Невинная девушка с мешком золота

Тот, ни много ни мало, излагал внаглую основы ватиканской веры:

– …и вот после трудов праведных по созданию Вселенной прилёг Папа на лавку, дабы отдохнуть. И подкрался к нему Враг рода человеческого на белоснежных крыльях и накапал в ухо спящему Креатору своего ядовитого семени, дабы погубить. Но не дремал Внук Святой, налетел на Врага, сел ему на голову вольным орлом и пометил Нечистого, и бежал Диавол, смердя во мраке…

– Откуда же Внуку взяться, коли Сына ещё не было? – встревожился Волобуев.

– Высшие Существа потому и Высшие, что презирают причинно-следственные связи, – мягко, как дурачку, объяснил Тремба. – Пробудился Папа Александр от нестерпимой боли и горько возрыдал. Но внук Святой утешил его, и тогда родил Папа на защиту себе сына и назвал его Чезаре, то есть Цезарь, а по-вашему – Кесарь. И поклялся тот Кесарь отомстить люто обидчику Отца своего и пособникам его…

Лука стоял за углом сторожки и терпеливо слушал ватиканскую ересь.

– А пособников тех было много: и Орсини, и Сфорца, и Медичи, и Феррари, и Ламборджини, и Фиат убогий, и Альфа-Ромео, и Бета-Джульетта, и бессчётные кардиналы. Действовать пришлось и клинком, и ядом – били врага его собственным оружием и на его же территории. Но не дремал и нечистый: перепутал однажды во время дружеской встречи с кардиналом Адриано де Корнето бутылки, и отравленное вино оказалось в бокалах Папы и Сына…

Разбойники на этом месте приужахнулись, то есть в ужасе ахнули.

– Папа Александр от яду весь распух, а Кесарь потерял сознание. Изменники-кардиналы кое-как затолкали Папу в каменную гробницу, но и там продолжал он истекать ядовитым гноем. Чудесное свойство имела сия жидкость: праведник, поцеловав край гробницы, оставался невредим, тогда как пособник Врага умирал в страшных судорогах…

Тут разбойники даже на туесок с мёдом стали поглядывать подозрительно.

– Но не растерялся Кесарь: погрузил он своё божественное тело в ванну с ледяной водой, и ничего ему не сделалось, только слезла с него вся кожа…

– Как со змеи, – подсказал Редко Редич.

– Верно. Змея же есть символ высшей мудрости. Но не кончились на том испытания Сына-Кесаря: увидавши Папу в гробу, бывшие союзники предали прекрасноликого Чезаре, отняли у него обманом все города и герцогства, наступила година лихая, и вынужден был божественный Сын стать простым кондотьером…

– Совсем как мы, – вздохнул Недослав Недашковский.

– Так, панове, совсем как мы, – продолжал Тремба. – Во искупление чужих грехов пошёл наш Кесарь на службу к королю Наварры – было такое мелкое королевство между Испанией и Францией. Повинуясь приказам жалкого вождя, отряд Кесаря побивал французов повсюду, но…

– Но вражина не спав, а тилькы очи заплющив! – догадался Грыцько Половынка.

– Так, пане Грыцю, верное твоё слово. Ой, не спал вражина, всё думал, как погубить Кесаря. И вот однажды, во время битвы, длившейся уже около трёх часов, Чезаре захотел сам решить исход сражения и вместе с сотней латников налетел на кавалерийский отряд, составлявший главную силу его противника. К его удивлению, отряд не выдержал первой же атаки и обратился в бегство, направляясь к небольшому леску, где, по всей видимости, хотел найти спасение. Чезаре бросился в погоню, но, оказавшись на опушке, кавалерийский отряд неожиданно развернулся к нему лицом, а из леса выскочило человек четыреста лучников; соратники Чезаре, увидев, что попали в засаду, кинулись наутёк, трусливо бросив своего предводителя.

– Вот козлы! – вознегодовали разбойники. – Да разве бы мы когда оставили своего атамана?!

– …Через некоторое время его лошадь, изрешечённая арбалетными стрелами, упала и придавила Чезаре ногу. Враги тут же набросились на него…

– И вбылы? – с ужасом спросил Грыцько.

– Все так думали, – сказал Тремба. – Но был у Кесаря верный слуга и клеврет, доблестный испанец дон Мигель Коррельо, прозванный итальянцами за праведную жизнь Микелотто. То был подлинный рыцарь клинка и пинка! Не одного противника отправил он в пекло во имя своего господина. Уверенный, что, несмотря на смелость хозяина, с ним случилась беда, Микелотто решил в последний раз доказать свою преданность и не оставлять тело Чезаре на съедение волкам и хищным птицам. Поскольку стало уже совсем темно, он велел зажечь факелы и в сопровождении десятка солдат отправился к лесу на поиски. Каково же было удивление верного Микелотто, когда он обнаружил своего господина не только целым и невредимым, но и окружённым неким потусторонним алым сиянием. Вокруг валялись сотни убитых лучников проклятого французского капитана Бомона во главе со своим предводителем. Было это возле Папой забытой деревушки под названием Виана десятого марта, и день этот с тех пор считается праздничным, как и Первое мая – день рождения божественного Кесаря…

– Вот молодец! Нам бы так!

– И вам, панове банда, будет так, коли примете ватиканскую веру и бычьей головой храмы свои увенчаете… С тех пор дела Кесаря пошли на поправку: незримо хранимый и безмолвно благословляемый лежащим в гробу Папой и парящим в ночи Внуком Святым, он не только вернул отнятые недругами земли, но и покорил всю Италию, всю неверную Францию, а испанский король добровольно признал себя его слугой. Потом пришёл черёд Германских земель и далее на Восток… С тех самых пор и пошла гулять в простом народе поговорка: «Aut Caesar, aut nihil»…

– Погоди, паныч, – с этими словами Лука вышел на поляну. – Ежели твой Кесарь такой победоносный, отчего же ерусланцы всегда лупят его кондотьеров в хвост и в гриву?

– Пан атаман! – вскочил Тремба. – Честь Платону Кречету, честь Новому Фантомасу!

– Слава! Слава! Слава! – тоже вскочили и дружно рявкнули разбойники.

– Атаман спросил, – напомнил Лука.

– Отчего? – Яцек Тремба растерялся, но ненадолго. – Да оттого, что вы воюете неправильно! Где же это видано, чтобы вместе с витязями шли мужики, вооружённые лишь вилами и косами да, простите, дубинами? Это не война, а нонсенс какой-то… Кондотьеры привыкли к тому, что мужичьё при виде их разбегается в страхе за своё ничтожное существование…

– Тем не менее, – сказал Радищев. – И вообще, чему ты моих бойцов учишь, покуда атаман на утёсе себя народу демонстрирует? К чему ты клонишь? Вера у нас своя – пусть покуда несовершенная, зато искренняя. Но ни Кесарю, ни Папе его смердящему, ни Внуку незримому мы не кланяемся… Или забыли наш уговор, панычи? Так я напомню!

С этими словами он схватил Яцека Трембу и Недослава Недашковского за вороты и потащил в избушку. В углу спал поэт, измученный ночным стихосложением.

Будить его Лука пожалел. Панычей же он швырнул в другой угол и навис над ними самым угрожающим образом, как подлинный кречет над жалкими мышами.

– Так вот какую вы «пропагацию» ведёте? Вот к чему клоните? К государственной измене? Чтобы мы, верные ерусланцы, да к Ватикану поганому…

– Погоди, пан атаман, – ухмыльнулся Недослав Недашковский. – Лучше подумай, кем бы ты был без нашей пропагации? Штаны бы протирал в Академии?

– Так, – подхватил Тремба. – Думаешь, Филька, Афонька и прочие к тебе по своей воле пришли? Это мы их на резон наставили. А деньги, думаешь, откуда берутся? А мужикам кто платит за приношения, а оружие откуда? Из Ватикана, от божественного Кесаря всё идёт. Ждёт он, ждёт, покуда народ вокруг тебя объединится. Тогда и ударим на Солнцедар с двух сторон, и сбросим с трона тирана, и тебя туда посадим как наместника и десницу Кесаря…

– И то если народ примет, – буркнул Недашковский.

– Как же не примет? – возмутился Лука. – Я ли народу добра не желаю, я ли его не стремлюсь освободить от помещичьего гнёта? Я ли не Платон Кречет – Новый Фантомас?

– Вот ты какой Фантомас! – крикнул Тремба и достал из-за пазухи какой-то листок. – Дывысь, атаман, каков ты герой!

На листке большими буквами было тиснуто: «Их разыскивает царская стража». Под надписью искусно пропечатан яркий цветастый рисунок, изображавший отвратительное чудовище – имевшее, впрочем, явное сходство с атаманом. Глаза чудовища были выпучены, в одной руке оно держало пузею, из которой летела в народ крупная картечь, в другой – окровавленную саблю, на конец клинка её надета была девичья голова с полными ужаса глазами. Из оскаленного рта монстра торчали застрявшие между клыков ручки и ножки – не иначе, детские.

Ниже мелкими буквами перечислялись все преступления шайки во главе с атаманом: беззаконные казни, грабежи, поджоги, насилия, сношения с Ватиканом и басурманами, работорговля и, наконец, кощунства в виде ограбления церквей: кража яшмового чудила на бронзовой цепочке, серебряной гумозницы с мощами святой Мавродии и золотого шитья перетрахили. За голову чудовища назначена была солидная награда.

Лука и слов таких не слышал, и святой такой не ведал, и что так дорого стоит, не знал.

– Сладко кушал, пан атаман, мягко спал? Пора пришла платить! – с этими словами панычи поднялись и протянули свои лапки к Радищеву.

– Весь ты теперь в наших руках, со всеми потрохами! И шайка твоя давно с нами согласна – никому не охота на плаху идти за чужие злодейства! А вот достойные паны Филимон и Афанасий зато прослыли подлинными народными заступниками, теперь с ними дело делать будем! Под знаменем Быка!

От шума арап Тиритомба давно проснулся и теперь с ужасом глядел то на панычей, то на Луку.

– Измена! – шёпотом вскричал он, и поражённый Лука пришёл в себя.

– Ну, пока-то вы, мерзавцы, в моих руках! – сказал он и подтвердил слова делом.

Выволок панычей на крыльцо, как следует стукнул головами и швырнул в кусты – пусть полежат до законной народной расправы. Потом обвёл взглядом и Куприяна Волобуева, и Грыцька Половынку, и Редко Редича с Хворимиром Супницей, и мелочь пузатую, и прочих безымянных и бессловесных разбойников – набиралось их изрядно.

– Судить будем изменников! – воскликнул он и пустил в конце петуха, отчего восклицание получилось неубедительным.

– Отчасти они правы, – буркнул Куприян Волобуев. – Дороги-то у нас другой нету…

– Нема иншей дорози, – вздохнул Грыцько.

– Эх, братушки, братушки… – развели руками Редко Редич и Хворимир Супница.

Остальные благородные разбойники глухо и неразборчиво роптали. Несмотря на неразборчивость, произношение было явно матерное.

– Зато как мне здесь писалось! – мечтательно сказал Тиритомба. – Вот это была осень! Она войдёт в историю словесности…

Только сейчас Лука понял, что и сам попал в историю. Вернее, влип. И отвечать за весь разбой заочный придётся ему.

– Вязать его… – неуверенно пискнул кто-то из мелочи пузатой.

Лука метнулся в сторожку и выскочил оттуда с пузеей.

– Стоять, – скомандовал он. – Не то всех положу.

Уйти следовало красиво.

– Я сам отдамся в руки правосудия, – сказал он. – Я не сомневаюсь, рано или поздно правосудие настигнет меня, если так угодно провидению. Я желаю добровольно умереть во имя правды. Вы разбогатели под моим начальством и можете провести остальную жизнь в трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.

Потом подумал и добавил:

– По дороге сюда я, помнится, разговорился с бедняком. Он работает подёнщиком и кормит одиннадцать ртов… Тысяча золотых обещана тому, кто живым доставит знаменитого разбойника. Что ж, бедному человеку они пригодятся!

С этими словами он сошёл с крыльца и двинулся в сторону тропинки. Его злодеи почтительно расступались перед своим атаманом.

Мельком Лука взглянул на кусты.

Никаких панычей там уже не было, только вонь осталась.

ГЛАВА 9

Драгоценную свою пузею Лука хряпнул об ствол могучего дуба, а для верности ещё и перегнул ствол пополам.

Сдаваться же шёл – не воевать.

Лес вокруг стоял совершенно загадочный. Лес – он всегда стоит загадочный, потому что мало ли кто может прятаться за деревьями. А стояли деревья так густо, что даже при облетевших листьях ничего впереди нельзя было разглядеть. Только тропинка вилась под ногами, и вела она, должно полагать, к людям – точнее, к убогой хижине бедного подёнщика, обременённого одиннадцатью детьми.

Птицы отпели своё – лишь в небесах иногда кричали припоздавшие журавли, выражая тоску свою перед расставанием с родной землею.

Лука же, напротив, расставаться с родной землею никак не собирался, наоборот – полагал в неё лечь по приговору царского суда.

«Плохо, что от народа мы слишком далеко забрались в лесную сторожку, – думал он. – Но дело наше, чаю, не пропало даром. И никакой я не Кречет, а так, птенец. Настоящий-то Кречет ещё летает, а уж когда падёт вниз, исполненный праведного гнева, то ярмо деспотизма, ограждённого копьями стражи, разлетится в прах! Тогда и обо мне кто-нибудь да вспомнит и прольёт непрошеную слезу. Хорошо бы это была пригожая девица…»

И не успел он подумать про девицу, как где-то впереди раздался истошный девичий визг.

«Ладно, сдаться всегда успею, а пока совершу первый подвиг, он же и последний», – решил Лука и устремился на тревожный зов.

Зов действительно исходил от пригожей девицы. Девица стояла возле мостика через лесной ручей. На плечах у неё было коромысло, на коромысле болтались вёдра – не деревянные кадушки, а дорогие вёдра из тонкой жести. Ловко работая плечами, красавица отмахивалась от невеликого мужичка в иноземном камзоле и шляпе с пером. В одной руке нападавший держал клинок, в другой – длинный кинжал-дагу. Так в Риме обычно вооружались наёмные убийцы.

Но, судя по всему, убивать девушку мужичок не собирался – во всяком случае, не сразу.

– Белиссима синьорита! – восклицал он. – Прего, мадонна! Вир махен аморе!

– Кто смеет в моём лесу обижать сироту? – сильнее грома крикнул Лука. Девушка, возможно, сиротою и не была, но так выходило грознее.

Крикнуть-то он крикнул, да потом пожалел, что рано загубил пузею. Придётся теперь выламывать дрын…

Мужичок повернулся к прославленному атаману и осклабился. Зубы у него были кривые и жёлтые, чёрные усы стояли торчком, из-под шляпы свисали давно не мытые чёрные же патлы. На кожаном камзоле злодея располагались разные метательные ножи – целый арсенал. Не успеешь и дрын выломать…

– А кто сметь делать препоны другу Великого Кесаря? – спросил наёмник.

– Платон Кречет – Новый Фантомас! – гордо воскликнул Радищев и взмахнул полами плаща, чтобы больше походить на хищную птицу.

– О-о, синьор атамано! Наш союзник! Для чего же вы сразу не сказать? Синьориты хватит для нас обоих, и я уступать вам как хозяин этой сельва оскурра…

– Ага! Ещё я с еретиком девок не делил! – возмутился Лука.

Но делить было уже некого: ушлая сирота перебежала через мостик и скрылась в зарослях.

Злодей досадливо крякнул, но скоро утешился: видно, встреча с Лукою была для него важнее всякого насильного аморе.

– Не-ет, это вы пока что схизматик, синьор атамано, – сказал он. – Вообще-то я идти к вас. Нужно кое-что обсуждать…

– Да кто ты такой, чтобы я с тобой обсуждал?

Неудачливый насильник приподнял шляпу, но кланяться не стал.

– Перед вами, синьор Фантомасо Нуэво, слуга, телохранитель и друг великого Сесара де Борха – дон Мигель Коррельо. Для вас – просто Микелотто. Надеюсь, мы сделаемся друзьями.

– Тот самый Микелотто? – изумился Лука. – Какая же дьявольская сила занесла вас в наши лесные трущобы? Или в Риме не нашлось применения вашему ремеслу?

– Меня занесло повеление моего патроне. Мы должны оговорить здешний пронунсиаменто, я разумею – свергать порко Патифон…

С этими словами рыцарь клинка и пинка Микелотто убрал шпагу в ножны, а кинжал в рукав.

«Послушаю его для начала, – решил Радищев. – Может, послужу ещё перед смертью любезному отечеству…»

– Да, совсем забывать, – сказал посланник Кесаря. – Я на всякого случая спрашиваю у всех…

С этими словами он полез за пазуху, вытащил потрёпанный свиток и развернул его.

На свитке свинцовым стержнем был выполнен портрет благородного старца с высоким лбом и седою бородой. Старец глядел необыкновенно мудро и печально, но был это совсем не Папа.

– Я разыскую этого человека, – сказал Микелотто. – Это преступник, бежалый от гнева Цезаря. Имя ему – Джанфранко да Чертальдо. Известно, что он бежалый сюда, в Тартария Гранде. Вы его видель, синьор атамано?

Лука покачал головой.

– В этой части леса, синьор Микелотто, вы скорее встретите Ваську Сундеева либо Фешку Кобелева, нежели человека по имени Джанфранко, – сказал он. – Да если бы даже я его и видел, то всё равно не сказал бы – настоящие разбойники друг друга не выдают…

– О, вы джентильомо веро, синьор, – похвалил Радищева пришлый злодей. – Но Джанфранко не бандито. Он малефико, злобный колдун. Он обманул моего патроне и потому должен…

– Говорю же – не видел…

– Бене. Не видель – эрго не видель. Теперь ведить меня к ваша банда, я буду сказать ему слово великого Цезаря…

– Нету никакой банды, – развёл руками Лука. – Я их распустил.

– Для зачем распустиль? – вскинулся Микелотто.

– Потому что дурные люди сумели обмануть нас и воспользовались нашим именем для обычного грабежа и разбоя… А всё эти панычи с ихней пропагацией!

– Вы иметь в виду папских легатов?

– Их самых. Я их в кусты забросил. Может, ещё живые… А сам вот иду с повинной головой в столицу… Повинную голову, говорят, меч не сечёт…

Чёрные глаза Микелотто повылазили из орбит – или от удивления, или от гнева.

– Ну, синьор Локо…

– Вообще-то я Лука, – поправил Лука.

– Нон, вы именно локо – идиот, безумец, мальчишка! Вы сорвали все наши планы и теперь жестоко за это поплатитесь!

Лука запоздало искал глазами подходящий дрын. Но лес в этом месте уже совсем подходил к людскому жилью, и всё, что не росло, а валялось, давно пошло на растопку.

– Меч не сечь – иль спада проколет! – прошипел Микелотто, обнажая оба клинка.

Лука поспешно обмотал полу плаща вокруг левой руки – он слышал, что так можно защититься от кинжала. А от шпаги чем?

«О Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумай получше!» – взмолился про себя Лука.

И снова, как на лекции, молитва помогла.

На голову наёмного убийцы, как с небес, опустилось жестяное ведро и окатило слугу Кесаря ледяной водой.

Человек, внезапно ослеплённый и намоченный, обычно впадает на какое-то время в растерянность. Исключений до сих пор не было.

Какого-то времени Луке как раз хватило, чтобы выломить из рук Микелотто оба клинка, после чего он принялся могучими ударами кулаков обминать жесть вокруг головы своего противника. Жесть была мягкая, и у дона Мигеля Коррельо сделалась как бы железная голова, которой он ничего не видел, не слышал и не мог даже закричать – вмятая ручищей Луки жесть послужила кляпом. Да и кричать злодею пришлось бы недолго, потому что последний удар пришёлся на дно ведра и на макушку негодяя.

Железноголовый повалился в жёлтые листья. И только тогда Лука узрел своего спасителя.

Спаситель оказался спасительницей. Вырученная атаманом из беды девушка не убежала, сломя голову. Она выглядела совершенно хладнокровной.

– Ведро жалко, – сказала девушка. – Уж как я их от батюшки берегла. Надо было коромыслом его оглоушить, да чёрт его знает – вдруг у него под шляпой железный шлем?

Одета она была в простое домотканое платье, лицо имела прекрасное, но очень суровое.

– Кто ты, небесное создание? – с дрожью в голосе спросил Лука. – Уж не плод ли моих тайных юношеских грез?

– Если бы я была плодом твоих тайных юношеских грез, – отвечала суровая девушка, – то звали бы меня не иначе как Дунькой Кулаковой. А так я Аннушка Амелькина.

– Спасибо тебе, красавица, – и Лука отвесил ей полновесный земной поклон. – И не бойся меня, Аннушка, я – Платон Кречет, Новый Фантомас.

– Не благодари, убивец, – сказала Аннушка Амелькина. – Только потому я тебя выручила, что ты меня от этого зверя уберёг. Но ты ведь и сам зверь, каких поискать! Так возвращайся в свою берлогу, зверь, продолжай грабить и убивать добрых поселян, влачи свою жалкую жизнь в крови и разврате! Кречет нашёлся! Стервятник ты, ворон пакостный! Прочь с глаз моих, не боюсь я тебя!

– Навет! – страшным голосом вскричал Лука и закрылся от срама полой плаща. – Никого мы не убивали, не грабили! Это Филька с Афонькой!

– Стыдно, баринок, на простых мужиков свою кровь стряхивать! Вся Еруслания знает, кто ты таков есть!

– Это панычи-предатели свою пропагацию вели… – всё ещё пытался оправдаться несчастный, но уже насмерть влюблённый Лука.

– А вольно ж тебе было с кем попало связываться! – свирепела красавица. – Ещё и оправдываешься, срамник! Сколько ты душ загубил, девок обездолил!

– Никого я не губил, – горячо сказал Лука. – Даже этот гад, кажется, ещё шевелится…

– Не подходи! – Аннушка замахнулась коромыслом, сама приблизилась к поверженному Микелотто, ловко сломала, наступив ногой в маленьком пёстром лапте, оба клинка. Потом вытащила из петель на камзоле все метательные ножи и высыпала в уцелевшее ведро.

Атаман Платон Кречет, Новый Фантомас, не смел к ней шагу ступить.

– Ты ещё здесь? – возмутилась Аннушка.

– Я ведь сдаваться шёл… – пробормотал Лука.

– Кому сдаваться? – не поверила красавица.

– А этому… Бедному подёнщику, у которого одиннадцать детей. За меня ведь большая награда назначена, деньги ему не лишние будут…

Аннушка рассвирепела ещё сильнее, хотя, казалось, свирепеть было уже некуда.

– Бедный подёнщик, – наконец вымолвила она, – это мой батюшка. Подёнщиком его кличут потому, что пьёт каждый день, и бедные мы по той же самой причине. Батюшка, конечно, в доме всё уже пропил. А вот только совести он не пропивал! И ты, змей подколодный, полагал, что мы тебя царской страже выдадим? Мы, Амелькины? Ах ты, титька тараканья!

С этими непригожими для девицы словами она таки схватила коромысло и принялась охаживать им несчастного Луку. Ответить ей атаман, конечно, не мог, поэтому он со злости изо всей силы пнул железноголового Микелотто, который надумал было подняться.

– Ах, так ты ещё и лежачих бьешь? – заорала Аннушка и погнала Нового Фантомаса коромыслом по тропинке.

Лука бежал и всё пытался увернуться от неотвратимых ударов.

– Чести нашей никому не дадим! – кричала Аннушка. – Мы царю-извергу не пособники! Пусть тебя народ судит!

Лука быстро понял, что народный суд будет гораздо суровей и уж, конечно, намного скорее царского.

Он бежал и бежал, не разбирая дороги, а безжалостное коромысло всё ходило да ходило по его спине.

Так они летели по лесу, покуда не упёрлись в убогую хижину бедного подёнщика.

Подёнщик стоял в дверях и почти не шатался.

А рядом стояли десятка два царских стражников, облачённых в синие форменные кафтаны.

Перед стражниками бегали туда-сюда панычи, непонятным образом опередившие Луку на пути к искуплению.

– Вот он! Вот он! – радостно вскричали панычи. – Една тыщонца злотых с пана царя!

Командир стражников поглядел на запыхавшегося Луку, на растрёпанную Аннушку, на её коромысло, на ведро с ножами…

– Взять всех, – приказал он. – Там разберутся.

ГЛАВА 10

«Душа моя Радищев!

Пользуюсь случаем передать тебе весточку во мрачное твоё узилище с верным человеком, потому что люблю тебя – и ненавижу деспотизм. Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман – последние месяцы моей жизни.

Негодяи-панычи стали едва ли не национальными нашими героями: согласно государеву указу, они, переодевшись простыми мужиками, завели наше многотысячное (sik!) войско, двигавшееся с предательскими целями к Солнцедару, прямо в засаду. Большинство из нас якобы перебили; если бы так!

Участь товарищей наших ужасна: государь приказал всех их отправить на строительство канала, и там, в грязи и холоде, наверняка они скоро закончат своё земное бытие. Меня же милостивый Патифон Финадеич вознамерился отправить за Рифейские горы в тёмные и холодные леса, оживляемые лишь рычанием хищников и предсмертными воплями их жертв. Но Тот, Кто Всегда Думает О Нас, заставил деспота припомнить, что я – его единственный за всю жизнь карточный выигрыш. Кроме того, проигравший меня шкипер сказал ему: «Берегите этого парнишку, герр Патифон, ибо он – ваше всё». Царю, видимо, стало жалко потерять наше всё, поэтому он приказал посадить меня в возок с двумя стражами по бокам и отправить по Кольцевой дороге вокруг столицы. Так и кружу я, словно ребяческая юла, от почтовой станции Анучкино до почтовой станции Кислое, переменяя лошадей. Скука смертная! На каждой станции выбрасываю из коляски пустую бутылку и таким образом имею от скуки какое-нибудь занятие.

Замкнутое путешествие моё лишь недавно оживилось забавным и вместе трагическим происшествием. Инвалид, ведающий шлагбаумом у станции Кислое, оказался непроворен и не успел вовремя поднять сие полосатое бревно, тогда как наша удалая кибитка неслась вскачь, ибо запасами вина, возобновляемыми на каждой остановке, я щедро делился не только со стражами своими, но и с ямщиком. Мало того, что пришлось сменить погибших лошадей и ямщика: шлагбаум снёс головы и стражам моим, и я впервые в жизни благословил свой невеликий рост.

Бежать я не решился: трудно скрыться арапу в стране белых людей. Покуда не прислали новую кибитку и новую стражу, я через прекрасную дочь станционного смотрителя решился передать тебе сие послание. Быть может, оно хоть на миг скрасит твоё заточение! Не печалуйся, милый Лука! Что тут страшного? Люди – сиречь дрянь. Плюнь на них, да и квит. Но крепко надеюсь на милость царскую к тебе – да и к себе.

Вдохновение же моё пиитическое не оставляет меня и в скорбном круговом пути, причём под воздействием некой славной настойки оно стало жить своей жизнею, не подчиняясь моему рассудку. Строки, выходящие из-под пера моего, столь неожиданны для меня самого, что даже курчавая шевелюра моя распрямляется и встаёт дыбом. Суди сам:

Ночь. Улица. Фонарь под глазом.
Куда как чудно создан свет!
Уже заходит ум за разум,
Хоть с виду кажется, что нет.


Живи ещё сто лет иль двести,
Будь ты холоп иль государь,
Но всякий раз на том же месте
Ночь. Улица. Кулак. Фонарь.

Уж не сошёл ли я с ума?

Впрочем, что это я всё о себе? Держава наша по-прежнему держится Восточного Галса, что вызывает понятное раздражение у Римского Кесаря. Нищеброды и богодулы на станциях говорят, что он готовит большой поход противу Еруслании, присовокупив к войскам римским солдат из Гишпанской, Французской и Германской кардиналий. Я проклинаю своё второе отечество за деспотию и непоследовательность, но горе тому иноземцу, кто посягнёт на его свободу и независимость! Многие дворяне в страхе покидают столицу и едут в свои поместья.

Прости, друг! Я пьян и не сказал тебе того, что должен был сообщить первым делом. Батюшку твоего царская стража не тронула, но государевой опалы он, разумеется, не минул. Этим и воспользовался сосед ваш, небезызвестный Чурила Сысоевич Троегусев. Подкупленные им судейские ярыжки откопали где-то (а скорее всего подделали) бумагу, согласно которой деревенька ваша, о которой ты столь много мне рассказывал, испокон веков принадлежит ему, мерзостному Чуриле Сысоевичу. Наехали судебные исполнители; несчастного старого воина хватил удар, и он в три дни умер, призывая тебя по имени. Об этом рассказал мне убогий странник – настолько убогий, что выдумать историю сию он никак не мог. Увы! Никаких вестей о тебе отец не получал, да и мало кто знает, что за участь готовит Новому Фантомасу проклятый деспот. Крепись, друг! Восходя на эшафот, выскажи тирану и сатрапам его всё, что о них думаешь! Жертва твоя не будет напрасной! Я напишу возмутительную поэму «Путешествие из Анучина в Кислое», и тогда бунт Пугача покажется детскою забавою!

Прощай, прощай – и помни обо мне, бедном поэте.

Твой Тиритомба».

ГЛАВА 11

Человек привыкает к чему угодно на удивление быстро.

Лука, очутившись в тюремной башне (которая была самым прочным и надёжным строением в столице), уже через три дня называл тюремщиков «томильцами», камеру свою – «кандейкой», постель – «храпилищем», приносимую еду – «тошняком», бадью для нечистот – «ксюшей».

Самое любопытное, что все эти особые тюремные слова ему пришлось придумывать самому, поскольку перенять их было не у кого: грозного Платона Кречета поместили в одиночку. Единственным источником света здесь было круглое окошко (а по правде сказать – дыра) под самым потолком. Через дыру можно было узнавать смену дня и ночи и отмечать царапинами на стенах, но стены были уже давно исцарапаны прежними узниками.

Никто его здесь не допрашивал, не пытал и не мучил – с ним и так было всё понятно. То ли Патифон Финадеевич измышлял, да всё не мог никак измыслить для него подходящую кару, то ли надеялся в грядущей войне обменять кесарского шпиона на какого-нибудь попавшего в плен ерусланского воеводу. Всякая душа – потёмки, а царская в особенности.

Днём в кандейке было нестерпимо жарко, ночью – нестерпимо же холодно. Томильщик Водолага притащил ему тулуп – или из жалости, или велено ему было беречь заключённого до казни.

Вернее – последнее, поскольку никакой жалости у Водолаги не было отродясь. Принося миску с тошняком, томильщик норовил опрокинуть её на пол, но гордый Лука с полу ничего не поднимал, а уморить его голодом не было приказа.

Ещё Водолага любил рассказывать Луке о разных способах казни, практикуемых в Еруслании, – с мельчайшими подробностями, не торопясь. Он был томильщик потомственный – предок его заступил на почётную вахту в башне со дня её основания. Особенно гордился Водолага тем, что именно его пращур придумал украсить ворота тюрьмы словами, ставшими на много лет наставлением для всех томильщиков:

МЫ В ОТВЕТЕ ЗА ТЕХ, КОГО ПРИЩУЧИЛИ!

– Нынче разве казни! – говорил томильщик, развалившись на храпилище. – Вот раньше были казни так казни! Старики рассказывали: вынесут на тюремный двор длинный стол, покроют его зелёным сукном, поставят графин с водой…

– И что же тут страшного? – спрашивал Радищев. Он рад был и таким разговорам.

– Да как же не страшно-то! – удивлялся Водолага. – Одни названия казней чего стоят! Вчуже мороз по коже идёт!

– И что же это за казни, добрый Водолага?

– А казни в те лютые времена были вот какие. Одному назначали простой выговор, другому – строгий, да ещё с занесением, третьему – вот где ужас! – ставили на вид, четвёртого исключали без права поступления, пятого лишали тринадцатой зарплаты, шестому выносили общественное порицание, седьмого бросали на низовку, восьмого отправляли в вынужденный отпуск с последующим увольнением…