Но, подумавши, он с жалостью вспомнил: была ведь эта женщина дочерью министра Коги и лишилась отца в возрасте девяти лет. Когда ей исполнилось тринадцать, умерла её родительница, и никого у неё не осталось близких, кроме опекуна по имени Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Была она прелестна и отличалась глубоким чувством красоты. До шестнадцати лет жила она скромно, а потом – уж как о ней прознал Ёсицунэ, но только стал он для неё единственной родной душою. Нежная глициния льнёт к могучей сосне, разделите их, и что будет ей опорой? Так, разлучённая с мужчиной, остаётся без опоры и женщина, верная Трём Добродетелям. «И кроме того, – рассудил Бэнкэй, – будет досадно, если в краю Осю он возьмёт в жёны какую-нибудь неотёсанную восточную девицу. И видно по всему, что говорит он от всей души. Для чего же не взять её с собой?» И он сказал:
– Воистину, когда речь идёт о человеческих чувствах, нет различия между знатным и простолюдином. Они не меняются от века. Благоволите сходить и разведать, посмотрите своими глазами, как обстоят дела.
И Судья Ёсицунэ, искренне обрадованный, произнёс:
– Ну что же, ты прав.
Они облачились в плащи, накинули на голову накидки и отправились на перекрёсток Первого проспекта и улицы Имадэгава к старому дворцу министра Коги.
Как во всяком обветшалом доме, там стыла роса на траве, проросшей сквозь крышу, и благоухал цвет сливы в живых изгородях. И вспомнился им господин Гэндзи из старинной книги, омочивший ноги в росе на пути в другой обветшалый дом. Оставив Ёсицунэ у средних ворот, Бэнкэй взошёл к двери дома и крикнул:
– Кто-нибудь есть?
– Откуда вы? – спросили его.
– Из дворца Хорикава.
Дверь распахнулась. Супруга Ёсицунэ увидела Бэнкэя.
Всё это время господин давал ей знать о себе лишь через посланцев своих, и теперь она в великом волнении выступила из-за шторы с единой лишь мыслью: «Где-то он сейчас?»
– Господин пребывает во дворце Хорикава, – сказал Бэнкэй. – Завтра он уезжает на север, и он наказал мне: «Передай. Обещался я взять тебя с собой, что бы ни было, но все дороги перекрыты, и я не хочу подвергать тебя трудностям, если ты и согласишься пойти. Я отправляюсь вперёд один, и, если мне повезёт остаться в живых, осенью я пришлю за тобой. До этого срока жди меня терпеливо». Так он велел передать.
На это она сказала:
– Если не берёт с собой сейчас, зачем присылать за мной потом? Вот он уходит. Но никто, ни стар ни млад, не знает сроков своих, и, если случится со мной неизбежное, господин пожалеет тогда: зачем с собою не взял? А тогда уже будет поздно. Когда любил, взял с собой по волнам к берегам Сикоку и Кюсю. Выходит, теперь, не ведаю когда, переменился ко мне и сердце его пылает враждой. Ни слова, ни знака не имела я от него с тех пор, как отослал он меня в столицу из бухты Даймоцу, или как она там зовётся, но по душевной слабости всё верила я, что вот он вернётся и скажет слова утешения. И что же? Снова слышу я горькие слова, и сколь же это печально! Есть у меня на душе, что мне хотелось бы поведать ему, но не знаю, как угодно будет ему это принять. И всё же скажу, ибо если случится со мной что-нибудь, то тяжкий грех останется на мне и в предбудущей жизни. С прошедшего лета я в смятении, мне тяжело – знающие люди говорят, будто я в положении. Время идёт, я чувствую себя всё хуже и хуже, так что вряд ли они ошибаются. Когда станет это известно в Рокухаре, меня схватят и отправят в Камакуру. Ёритомо не ведает жалости. Сидзука пела песни и танцевала танцы свои и тем избегла однажды кары, но мне так поступать не пристало. Уже и сейчас идут обо мне недобрые слухи, и я совсем пала духом. Ну что ж, коли супруг мой в своём решении твёрд, тогда ничего поделать нельзя.
Так сказала она, и слёзы неудержимо заструились из её глаз. Прослезился и Бэнкэй.
Тут заглянул он в её комнату, озарённую сияньем светильника, и увидел, что там на двери начертаны женской рукой такие стихи:
Если он разлюбил,
Тогда изменю и я
Своё сердце.
Разве можно любить человека,
Который мучит меня?
Прочёл он это и с сожалением подумал: стихи говорят о том, что ей никогда не забыть о своём господине. И он поспешил к Судье Ёсицунэ и всё ему рассказал.
– Если так… – молвил он и внезапно вышел к своей супруге. – Слишком уж ты вспыльчива, – сказал он ей. – А я вот пришёл за тобой.
Ей показалось, что она во сне. Она хотела спросить о чём-то, но лишь без удержу плакала – такая горькая тяжесть лежала на сердце.
– Значит, ты меня не забыла? – сказал Ёсицунэ.
– Со дня разлуки забывала ли я вас хоть на миг единый? – ответила она. – Но вот думала я о вас, а отклика на думы мои не было…
– Ты вспоминала прежнего меня, а сейчас, когда видишь меня таким, не отвращает ли это чувства твои? Погляди, в каком я виде!
И Ёсицунэ распахнул верхнюю одежду и явил взору её убогое дорожное платье цвета хурмы и высоко подхваченные хакама. И столь непривычен был его вид, что она испугалась даже: чужой, незнакомец!
– А во что же нарядите вы меня?
Бэнкэй сказал:
– Поскольку госпожа кита-но ката пойдёт вместе с нами, мы придадим ей вид юного служки. Ликом она похожа на отрока, мы его подкрасим, набелим, и это будет пригожий отрок. И возраст госпожи подходит как нельзя лучше. Самое же главное – это чтобы госпожа вела себя сообразно и ни в чём не сбивалась. Ямабуси на севере много, и, когда протянут ей, сорвав, цветущую ветку со словами: «Это господину ученику», должно ей отвечать на мужской лад, оправить на себе одежду и вести себя, как ведут юные служки, а не застенчивая и смущённая дама.
– Ради безопасности господина я буду вести себя в пути как угодно, – отвечала она. – И раз так, теперь лишь одно движет сердцем моим – немедля отправиться в путь. Ах, скорее, скорее…
Тут время и обстоятельства так сложились, что Бэнкэю пришлось взять на себя заботу о наружности госпожи, хотя никогда прежде не был он приближён к её особе. И безжалостно срезал он по пояс волосы, струившиеся, словно чистый поток, по её спине ниже пят, зачесал их высоко и, разделив на два пучка, кольцами укрепил на макушке, слегка набелил её личико и тонкой кистью навёл ей узкие брови. Затем облачил он её в платье цвета светлой туши с набивным цветочным узором, ещё одно платье цвета горной розы, ярко-жёлтое, со светло-зелёным исподом, а поверх – косодэ из ткани, затканной узорами; нижние хакама скрылись под лёгким светло-зелёным кимоно. Затем надел на неё просторные белые хакама «большеротые», дорожный кафтан из лёгкого шёлка с гербами, узорчатые ноговицы, соломенные сандалии, высоко подвязал штанины хакама, накрыл голову новёхонькой бамбуковой шляпой, а к поясу подвесил кинжал из красного дерева в золочёных ножнах и ярко изукрашенный веер. Ещё дал он ей флейту китайского бамбука и на шею – синий парчовый мешок со свитком «Лотосовой сутры». И в обычной-то своей одежде ей себя на ногах нести было трудно, а со всем этим грузом она едва стояла. Так, наверное, ощущала себя Ван Чжао-цзюнь, когда увозили её к себе варвары сюнну.
И вот приготовления были закончены. Ёсицунэ велел Бэнкэю отойти в сторону, взял жену за руку и при свете светильника провёл её по комнате взад и вперёд.
– Похож я на ямабуси? – спросил он. – Похожа она на ученика?
Бэнкэй ответил с чувством:
– Вы сами учились в храме Курама и потому, естественно, умеете держаться, как ямабуси. А госпожа, хоть и не ведомы ей их обычаи, на взгляд уже вылитый ученик ямабуси.
На рассвете второго числа второго месяца, когда они собрались покинуть дом кита-но каты, у дверей послышался шум. Кинулись взглянуть: оказалось, что явился опекун Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Его спросили, с чем он. Он же, склонившись перед господином, произнёс:
– Как же это? Если бы я не пришёл, вы бы покинули столицу, даже мне не сказавшись. Непременно возьмите с собой и меня!
И он стал готовиться в дорогу. Кита-но ката спросила:
– Кому же вы поручили заботы о жене и детях своих?
И он ответил:
– Стану ли я помышлять о жене и детях больше, чем о госпоже, роду которой служили все предки мои?
И он вмиг превратил свой белый кафтан в дорожную куртку монаха, и он растрепал седеющий узел волос на макушке и надел чёрную шапочку токин. В то время исполнилось ему шестьдесят три года.
Заплакал он, а потом сказал:
– Вы, господин, – потомок государя Сэйва, госпожа – дочь министра Коги. Надлежало бы вам путешествовать в паланкинах и каретах, хотя бы вздумалось вам всего лишь полюбоваться цветением вишни или багрянцем осенней листвы или посетить монастырь, а ныне приходится ступать пешком по дальним дорогам. О, печаль!
Зарыдал он, и остальные ямабуси тоже омочили рукава своих одежд дзёэ.
Судья Ёсицунэ взял супругу за руку и повёл было, но она, к пешей ходьбе непривычная, не смогла даже стронуться с места. В растерянности и желая помочь, Ёсицунэ стал рассказывать ей занимательные истории, и им удалось покинуть Имадэгаву ещё глубокой ночью, но вот уже и петухи запели, и глухо зазвонили колокола храмов, и забрезжил рассвет.
– Если будем идти так, что станет с нами? – сказал Бэнкэй, обращаясь к Катаоке. – Вот незадача! Нельзя ли как-нибудь поторопить госпожу кита-но кату? Не попросишь ли ты, Катаока?
На это Катаока ответил:
– Я уже подходил и говорил господину: «Ежели так пойдём, то не знаю, когда мы одолеем этот путь. Вы идите себе потихоньку, а мы поспешим вперёд, в край Осю, скажем Хидэхире, чтобы приготовил для вас дом, и станем вас ждать». Тут он, продолжая идти впереди, супруге сказал: «Расстаться с тобою мне жаль, но, если воины мои меня бросят, будет всему конец. Пока отошли недалеко, пусть Канэфуса отведёт тебя назад». А она ему в ответ: «Нипочём не отстану!» И пошли они быстрым шагом.
Судья Ёсицунэ услышал их беседу, супруге своей передал и, оставив её, ещё убыстрил шаги. Она же, до того выносившая всё, не в силах больше выдержать, громко взмолилась:
– Больше не буду говорить, что дорога ужасна! Больше ни от кого не отстану! Больше не буду сетовать, что ноги болят! Но, если к кому-нибудь я обращусь: «Как мне быть?», неужели вы покинете меня?
И тогда Бэнкэй, воротившись, пошёл с нею рядом.
Когда миновали они Аватагути и приблизились к Мацудзаке, в весеннем рассветном небе послышался слабый крик диких гусей, блуждающих в туманной дымке. Судья Ёсицунэ произнёс стихи:
Летят, прорезая
Все восемь слоёв белых туч,
К себе на восток.
Как завидую я –
Ведь они на пути домой!
Его супруга тотчас отозвалась:
Дикие гуси –
Они покидают столицу
Каждой весной.
Так почему же
Они столь грустно кричат?
Шли они и шли и вот достигли заставы Встреч и хижины, где некогда жил Сэмимару, четвёртый сын государя Дайго. Зашли и взглянули: обветшал дом и, как обычно, весь пророс густою травою забвенья вперемежку с печаль-травою, и тут же лежали засохшие листья во мху, устилавшем сад. Лишь один лунный свет, проникавший сквозь щели в стенах, не изменился с тех пор и рождал грусть. Супруга Ёсицунэ сорвала стебелёк печаль-травы и протянула господину. И он подумал с жалостью и состраданием, что ещё более усилилась её тоска, чем прежде от жизни в уединении, ещё более, чем от печаль-травы у порога её дома в столице. Подумав так, он произнёс:
Покинув родную столицу,
Гляжу на росинки,
Сверкающие на стебельках
Печаль-травы.
Совсем как слёзы мои!
Между тем уже и бухта Оцу была близка. Они готовы были шагать и шагать, так долог был этот весенний день, но тут вечерний колокол храма Сэкидэра возвестил, что и этот день кончается, и как раз в это время они подошли к бухте Оцу.
Оцу Дзиро
И тут случилось странное дело. Недаром говорится: «Небеса уст не имеют, а вещают через людей». Не важно, кто первый пустил слух, однако же стало известно, что Судья Ёсицунэ принял обличье ямабуси, переодел благородную барышню из Имадэгавы в одежду ученика и в сопровождении шестнадцати вассалов и слуг покинул столицу. Начальник заставы Оцу, а имя ему было Ямасина Саэмон, договорился с монахами храма Священного Колодца, и решили они соорудить укрепление и в нём устроить засаду. В это-то время Судья Ёсицунэ и появился.
Неподалёку от берега бухты Оцу он увидел большое строение. Оказалось, что был это дом некоего Оцу Дзиро, известного в окрестностях торговца, важного в этих местах человека. Бэнкэй взошёл в дом и произнёс:
– Мы – ямабуси из Хагуро, возвращаемся после каждогоднего паломничества из Кумано. Дозвольте переночевать.
Такие просьбы случались часто, и их впустили на ночлег. Вкусивши вечернюю трапезу, они приступили к ночной службе, хором помолились из сутры «Амида» и почитали из «Лотосовой сутры». Эта служба была первой на их пути.
Позвали Оцу Дзиро, но сказано было, что он вызван в укрепление. А жена его, подглядевши скрытно за гостями, сказала себе: «Какой он красавчик, этот ученик ямабуси! Сказали, будто они издалека, из Кумано, а между тем, по одежде судя, мальчишка не деревенский. Говорили ведь, что Судья Ёсицунэ под видом ямабуси покинул столицу, а куда он направил стопы – никому не известно. Дом наш у всех на глазах, и коли завтра в укреплении узнают, что у нас ночевала целая толпа ямабуси, придётся нам плохо. Ежели это действительно Судья Ёсицунэ, то в укрепление доносить не будем, а сами его прикончим или захватим, представим Камакурскому Правителю, и будет за то нам награда». Так подумавши, погнала она посыльного в укрепление, вызвала мужа и сказала ему:
– Каково? Много на свете мест, а Судья Ёсицунэ забрёл именно в наш дом. Надо собрать твоих родичей и моих братьев, и мы его схватим. Что скажешь на это?
Выслушав её, муж произнёс:
– Молчи, и чтобы ни звука! Сказано ведь: «Стены имеют уши, а камни болтают». Какая нам польза, если это Судья Ёсицунэ? Даже если мы их схватим, награды не жди. Если всё-таки это настоящие ямабуси, как бы не разгневалось на нас Алмазное Дитя. А если это и вправду Судья Ёсицунэ, то боюсь я без оглядки связываться с братом Камакурского Правителя. И ещё: если бы мы и решились, не просто было бы такое сделать. Так что лучше молчи.
Жена на это сказала:
– Всегда только со мною был ты на руку скор. Раз я женщина, ты пропускаешь мимо ушей, что тебе говорят. Ну и пусть, а я пойду в укрепление и обо всём расскажу.
Сказавши так, она схватила косодэ, накинула на голову и выбежала вон.
Дзиро рассудил, что этой бабе волю давать нельзя. Он выскочил за нею, нагнал за воротами и, прижавши к стене, всласть отлупил, приговаривая:
– Ты что, никогда не слыхала, что трава сгибается под ветром, а жена повинуется мужу?
Но жена его была изрядная дрянь. Она вырвалась и побежала по улице с криком:
– Оцу Дзиро негодяй! Он держит сторону Судьи!
Соседи, слыша это, сказали:
– Опять жена Оцу Дзиро упилась и он её бьёт.
И ещё сказали:
– Слыхали мы много разных монашеских имён, но чтобы монаха звали Судьёй – никогда не слыхали. Пусть их дерутся, он ей наподдаст хорошенько.
Так никто и не вмешался. А Оцу Дзиро, избивши жену до полусмерти и запыхавшись, вернулся домой.
Он переоделся, явился к Судье Ёсицунэ и погасил светильник. Затем он сказал:
– Досадно, что так получилось. Моя баба спятила, стоит её только послушать. И всё-таки, если вы останетесь здесь на ночь до утра, не миновать завтра беды. В наших местах некто по имени Ямасина Саэмон засел в укреплении и ждёт появления господина Ёсицунэ, так что нынче же ночью вам надо решить, что делать. Если решите уходить, то у меня поблизости имеется лодка. Тогда садитесь в неё, беритесь, кто из вас, моих почтенных монахов-гостей, умеет, за вёсла и не мешкая в путь.
Бэнкэй произнёс:
– Нет за нами ничего дурного, но мы не намерены причинять кому-либо беспокойство, и, раз дело обстоит так, мы сейчас же попрощаемся с вами.
Все встали, и Дзиро сказал:
– Лодку бросите в бухте Кайдзу, а там перейдёте горы Арати и вступите в провинцию Этидзэн.
Судья Ёсицунэ немедленно вышел из дома, все за ним следом, и Дзиро привёл их на пристань и приготовил лодку. Затем он поспешно отправился в укрепление к Ямасине Саэмону и сказал ему:
– У меня есть в Кайдзу дядя, и вот мне сейчас сообщили, будто его поранили в ссоре. Позвольте к нему отлучиться. Если ничего с ним опасного нет, я сразу вернусь.
Ямасина Саэмон ответил:
– Экая неприятность у тебя. Что ж, делать нечего, само собой, отправляйся.
Дзиро, обрадовавшись, забежал домой, взял меч, закинул за спину колчан с боевыми стрелами, подхватил лук и вернулся на пристань.
– Я с вами! – объявил он, спрыгнул в лодку и направил её прочь от берега Оцу.
Со стороны реки Сэта дул сильный ветер, и потому поставили парус. Дзиро стал услужливо показывать и объяснять:
– Вон там виднеется каменная пагода, возведённая в древности государем Дайхаку… А вон там видна Одинокая сосна Карасаки… А вон на западе высоко вздымается гора Хиэй, тамошний храм возвёл Дэнгё-дайси… А прямо по носу у нас остров Тикубу…
Послышался шум прибоя, и Ёсицунэ осведомился:
– Где это?
– Бухта Катада, – ответил Дзиро.
Тогда кита-но ката прочитала стихи:
Стынут озёрные воды,
Где дикие гуси спят.
Лишь тихонько
Плещет волна
У берега бухты Катада.
Впереди показался храм Сирахигэ, и они издали ему поклонились. Когда же миновали устье реки Мано, сразу на память пришли слова старинного поэта:
Когда перепел плачет
Над устьем Мано
И ветер склоняет
К волнам тростники,
Наступает осенний вечер.
Наконец прошли мимо Имадзу, и лодка пристала к берегу в бухте Кайдзу. Высадив всех шестнадцать одного за другим, Дзиро стал прощаться. Тогда Судья Ёсицунэ подумал: «Вот хоть и простолюдин, а душа у него добрая, так не открыться ли мне ему?» Он сказал Бэнкэю:
– Будет недостойно, если мы уйдём, не сказав о себе правды этому человеку. Пожалуй, откройся ему.
Бэнкэй подозвал к себе Оцу Дзиро и произнёс:
– Так и быть, тебе решено открыться. Это Судья Ёсицунэ, и он направляется в край Осю. Если в пути с ним что-либо случится, оставишь от него своим детям и внукам вот это.
И он извлёк из переносного алтаря ои и вручил светло-зелёный панцирь и меч с золотой отделкой, и Оцу Дзиро, прижавши подарки к груди, сказал:
– Ушёл бы я с вами куда угодно, но господину было бы от этого только хуже, и потому скрепя сердце прощаюсь. Но где бы потом господин ни остановился, явлюсь к нему на поклон.
И с тем он отбыл. «Хоть и низкого звания, а добрая душа», – подумали о нём.
А Дзиро возвратился домой и обнаружил, что жена валяется в постели и всё ещё ярится против него.
– Как дела? – осведомился он, но она ни слова в ответ.
Он продолжал:
– Ну что за глупость ты забрала тогда себе в голову? Этих ямабуси, чтобы не спускать с них глаз, я проводил до самой бухты Кайдзу. Потребовал плату за перевоз, они же меня непотребно облаяли. Тогда я разозлился и отобрал у них эти вот вещи. Смотри!
И он показал ей меч и панцирь. Она захлопала глазами, злость её вмиг улетучилась, и на лице появилась ласковая ухмылка.
– И моя здесь заслуга есть, – произнесла она.
Его же передёрнуло от омерзения. Если мужчине случается сболтнуть о содеянной гадости, надлежит женщине укорить его: «Да как же ты мог?» А поведение жены Оцу Дзиро было отвратно.
Горы Арати
Итак, Судья Ёсицунэ покинул бухту Кайдзу и вступил в горы Арати, что на границе провинций Оми и Этидзэн. Тяжко было его супруге, позавчера ещё оставив столицу и пройдя весь путь до бухты Оцу, выстрадать качку в лодке и снова идти и идти.
Ещё не видела она таких мест, как эти горы Арати. Не было здесь настоящих дорог, на каждом шагу путь преграждали стволы иссохших деревьев, заросшие мохом, и острые скалы. Ноги её были изранены, и алая кровь орошала её следы. Когда она обессиливала вконец, ямабуси поочерёдно несли её на спине.
Так забирались они всё дальше в горы, а там и солнце склонилось к закату, и они, сойдя с тропы, расстелили под сенью огромного дерева шкуры, составили алтари ои и уложили кита-но кату на отдых.
Она сказала:
– Какие ужасные горы! Как они зовутся?
– Это горы Арати, – ответил её супруг.
– Интересно! А ведь в старину их звали горы Араси. Почему же теперь называют Арати?
– Трудны для пути эти горы. Когда стали ходить через них с востока в столицу и из столицы на восток, люди ранили ноги, и лилась здесь кровь. Потому и сменили название на Арати, то есть Политые Кровью.
Тут вмешался Бэнкэй.
– Что вы такое изволите говорить, господин? Ничего же подобного! Если бы название Арати давали каждой горе, которую орошает кровь с ног людей, все бы горы в Японии, трудные для пути, назывались Арати. Нет, вот мне-то известно, что значит это название!
– Если известно тебе, – произнёс Ёсицунэ, – зачем не рассказываешь? Рассказал бы сразу, чем меня попрекать.
– Сейчас расскажу. Означает название этих гор вот что. На горе Хакусан, что в провинции Кага, обитает богиня по имени Рюгуномия. Полюбила она бога Карасаки, провела время у него в столице Сига и зачала от него. Когда пришли сроки, она сказала: «Принц родится или принцесса, но, если ты не против, я буду рожать в родном краю», и с тем отправилась к себе домой. «Роды вот-вот начнутся», – сказал бог и понёс её, обнявши за бёдра. И вот разродилась она на середине пути, как раз в этих горах. Кровь при родах на них пролилась, потому и названы были они Арати, только значит это Кровь Роженицы. Вот почему название Араси сменили на Арати. А вы и не знали?
– Впервые сейчас узнал, – произнёс со смехом Ёсицунэ.
Скоро они вступили в пределы провинции Этидзэн.
Как Ёсицунэ прошёл заставу Мицунокути
На северном склоне гор Арати есть место, от которого одна дорога ведёт в провинцию Вакаса, другая дорога ведёт к горе Номи и третья дорога ведёт к крепости Хиути. Место это называется потому Мицунокути, что означает Начало Трех Путей.
Житель провинции Этидзэн, а имя ему было Иноуэ Саэмон, получил приказ учредить в горах Арати заставу, держать на ней триста воинов ночью и триста днём, соорудить перед заставой заграду рангуй и смотреть хорошенько. Так он и сделал, и поднялась суматоха: всякого человека, белого лицом и с торчащими передними зубами, останавливали, объявляли ему, что он и есть Судья Ёсицунэ, хватали и подвергали допросу с пристрастием. И встречные путники при виде Судьи Ёсицунэ говорили друг другу:
– Ну, уж этот-то ямабуси на заставе натерпится.
Слушая такие разговоры, Ёсицунэ и его люди уже стали сомневаться в исходе своего странствия, когда увидели человека в зелёной одежде и с пакетом татэбуми в руке, торопливо идущего им навстречу. При виде его Судья Ёсицунэ сказал:
– Поспешает этот гонец по нашему делу, не иначе.
Все нахлобучили пониже на лбы соломенные шляпы и готовились пройти мимо, прячась друг за друга, но гонец, приблизившись, растолкал их и пал перед Ёсицунэ на колени.
– Нипочём не ждал я такого! – проговорил он. – Куда же это вы направляетесь, господин?
Услышав это, Катаока спросил:
– Кто здесь тебе господин? Нет среди нас никого, к кому обращаются как к господину.
Бэнкэй добавил:
– Может, нужен тебе Столичный Господин Кё-но кими или Преподобный Господин Дзэндзи-но кими?
Но гонец возразил:
– Зачем вы так говорите? Я ведь знаю господина! Я служу у жителя этой провинции, имя ему Уэда Саэмон. С ним вместе я был в боях против дома Тайра, вот откуда я знаю господина в лицо. А ежели я ошибаюсь, тогда и вы не Бэнкэй, кто перед битвой в Данноуре вёл списки воинов, прибывших из земель Этидзэн, Ното и Кага!
Тут уж даже находчивый Бэнкэй в растерянности отвёл глаза.
– Дело-то безнадёжное, – продолжал гонец. – Дальше по этой дороге вас поджидают, господин! Я там был и сам видел. Поворачивайте-ка лучше назад. От седловины возьмите на восток, там перевалите гору Номи, выйдете к крепости Хиути, а когда пройдёте этидзэнский Кофу, помолитесь в храме Нагахира, затем выйдете к деревне Кумасака, по пути оставите в стороне храм Сугауномия и прямо выйдете на Канадзу-но увано. Дальше за Синохарой перейдёте речку Атакаским бродом, полюбуетесь на сосны у Наэгари, поклонитесь гонгэну Хакусану, выйдете к деревне Миякоси, переправитесь через реку Оно и перейдёте гору Аогасаки. Далее за перевалом Курикара пройдёте поместьем Гои, совершите переправы у храма Рокудо и у Ивасэ, перейдёте Сорок Восемь Рукавов устья Куробэ, а как вступите в уезд Миядзаки, тут уже будет деревня Итибури, за нею Камбара, и ещё придётся преодолеть трудное местечко под названием Накаисика. Далее вы поклонитесь издали гонгэну Но-но-ямы, прибудете в этигоский Кофу, а там на судне выйдете из бухты Наодэ и поплывёте мимо горы Ёруяма, затем вдоль береговой полосы Сандзюсанри-Карияхама, мимо Кацуми и Сирасаки и иных деревень, затем пристанете в Тэрадамари и помолитесь там в храмах Кугами и Яхаси. Далее вы пройдёте береговой полосой Кудзюкурихама, минуете Ноттари, Камбару, берег Ядзюрихама, Сэнами, Аракаву и прибудете в место, именуемое Ивафунэ. Там дороги через Суто и Футо непроходимы теперь, так как горные реки разлились из-за таяния снегов, поэтому оттуда вам придётся пойти дорогой, что идёт на Иваигасаки. Вы пройдёте через Отимуси и Накадзаку, через заставу Нэндзю, поместье Оидзуми и Дайбондзи, помолитесь гонгэну Хагуро и прибудете в место, называемое Киёкава. Там вы вновь погрузитесь на судно и доплывёте до устья реки Сайдзё. Оттуда есть два пути. Если идти через уезд Могами и заставу Инаму, то это будет окольный путь, и он займёт три дня, зато вы увидите по дороге такие знаменитые места, как равнина Миягино, холм Азалий Цунудзи-но ока, бухту Сиогама, остров Магаки у входа в бухту, острова Мапусима, где жил Святой Кэмбуцу, и иные. Если же идти через горы Камэвари, то будет селение Тамацукури, где в старину проживала Оно-но Комати, дочь тамошнего начальника уезда, и там же, согласно легенде, её могила. Когда Оно-но Комати затворилась в монастыре Сэкидэра, стало известно, что Аривара Нарихира направляется из столицы на восток, и тогда младшая её сестра по имени Анэва послала ему письмо. Нарихира приехал, стал разыскивать Анэву, но ему сказали, что она давно уже умерла. «Есть ли какой знак на её могиле?» – спросил Нарихира, и кто-то ему ответил: «Сосну, что над её могилой, называют сосною Анэвы». Тогда с письмом в руке он пошёл на могилу, зарыл письмо под сосною и прочитал такие стихи:
Если б сосна Анэвы
На равнине Курихара
Была человеком,
Я позвал бы её с собою
И отдал бы в дар столице.
Вы осмотрите это знаменитое место, затем перейдёте через поросший соснами холм, а оттуда до дворца Хидэхиры уже рукой подать. Конечно же, вам надлежит следовать именно этим путём.
Судья Ёсицунэ, выслушав гонца, произнёс:
– Это человек не простой. Полагаю, его послал нам сам Великий бодхисатва Хатиман. Пусть будет так, последуем его совету!
Но тут Бэнкэй сказал:
– Ежели нарочно желаете попасть в беду, то моё дело сторона. Но этот негодяй, объясняя дорогу, без сомнения, старался вас обмануть. Поведёт ли он нас вперёд, будет ли следовать за нами позади – ничего хорошего ждать от него не приходится.
– Тогда делай, как полагаешь нужным, – сказал Ёсицунэ.
Бэнкэй подошёл к гонцу и спросил:
– Через какие же горы надо переходить?
И вдруг, протянувши левую длань, ухватил гонца за шею, швырнул навзничь и наступил ему на грудь. Затем упёр остриё меча ему под рёбра и проревел:
– Выкладывай правду, подлец!
От развязной болтливости гонца не осталось следа. Трясясь всем телом, он проговорил:
– Я и вправду служил Уэде Саэмону, но обозлился на него и ушёл к Иноуэ Саэмону, здешнему начальнику. Когда я сказал ему, что знаю господина в лицо, он мне твёрдо наказал: «Подстереги, заговори его и завлеки ко мне». Но я ещё могу по мере сил услужить господину!
– Это были твои последние слова, – сказал Бэнкэй и дважды погрузил меч гонцу в живот. Затем он отрезал голову и затоптал в сугроб, и они как ни в чём не бывало двинулись дальше. А гонец был из слуг Иноуэ Саэмона, и звали его Хэйдзабуро. Правду говорят, что простолюдин, который слишком часто разевает пасть, пожрёт самого себя.
Ёсицунэ и его люди дерзко и бодро приближались к заставе. Когда пути осталось с десяток те, они поделились на два отряда. В переднем отряде при Судье Ёсицунэ остались Бэнкэй, Катаока, Исэ Сабуро, Хитатибо и ещё двое, а всего семеро. Во втором отряде при кита-но кате были Канэфуса, Васиноо, Кумаи, Сидзуки Сабуро, Камэи и Суруга. И вот передний отряд направился к проходу в заграде рангуй. Стражники, всмотревшись, произнесли: «Ага!», и тотчас целая сотня их окружила семерых ямабуси. Было сказано:
– Вот он, Судья Ёсицунэ, наконец-то!
И те путники, коих схватили и держали на заставе прежде, взвыли:
– Это из-за него мы, безвинные, терпим беду! Конечно же, это он, Судья Ёсицунэ!
Были все они запуганы так, что шерсть на них дыбом стояла.
Ёсицунэ выступил вперёд и осведомился:
– Кто начальствует на этой заставе?
– Уроженец этой провинции Цуруга Хёэ и Иноуэ Саэмон из провинции Кага, – ответили ему и добавили, что оба начальника отбыли в Канадзу.
– Коли так, – произнёс Ёсицунэ, – лучше вам не трогать хагуроских ямабуси и не накликать на своё начальство беды за его спиною. Иначе сам гонгэн Хагуро воплотится здесь. Мы объявим эту вашу заставу святилищем, протянем вокруг неё вервие симэнаву и разбросаем ветви священного дерева сакаки.
