Римская весна миссис Стоун

И вот она садится у телефона, иной раз даже кладет руку на трубку, но поднять ее почти никогда не осмеливается. А если все-таки совладает с собой – поднимет трубку и даже протянет палец, чтобы набрать пятизначный номер и услышать (а может, и не услышать) в ответ томный голос Паоло, его сонное «Pronto»[19], – решимость вдруг покидает ее, неверной рукою она кладет трубку на место, и рука ее снова ложится на колено, а не то бесцельно сжимает стакан с водой или же пузырек с духами.

Разумеется, состояние это объяснялось отчасти тем, что миссис Стоун не обеспечила себе своевременно духовного тыла на ту пору жизни, которая настала для нее сейчас. Много лет она, по существу, ничего не читала, кроме рукописей пьес и театрального столбца в газетах. Музыку любила слушать, лишь когда занималась каким-нибудь другим делом – скажем, принимала ванну или переодевалась. Бурный период истории, в который ей довелось жить – войны, грандиозное столкновение идей, – все это оставалось для нее чем-то отвлеченным, словно безликая вереница прохожих на улице; так, какое-то расплывчатое пятно, время от времени меняющее очертания. События эти нисколько не занимали миссис Стоун, разве что изредка, когда затрагивали ее лично или же на мгновение задерживали ее решительное, но, по сути дела, бездумное продвижение вперед – мимо этого расплывчатого пятна и сквозь него. Отсюда проще всего было бы заключить, что миссис Стоун человек тупой; однако (как, впрочем, и все чересчур поспешные и упрощенные выводы о людях) это не совсем соответствовало бы истине. Правда, иной раз избыток энергии идет в ущерб интеллекту, особенно в тех случаях, когда вся (или почти вся) энергия направлена на достижение какой-то одной цели – скажем, когда человек, как одержимый, стремится сделать карьеру. Однако не обладай миссис Стоун при этом умом достаточно острым, она б не сумела в конце концов разглядеть истину, да еще с такой беспощадной ясностью, той ясностью, которая позволила ей честно сказать себе, что актриса она второсортная и карьера ее зиждилась на красоте и молодости, а теперь красота и молодость ушли. Требуется недюжинный ум, чтобы взглянуть в глаза такой беспощадной правде, более того – не сломиться при этом. А она теперь правду знала и все-таки продолжала жить; не просто влачить существование, а именно жить – с безоглядной смелостью, умудряясь, как это ни странно, получать от жизни немалое удовольствие. При таком здоровье можно прожить еще лет двадцать, не меньше, и если она уже теперь немолода, то впереди у нее старость, и это, конечно, ужасно – изо дня в день таким вот весенним сияющим утром глядеться в зеркало, давая себе оценку с той трезвостью, которая, как там ни говори, делала миссис Стоун человеком незаурядным. Всматриваясь в свое отражение, она была вынуждена признать, что критический период, из которого она только что вышла, наложил на ее лицо отпечаток, хотя организм в целом и справился с ним блестяще. Тело ее, словно могучая птица, пробилось сквозь дебри последних лет и воспарило над ними, но на лице остались явственные следы этого тяжкого полета.

За последнее время миссис Стоун несколько раз выходила на улицу, наложив грим почти так же искусно, как для сцены, но римское солнце не желало содействовать обману, и она ловила на себе взгляды прохожих, не только осуждающие, но порою и откровенно насмешливые. Тогда она стала красить волосы в более темный, почти каштановый цвет и носить шляпы с очень широкими полями из прозрачного материала, которые рассеивали яркий свет, создавая благоприятное освещение, но где-то на задворках ума беспрестанно мелькала смутная тень подозрения, еще не оформившегося в четкую мысль, что уловками этими не обойтись: придется, и даже, пожалуй, вскоре, принять меры более действенные, чтобы одолеть долгий путь сквозь время, который ей, видимо, предстоит…

Теперь миссис Стоун тратила много денег на туалеты – она заказывала их в римских филиалах всемирно известных парижских фирм. В те дня, когда красота ее была в расцвете, она одевалась просто и носила одно-единственное кольцо, но теперь вкус у нее изменился: ее платья и драгоценности пышностью напоминали барочные фасады Бернини. Был у нее вечерний туалет из кремового гипюра на чехле из золотистой тафты, к нему она надевала несколько затейливо изукрашенных перстней и ожерелье из жемчуга и топазов, и однажды днем – как раз когда она, стоя перед зеркалом, примеряла это платье – в спальню к ней ворвался Паоло в костюме из сизой фланели, только что полученном от портного.

Пожалуй, с ее стороны неразумно было рассчитывать, что Паоло проявит особый интерес к ее изысканному туалету, но, если бы он хоть на миг задержался в дверях, выразив этим радостное удивление, быть может, вечер не имел бы столь рокового исхода. Но Паоло приберегал радостное удивление для себя самого. Он ринулся к зеркалу с такой поспешностью, словно это вода, а его одежда объята пламенем. Даже не взглянув на миссис Стоун, он принялся с упоением себя рассматривать, потом, очевидно решив, что двум отражениям в одном зеркале тесно, буркнул: «Извините», и локтем слегка отодвинул ее в сторону. После чего повернулся к зеркалу спиной и, глядя через плечо, приподнял полы пиджака, чтобы оба они – и она и он – могли хорошенько полюбоваться тем, как изумительно облегает сизая фланель скульптурные полушария его крепких юных ягодиц.

И тут миссис Стоун расхохоталась; то не был приступ веселья, скорее – отчаяния. Паоло пришел в ярость. Он выхватил из кармана пачку американских сигарет и прошествовал в ванную, к зеркалу над умывальником, которое хоть и было поменьше, но зато – в его единоличном распоряжении, крикнул ей: «Я не привык к таким шикарным костюмам!» – и с треском захлопнул дверь.

«Между нами разница в тридцать лет», – подумала миссис Стоун.

Ей стало стыдно за свой смех, и к тому времени, когда Паоло вышел из ванной, она успела смешать два негрони и, вынеся бокалы и блюдце с маслинами на террасу, все еще залитую солнцем, поставила их на покрытый стеклом столик. Паоло появился с видом рассеянным и угрюмым. Не взглянув на бокалы и предоставив миссис Стоун потягивать коктейль в одиночестве, он не спеша подошел к балюстраде и стал задумчиво смотреть вниз на площадь.

«Надо переждать», – решила миссис Стоун. Она сидела молча и потягивала негрони, не отводя глаз от сизой фланелевой спины, и думала о ночи, когда фланель эта больше не будет отделять их друг от друга.

Внезапно Паоло обернулся и удивил ее вопросом: – Что это за тип беспрестанно таскается за вами в последнее время?

– О чем ты? Какой тип?

– А вы его разве не приметили? Куда мы, туда и он. Да вон он, на верхней площадке Испанской лестницы. Гляньте-ка вниз!

Она поднялась, подошла к балюстраде и встала с ним рядом, но стоило ей наклониться, как у нее задрожали веки, слегка закружилась голова.

– Не могу смотреть вниз, – сказала она. – И вообще, я уверена, это просто какой-нибудь меняла.

– Беда в том, – мрачно изрек Паоло, – что вы все время выставляетесь.

– Что это значит? О чем ты?

– Выставляться – значит намеренно привлекать к себе внимание, а вам только того и надо. На улицах прохожие тычут в нас пальцами. Как будто вы сами не знаете!

– Знаю, – ответила миссис Стоун. – И знаю, что тебе это по душе! Иначе ты бы не требовал останавливать машину прямо перед «Эксцельсиором». Специально, чтоб все, кто сидят за столиками открытого кафе, могли видеть тебя и слышать, как ты громогласно отдаешь шоферу дурацкие распоряжения. Это ты любишь выставляться, и смотрят главным образом на тебя, а не на меня, нет, не на меня. Где уж мне до тебя, куда там – от тебя же глаз нельзя отвести, ты так хорош собой! Если бы мы с тобою вместе играли на сцене, меня бы попросту не заметили!

– Но вы не слышите, что о вас говорят, – не унимался Паоло.

– Нет, слышу, – отпарировала миссис Стоун. – Я понимаю итальянскую речь куда лучше, чем ты думаешь. «Che bel' uomo, che bel' uomo!» – вот что говорят те, за столиками, и ты прямо-таки расцветаешь от этих комплиментов, купаешься в них, как подсолнух в лучах солнца. Пока мы с тобою наедине, ты такой вялый, угрюмый, тебе лень слово выговорить, а как только очутишься на людях, сразу же загораешься: и голову запрокидываешь, и волосами потряхиваешь, и выкрикиваешь эти дурацкие распоряжения шоферу. Так что не упрекай меня в том, будто я стараюсь привлечь к себе внимание, caro mio. Если люди и смотрят на меня, так лишь потому, что это ты привлекаешь внимание к нам обоим.

– Никогда не встречал американки, которая признала бы, что хоть в чем-нибудь неправа, так что спорить с вами бесполезно. Но я повторяю: вы улавливаете далеко не все – не так уж вы хорошо понимаете итальянский, как думаете. Я вот не говорил вам, хотел скрыть, а ведь на той неделе мне пришлось вызвать одного человека на дуэль, такое он о нас сказал.

– И что ж он сказал?

– Ужасную гадость.

– Это ты-то сражался на дуэли?

– Я вызвал его, но он удрал из Рима.

Услышав эту очередную главу из душещипательного романа, миссис Стоун не сочла нужным скрыть недоверчивую усмешку, и Паоло еще больше разъярился:

– А ведь вам, верно, даже в голову не приходило, что женщин вашего типа часто находят в постели убитыми! Так вот, позвольте вам сообщить, это бывает сплошь и рядом – на той неделе такой случай произошел на Французской Ривьере. Нашли в постели пожилую женщину – горло перерезано от уха до уха, она, можно сказать, обезглавлена. Лежала на правой стороне постели, и рядом, на другой подушке – пятна от бриллиантина. Замок цел, нигде никаких следов насильственного вторжения. Очевидно, убийцу дамочка привела сама и легла с ним в постель по собственной воле!

– Это намек на то, что ты собираешься убить меня? – проговорила миссис Стоун.

– Ладно, ладно, веселитесь, острите, но годика через три-четыре возьму я газету, а там сообщение о вашей смерти; и умрете вы при таких же обстоятельствах.

– Года три-четыре, – сказала миссис Стоун, – что ж, больше мне и не нужно. А потом пусть мне перережут горло, для меня это будет избавлением…

Она засмеялась и, подвинув к нему бокал, сказала негромко: – Stai tranquillo[20], – но он оттолкнул бокал так резко, что коктейль выплеснулся прямо ей на вечернее платье. Миссис Стоун расплакалась совершенно по-детски и бросилась в спальню. Немного погодя он пришел к ней, небрежно извинился и еще небрежнее приласкал: подставил губы и милостиво позволил ее алчущим рукам обнять его, прижать к себе; впрочем, через секунду-другую он буркнул: – Дайте мне сперва снять бабушкин медальон. – И миссис Стоун, которая вообще не имела наклонности к самоистязанию и никак не жаждала его сейчас, почла за лучшее не спрашивать, для чего, собственно, Паоло снимать медальон…

Вечер шел по намеченной программе, а настроение у обоих ухудшалось неуклонно; миссис Стоун все больше терзалась бессильной тревогой, Паоло делался все мрачнее и молчаливей.

В баре ресторана «Розати» они встретились с какими-то друзьями Паоло, чтобы вместе выпить коктейли. Людей этих миссис Стоун не знала. Она едва различала их лица – в глазах у нее все плыло от смертного страха – и не слышала их разговора, лишь всплески смеха, и ей мнилось, что смех этот имеет какое-то косвенное отношение к ней. Сама она участвовать в разговоре была не в силах, а Паоло не желал. Обиженно выпятив нижнюю губу, он с томным видом строил глазки, не кому-нибудь из присутствующих, а так, в пространство, некоему невидимому существу. Одна из сидевших за их столиком девиц принялась с ним заигрывать. Вот она выудила из своего бокала вишенку и старается засунуть ему в рот. Паоло упрямо отводит голову, дурашливо хнычет, изображая капризного ребенка. Девица не отступается и в конце концов заталкивает ему в рот вишенку. Тогда он прикусывает белыми зубами ее пальцы. Девица в восторге – она притворно взвизгивает, будто от боли. Лицо у нее возбужденно-красное, она не вынимает пальцев у него изо рта, а он все так же дурашливо хнычет, глаза его полуприкрыты, одна рука лениво лежит на колене, словно лаская его.

Больше миссис Стоун не могла выдержать. Она порывисто встала и, не извинившись, пошла к выходу из бара. В дверях она обернулась. Судя по всему, ухода ее никто не заметил. Сценка с вишенкой продолжалась, остальные глядели на юную пару, словно завороженные, словно они не зрители, а участники этой игры. Официанты смотрели и улыбались. Скрипач, не переставая играть, подошел к столику, хорошенькая головка девушки клонилась все ближе и ближе к голове Паоло, и вот ее волосы цвета темного меда каскадом упали ему на лицо, смешались с его волосами, а под столом ноги их страстно сплелись, и рука Паоло, лениво ласкавшая его собственное колено, легла на колено девушки. И никто не возмутился, никто и внимания не обратил на то, что миссис Стоун вышла из-за столика, никому до этого нет дела, и меньше всего скрипке, воспевающей лишь сладостную игру юности…

Чувствуя, что ей вот-вот станет дурно, миссис Стоун выбежала из бара. Секунду-другую постояла на улице, у самой двери, в аметистовом свете prima sera. В груди была страшная тяжесть, она душила ее, совсем как тогда, в театре, в ужасный вечер премьеры, когда она выступила в роли Джульетты и вдруг поняла, что ей этой роли не сыграть, что не помогут ни жемчуга, ни белый атлас, в который она вырядилась. Что все это самообман. Она бросилась прочь со сцены, и шепчущиеся тени расступались перед нею. В кулисах она зацепилась за что-то, жемчужины каскадом упали на пол и раскатились с легким стуком. «Идиотка!» – крикнула она костюмерше. Жемчуг трещал под ее туфельками. Обиженная костюмерша ударилась в слезы, шепчущиеся тени вихрем носились вокруг, словно демоны в странно-сумеречном аду, и вот уже снова нужно выходить на сцену, а костюм еще не привели в порядок. Два человека схватили ее за руки. Потом третий. Сигнал на выход. Кто-то шепчет: «Обождите минутку. Минутку. Минутку». В бешенстве она оборачивается, бьет по вцепившимся в нее рукам, вырывается и бежит на сцену, отчаянно и гордо, туда, в желатиновый поток синеватого света, где с каждым жестом, с каждой репликой все зримей становится ее провал в этой роли, до смешного неподходящей для пожилой женщины, – так с каждым ударом резца все отчетливей проступают в камне очертания будущего памятника…

«Какое все это имеет теперь значение», – подумала миссис Стоун, подумала так напряженно, что даже произнесла эти слова вслух.

И вдруг, словно в ответ, услышала негромкое постукивание по стеклу чем-то металлическим. Она не повернула головы. Стук раздавался совсем рядом, по другую сторону двери, у которой она остановилась. Там маячила высокая мужская фигура. Молодой человек стоял лицом к бару. Голова наклонена, словно он рассматривает металлический предмет, которым стучит по стеклу, но постукивание это – тайный знак, который он подает не кому иному, как ей. Миссис Стоун вдруг почувствовала такую слабость, что не могла сдвинуться с места. Мимо прошли двое юношей, и на мгновенье-другое стук прекратился. А потом возобновился опять, но теперь уже чуть погромче. Аметистовый воздух вечернего города вдруг превратился в мощный поток и, подхватив ее, подтащил к этому человеку, но она на него не смотрела. Глядя мимо, приблизила лицо к его лицу.

– Посмотрите на меня, – сказала она пронзительным шепотом. – Зачем вы меня преследуете, вы что, не видите моего лица?

Юноша отпрянул. Пробормотал что-то нечленораздельное, повернулся и зашагал прочь, пряча лицо в воротник пальто. Но, отойдя немного, остановился, словно бы ожидал, что она последует за ним.

И тут из бара вышел Паоло.

– Вы почему ушли?

– Пожалуйста, попроси, чтобы подали мою машину, – прошептала она.

Молча ехали они в машине с открытым верхом через парк виллы Боргезе. Миссис Стоун, откинувшись на кожаные подушки сиденья, постепенно приходила в себя; когда волна дикого непонятного страха отхлынула, она велела шоферу везти их в ресторан на Трастевере, а сама украдкой бросила на язык таблеточку белладонны. Паоло сидел, отодвинувшись от нее и засунув руки в карманы, далекий, словно холодная весенняя луна. Длинные ноги его были обтянуты сизыми фланелевыми брюками, и колени время от времени вяло раздвигались, словно крылья усталой бабочки. На мосту через Тибр миссис Стоун осмелилась протянуть руку и положить ее Паоло на колено – то, которое было к ней ближе. Но он словно и не почувствовал ее прикосновения.

В ресторане «Альфредо» они сели за вынесенный на тротуар столик. Миссис Стоун, вконец обессилевшая от пережитого, испытывала нестерпимый голод, но едва они принялись за обед, как Паоло вынырнул из глубин угрюмого молчания с истерическим воплем:

– Боже мой! Вы что, забыли?

– О чем, Паоло?

– Вы пригласили графиню и кое-кого из друзей посмотреть наши фильмы.

– Я пригласила?

– Вы пригласили или я – какая разница? Через пять минут они будут там и застанут только дворецкого!

– Где – там?

– У вас! Где же еще?

Она начала было возражать, но он уже поднялся из-за столика и зашагал к машине. Ей не оставалось ничего другого, как расплатиться по счету и пойти за ним следом.

Такого безобразия со мною еще не позволял себе никто, подумала миссис Стоун.

И, пожалуй, была права.

В прошлом ей не приходилось заботиться о том, чтобы сохранить собственное достоинство. Сознание своей красоты, прочности своего престижа в двух сферах сразу – в мире театра и в высшем обществе – делало ее высокомерной, внушало уверенность, что не может быть и речи о том, чтобы ей когда-нибудь пришлось поступиться своим достоинством. Но теперь, когда красота была на ущербе, а из тех сфер, где положение ее казалось незыблемым, она ушла, единственной ее защитой стало богатство; впрочем, богатством достоинства не оградишь. Во всяком случае, синьоре Кугэн богатство не помогло, если верить слухам о том, как ведет себя эта дама. В последнее время миссис Стоун то и дело твердила себе: «Только не терять достоинства. Ни в коем случае не терять достоинства, что бы ни произошло». И беспрестанно ловила себя на том, что совершает поступки, никак не совместимые с этим решением. Так, например, однажды вечером, ожидая Паоло, она извлекла из запрятанных в кладовую вещей покойного Тома Стоуна кучу театральных реликвий, которые он тщательно сберегал как свидетельства ее блестящей карьеры. Были тут фотографии миссис Стоун во всех заглавных ролях, какие ей доводилось играть, в том числе и в злосчастной роли Джульетты, ибо мистер Стоун, только он один, считал, что она исполнила эту роль превосходно, незабываемо, и в своей слепой преданности утверждал даже, что это была вершина ее актерской карьеры. Достав из коллекции покойного мужа снимок в роли Джульетты, миссис Стоун вспомнила, что в тот день, когда в газетах появились отрицательные рецензии, она случайно услышала, как он диктует секретарше возмущенное письмо. Адресовано оно было одному критику, который в своей рецензии не очень по-рыцарски намекал, что неудачное выступление миссис Стоун в роли Джульетты известным образом связано с ее возрастом. Миссис Стоун не позволила тогда мужу отправить протест в газету, и вот теперь увидела это письмо за подписью «Томас Дж. Стоун», приколотое с оборотной стороны к ее карточке в костюме Джульетты; судя по дате, написано оно было за два месяца до смерти мистера Стоуна. Она поспешно открепила письмо. Пристально вгляделась в фотографию, где была изображена в последней своей роли. Снимок был сделан на генеральной репетиции, нервы у нее были натянуты до предела, но только ли этим объясняется, что глаза ее под облаком светлых разлетающихся волос и расшитой жемчугом повязкой блестят так хищно в ответ на довольно робкий взгляд объектива? Снимок сфокусирован очень мягко и все же не проступает ли в выражении лица что-то ястребиное? И, словно собираясь узнать о себе нечто сокровенное, такое, что она до сих пор тщательно от себя таила, миссис Стоун с фотографией в руке пошла было к зеркалу, но с полпути вернулась и сунула снимок под самый низ пачки, будто это карта, предвещающая беду. Кроме снимков, а их были сотни, она обнаружила собранную мистером Стоуном коллекцию театральных программ: все спектакли, в которых она участвовала, и везде ее имя напечатано крупными буквами, а под ним, помельче – название какой-нибудь из знаменитых пьес; она нашла также огромную кипу газетных и журнальных вырезок – мистер Стоун начал их собирать четверть века назад, еще до того, как она стала его женой. Едва удерживая в руках этот ворох театральных реликвий, она отнесла их на стоявший посреди залы длинный узкий обеденный стол – так, чтобы Паоло, войдя в комнату, обязательно все это увидел. Но в последний момент, когда прозвенел звонок, возвещая, что Паоло уже внизу, у двери, ей стало невыносимо стыдно: разве можно вымогать уважение таким способом? Она снова сгребла вырезки, фотографии и программы в кучу и бросилась назад в кладовую. Несколько снимков, где она была изображена в роскошных костюмах, упали на пол и, когда Паоло шел от двери, оказались как раз у него на пути. Он поднял карточки и, едва скользнув по ним взглядом, бросил на стол, не сказав ни единого слова.

И вот теперь, в машине, по дороге домой, миссис Стоун с упорством отчаяния вновь и вновь твердила себе: «Ни в коем случае не терять достоинства, что бы ни произошло!» Она сидела, не глядя на Паоло, но стоило ему потянуться к ней, коснуться ее щеки свежими теплыми губами, как она повернулась к нему и, зажав в ладонях его сверкающие от бриллиантина виски, выкрикнула: – Паоло, Паоло, я не синьора Кугэн, я ведь не жалкая идиотка, не уродина с пятью волосками на голове и двумя зубами во рту, я не старуха, которой нечего тебе дать, кроме денег!

– Не понимаю, о чем вы, – ответил Паоло. Ему было явно не по себе.

Неистовость этой вспышки встревожила его.

Миссис Стоун не давала ему уклониться от разговора. Он дернул головой, пытаясь высвободиться, но она крепко сжимала напомаженные и надушенные полоски волос на его висках.

– Паоло, посмотри на меня, – взывала она к нему.

– Зачем? В чем дело?

– Я хочу, чтобы ты увидел: я совсем не такая, как она, даже теперь, хоть я и измучена, хоть потеряла всякое достоинство, я еще не совсем такая!

– Да я и не говорил, будто вы какая-то там такая!

– Паоло, говорить ты не говорил, но обращаешься со мной так, будто я такая же, как она! В Америке, Паоло, я все еще считаюсь талантливой и красивой. Журналы мод все еще жаждут заполучить для реклам мои снимки с отзывами о косметике и сигаретах. Для меня написаны пьесы, обо мне написаны книги. Спроси любого, кто хоть раз побывал в Нью-Йорке, Лондоне или Париже, и тебе скажет каждый, даже твоя приятельница графиня – не такой я человек, чтобы со мной можно было обойтись, как с синьорой Кугэн. Когда мы приедем домой, Паоло, я покажу тебе – ну, может быть, не сегодня, потому что нас ждут гости, – но завтра я выберу время и достану театральные программы, вырезки, снимки, их собирал для меня муж; тогда ты сам все увидишь, и мне не придется больше тебя убеждать!

Вот оно и произошло – то, чего она так боялась. Она потеряла все свое достоинство и теперь, громко всхлипывая, лихорадочно рылась в сумке в поисках прессованной пудры и носового платка.

Машина сворачивала на виа Грегориана.

Усилием воли миссис Стоун взяла себя в руки: перестала всхлипывать и открыла пудреницу.

А Паоло между тем говорил:

– Да, я видел ваши снимки в журналах мод. Но раз уж мы завели разговор на эту тему, а тема, по-моему, не очень достойная, позвольте вам напомнить, что меня тоже фотографировали, ну хотя бы для «Сеттимана Инком», это всего лишь один пример, да и не только фотографировали: несколько самых знаменитых художников Европы писали с меня портреты. И потом, вы вовсе не первая дама из высшего света, с которой я появляюсь в обществе. Вот так; прошлой зимой, еще до нашего с вами знакомства, я объездил всю Андалузию и Марокко с миссис Джемисон-Уокер, а уж снимки миссис Джемисон-Уокер журналы мод печатают без конца, ее за один месяц снимают больше, чем других за год!

Машина подъехала к воротам палаццо.

– Ты прав, Паоло, – сказала миссис Стоун, пока они дожидались швейцара. – Заводить разговор на эту тему и впрямь недостойно, но роман между человеком очень юным и женщиной не первой молодости неизбежно приводит к тому, что она теряет собственное достоинство, и вот это ужасно…

В квартире миссис Стоун уже сидели, ожидая хозяйку, графиня и три молодых гостьи. Одною из них была американская киноактриса, в ее честь и был устроен этот вечер. Не далее как вчера старая дама решила ликвидировать наконец размолвку, возникшую между нею и Паоло. Киноактрису она пригласила в качестве приманки – так протягивают кусок сахара своенравному пони, чтоб заманить его обратно в стойло. По телефону она сообщила Паоло, что молодая актриса только что разошлась с мужем, а другого пока не подыскала и явно скучает. «Я уверена, тут можно получить больше, чем тебе удалось выжать из синьоры Стоун, – объявила графиня, – и не только в смысле материальном, потому что, знаешь ли, Паоло, caro, ты ведь не просто красивый молодой человек, каких много; нет, в тебе есть нечто большее – у тебя есть стиль, есть индивидуальность, есть что-то такое, что найдет отклик у миллионов кинозрительниц!»

Сделанный графинею ход объяснялся отчасти серьезным разочарованием, которое принес ей недавний визит к миссис Стоун. К этому времени графиня решила, что хватит ей печься об успехах миссис Стоун в римском обществе, и, соответственно, обратилась к той с просьбой дать ей взаймы тысячу долларов. А получила гораздо меньше. Причем отговорку миссис Стоун придумала слабую: будто счета ее заморожены в связи с некоей тяжбой в Штатах.

И вот теперь, пока вся компания дожидалась миссис Стоун, графиня смотрела в стоящую перед нею рюмку с коньяком и явственно видела грозящую ей опасность. Ожидая приглашения на обед (которого так и не последовало), старая дама весь день почти ничего не ела и сейчас понимала, что, если хотя бы пригубит коньяк, он немедленно ударит ей в голову, и тогда у нее развяжется язык; но пока она твердила себе: «Пить нельзя, ни в коем случае», ее непослушная рука поднесла рюмку к носу, а стоило ей вдохнуть аромат коньяка и почувствовать его букет, как рюмка, словно сама собой, опрокинулась ей в горло, и на какой-то блаженный миг его обожгло и свело судорогой, а в следующее мгновение оно словно бы превратилось в шелковую нить, на которой воздушным шариком закачалась ее голова, и вот нить эта выскользнула из ослабевших пальцев, и шарик взмыл к потолку. До нее донесся собственный голос, произнесший имя миссис Стоун, донесся издалека, будто она стоит, подслушивая, за дверьми залы. Словно бы прижимая ухо к воображаемой преграде, она расслышала отчетливо одно только это имя, потом услыхала его опять и опять, а в промежутках – негромкое слитное жужжание возбужденных голосов. То и дело с языка у нее срывалось такое, от чего у нее самой перехватывало дыхание, хоть она и не слышала толком, что говорит. Чувствовала лишь, что губы у нее шевелятся не переставая – так подрагивают над цветком крылышки опьяненного нектаром насекомого. Она все шептала какие-то слова, и обе римлянки, трепеща от волнения, жадно тянулись к ней, упиваясь тем же пьянящим нектаром, а молодая киноактриса еще больше их взвинчивала приглушенными возгласами ужаса и удивления. Женщины сдвинули кресла теснее – графиня говорила быстрым хриплым шепотком и без конца метала взгляды на закрытую дверь прихожей, откуда, по ее расчетам, должна появиться та, кому они перемывали кости.

Но случилось так, что миссис Стоун вошла не через эту дверь. Она сперва направилась в спальню, чтобы снять шляпу и перчатки, и Паоло последовал за нею – смочить волосы одеколоном и пригладить их щеткой. Они не обменялись ни единым словом, ни разу не взглянули друг на друга. Безмолвные, словно двое воров, стояли они перед разными зеркалами, и прошла минута-другая, прежде чем миссис Стоун стала прислушиваться к негромкому мерному, как жужжание вентилятора, голосу графини. Собственно говоря, внимание миссис Стоун поначалу привлек даже не голос графини, а восклицание американской кинозвезды. Та повторила какое-то непонятное ей итальянское выражение, и, когда графиня с жестокою откровенностью объяснила его смысл, молодая женщина ахнула. Вот тогда миссис Стоун подошла к двери, но не открыла ее. Всегда как-то странно слушать, как люди говорят о тебе, не подозревая, что ты тут же, рядом. Даже если они употребляют при этом слова вполне обычные, все равно испытываешь чувство нереальности. Но разговор, который слушала миссис Стоун, изобиловал выражениями необычными и потряс ее до такой степени, что она будто со стороны увидела свою жизнь за последние года два; увидела, но осмыслить не смогла, словно бы ощупью пробиралась в кромешной тьме по какому-то незнакомому туннелю, и неожиданно в глаза ей потоком хлынул свет, и она, потрясенная, в ужасе отпрянула и от стены, по которой шарили ее руки, и от внезапно открывшейся ей картины.

Паоло, без сомнения, тоже прислушивался к разговору в соседней комнате, ибо, глянув на него через плечо, миссис Стоун увидела, что он стоит неподвижно, как замороженный; руки его – в одной щетка, в другой одеколон – застыли по обе стороны сверкающей черной головы. От ее взгляда он разморозился, швырнул щетку и одеколон на пол и кинулся к двери, у которой она стояла. – Подслушивать нехорошо, – бросил он на ходу и, оттолкнув ее, распахнул дверь и смело вышел в залу. Графиня придушенно вскрикнула от удивления, прочие дамы, виновато отпрянув от нее, вжались в спинки кресел, но Паоло и виду не подал, что слышал хоть слово из их разговора. Миссис Стоун последовала за ним не сразу. В приоткрытую дверь она смотрела, как его представили киноактрисе, как он поднес ее руку к губам и опустил, не поцеловав, – высший класс упадочно-утонченной римской галантности. Как он повторил этот жест, только еще небрежней, здороваясь с молодыми римлянками, затем с непринужденной грацией уселся на подлокотник кресла, в котором расположилась графиня. А миссис Стоун все стояла за приоткрытой дверью, и у нее не хватало духу ни выйти в залу, ни уйти обратно в спальню. Гостьи не могли не видеть нелепо застывшей в дверях хозяйки – широкий луч света выхватывал из полутьмы всю ее фигуру в переливчато-золотистом вечернем платье, – но ни одна из них не повернула головы в ее сторону.