителя древнего знания текста.

Но в модели сказочного странствия содержится не один только алгоритм его направленности и последовательности. В архаичных фольклорных текстах закодировано также в схематичной форме и воспоминание о древней прародине и миграции древних этносов по необъятным территориям Евразии (коль скоро речь идет об индоевропейской предыстории) в поисках земель, подходящих для проживания. В русском фольклоре можно отыскать немало намеков на те далекие и трагические времена. Сошлюсь в качестве примера хотя бы на начало одного из вариантов популярной сказки, известной под названием «Звериное молоко» из афанасьевского Собрания. А говорится в той сказке про то, как в одной стране (государстве) случилась беда: ни больше ни меньше – вымер весь народ. Конечно, такое в старину порой бывало: от всевозможных эпидемий (чумы, холеры и черной оспы), случалось, вымирало до половины населения. А тут все! Очень уж на какой-нибудь катаклизм похоже, хотя бы на тот самый, про который здесь уже неоднократно говорилось.

Далее в сказке рассказывается про то, как отправился в ту несчастную страну, вопреки запрету отца, Иван-царевич да еще сестру с собой взял. Она-то потом брата и предаст: променяет на Змея Горыныча, который, оказывается, способен не только людей пожирать, но и в доброго молодца превращаться, такого писаного красавца, что девичье сердце не в силах против его чар устоять. Любопытная сказка, не правда ли? Не так уж и часто Змей Горыныч становится в сказках или былинах прекрасным обольстителем. С современной точки зрения все это вообще представляется странным и непонятным. Однако в далеком прошлом фольклорный код для посвященного был так же естественен и понятен, как для современного человека простая (учебная) математическая или химическая формула. Теперь же, когда хранители сакральных традиций исчезли, дожившие до наших дней жалкие осколки древней гиперборейской культуры воспринимаются аналогично груде глиняных черепков с клинописным текстом до того, как он был расшифрован.

Дабы не быть голословным, обратимся к любому классическому тексту русской волшебной сказки и разберем его под избранным углом зрения. Известно ли читателю, какая волшебная сказка в русском фольклоре считается самой распространенной? Вполне логичен встречный вопрос: по каким критериям считать? Так вот, по количеству записанных в разных местах, в разное время и от разных сказителей вариантов самой популярной считается сказка о Трех царствах – золотом, серебряном и медном. Только опубликованных вариантов этой сказки насчитывается не менее пятидесяти. На ее сюжет Виктор Михайлович Васнецов (1848–1926) написал свою известную картину, существующую, впрочем, в двух отличных друг от друга вариантах, один из которых находится в Русском музее Санкт-Петербурга, другой – в Киеве (рис. 21). Представляется, что всем хорошо известный текст из афанасьевского Сборника является достаточно подходящим для избранного метаисторического анализа. Приведу его полностью с тем, чтобы затем выявить стародавние исторические реалии и скрытые ориентиры:

«В то давнее время, когда мир Божий наполнен был лешими, ведьмами да русалками, когда реки текли молочные, берега были кисельные, а по полям летали жареные куропатки, в то время жил-был царь по имени Горох с царицею Анастасьей Прекрасною; у них было три сына-царевича. Сотряслась беда немалая – утащил царицу нечистый дух. Говорит царю большой сын: “Батюшка, благослови меня, поеду отыскивать матушку”. Поехал и пропал, три года про него ни вести, ни слуху не было. Стал второй сын проситься: “Батюшка, благослови меня в путь-дорогу; авось мне посчастливится найти и брата и матушку”. Царь благословил; он поехал и тоже без вести пропал – словно в воду канул.

Приходит к царю меньшой сын Иван-царевич: “Любезный батюшка, благослови меня в путь-дорогу; авось разыщу и братьев и матушку”. – “Поезжай, сынок!” Иван-царевич пустился в чужедальнюю сторону; ехал-ехал и приехал к синю морю, остановился на бережку и думает: “Куда теперь путь держать?” Вдруг прилетели на море тридцать три колпицы, ударились оземь и стали красные девицы – все хороши, а одна лучше всех; разделись и бросились в воду.

^{Рис. 21. Три царевны подземного царства. Художник В.М. Васнецов}

Много ли, мало ли они купались – Иван-царевич подкрался, взял у той девицы, что всех краше, кушачок и спрятал за пазуху. Искупались девицы, вышли на берег, начали одеваться – одного кушачка нет. “Ах, Иван-царевич, – говорит красавица, – отдай мой кушачок”. – “Скажи прежде, где моя матушка?” – “Твоя матушка у моего отца живет – у Ворона Вороновича. Ступай вверх по морю, попадется тебе серебряная птичка золотой хохолок: куда она полетит, туда и ты иди”. Иван-царевич отдал ей кушачок и пошел вверх по морю; тут повстречал своих братьев, поздоровался с ними и взял с собой.

Идут они вместе берегом, увидали серебряную птичку золотой хохолок и побежали за ней следом. Птичка летела, летела и бросилась под плиту железную, в яму подземельную. “Ну, братцы, – говорит Иван-царевич, – благословите меня вместо отца, вместо матери; опущусь я в эту яму и узнаю, какова земля иноверная, не там ли наша матушка”. Братья его благословили, он сел на рели, полез в ту яму глубокую и спущался ни много ни мало – ровно три года; спустился и пошел путем-дорогою.

Шел-шел, шел-шел, увидал медное царство; во дворце сидят тридцать три девицы-колпицы, вышивают полотенца хитрыми узорами – городками с пригородками. “Здравствуй, Иван-царевич! – говорит царевна медного царства. – Куда идешь, куда путь держишь? ” – “Иду свою матушку искать”. – “Твоя матушка у моего отца, у Ворона Вороновича; он хитёр и мудёр, по горам, по долам, по вертепам, по облакам летал! Он тебя, добра молодца, убьет! Вот тебе клубочек, ступай к моей середней сестре – что она тебе скажет. А назад пойдешь, меня не забудь”. Иван-царевич покатил клубочек и пошел вслед за ним.

Приходит в серебряное царство; там сидят тридцать три девицы-колпицы. Говорит царевна серебряного царства: “Доселева русского духа было видом не видать, слыхом не слыхать, а нонче русский дух воочью проявляется! Что, Иван-царевич, от дела лытаешь али дела пытаешь?” – “Ах, красная девица, иду искать матушку”. – “Твоя матушка у моего отца Ворона Вороновича; и хитёр он, и мудёр, по горам, по долам летал, по вертепам, по облакам носился! Эх, царевич, ведь он тебя убьет! Вот тебе клубочек, ступай-ка ты к меньшей моей сестре – что она тебе скажет: вперед ли идти, назад ли вернуться?”

Приходит Иван-царевич к золотому царству; там сидят тридцать три девицы-колпицы, полотенца вышивают. Всех выше, всех лучше царевна золотого царства – такая краса, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Говорит она: “Здравствуй, Иван-царевич! Куда идешь, куда путь держишь?” – “Иду матушку искать”. – “Твоя матушка у моего отца, у Ворона Вороновича; и хитёр он, и мудёр, по горам, по долам летал, по вертепам, по облакам носился. Эх, царевич, ведь он тебя убьет! На тебе клубочек, ступай в жемчужное царство: там твоя мать живет. Увидя тебя, она возрадуется и тотчас прикажет: няньки-мамки, подайте моему сыну зелена вина. А ты не бери: проси, чтоб дала тебе трехгодовалого вина, что в шкапу стоит, да горелую корку на закусочку. Не забудь еще: у моего батюшки есть на дворе два чана воды – одна вода сильная, а другая малосильная; переставь их с места на место и напейся сильной воды”. Долго царевич с царевной разговаривали и так полюбили друг друга, что и расставаться им не хотелося; а делать было нечего – попрощался Иван-царевич и отправился в путь-дорогу.

Шел-шел, приходит к жемчужному царству. Увидала его мать, обрадовалась и крикнула: “Мамки-няньки! Подайте моему сыну зелена вина”. – “Я не пью простого вина, подайте мне трехгодовалого, а на закуску горелую корку”. Выпил трехгодовалого вина, закусил горелою коркою, вышел на широкий двор, переставил чаны с места на место и принялся сильную воду пить. Вдруг прилетает Ворон Воронович: был он светел, как ясный день, а увидал Ивана-царевича – и сделался мрачней темной ночи; опустился к чану и стал тянуть бессильную воду. Тем временем Иван-царевич пал к нему на крылья; Ворон Воронович взвился высоко-высоко, носил его и по долам, и по горам, и по вертепам, и облакам и начал спрашивать: “Что тебе нужно, Иван-царевич? Хочешь – казной наделю?” – “Ничего мне не надобно, только дай мне посошок-перышко”.– “Нет, Иван-царевич! Больно в широки сани садишься”. И опять понес его Ворон по горам и по долам, по вертепам и облакам. Иван-царевич крепко держится; налег всею своей тяжестью и чуть-чуть не обломил ему крылья. Вскрикнул тогда Ворон Воронович: “Не ломай ты мои крылышки, возьми посошок-перышко!” Отдал царевичу посошок-перышко, сам сделался простым вороном и полетел на крутые горы.

А Иван-царевич пришел в жемчужное царство, взял свою матушку и пошел в обратный путь; смотрит – жемчужное царство клубочком свернулося да вслед за ним покатилося. Пришел в золотое царство, потом в серебряное, а потом и в медное, взял повел с собою трех прекрасных царевен, а те царства свернулись клубочками да за ними ж покатилися. Подходит к релям и затрубил в золотую трубу: “Братцы родные! Если живы, меня не выдайте”. Братья услыхали трубу, ухватились за рели и вытащили на белый свет душу красную девицу, медного царства царевну; увидали ее и начали меж собою ссориться: один другому уступить ее не хочет. “Что вы бьетесь, добрые молодцы! Там есть еще лучше меня красная девица”. Царевичи опустили рели и вытащили царевну серебряного царства. Опять начали спорить и драться; тот говорит: “Пусть мне достанется!”, а другой: “Не хочу! Пусть моя будет!” – “Не ссорьтесь, добрые молодцы, там есть краше меня девица”.

Царевичи перестали драться, опустили рели и вытащили царевну золотого царства. Опять было принялись ссориться, да царевна-красавица тотчас остановила их: “Там ждет ваша матушка! ” Вытащили они свою матушку и опустили рели за Иваном-царевичем; подняли его до половины и обсекли веревки. Иван-царевич полетел в пропасть, крепко ушибся и полгода лежал без памяти; очнувшись, посмотрел кругом, припомнил все, что с ним сталося, вынул из кармана посошок-перышко и ударил им о землю. В ту же минуту явилось двенадцать молодцев: “Что, Иван-царевич, прикажете?” – “Вынесть меня на вольный свет”. Молодцы подхватили его под руки и вынесли на вольный свет.

Стал Иван-царевич про своих братьев разведывать и узнал, что они давно поженились: царевна из медного царства вышла замуж за середнего брата, царевна из серебряного царства – за старшего брата, а его нареченная невеста ни за кого не идет. И вздумал на ней сам отец-старик жениться; собрал думу, обвинил свою жену в совете с злыми духами и велел отрубить ей голову; после казни спрашивает он царевну из золотого царства: “Идешь за меня замуж?” – “Тогда пойду за тебя, когда сошьешь мне башмаки без мерки”. Царь приказал клич кликать, всех и каждого выспрашивать: не сошьет ли кто царевне башмаков без мерки?

На ту пору приходит Иван-царевич в свое государство, нанимается у одного старичка в работники и посылает его к царю:

“Ступай, дедушка, бери на себя это дело. Я тебе башмаки сошью, только ты на меня не сказывай”. Старик пошел к царю: я-де готов за эту работу взяться. Царь дал ему товару на пару башмаков и спрашивает: “Да потрафишь ли ты, старичок?” – “Не бойся, государь, у меня сын чеботарь”. Воротясь домой, отдал старичок товар Иван-царевичу; тот изрезал товар в куски, выбросил за окно, потом растворил золотое царство и вынул готовые башмаки: “Вот, дедушка, возьми, отнеси к царю”. Царь обрадовался, пристает к невесте: “Скоро ли к венцу ехать? ” Она отвечает: “Тогда за тебя пойду, когда сошьешь мне платье без мерки”.

Царь опять хлопочет, сбирает к себе всех мастеровых, дает им большие деньги, только чтоб платье без мерки сшили. Иван-царевич говорит старику: “Дедушка, иди к царю, возьми материю, я тебе платье сошью, только на меня не сказывай”. Старик поплелся во дворец, взял атласов и бархатов, воротился домой и отдал царевичу. Иван-царевич тотчас за ножницы, изрезал на клочки все атласы и бархаты и выкинул за окно; растворил золотое царство, взял оттуда что ни есть лучшее платье и отдал старику: “Неси во дворец!” Царь радехонек: “Что, невеста моя возлюбленная, не пора ли нам к венцу ехать?” Отвечает царевна: “Тогда за тебя пойду замуж, когда возьмешь старикова сына да велишь в молоке сварить”. Царь не задумался, отдал приказ – и в тот же день собрали со всякого двора по ведру молока, налили большой чан и вскипятили на сильном огне.

Привели Ивана-царевича; начал он со всеми прощаться, в землю кланяться; бросили его в чан: он раз нырнул, другой нырнул, выскочил вон – и сделался таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Говорит царевна: “Посмотри-ка, царь! За кого мне замуж идти: за тебя ли, старого, или за него, доброго молодца?” Царь подумал: “Если и я в молоке искупаюсь, таким же красавцем сделаюсь я!” Бросился он в чан и сварился в молоке. А Иван-царевич поехал с царевной из золотого царства венчаться; обвенчались и стали жить поживать, добра наживать».

Подчеркну сразу же: внутренний мифологический стержень сей сказки – это закодированная в фольклорной фабуле и действующих лицах смутное и неявное воспоминание о золотом веке и последовавшем за ним серебряном и медном, коим соответствуют сказочные царства медное, серебряное и золотое (а также в ряде вариантов сказки, в том числе и в вышеприведенном, – жемчужное). В сказке перечень и расположение царств не совпадают с их реальной метаисторической и хронологической последовательностью, так как сказитель путешествует в сакральном времени в обратном направлении – от настоящего к прошлому. В результате золотой век (царство) оказывается последним, хотя в действительности порядок был обратным, как это, к примеру, рассказано у Гесиода:

Создали прежде всего поколенье людей золотое

Вечно живущие Боги, владельцы жилищ олимпийских.

Был еще Крон-Повелитель в то время владыкою неба.

Жили те люди, как Боги, с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость

К ним приближаться не смела. В пирах они жизнь проводили.

А умирали, как будто объятые сном. Недостаток

Был им ни в чем не известен. Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли. Они же,

Сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатства…

В память о золотом веке и царстве счастья, добра, справедливости, изобилия справлялись самые веселые праздники древности – дионисии у греков и сатурналии у римлян. Все необузданное веселье рождественских карнавалов, святок, ряжения и колядования с подарками, игрушками, украшением деревьев (в настоящее время – в основном елки), расцвечением огнями – все это идет от дионисий и сатурналий, а те – от гиперборейских традиций. Вот одно из описаний – в стиле бурлеска – той стародавней счастливой и безмятежной жизни:

Там миром дышала природа кругом;

постоянной он был ей стихией.

Не страх, не болезни рождала Земля;

добровольно давала, что нужно.

Там в канавах златое струилось вино;

с калачами там сайки дралися,

Умоляя тебя: «Что же ты губы надул?

Знай, бери из нас ту, что белее!..»

Ни раба там мир не видел,

Ни рабыни никогда…

По представлениям древних, управляли в Золотом веке достойнейшие из достойнейших, мудрейшие из мудрейших. Есть все основания полагать, что именно на базе преданий о былых счастливых временах построил впоследствии Платон свою схему идеального государства, где правят философы. В обширном трактате «Законы» (Leg., 679 a) он воссоздает и образ самого золотого века:

«Прежде всего тогдашние люди любили друг друга и, вследствие покинутости, относились друг к другу доброжелательно; пищу им также не приходилось оспаривать друг у друга, ибо не было недостатка в пастбищах. <…> Не могло у них быть и недостатка в молоке и мясе; кроме того, они охотой добывали себе изрядную пищу. В изобилии имели они одежду, постель, жилища и утварь…»

Против допущения каких бы то ни было аналогий между мифологемой Золотого века в гесиодовских (а также овидиевских) поэмах и сакральной моделью Трех царств в русской сказке категорически возражал В.В. Пропп. Его аргументация более чем странна: дескать, в русской сказке даже не упоминаются никакие металлы – ни медь, ни железо, ни золото. А все потому, что Пропп поддался искушению Джеймса Джорджа Фрэзера и его в общем-то продуктивную модель изоляции царей и царевен (верную, однако, для других – африканских или полинезийских – реалий) попытался безоговорочно перенести на русскую действительность.

Приведенный выше вариант сказки о Трех царствах, судя по всему, наидревнейшего происхождения: в нем присутствуют мифологические элементы, которых нет в других записях, но никакой фрэзеровской изоляцией царевен даже не пахнет; а если и пахнет, то совсем другим – «русским духом» (а не японским, эфиопским или мексиканским, как у Фрэзера). Вместе с тем в русской волшебной сказке о трех царствах, как, впрочем, и во многих других фольклорных текстах, имеется скрытый пласт, состоящий из разного рода намеков и подсказок. Непосвященному читателю (а в далеком прошлом – слушателю) невдомек, что за бесхитростными на первый взгляд словами и словечками подчас скрывается совершенно иной, быть может, – даже противоположный смысл. Взять, к примеру, всем хорошо известный зачин: «В некотором царстве, в некотором государстве…», без него сказка вроде бы даже теряет свое неповторимое обаяние. Почти все современные читатели простенькое слово «некоторый (-ое, -ая)» воспринимают как совершенно нейтральное – в смысле «неведомо какое царство» (да и может разве что-нибудь конкретно быть известно о сказочных реалиях, которые и реалиями-то назвать трудно?).

Не так было в прошлом. Живой рассказчик (разумеется, если он входил в число посвященных) мог вкладывать в неопределенное местоимение «некоторый» очень даже определенный, хотя и потаенный, смысл. Произнося, как заклинание, слова «В некотором царстве…», хранитель сокровенного знания мог иметь в виду не только «Не знаю или не помню, в каком именно», но и «Не скажу, в каком, ибо вам сие не полагается знать». В приведенном выше варианте сказки о Трех царствах эта сакраментальная фраза не встречается, хотя с нее начинаются другие тексты, включенные в афанасьевский Сборник. Зато здесь присутствуют другие мифологемы и образы, дошедшие из самых далеких глубин человеческой истории и предыстории. В сущности, сказка ставит четыре главных вопроса (она же в образно-символической форме и отвечает на них): 1) когда это было; 2) где это было; 3) что это было; 4) как туда добраться.

На первый вопрос ответ дается сразу: было это не просто давно, а очень давно, в те баснословно далекие времена, когда окружающий мир был наполнен разного рода сверхъестественными существами, вроде леших, ведьм и русалок. Ответы на следующие вопросы конкретизируют представления о той стародавней жизни. Прежде всего, это воспоминание о золотом веке, о котором уже говорилось выше. В русском народном мировоззрении данный общемировой символ счастливой жизни превратился в устойчивое представление о молочных реках с кисельными берегами. В ту невообразимо далекую эпоху существовал единый индоевропейский пранарод, люди делились не по языкам или национальностям, а по тотемам, которые и присутствуют в сказке о Трех царствах: царь Горох, Ворон Воронович и девушки-колпицы.

* * *

Что такое «тотем»? Данное понятие взято из языка североамериканских индейцев, в научный оборот введено в XIX веке. А родилось оно в той самой поэтической стране оджибуэев, с упоминания которой (среди прочих) начинается «Песнь о Гайавате» Генри Лонгфелло. Переводится «тотем» как «его род» и означает родовую принадлежность, но не по семейным узам, а по объединению себя и своего рода-племени с каким-либо животным, растением, стихией (например, водой, ветром, молнией) или предметом (например, камнем). Несмотря на кажущуюся нерусскость понятия «тотем», оно созвучно самым что ни на есть русским словам «отец», «отчество», «отчим» и т. п. В собственно индейской вокализации слово «ототем» («тотем») произносилось как «оте-отем», где «оте» означает «род», а «отем» – местоимение «его» (вместе получается «его род»), а индейский корень «оте» полностью совпадает с русским наименованием отцовской принадлежности. Могут ли быть еще более убедительные доказательства былого единства всех и любых языков мира?

Аналогичные параллели нетрудно отыскать и в других индоевропейских и неиндоевропейских (например, тюркских) языках ввиду былой общности языков, верований, обычаев и, соответственно, тотемов. Тотемизм – наследие тех древнейших верований и обычаев человеческой предыстории, когда само человечество, его праязык и пракультура были нерасчленены, а вместо современной палитры народов царил мир тотемов, тотемного мышления и тотемных привязанностей. В те далекие времена люди не отделяли себя от природы, видели в животных и растениях себе подобных – защитников и союзников. Н.Я. Марр даже считал, что в древности существовал особый тотемический строй с коллективным охотничьим производством (на тотемной основе). Джеймс Джордж Фрэзер определял данный феномен следующим образом:

«Тотемизм – это система полусоциальная, полусуеверная, которая весьма распространена среди дикарей прошлого и настоящего времени и согласно которой племя или коммуна разделена на несколько групп или кланов, члены которой считают себя соединенными родством и общим почитанием какого-нибудь вида среди явлений природы, каковым обычно является животный или растительный вид. Этот вид, животный или растительный, или охватывающий предметы неорганической природы, называется тотемом клана, и каждый член клана проявляет свое почтение к тотему путем воздержания от нанесения ему вреда. Это почитание тотема часто объясняется верованием, согласно которому члены клана являются родственниками и даже потомками тотема и представляют собой суеверный аспект тотемизма. Что касается социального аспекта системы, то она проявляется в ограничениях, препятствующих членам одного и того же клана вступать в брак между собою, так что они оказываются вынужденными искать себе жен или мужей в другом клане».

Для чего нужны тотемы и почему они появились? Каждому человеку необходимо отличать себя от других. На персональном или семейном уровне никаких проблем не возникает. Но как подчеркнуть свою уникальность и неповторимость на уровне рода, племени, этноса? Вот здесь-то и выработалась традиция различаться по тотемам, связав себя неразрывными узами с миром живой и неживой природы. Тотемизм предполагал полную идентификацию с конкретным животным (растением, предметом), включение в систему «человек-тотем», где они полностью растворялись друг в друге. В этой взаимосвязанной системе тотему отводилась роль оберега: он охранял, защищал человека, помогал ему в трудных ситуациях (поэтому все сказочные животные – помощники).

В свою очередь, все тотемные животные и растения табуированы: то, что считалось тотемом, нельзя было убивать, обижать, употреблять в пищу. Тотему поклонялись, ему приносились жертвы, он прославлялся и изображался всеми доступными способами. Тем не менее тотемизм – это не религия, а приобщение себя и тотемных родичей к определенной части или стороне объективного мира и даже уподобление животным, растениям, предметам и стихиям с целью получения защиты со стороны тотема и психологической уверенности, что такая защита непременно будет обеспечена.

Тотемы бывают родоплеменными, половозрастными, семейными и индивидуальными. Наиболее устойчивыми, сохраняющими свои регулятивные функции на протяжении веков и тысячелетий, оказываются клановые и племенные тотемы, их охранительная и объединительная семантика передается от поколения к поколению и на определенных стадиях общественного развития может закрепляться в форме геральдической символики: именно таково происхождение многочисленных львов, орлов и иных животных на государственных и дворянских гербах. До нынешних времен, однако, – если брать историю индоевропейской культурной традиции, – сохранилась лишь малая часть тотемической символики прошлого, да и то преимущественно в виде культурных памятников или исторических, беллетристических и фольклорных текстов. Только в памяти, материализованной в рисунках, рельефах, скульптурах или зафиксированных преданиях, сохранились данные о тотемических верованиях древних народов.

Множество пережитков тотемизма отмечено в религии Древнего Египта: десятки зверей, птиц, пресмыкающихся, рыб, насекомых, среди которых быки и коровы, козлы и бараны, кошки и собаки, обезьяны и свиньи, львы и гиппопотамы, соколы и ибисы, змеи и крокодилы, скарабеи и скорпионы и т. д. и т. п. На Крите почитался бык и обоюдосторонний топор-секира. Фетишизация топора как боевого оружия и многофункционального орудия труда была повсеместно распространена среди древнего населения Старого и Нового Света, уходя своими корнями в эпоху золотого, бронзового и железного веков. Славяно-русская культура изобилует не только разнообразными натуральными топорами, возведенными, к примеру, у карпатских славян в особый культ, но также разного рода имитациями в виде украшений-подвесок, амулетов-оберегов и даже детскими игрушками.

В Древнем Риме наиболее экзотическим тотемом был дятел, а наиболее известным – волк (Капитолийская волчица, выкормившая Ромула и Рема). У галлов название племен давалось по именам тотемов – быки, кабаны, вороны. Такой же обычай существовал и у других нецивилизованных народов. Многообразные рудименты тотемизма обнаруживаются в традициях и верованиях Древней Греции. Общим для всех эллинов считалось их происхождение от рыб. Особые тотемы имели отдельные племена и народы: считалось, что мирмидоняне произошли от муравьев, фракийцы и аркадцы – от медведей, ликийцы – от собаки, фиванцы – от ласки. Несомненные отпечатки тотемизма носят и предания об оборотничестве, распространенные во всех древних культурах. Животное или растение, в которое обращается мифологический или сказочный персонаж, в конечном счете и может представлять тотем какого-либо конкретного племени, клана, семьи, округи, города или святилища.

Греческая мифология особенно богата превращениями богов и героев в животных, растения и некоторые неодушевленные объекты (камни, скалы, звезды). В мифах и их поэтических переложениях (Овидий написал на эту тему 15 книг, объединенных в знаменитые «Метаморфозы») зафиксированы оборотничества: Зевса – в быка; Гелиоса – во льва, вепря, пантеру; Афины – в оленя и т. д. Тотемическое происхождение имеют и атрибуты-символы олимпийских богов: орел Зевса, сова Афины, лебедь, сокол, дельфин Аполлона, голубь Афродиты, конь Посейдона. Зафиксировано также почитание Геры в виде коровы, а Артемиды – с лошадиной головой (в Фигалии). Тотемическая история эллинов отображена во многих мифологических сюжетах.

Без учета тотемного прошлого трудно, к примеру, понять, почему в Древней Греции был столь популярен миф о Калидонской охоте (в ней приняли участие многие из знаменитых героев Эллады). С точки зрения современного читателя, охота на кабана – пусть даже очень большого – достаточно заурядное событие. Но если взглянуть на него сквозь тотемическую призму, все предстает в ином обличье: Калидонская охота символизирует победу над тотемом вепря (кабана) в период разложения протоэтносов. Хорошо известно, что в древней Европе тотем вепря в наибольшей степени был распространен среди кельтов. Потому-то и в мифе об охоте на вепря за позднейшими наслоениями и дополнениями недвусмысленно просматривается былое противоборство между эллинскими и кельтскими племенами и поражение кельтов (тотема вепря). Но можно пойти еще дальше. Согласно концепции Рене Генона, одним из древнейших значений Гипербореи могло быть «Земля Вепря» (Кабана). Не подлежит сомнению, что данное название имеет выраженный тотемический оттенок. Небезынтересно и неслучайно также, что в санскрите кабан именуется kola, что полностью совпадает с одним из индоевропейских имен солнца – Коло (славянский Коляда).

Русская и славянская культура знает тотемизм в основном в форме пережитков, рудиментов, запретов. Данный вопрос был глубоко исследован в ряде фундаментальных работ замечательного русского этнографа и фольклориста Дмитрия Константиновича Зеленина (1878–1954): «Тотемический культ деревьев у русских и белорусов» (1933), «Идеологическое перенесение на диких животных социально-родовой организации людей» (1935), «Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов» (1937) и др. У русских отголоски тотемизма сохранились главным образом в обрядовом фольклоре, связанном с почитанием и величанием деревьев, птиц, зверей, в сказках – особенно о животных. Многие традиционные русские образы-символы зверей и птиц несут на себе следы тотемов. Об этом явственно свидетельствуют положительные человеческие черты, которыми народ наделил сказочных животных, а также оберегательные функции, которые они выполняют (первейшее предназначение тотема – оказывать помощь всем, кто находится с ним в социально-родственных отношениях). Убедительным подтверждением тотемно-родственных отношений между животными и людьми в прошлом может служить хотя бы всем хорошо известное фольклорное прозвище лисы – Лисичка-сестричка (она же – кума-лиса) (рис. 22). Кому же она сестра и кума? Не волку, не зайцу, не медведю, а нам с вами, точнее – нашим далеким пращурам! Лиса – вообще один из наиболее популярных персонажей русских сказок. Среди других – звери (заяц, волк, медведь, козел, баран, корова, бык и др.), птицы (гусь, утка, петух, курица, ворон, сокол, лебедь и др.), рыбы (мудрая щука, вездесущий ерш, благородный осетр и миродержатель кит, считавшийся в народе рыбой).

^{Рис. 22. Лисичка сестричка. Художник Евгений Рачев}

^{Рис. 23. Зимовье зверей. Художник Константин Кузнецов}

Древнее тотемическое мышление обнаруживается во множестве популярных русских сказок: «Теремок», «Лиса и заяц», «Кот, петух и лиса», «Котофей Иванович», «Звери в яме» и т. д. и т. п. Содержащиеся в них тотемические реминисценции поддаются восстановлению и истолкованию хотя и приблизительному, но все же достаточно близкому к первоначальному смыслу. Так, сказка «Зимовье зверей» запечатлела закодированную в образах животных информацию об объединении миролюбивых оседлых тотемов-кланов ради выживания в условиях наступившей зимы (а, возможно, и неожиданного катаклизмического похолодания) и отражения нападения со стороны враждебного тотема волков (рис. 23). Перечень зверей в разных вариантах сказки колеблется. В сборнике Афанасьева зимующим тотемам быка, барана, свиньи, гуся и петуха противостоят нападающие на них тотемы лисы, волка и медведя.

^{Рис. 24. Колобок и Лиса. Художник Евгений Рачев}

^{Рис. 25. Иллюстрация Ивана Билибина к русской народной сказке «Царевна лягушка»}

В бесхитростной сказке «Колобок» закодирована информация о соперничестве тотемов зайца, волка, медведя и лисицы-победительницы за право быть хранителем традиций культа солнца-Коло, олицетворяемого Колобком, тождественным дневному светилу и по имени и по обрядовым функциям (его съедают, как на Масленицу поедают блины, символизирующие солнце) (рис. 24). А в не менее популярной сказке «Теремок» получила отражение былая тотемная борьба за «жизненное пространство»: перенаселенность «теремка» решается путем вытеснения тотемов Мыши, Лягушки, Зайца, Лисы и Волка более сильным претендентом на «жизненное пространство» – кланом Медведя.

Особый интерес вызывает одна из самых популярных и поэтичных сказок о Царевне-лягушке (рис. 25). То, что здесь мы имеем дело с одним из архаичных тотемов, не вызывает никакого сомнения. Более того, речь идет о матриархальном тотеме. По народным поверьям, из-за сходства лягушачьих лап с человеческой ладонью считалось, что лягушка в прошлом была человеком и естественно – женщиной. Отсюда же – непременное использование лягушки (в основном – разных ее частей) в любовной магии – при изготовлении различных снадобий, привораживающих объект вожделения или, наоборот, отваживающего соперника (соперницу). В Ярославской губернии в давние времена существовал обычай: по совету знающих людей, старые девы, засидевшиеся в невестах, чтобы поскорее выйти замуж, должны были на болоте поймать лягушку и, присев, прикоснуться к ней обнаженными гениталиями.

^{Рис. 26. Вышивка в виде лягушки на вологодском женском головном уборе}

^{Рис. 27. Железная фигура жабы (представляющая матку), приносимая по обету в храм (из Висбаденского музея)}

Такой странный и непонятный с точки зрения современного человека обычай объясняется достаточно просто: в древности лягушка символизировала женскую матку. Отсюда ее разнообразные (хотя и очень упрощенные и стилизованные) изображения в виде вышивок на женской одежде и предметах домашнего обихода (рис. 26). Отождествление в народе лягушки (жабы) с маткой этнографы фиксировали еще совсем недавно. Так, в Баварии крестьяне были убеждены, что матка в виде жабы может вылезти у больной женщины во время сна прямо изо рта, чтобы выкупаться: если жаба вернется – болезнь продолжается, если нет – больная выздоравливает (а потому рот во время сна полагается держать закрытым). Немцы и балканские словенцы восковые и железные фигурки лягушек, символизировавшие матку (рис. 27), приносили в храм для излечения от бесплодия. Данный обычай, вне всякого сомнения, имеет глубокие индоевропейские корни: точно так же действовали арийские женщины и в эпоху нерасчлененной этнолингвистической общности.

На Русском Севере лягушка почиталась как домашняя покровительница. Одновременно лягушка считалась хозяйкой дождя, поэтому существует поверье: если убить лягушку или жабу, непременно пойдет дождь. В северорусском народном мировоззрении существовало стойкое убеждение, что в лягушек превратились люди, утонувшие во время всемирного потопа. Такие легенды, в частности, были записаны фольклористами в Архангельской и вологодской областях. Известный карельский археолог и этнограф Анатолий Павлович Журавлев открыл и описал древнее языческое святилище Пегрем (что на берегу Онежского озера), культовую основу которого представляет гигантская каменная лягушка, вытесанная из полутораметрового валуна, окруженного сорока девятью плитами. Быть может, про подобную лягушку-прародительницу рассказывает архаичный коми-зырянский миф, записанный в 1927 году от сказителя П.Г. Доронина:

«Прежде земли и неба не было, а было болото и на нём кочки. Ни зверей никаких, ни птиц, ни человека тоже не было. Не было и солнца с луной, но всё-таки было светло. Однажды под писк комаров вылезают из болота две лягушки, очень похожие друг на друга, тощие и голодные, заквакали от голода. Услышали их кваканье комары, набросились на лягушек тучей. Лягушки едва успевали раскрывать рты, комаров глотать. Оттого, что жили лягушки прежде в болоте, они плохо видели, а одна была вовсе слепая, стояла сзади своей подруги, и в рот её попадало мало комаров, только остатки. Зрячая наелась и повернулась к своей подруге задом – комары налетят, ударятся об её зад, отлетят в сторону. Как ни охала от голода слепая лягушка, но так и не наелась. Скоро комары поняли свою беду и перестали летать к лягушкам. Тогда и зрячая стала голодать. Но задумала зрячая перехитрить комаров. Позвала свою подругу, и забрались они на кочку повыше, где летали комары. А комары полетели низом, меж кочками. Рассердилась тогда зрячая лягушка, ухватила свою подругу за лапу, бросились они вниз к комарам, когда упали, ударились обо что-то твёрдое с зубцами и превратились в людей. Зрячая выбила себе два зуба, они вросли ей в голову возле ушей. Пробовала вытащить их – больно, зубы зажили, так и остались возле ушей навсегда. Зрячая лягушка была хитра, а слепая – глупа. Но на глупых, говорят, весь свет держится. Слепая и глупая стала называться Еном, зрячая – Омцлем.

Когда упал Омцль на остриё и повредил себе зубы, у него потекла кровь, из капель той крови выросли звери. Большие и маленькие, красивые и некрасивые. Меж теми зверями один, самый красивый, стал женщиной. Скоро Омцль хитростью переманил всех зверей на свою сторону. А красавица стала ему женою, и племя Омцля быстро увеличилось. Скучно стало одному Ену. Не мог стерпеть он скуки. Однажды, когда Омцль куда-то ушёл, Ен похитил его жену и прожил с ней три дня и три ночи. Омцль рассердился на свою жену, долго искал её, наконец, догадался и пошёл к Ену. Видит, лежит его красавица рядом с Еном. Со злостью вырвал Омцль кочку и с такой силой кинул её в Ена, что тот три дня и три ночи лежал как мёртвый. А когда очнулся, заметил возле себя стаю голубей. Он переловил их, приручил и забавлялся с ними. Но к Омлцю больше не показывался, боясь его рассердить. Да и голубей не на кого было оставить, – невдалеке летали вороны Омцля и могли их истребить.

Тогда Ен решил создать небо. Готово оно было скоро, в середине его сделал Ен небольшую дыру и пустил на небо через неё своих голубей. Вуроны Омцля подлетали к той дыре, но та была такая маленькая, что они пролезть не могли и со злостью улетали назад. Тогда Омцль сделал на небе другую дыру, вороны в неё влезли, истребили всех голубей. Только один голубь и остался, чуть живой успел прилететь к Ену. Очень огорчился Ен, выпустил того голубя через дыру на волю, а когда голубь прилетел обратно на небо, в клюве у него торчала тина. Омцль заметил летящего голубя и пустил ему вдогонку ворона, и тот ворон догнал голубя возле самой дыры и отнял тину. Успел Ен ухватить ворона за глотку левой рукой и так сдавил, что тот разжал клюв, и тина упала вниз. Из тины выросла земля. А из воды, пролившейся из клюва ворона, образовались моря и океаны.

Обозлился Омцль за смерть ворона. Ходит хмурый, как туча. И один раз, когда Ен куда-то отлучился, залез Омцль на небо, схватил избушку, в которой жил Ен, и заткнул ею дыру. Как теперь Ену попасть назад на небо? Долго стоял он возле заткнутой дыры и думал. А потом отошёл в сторону, – никак невозможно было стоять возле той дыры, также вокруг неё пылало яркое пламя, далеко всё вокруг освещая. Отошёл в сторону и встретил ту красавицу, жену Омцля. “Пламя это, – сказала она ему, – принесено шёлковой рукавицей, а рукавица сшита из моего платья”, – и передала ему лоскуток своего платья. Ен сшил себе рукавицу, подошёл к пламени и отбросил его от своего жилища, а пламя так и сыпало искры. Понеслись искры к дому Омцля, и спящий Омцль со всеми своими воронами, животными и домашним скарбом свалился на землю. Красавица же осталась на небе и стала женой Ена. Она родила ему двух детей-близнецов: девочку, которую назвали они Йомой, и мальчика – Войпеля.

Так Омцль стал жить на земле. Падая с неба, он сильно ударился и оглох, и всё раздумывал: как бы ему отомстить Ену? Попасть на небо никак нельзя – Ен запер все дыры, а новую дыру пробить не под силу. Вот однажды подошёл он к дыре, через которую посылали с неба голубя за водой, и стал караулить того голубя. Голубь улетит и прилетит, а в руки Омцля не даётся. Слышит Омцль: заскрипела на небе люлька, и красавица запела хорошую песню. Не вытерпело сердце Омцля, выступили на глазах его слёзы, и стал он ласково просить красавицу: “Открой хоть немного двери – послушать твоё пение”. Долго не открывала красавица, однако сдалась, наконец, на уговоры Омцля и открыла вход. Буйным ветром ворвался на небо Омцль. Скинул красавицу и детей на землю. Отыскал в жилище Ена шёлковый лоскут, в один миг сшил себе рукавицу, влез на дерево и схватил солнце. Но, оказывается, схватил он только половину солнца, а когда стал спускаться с дерева, запутался в его ветвях: один сучок вонзился в зад Омцля и не пускал его. В эту минуту проснулся Ен и заметил, что жена его и дети пропали. Громко закричал он, выбежал в сад и увидел там Омцля. Тот притворился смирным и просил Ена помочь слезть ему с дерева. Но Ен не помог, а проклял его: “Вечно сидеть тебе на этом дереве!” – закричал он, и слова его прогремели, как гром. Не расслышал глухой Омцль эти слова, рассердился, вытащил из-за пазухи половину солнца, дунул на неё и выбросил. Половина солнца полетела и остановилась рядом с другой своей половиной, и тогда обе половины закружились и сделались круглыми. На одном круге остались от пальцев Омцля тёмные пятна, Ен назвал этот круг дунутым, Тцлысь. Долго сидел Омцль на суку, а сидеть было больно, обломал он сук, упал с тем суком на землю. От того сука и вырос у Омцля хвост.

Так прошло много времени. Ен жил один и скучал. Наконец, решил он спуститься на землю и проведать своих жену и детей. Сына своего Войпеля он застал за работой, тот лепил горшки из глины. Очень понравилась Ену работа сына, сел он с ним рядом, обратившись в седого старика. Поглядел немного и принялся помогать делать кирпичи. А тут как раз прилетела шумная орда во главе с Омцлем. Омцль не узнал Ена, приняв его за простого старика, начал хвастать своей силой и хитростью: “Моя орда сильная! Нас много! Можем мы затуманить солнце, если развернёмся вовсю! А если нам надо скрыться, поместимся жить в четырёх таких горшках!” И тут же орда показала свою силу. Развернулась вовсю, солнце перестало сиять, и на земле наступила темнота. Затем Омцль приказал старику поставить четыре горшка, тот поставил. Орда со свистом влезла в горшки и уместилась в них. Старик же закупорил те горшки и стал закапывать их в землю. Но один горшок с бесенятами разбился, бесенята вылезли и бросились к старику драться. Одной рукой старик бросал в бесенят камнями и глыбами, другой – оберегал горшки, торопясь зарыть их в землю. Камни так и летели направо и налево. Струсили, наконец, бесенята без главного своего хозяина, который оказался запечатанным в одном из тех горшков, и силы у них поубавилось. Пустились бежать, а Ен за ними вдогонку. Разбежались, кто куда успел: кто в воду – стал водяным, кто в лес – стал лешим, кто на вершину горы; кто бежал по берегу реки и пообломал пальцы – от них-то чёртовы пальцы на берегах рек и остались. Один из помощников Омцля застрял на вершине ели, в больших волосах его бороды запутались и погибли остальные бесенята, не успевшие никуда убежать. Так пришёл конец орде Омцля.

А в земле томится в горшке сам Омцль, главный бес. Как ни пытается он выбраться на волю, вылезти из горшка, не даёт великий Ен ему увидеть ни кусочка белого света. А народы произошли от Войпеля и Йомы. Иногда гудит под землёй. Пыль и камни летят из сердцевины земли. Это – вздохи и работа Омцля. Это он пытается вырваться на землю. Но не может. Однако когда-нибудь да вырвется он на белый свет, освободит свою орду и поборется с Еном».

В совершенно другом регионе России – в Томской области, в низовьях реки Нюрольки, фактически на границе самого большого в мире Васюганского болота – находится аналогичное древнее святилище Саваркыла («Лягушачье»), принадлежащее хантам. Когда-то здесь хантыйские девушки выбирали себе мужей и приносили всем женским миром жертвы царице-лягушке, воплощавшей не только женскую сущность и детородную способность, но также и женское начало как первооснову Вселенной. Все это, вместе взятое, свидетельствует о глубоких матриархальных корнях образа лягушки, дожившего до наших дней в сказочном и мифологическом обличье[22].

Но и у современных хантов лягушка продолжает считаться священным и почитаемым существом: ее нельзя убивать или мучить, ей приписывается магическое свойство привораживать возлюбленного или возлюбленную. Как и у славян, лягушка в виде стилизованного орнамента вышивалась на женской одежде, ее изображения хранились в особой берестяной коробке или сундучке, она считалась духом-охранителем во время родов, а после благополучного появления на свет ребенка ей приносились дары и жертвы. Вообще же, по мнению многих специалистов-этнографов, в мифологии хантов архаичный образ лягушки сливается с первобожеством хантыйского пантеона – праматерью Калтась, женой верховного небесного божества Торума и божественным олицетворением Матери-Земли.

В процессе становления славянорусского этноса значение тотемов было утрачено. Народное творчество – бездонное хранилище неизбывной памяти о русских тотемах – не только в устном (фольклорном), но и в овеществленном виде. Коньки на крышах, петушки на маковках, утицы-солонки, олешки на полотенцах и рубашках – все это отголоски тотемного прошлого, запечатленного в орнаменте, узорах, вышивках, резьбе, росписи.

* * *

Помимо тотемов-животных в памяти поколений сохранились образы и тотемов-растений. В древности, в эпоху распада первичной индоевропейской общности, существовало даже дендрическое мировоззрение. Это – идеология кельтских друидов, создавших целостную дендрическую философию, подкрепленную дендрической астрологией, развитой эзотерической систематикой растений и сакральным «растительным» календарем. Почитание деревьев – также неотъемлемая черта и древнеславянского языческого мировоззрения. Священные деревья считались покровителями общины, рода, племени, семьи, отдельных индивидов. Дендрототемы образовывали нередко такую сакральную целостность, понять которую с точки зрения ботаники не представляется возможным. В самом деле, о чем поется в часто исполняемой и поныне песне:

Из-под дуба, из-под вяза

Из-под вязова коренья —

Вот и калина,

Вот и малина…

С точки зрения современного человека, здесь – всего лишь хаотичный набор слов, сплошная бессмыслица. С точки же зрения славянина-язычника, зачин этой архаичной песни – необходимая ритуальная здравица, позволяющая первобытному человеку перейти на биосферный уровень общения с природой и ощутить свое единение с растительной формой жизни.

^{Рис. 28. Сакральный комплекс у святого источника на берегу Дона в Тульской области (на заднем плане – заповедная роща). Фото Валерия Демина}

С растительными тотемами связано множество обычаев и поверий, доживших до настоящего времени. Испокон веков существовало на Руси поклонение деревьям. Ни одна власть не оказалась в состоянии выкорчевать древнейшие языческие традиции. В прошлом церковные и светские источники постоянно отмечали неискоренимость культа деревьев: то тут, то там древопоклонники молились либо в священных рощах, либо «около куста», либо просто «дуплинам деревянным», либо перед особо почитаемыми деревьями, а ветки обвешивали платками, полотенцами или просто тряпочками. Причем все это вовсе не дела давно минувших дней. Этнографы регулярно констатируют стойкую и повсеместную веру в целительную и оберегательную силу деревьев, что наглядно проявляется хотя бы в народном обычае стучать пальцем по любому деревянному предмету, дабы предотвратить беду – отвернуть ее от задуманных планов или благополучного течения дел. Во многих районах – особенно на Севере и в Сибири – деревьям и кустам по-прежнему приносятся плоды, а ветки либо завиваются (как у березы на Семик), либо украшаются лентами. Кое-где до сих пор старые дуплистые деревья символизируют женскую утробу и считаются наделенными целительной силой: чтобы ею воспользоваться, нужно прислониться к стволу, залезть в дупло или пролезть через него, если оно сквозное.

Удивительно, но факт: архаичные верования, уходящие в гиперборейское прошлое, сегодня нередко мирно уживаются с господствующими религиями – христианством и исламом. В комплекс памятников Государственного военно-исторического и природного музея-заповедника «Куликово поле» входит так называемый Прощёный колодец – святой источник на берегу Дона, где русские ратники омывали раны после победы над ордой Мамая. Неиссякаемый ключ прорывается прямо из прибрежной возвышенности, на ней – заповедная роща. Место сие почитаемо издревле – и ключ, и сток воды прямо в Дон, и деревья вокруг сакрального места. В память о героях Куликовской битвы здесь возведена православная часовня, открыта купель, где в любое время года можно встретить паломников, и водружен памятный крест (рис. 28). В сентябре 2001 года комплекс посетил и освятил Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Между тем поражает другое: деревья вблизи православных святынь увиты лентами, цветными тряпочками и шнурками; заветная роща почитается по тому же самому языческому канону, что и тысячи лет тому назад.

^{Рис. 29. Сергей Саулин. Эту часовню в сакральном месте Омского края он построил сам. Фото Валерия Демина}

^{Рис. 30. Жертвенное древо возле православной часовни в деревне Окунево Омской области. Фото Валерия Демина}

То же самое довелось увидеть и в Сибири, в сакральном месте Омской области близ деревни Окунево на берегу реки Тары. Здесь среди древних лесных курганов (по моему мнению, принадлежащим гиперборейским мигрантам) трудами и стараниями местного подвижника и мецената Сергея Саулина воздвигнута православная часовня и памятный крест (рис. 29). И здесь же ближайшая к часовне сосна сплошь увита тряпочками и лентами, оставляемыми сотнями и тысячами паломниками, кому довелось добраться до священного урочища[23] (рис. 30). Среди них и православные верующие, и сектанты-бабаджисты, построившие в деревне Окунево ашрам, и просто те, кто вдруг ощутил необъяснимую и подсознательную потребность – оставить в биоактивной зоне метку-знак. Аналогичную картину можно увидеть повсюду – на Севере и на Юге, в Брянских лесах и в Амурской тайге, в Поволжье и на Кавказе. Зов и повеление ноосферы!..

Откуда же взялось множество тотемов, каковы причины их дробления и появления новых? Данные процессы обусловлены вполне понятными, естественными причинами. Человек вообще стремится всячески подчеркнуть свою уникальность, обособить место и условия своего существования, обозначив их своими отличительными знаками. При смене поколений, распаде этнических структур, обособлении семей каждое новое социально-этническое образование придерживается, как правило, сложившихся и усвоенных традиций, но одновременно стремится к выпячиванию собственных неповторимых черт. При резкой ломке условий жизни, при смене жизненных ориентаций и парадигм отказ от прежних традиций и переход к новым ценностям осуществляется в демонстративно подчеркнутой форме и сопровождается принятием новой символики, в том числе и в области родоплеменной принадлежности. Отсюда такое обилие и разнообразие тотемов.

Механизм этого явления, срабатывающий на протяжении жизни нескольких поколений, хорошо иллюстрирует одна мансийская легенда, касающаяся лебедя и его тотемических функций. Лебедь, повествуют сказители, был когда-то человеком, но затем из-за вражды между людьми он стал просить Бога превратить его в птицу. Желание было исполнено, и таким образом появился лебедь. Он же был сначала и царем всех птиц, а орел служил при нем князем. Впоследствии царская власть перешла журавлю, так как лебедь не умел вовремя кричать. И так далее – пока царем не стал орел. Из этой северной легенды видно, как происходила смена и доминирование тех или иных тотемов внутри одной народности при естественной родоплеменной дифференциации.

То же можно сказать и о русской сказке о Трех царствах, в которой есть странноватый для современного читателя персонаж Ворон Воронович. Он – действующее лицо и ряда других волшебных сказок, где выступает то в обличье гигантской птицы, способной унести в когтях похищенную жертву, то в облике человека, в которого превращается, «грянувшись об пол». В популярной сказке «Солнце, Месяц и Ворон Воронович» это существо действует вместе с небесными светилами, более того, считается их братом.

Эта космическая ипостась Ворона становится понятной, если обратиться к еще более глубоким пластам человеческой культуры, к тем временам, когда мифологическое мировоззрение протоэтносов было общим. Хотя ворон распространен по всему миру (причем, чем ближе к экватору, тем более растет число этих птиц), сакрально-мировоззренческое значение он приобрел лишь в северном полушарии, где эта птица живет оседло. В мифологическом представлении большинства народов Северной Евразии и индейцев Америки ворон не просто положительный фольклорный образ, но и первопредок, даже первотворец Вселенной. Одновременно он и классический герой-трикстер, то есть обманщик, способный на любую хитрость (рис. 31). Отголоски подобных же мифологических представлений и архаичных верований содержатся и в космизированном образе русского Ворона Вороновича. Однако по прошествии многих веков и тысячелетий с ним, по всей видимости, произошло то же, что и с Кощеем Бессмертным. С распадом былой этнолингвистической и социокультурной общности образ Ворона получил негативную трактовку, которая еще более усилилась с обособлением славянского этноса и с последующим выделением из некогда единого славянского субстрата самостоятельных племен и народов.

^{Рис. 31. Ворон Кутха. Иллюстрация Евгения Рачева к ительменьской сказке}

По воззрениям славян, ворон – хотя и вещая[24], но одновременно и «нечистая», даже зловещая птица, предвестница войн и спутница смерти (рис. 32). Сакральная мудрость ворона (чему не в последнюю очередь способствовало его умение подражать человеческому голосу) так же бесспорна, как и его долголетие (считается, что он живет не менее трехсот лет). По народным поверьям, ворон обладает колдовской, магической и гипнотической силой. Как говорится в сказке о Трех царствах, «он и хитёр и мудёр». В прошлом широко было распространено гадание по крику ворона или вороны. Древние греки различали 64 оттенка карканья, включая направление. Так, вороний крик считался благоприятным, если раздавался слева, сзади, сверху или парное число раз; и неблагоприятным, если раздавался справа, спереди, снизу или один – три – пять раз. Русские, должно быть, уже в древности утратили эту общеиндоевропейскую мудрость: по народному убеждению, воронье карканье не сулило ничего хорошего, откуда бы оно ни раздавалось. Отсюда дожившие до сего дня полушутливые-полуопасливые предостережения докучливому советчику или доморощенному прорицателю – «не каркай!», а также досадливое резюме в случае постигшей неудачи – «ну вот – накаркали!».

Примечания

1

Нельзя не отметить также и начатое еще в 1988 г. издание 20-томной «Библиотеки русского фольклора», построенной по тематическому принципу, однако к настоящему времени в связи с изменением общей ситуации в стране эта исключительно интересная серия далека от завершения.

2

Подходила тут вода да синеморская,

Поднимала тут вода все зелены луга,

А стоял тут Лука да по колен воды,

А стоял тут Лука да до пояс воды,

А стоял тут Лука да до грудей воды.

Подносило тут колоду водоплавную —

А заскакивал Лука да на колодину.

Относило колоду да во синё морё,

Переносило колоду да за синё морё —

Подносило ей под горы Сарочинские<…>

Сотворим-ко-сь мы с тобой любовь телесную,

А телесну любовь со мной, прилесную,

Кабы вывьём мы с тобой, право, тепло гнездо,

Кабы выведём с тобой да мы малых детей…

3

Более подробно об античной Гиперборее и истории вопроса в целом – см. преамбулу к 3-й части настоящей книги.

4

Имя Люцифер (дословно «Носитель света») лишь в иудаистическо-христианской традиции приобрело негативный смысл, сближающий Светоносного ангела, антагониста Бога Иеговы, с дьяволом или сатаной. В действительности образ Люцифера более многогранен и архаичен. Он восходит к доветхозаветным знаниям об одном из главных светил на небосклоне – Утренней звезде (по-русски – Денница, по-научному – Венера). Представления о Люцифере как низвергнутом сопернике Бога (первоначально не уступавшем ему по могуществу и занимавшем в политеистическом миросозерцании равное, если не главное, место среди сонма светоносных божеств) повлияло на развитие мировой культуры: достаточно вспомнить мистерию Байрона «Каин», где Люцифер предстает отнюдь не как отрицательный персонаж.

5

Все фольклорные тексты или их фрагменты в настоящей книге приводятся в точном соответствии с публикацией и первозаписью. Язык сказителей подчас более чем непривычен для современного восприятия. Но таков исконно народный язык – безотносительно к тому, на каком диалекте пелась былина или рассказывалась сказка. И мы можем увидеть, насколько литературный язык отличается от своего исконного первоисточника.

6

Данный вывод базируется на разделяемой мной теории моногенеза языков, которую я неоднократно освещал в предыдущих книгах (например, «Тайны русского народа», «Загадки Русского Севера», «Гиперборея: исторические корни русского народа», «Русь нордическая» и др.), к ним и отсылаю интересующихся или сомневающихся читателей. Данную теорию обосновывали многие выдающиеся лингвисты как на Западе (А. Тромбетти в Италии, Х. Педерсен в Дании), так и в России (Н.Я. Марр, В.М. Иллич Свитыч и др.). Лингвистическая теория академика Марра по другому именовалась яфетической, а учение в целом – яфетидологией. (Само понятие «яфетические языки» было введено в научный оборот еще Лейбницем.) Вполне научный и широко распространенный до спровоцированного Сталиным погрома ученых языковедов термин является производным от имени Иафет – сына библейского патриарха и праотца Ноя. В то время имя Иафета писалось как Яфет (в древнерусском написании – Афет). С ним сопряжено имя древнегреческого титана Япета, отца Прометея. Названные имена мифологемы – отзвуки не дошедшей до нас в виде письменных источников далекой предыстории человечества, связанной с последним глобальным геофизическим, гидрологическим и климатическим катаклизмом, известным в обиходе по емкому понятию «всемирный потоп». Вот почему яфетидология как обобщенная концепция (не узколингвистическая в марристском понимании, но широкая, учитывающая многообразные данные науки и культуры) вполне заслуживает возрождения и всемерного развития.

7

Пропп был простодушно уверен, что тем самым он раз и навсегда разрешил все проблемы и ответил если не на все, то, по крайней мере, на главные вопросы. Вот ключевой вывод и кульминация книги маститого автора: «Здесь дается историческое объяснение тому явлению, которое всегда считалось трудным для объяснения, явлению всемирного сходства фольклорных сюжетов. Сходство это гораздо шире и глубже, чем это представляется невооруженному глазу. Ни теория миграции, ни теория единства человеческой психики, выдвигаемая антропологической школой, не разрешают этой проблемы. Проблема разрешается историческим изучением фольклора в связи с производством материальной жизни. Проблема, считавшаяся такой трудной, все же оказалась разрешимой…» Ну и что, уяснил хоть кто-нибудь из приведенной фразы «исторические корни волшебной сказки»?

8

Справедливости ради надо отметить, что в данном варианте Василиса названа не Премудрой, а Прекрасной. Здесь попросту совместились два фольклорных образа – Василисы Премудрой и Елены Прекрасной. Более же архаичным, видимо, является первый.

9

Население устья Индигирки – потомки староверов, еще в XVII веке бежавших от преследования никонианской церкви и царского правительства на реку Индигирку, к самому Ледовитому океану (возможно, сохранив генетическую память или потаенные сведения о древней Полярной прародине). Нынешние прапраправнуки раскольников, несгибаемых сподвижников неистового протопопа Аввакума, в неприкосновенности донесли до наших дней особенности старорусского говора, незыблемые традиции и нетронутую систему фольклорных образов.

10

Санскрит – литературно обработанный древнеиндийский язык, в котором законсервировано множество архаичных лексем еще более раннего, общеиндоевропейского, протоязыка.

11

Созвучное и синонимичное имя Ася, вполне возможно, образовано от нордического понятия асы: так в скандинавской мифологии, имеющей общеиндоевропейские корни, именуется группа старших богов, возглавляемая Одином. Соперниками асов, как известно, выступает другая группа богов, именуемая ванами. С последним теонимом, возможно, связано исконно русское имя Ваня, первичное по отношению появившемуся значительно позднее христианскому имени Иван (библейский Иоанн).

12

Если несколько упростить господствующие научные представления, то они выглядят примерно следующим образом. Материально вещественный мир представляет собой бесчисленное множество изолированных друг от друга тел, частиц и создаваемых ими полей. Они точно «мячики» в воздушной, безвоздушной и иной среде, между которыми происходит обмен разного рода информацией. В действительности все обстоит иначе, можно даже сказать – наоборот. В основе мироздания заложена бесконечная и неисчерпаемая среда, названная очень неудачно физическим вакуумом (но других, более удачных, терминов пока не предложено). Изолированные же тела (все – от элементарных частиц до галактик, включая, разумеется, и живых существ) являются всего лишь проявлениями этой объективно природной среды. Они не плавают в ней, как в море корабли, а являются как бы сгустками ее самой. Потому то и информация поступает в виде энергетических импульсов, прежде всего, в саму эту первичную среду, выступающую как своего рода информационный банк Вселенной, откуда индивид может черпать смысловую ноосферную информацию и тем же путем передавать ее дальше.

13

Действительные смысловые и этимологические корни наименования Арктики Аркта Арктиды (а также элинской Аркадии, этимология которой также уводит в полярное прошлое) кроются в доиндоевропейских глубинах. Слово аrка в санскрите – один из синонимов солнца и бога солнца (кроме того, означает еще: «луч»; «гимн», «песнопение», «певец»). Следовательно, Арктика (Аркт) по своему первоначальному смыслу – Страна солнца (Подсолнечное царство русских сказок и легенд, так как Арктика запомнилась нашим доиндоевропейским предкам прежде всего как царство полярного дня и полярного солнца). Древнеиндийское (ведийское) и санскритское происхождение названия Арктики – лишнее подтверждение теории Б. Тилака о полярной прародине индоевропейцев. Археология смысла как комплексный метод исторического анализа приводит к неоспоримому выводу: на начальном этапе расчленения индоевропейской языковой и культурной общности понятия «северный» и «солнечный» вполне могли быть тождественными. Корневая основа «арк» имеет еще один глубокий смысл. В латинском языке, ведущем начало от общего индоевропейского праязыка, arcanum означает «тайна», arcanus – «тайный», «скрытый», а в культовом и религиозном плане – «сокровенный», «таинственный», «хранимый в тайне» (отсюда – знаменитые арканы Таро).

14

В конце эпоса Вяйнямёйнен, не понятый окружающим, уплывает на медном челне на Север. Стать изгоем после стольких самоотверженных подвигов – не в этом ли подлинный трагизм великого Вяйнямёйнена? Финал «Калевалы» совпадает с мифами других народов, в основе которых лежат общие факты предыстории. Например, Виракоча — доинкский просветитель южноамериканских индейцев кечуа – точно так же уплывает в лодке, отвергнутый людьми (между прочим, одно из имен его как бога громовника – Илья). Индейский миф помогает лучше понять и запутанную коллизию, связанную с исчезновением Вяйнямёйнена. В последней калевальской руне девушка Марьятта беременеет от брусничной ягоды, а незаконнорожденное дитя хотят утопить. Аналогичная драма разыгрывается и в индейских сказаниях, где не делается секрета из того, что жизнетворящий плод, от которого понесла наикрасивейшая девушка, – это капля спермы Виракочи. Тайна непорочного зачатия получает рациональное объяснение. В карельских рунах тоже содержится намек: Вяйнямёйнен и есть действительный отец чудо ребенка – будущего владыки Карелии. Тем самым брусничная «капля» – причина беременности Марьятты – оказывается общемировой закодированной мифологемой.

15

Слово «кочевник» содержит все ту же интересующую нас корневую основу, но только с другим шипящим звуком на конце. С точки зрения эволюции протоиндоевропейского языка это не имеет никакого значения. Лексическое гнездо с морфемой «коч» («кач») также чрезвычайно богато по своему содержанию и смыслу. Достаточно вспомнить такие русские слова, как «кочка», «кочан», «кочет» («петух»), «кочь» («древнерусское парусное судно»), «кочерга» и др. Однако подробный этимологический и семантический анализ этой смысловой ветви увел бы нас далеко в сторону.

16

Впрочем, исследователь предыстории Руси Алексей Васильевич Трехлебов в обстоятельной монографии «Кощуны Финиста Ясного сокола России» (дополненное издание книги «Клич Феникса») трактует понятие «кощун» как «быль, предание», соответственно «кощунник» – «сказитель», а «кощунословие» – «повествование былой старины о жизнеустройстве славян в языческую эпоху». Лексикографическими фактами данное интересное предположение не подтверждается.

17

Для большинства русскоязычных читателей сей сакральный список мало что говорит. Для индийцев же названные мифологические персонажи неотъемлемые атрибуты из повседневной культуры. Впрочем, тем же индийцам (а также любым другим народам) ничего не говорят такие образы русской мифологии, как леший, кикимора, домовой, банник, овинник, луговик, шуликун и прочая нечисть.

18

Вот одно из типичных перечислений имен и эпитетов солнца, даваемое в 3-й книге «Махабхараты», известной под названием «Араньякапарва» («Лесная») (гл. 3, 18–28): Сурья, Арьяман, Бхага, Тваштри, Пушан, Арка, Савитар, Ради, Лучезарный, Нерожденный, Время, Смерть, Творец, Источник света, Земля и Воды, Сияние и Небо, Ветер, Вышний предел, Сома, Брихаспати, Шукра, Будха и Ангарака, Индра, Вивасван, Излучающий жар, Яркий, Шаури, или Тихоходящий, Брахма, Вишну, Рудра, Сканда, Вайшравана, Яма, Пламя молнии, Пламя чрева, Рождаемый топливом, Владыка всякого пыла, Знамя дхармы, Создатель Вед, Завершение Вед, Носитель Вед, Крита, Трета, Двапара и Кали, Прибежище всех бессмертных, Кала, Каштха и Мухурта, Пакша, Месяц и Время года, Творец года, (древо) Ашваттха, Колесо времени, Светообильный, Пуруша, Извечный, Владыка йоги, Явленно непроявленный, Непреходящий, Блюститель мира, Блюститель твари, Всетворец, Гонитель тъмы, Варуна, Океан, Свет, Облако, Податель жизни, Губитель недругов, Прибежище тварей, Владыка тварей, Вместилище всех тварей, Сокровище, Злато, Первосущность, Исполнитель желаний, Всепребывающий, Победоносный, Превеликий, Податель даров, Быстроходящий, Источник жизненной силы, Дханвантари, Дымознаменный, Первобожество, Дитя Адити, Двенадцатисущный, Лотосоокий, Отец, Мать, Прародитель, Врата неба, Врата творения, Врата спасения, Небо богов, Создатель плоти, Просветленный дух, Душа всего, Вездесущий, Душа подвижного и недвижимого, Тонкая сущность, Средоточие дружелюбия.

19

Между прочим, эта «солнечная ипостась» древнего языка в лице архаичного корня kаз (или kвз), скорее всего, запечатлена в таких топонимах, как Кашмир и Кашгар, а также в названиях русских городов Кашира, Кашин.

20

Один из семи древнеиндийских мудрецов – Нара — может выступать и как собирательный образ, олицетворяя одну из ипостасей Брахмы (Праджапати), последний в обиходе нередко зовется Нараяна. Нара в ведийской и последующих индийских мифологиях – индуистской (шиваистской и вишнуистской), джайнистской, буддистской, сикхской – означает водную стихию вообще.

21

А.В. Трехлебов, автор уже упоминавшейся выше книги «Кощуны Финиста Ясного сокола России», дает следующее «ведическое» истолкование интересующего нас образа: «Кощей Бессмертный – высоконравственный человек, вегетарианец, питающийся “кашей и щами” [потому то иногда пишут Кащей = “каша” + “щи”. – В.Д.]. Славяне так и говорили: “Щи да каша – пища наша”. Человек, правильно питаясь и соблюдая остальные Законы Творца, может жить сколько пожелает, поэтому его называют “бессмертным”. Как известно, смерть Кощея находится в зайце, утке, щуке и яйце, то есть в той пище, которая запрещалась ведической культурой».

22

Между прочим, в одном из вариантов сказки «Царевна лягушка», представленном в классическом собрании А.Н. Афанасьева, лягушка предстает не в образе скромной девушки, писаной красавицы, а в виде злобной и кровожадной ведьмы: «Прилетела (!) лягушка, железным пихтелем [пестом. – В.Д.] стучит и говорит: “Фу! Русским духом пахнет, каб Иван царевич попался, я б его разорвала!” Это вполне соответствует представлению о Великой богине (Бабе Яге) – каким оно сложилось во времена матриархата.

23

Нельзя не отметить, что понятие «урочище» образовано от слова «рок» и в некоторых говорах означает «указание судьбы», что вполне соответствует сакральной природе многих ландшафтных феноменов.

24

Аналогичные представления бытуют повсеместно. Помимо северных регионов и проживающих там этносов почитание ворона как священной и вещей птицы зафиксировано также у гавайцев и арабов. Общеизвестно, что спутниками верховного древнескандинавского бога Одина были два вещих ворона – Хугин и Мунин.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.