Мир пауков (№4) - Коллегия

Доггинз пожал плечами.

– Не вижу, почему.

– Может, ты объяснишь нам, что у тебя на уме? – сказал раздраженно Корбин.

– Да, с удовольствием. – Доггинз чуть подался вперед, опершись руками о гладь стола. – Вы требуете, чтобы я рассуждал, как реалист. Очень хорошо, буду реалистом. Вы ломаете голову, как бы исхитриться повернуть стрелки вспять; хотите восстановить все так, как было неделю назад. А я хочу сказать, что такое невозможно. Пауки не собираются ни забывать, ни прощать. Они, понятно, готовы будут пойти на примирение, им война нужна не больше нашего. Но это будет фальшивый мир. Зная теперь, что мы опасны, они не успокоятся, прежде чем нас либо истребят, либо поработят. Они просто будут ждать подходящего момента, чтоб напасть. И такую возможность мы им предоставим сразу же, как только уничтожим жнецы. Едва мы это сделаем, как станем безоружны.

Глорфин лишь покачал головой.

– У них гораздо больший резон напасть на нас, если мы не уничтожим жнецы.

– Резон, говоришь? – Доггинз саркастически усмехнулся. – Может быть. Но они вряд ли осмелятся.

Вид у Глорфина был попросту ошарашенный.

– Ты предлагаешь, чтобы мы оставались врагами?

Доггинз сверкнул на него раздраженно.

– Позволь-ка мне досконально разъяснить, что именно я предполагаю. – Он сделал паузу дольше обычного. – Пауки относятся к жукам как к ровне. Думаю, настало время заявить им, что и нас надо воспринимать таким же образом.

– Это невозможно! – дернулся Пибус. – Ты ждешь, что они освободят всех своих рабов и слуг?

Теперь Доггинз посмотрел на него без иронии.

– Этого им делать не придется. Их слуги вполне довольны тем, что имеют. Но ни для тебя, ни для меня не секрет, что происходит следом за тем, как их отсылают в «великий счастливый край». Так ведь?

– Ну… Мало ли какие слухи распускают, – хмыкнул Пибус.

– Понятно. Ты прикрываешься мыслью, что все это слухи. Хотя тебе известно ничуть не хуже, чем мне, какова правда.

Вид у Пибуса был несчастный. Совершенно очевидно, что мысли у него и без того смешались, а убежденность Доггинза лишь усугубляла болезненную неуверенность. Тут Доггинз сказал успокаивающе:

– Давайте не будем зацикливаться на этом. Я говорю не о слугах пауков, я говорю о нас с вами. Вы начали пункт за пунктом нарушать Договор, будучи еще пяти лет от роду. Вы все грамотны, в подвалах у вас припрятаны книги. Что противоречит Договору. Вам разве не хотелось бы, чтоб ваши дети обучались грамоте открыто, в нормальной школе, а не исподтишка?

– Мне кажется, ты усугубляешь, – огрызнулся Глорфин. – Какая разница, где именно мы обучаемся грамоте, если все равно ею овладеваем? Неужели нам настолько нужны такие лампы, когда к нашим услугам сколько угодно масляных светильников? У нас и так уже свободы, сколько нам надо.

– Сколько тебе надо, – безжалостно уточнил Доггинз.

– Да, сколько мне надо. И сколько надо моей семье. Почему нам не оставить все как есть?

– Согласен, – улыбнулся Доггинз примирительно. – И мне бы хотелось оставить все как есть; вернее, как и было. Но теперь этого уже не вернешь. Все изменилось, и деваться некуда, – он понизил голос и постучал по столу кончиком пальца. – Послушайте меня. Пауки сейчас поневоле пойдут на уступки лишь с тем, чтобы снова заключить мир. Мы их уничтожили десятки, может, сотни. (Глорфин болезненно сморщился). По их закону нас всех полагается схватить и казнить, с женами и детьми впридачу. Но даже и того будет мало: в их законе заложено, что одна паучья жизнь стоит сотни человеческих. Если они пойдут на примирение, им на все это придется закрыть глаза. Так почему нам не использовать возможность и не заставить их изменить Договор о примирении?

Насупила тишина. Доггинз не сводил с собравшихся глаз, закрепляя достигнутое преимущество. Тут Глорфин поглядел на Найла.

– Я бы хотел выслушать мнение нашего гостя.

От неожиданности Найл растерялся. Он вопросительно поглядел на Доггинза, а затем со смешком понял, что Доггинз, как и остальные, начинают воспринимать его как негласного лидера.

– Не знаю, будет ли от моего мнения какая-нибудь польза для вас, – промолвил он. – Большую часть жизни я прожил в каменной норе, скрываясь от пауков. Они убили моего отца и угнали в неволю семью. Единственное, чего я хочу, это видеть свержение власти пауков…

Ему хотелось добавить: «Чтобы люди опять могли стать хозяевами Земли», но почувствовал, что это шокирует собравшихся.

– Да, я это понимаю, – сказал Глорфин, обращаясь почему-то к Доггинзу.

– Как раз то, чего хотелось бы и тебе.

Доггинз тщательно подумал, прежде чем ответить.

– В идеале, да. У меня душа никогда к ним не лежала. Но я знаю, что это вряд ли осуществимо. Поэтому предлагаю разве что изменить Договор о примирении.

Глорфин оглядел коллегию.

– Кто еще придерживается такого же мнения?

Милон и Уллик подняли руки; к удивлению, поднял руку и Симеон, до этого слушавший дискуссию с непроницаемым видом.

– Кто против? – спросил Глорфин. Руки подняли все остальные.

– Трое против семнадцати, – подытожил Глорфин. Посмотрел на Догтинза.

– Увы, прошу прощения. Твое выступление было превосходным. Но у большинства членов коллегии свое мнение. Теперь нам остается определиться, какие принять меры.

Кое-кто из членов коллегии начал уже вставать, отодвигая стулья.

– Я прошу вас, минуту, – повысил голос Догтинз. Все приутихли. – У меня есть предложение, которое могло бы решить дилемму. – Он опять сделал многозначительную паузу. (Найл обратил внимание: Доггинз – прирожденный оратор). – Вы хотите упросить пауков, чтобы они забыли о происшедшем. Мне кажется это невозможным. Во всяком случае, я забывать не желаю. Как и Найл, я считаю, что люди должны быть свободны. Если мы пойдем паукам на уступки, я, пожалуй, не смогу здесь остаться. Наверное, лучшим выходом будет, если я уйду.

– Уйдешь? – Глорфин, видно, не поверил своим ушам.

– Совершенно верно. Оставлю город и уйду куда-нибудь. Я слышал, за морем есть много необжитых мест, где можно жить, не опасаясь вторжения пауков. С собой я готов взять любого, кто пожелает отправиться со мной. – Он с дружеской улыбкой подмигнул Милону и Уллику.

– И жнецы вы тоже взяли бы с собой?

– Разумеется. Нам бы они, конечно, пригодились для защиты.

Коллегия хранила молчание, усваивая эту внезапно высказанную мысль. Было заметно что, по мере того, как она оседает в умах, до собравшихся начинает доходить, что это просто идеальный выход из положения. Как бы они ни пытались скрыть своей радости (а ну как Доггинз переиграет себе на пользу!), глаза все выдавали. Если Доггинз в самом деле уйдет, не будет и препятствия для примирения с пауками.

– Ты желаешь, чтобы мы рассматривали это как конкретное предложение? – осторожно спросил Глорфин.

– Да, желаю, – кивнул Доггинз. Глорфин встал.

– В таком случае, пока у собравшихся не возникло вопросов, а у меня – возможности посовещаться с Хозяином, дискуссию предлагаю прекратить. – Все слушали, не перебивая. – Итак, объявляю собрание закрытым. – Он улыбнулся Доггинзу с искренней признательностью. – Спасибо за такую откровенность с нами.

Когда расходились, несколько членов совета задержались возле Доггинза попрощаться; было видно, что они расстаются с ним навсегда, и жалостливые их вздохи – сплошное притворство. Найл смотрел на них с ехидцей: заметно, что и Доггинз ждет, не дождется, когда, наконец, от них отделается.

Остались только Милон, Уллик и Симеон. Пока Догтинз провожал членов коллегии к дверям, Найл почувствовал, что они озабоченно прикидывают, как же им теперь быть: непросто взять и оставить город, в котором прошла вся жизнь.

Втайне они надеялись, что отыщется какое-нибудь иное решение.

– Может, перейдем куда-нибудь, где поудобнее, – предложил, возвратившись, Доггинз.

В комнате, где Найлу доводилось обедать, Лукреция и еще две женщины чесали лен. При появлении мужчин они без слов поднялись и вышли.

Доггинз занял место в кресле.

– Симеон, ты за весь вечер не проронил ни слова.

Лекарь скупо улыбнулся. Жесткое лицо пошло морщинами, словно кора дуба.

– Ты прекрасно обошелся и без меня.

– Мне непонятно, как тебе это удалось, – удивленно воскликнул Милон. – Они же определились с решением уже заранее, перед коллегией. Пибус должен был настоять, чтобы ты уничтожил оружие, после чего тебя собирались выдать паукам.

Доггинз передернул плечами.

– Все они поголовно болваны и трусы.

– Ты не совсем прав, Билдо, – с легкой укоризной заметил Симеон. – У них действительно были причины для беспокойства. Подумай, как все могло обернуться, не отыщи вы жнецы. Вас бы умертвили, а наш город обложили бы кольцом и взяли измором.

– Ты думаешь, мне это не ясно, – рассудительно произнес Доггинз. – Я как представлю, что могло стрястись, так у меня просто волосы дыбом! Но все сложилось по-иному, а эти дураки в коллегии ничего не видят. Они не могут понять, что пути назад нет.

Симеон кивнул.

– Вот почему я и решил присоединиться к тебе. Но при всем при этом главная проблема остается у нас нерешенной: куда мы направимся?

– Прежде чем начнем это обсуждать, – сказал Доггинз, – у меня есть нечто, о чем вам всем необходимо знать.

В этот момент отворилась дверь, вошли двое ребятишек с подносами и поставили их на стол. На одном была еда, на другом – большой керамический кувшин с пятью кубками, также керамическими. Когда Доггинз накренил кувшин, Найл с удовлетворением отметил: тот наполнен тем самым прозрачно-золотистым напитком, что пил он на ладье. Но, едва пригубив, ощутил внезапно острую грусть: вспомнилось об Одине. Внезапно Найл почувствовал, что стал старше на целые годы.

– Так ты это всерьез насчет похода в другие земли?

Доггинз, грызущий жареную фазанью ножку, кивнул.

– Если понадобится. А может, и не понадобится.

У Уллика в глазах мелькнула надежда.

– А почему нет?

– Из-за кое-чего, про что я узнал перед самым заседанием, – повернувшись, он поглядел на Найла. – Скажи им.

Найл повторил, как ему удалось побывать в Белой башне, не скрыв и того, что с ним происходило, когда лежал в машине умиротворения. И когда рассказал, опять вдруг испытал странное ощущение, будто находится в двух местах одновременно: в той уютной комнате и в более прохладном, но вместе с тем и более волнующем реальном мире.

Он с ошеломляющей убедительностью ощутил, что люди большей частью живут в мире чувственных иллюзий, но умы у них способны проникать за их завесу в объективную реальность. Он так был поглощен своими ощущениями, что сам едва замечал, как рассказ действует на слушателей.

И лишь прервавшись ненадолго, чтобы смочить пересохшую глотку, обнаружил: говорит-то он уже с полчаса, а никто не прервал его ни единым возгласом.

Первым нарушил тишину Доггинз:

– Теперь вам понятно, почему я не желаю уходить? Мы не вправе допустить, чтобы все эти знания пропали без толку.

Симеон встрепенулся, будто очнувшись от сна.

– Мой отец в свое время рассказывая, что была пора, когда люди правили Землей, но я не верил – думал, все это сказки.

Найл посмотрел на него с любопытством.

– Почему? Город пауков свидетельствует, что люди когда-то были куда более могущественны, чем сейчас.

– Действительно. Но ведь и жуки с пауками, должно быть, тоже существовали в те времена. И мне с трудом верится, что они когда-то могли быть величиной с мой ноготь. Как натуралисту, такая мысль кажется мне абсурдной.

– Но комета Опик была радиоактивной…

– Насчет радиации – это понятно, – кивнул Симеон.

– Она могла вызвать отдельные отклонения, незначительные. Но чтобы породить целый мир гигантских насекомых…

– Тогда как ты это объяснишь?

– Не все ли равно, как объяснять! – нетерпеливо перебил Догтинз. – Восьмилапые существуют, и нам нужно решать, что с ними делать.

– Можно сказать? – подал голос Милон.

– Безусловно.

– Как я понимаю, основная цель у нас сейчас – беспрепятственно пробраться в башню? – Доггинз кивнул.

– Ну, тогда у нас, понятно, выбора нет. Придется выгонять пауков из города.

– Как? – коротко спросил Доггинз.

– Есть разные пути, но самым верным будет пустить в ход жнецы.

В голосе Милона звучало мрачное вожделение; он, очевидно, лелеял надежду отомстить за погибших товарищей.

– Несомненно, со жнецами мы бы за полчаса скосили весь город, – сказал Доггинз. – Но вместе с тем порешили бы и множество людей.

Наступила тишина, замечание пришлось в точку.

Уллик:

– А если мы, допустим, порушим ту его часть, что возле башни? В том районе людей обитает как раз немного.

– Как бы вы ни поступили, – вмешался Симеон, – вам все равно пришлось бы лишить жизни множество людей. Пауки погнали бы их на вас, пойди вы на город приступом.

– А если мы попытаемся склонить тех людей на свою сторону? – задумчиво спросил Милон. – У нас у всех среди них много знакомых. Если им втолковать, что мы пришли как освободители, они, безусловно, не пойдут на такую глупость: взять и расстаться с жизнью.

Найл покачал головой.

– Такое невозможно. Служительницы служат паукам верой и правдой, точно так же, как вы жукам. А остальные беспрекословно выполняют то, что ведено. Они никогда не нарушат приказа.

Наступила тишина. Наконец Найл сказал:

– В таком случае мы должны решить, что важнее: гибель нескольких человек или свержение пауков. – Симеон резко покачал головой; заметно было, насколько сильно он взволнован.

– Я думаю, существует еще один способ. – Все одновременно подняли на него глаза. – Уничтожить самого Смертоносца-Повелителя.

Доггинз нахмурился.

– А как быть с остальными? Нам же все равно придется вступать с ними в бой.

– Не обязательно. Ты ведь видел, что произошло, когда мы полоснули по ним из бластера. Чувствуя, что кто-то из их числа поражен, они впадают в панику. Они привыкли к положению хозяев. Уничтожить Смертоносца-Повелителя было бы все равно, что отсечь голову змее. Остальные оказались бы безвредны. Он видел, что его слова не особо убеждают. – Вот я вам сейчас объясню, почему именно так считаю. Когда я неделю назад прибыл в этот край, мне о пауках не было известно ничего помимо того, что говорил дед Джомар. Он рассказывал нам легенды о Бакене Мудром, Скапте Хитром, Айваре Сильном – о том, как они боролись с пауками. – По выражению лиц можно было понять, что эти имена они слышат впервые. – Дед также рассказывал историю о Великой Измене – как изменник принц Галлат отправился к Смертоносцу-Повелителю Хебу и предложил обучить его секретам человеческой души, если тот взамен поможет заполучить принцессу Туроол. Дед рассказывал, как узников приводили к пауку, а тот проникал им в мысли до тех пор, покуда не становились известны детали их жизни. После этого Хеб их поедал: ему казалось, что только так он сможет познать их без остатка.

Так вот, хоть я тогда мало что толком понимал, дед дал мне ключ к пониманию сути пауков. Понятно, что сожрать добычу – еще не значит ее познать. А у пауков любой инстинкт направлен именно на поедание. Всю свою жизнь они проводят, сидя в тенетах в ожидании пищи. Так вот, теперь смертоносцам больше не требуется заботиться о пропитании. Но они попрежнему проводят жизнь, сидя у себя в паутине. У пауков нет воображения, понимаете? Как раз этого я все никак не мог уяснить, пока впервые не столкнулся с пауком воочию – это был так называемый бойцовый паук. Я никак не мог уяснить, как такое существо – опасное – может быть разом и таким смышленым, и таким тупым. Затем мало-помалу стало вырисовываться. Помимо добывания пищи, у пауков никогда не было какой-либо цели. Потому-то у них никогда и не возникало потребности развивать воображение.

Вот почему жизнь пауков построена на бездумном подчинении. Они лишены дара воображения и лишь слепо выполняют приказы.

Симеон кивнул.

– Я часто замечал, что пауки не могут думать сами за себя.

– Это не потому, что не могут. Потому лишь, что у них попросту нет резона думать. Зачем? Запас еды не иссякает. Врагов бояться? Их нет. О чем им думать?

Доггинз с сомнением покачал головой.

– Они должны иметь способность соображать. Кто-то же организует жизнь в городе.

– Действительно. Смертоносцу-Повелителю думать приходится. Он – все равно что матка в муравейнике – отдает распоряжения, а остальным надлежит их выполнять.

Если же матка погибает, в муравейнике начинается хаос. Так что, стоит убить Смертоносца-Повелителя, с пауками произойдет то же самое.

Они переглянулись меж собой и посмотрели на Найла.

– Может статься, ты и прав, – произнес, в конце концов, Доггинз. Было ясно, что он все еще не свободен от сомнений.

Волнение отразилось и в глазах Милона.

– Я думаю, он прав.

– Но будем ли правы мы, если убьем Смертоносца-Повелителя? От коварства, в конце концов, не выигрывает никто. И покуда нет официального объявления войны, любая попытка уничтожить Смертоносца-Повелителя будет справедливо расцениваться как гнусное покушение.

– А когда Смертоносец-Повелитель попытался убить меня, это не было гнусным покушением?

Симеон, нахмурившись, глубоко вздохнул.

– Мне нечего возразить.

– Тогда почему за мной не оставляют права решать, как здесь поступить?

– Так ты собираешься действовать в одиночку?

– Если потребуется.

– Нет, так нельзя! – воскликнул Милон. – Мы поступим как трусы, отпустив Найла одного. Я, если на то пошло, попытаюсь ему помочь.

– И я, – сдержанно проронил Уллик.

– Давайте не будем сейчас спорить, – примирительно сказал Доггинз. – Решение ведь не обязательно принимать сегодня, так? – Он положил руку Милону на плечо. – Давайте чуть подождем и посмотрим, как все складывается.

– Если чутье меня не подводит, следующий ход будет за пауками. Мы можем позволить себе подождать.

Милон нехотя улыбнулся, уступая авторитету старшего, хотя было заметно, что такой исход его не устраивает. Доггинз крепко сжал его плечо:

– Не переживай, у тебя еще будет возможность поквитаться с раскоряками.

– Уж надеюсь.

Доггинз потянулся к кувшину и наполнил кубки по новой.

– Давайте-ка за это выпьем. – Все подняли кубки. – За свержение восьмилапых.

Найл, даром что поднес кубок ко рту, так и не пригубил. Аромат вина напоминал об Одине, и внезапная мысль, что память о ней теперь будет ассоциироваться с разрушением, заставила содрогнуться от неприятия.

В предрассветный час Найлу привиделся кошмар. Он брел один по паучьему городку. Стояла ночь, под покровом которой он пробирался к обиталищу Смертоносца-Повелителя, думая его убить.

Пересекая площадь перед черным зданием, он держал перед собой наготове жнец, но площадь была пуста, и караульных не было при выходе.

Дверь распахнулась от его пинка; пуста была и парадная. Держась спиной к стене, чтобы никто не накинулся сзади, он стал всходить по лестнице. Все было тихо. На третьем этаже он почувствовал под ногами мягкий ковер и обнаружил, что стоит лицом к обитой кожей двери, ведущей в покои Смертоносца-Повелителя. Он приблизился к ней осторожно, убежденный, что там непременно ждет засада. Прислушался, что там за дверью – ни звука. Тогда он пинком распахнул дверь и почти одновременно нажал на спуск. Уже совершив непоправимое, он вдруг с ужасом понял, что выстрелил в своего брата Вайга. Мучительная секунда, и тело брата истаяло в голубой туман. Раздался отчаянный плач: откуда-то из затенения выбежала мать. «Что ты наделал!» – выкрикнула она сквозь слезы.

Потрясенный, Найл очнулся. Сердце гулко стучало, сам весь в поту. Словно гора с плеч свалилась, когда понял, что это всего лишь сон. Откинул одеяло, стряхнув с себя бремя вины и смутного отчаяния. Вернулось самообладание; полегчало. Однако въевшееся в память сновидение попрежнему вызывало смятение и безотчетный страх. К чему бы это, сон о гибели брата?

В комнате стояла тишина. Длинные шторы, скрывающие стены от пола до самого потолка, задернуты. Но сквозь круглое окошко уже сочился блеклый предрассветный сумрак. Найл сидел лицом к окну, освобождая ум от мыслей и чувств, пока дыхание не восстановилось.

Затем намеренно сосредоточился, вызывая ту мерцающую точку в мозгу; на миг комнату наводнила странная тишина. Найл расслабился внезапно. Ощущение было такое, будто он спускался в безмятежное спокойствие, как в воду. И тут взгляд его упал на тень, проросшую меж ним и светлеющим небом. Тень проникла наискось через круглое окно, как ветка дерева. Найл безо всякой боязни – лишь с любопытством остановился на ней взглядом, пытаясь определить, что же это такое.

Оконная рама держалась на проходящей поперек проема оси, и само окно было слегка приоткрыто. Пока всматривался, рама неожиданно скрипнула, окно приоткрылось шире, и стало заметно, что похожая на ветку тень движется.

С легким замешательством Найл понял, что это какое-то крупное насекомое – быть может, гусеница, которая вползает через зазор приоткрывшегося окна, там, где пошире. Однако для гусеницы оно показалось чрезмерно длинным. Тут колышащееся движение показалось знакомым, и Найл догадался, что это тысяченожка или сороконожка.

В полной тишине послышалось, как туловище елозит по раме. Насекомое было таким длинным, что, когда хвост наконец полностью прозмеился через зазор, голова, судя по всему, находилась уже поблизости от пола. Еще секунда, и глухо стукнуло: насекомое отлепилось от шторины и упало на ковер.

Только теперь, когда оно исчезло из виду, Найл почувствовал опасность. Он, крадучись, протянул руку к тунике, лежащей возле постели на стуле. Под ней нащупал раздвижную трубку. Когда рука сжала холодный металл, он с удивлением ощутил в пальцах покалывание и тут же испугался, что тварь исчезнет под кроватью, вынудив начать поиски; тут чуть дернувшееся книзу одеяло дало понять, что сороконожка карабкается вверх. Он напряженно рассматривал ножки кровати, ожидая, когда тварь появится.

Что-то невесомое щекотнуло ногу; Найл понял, что насекомое забирается под одеяло.

Повинуясь безотчетному инстинкту, Найл мгновенно поджал под себя ноги и, сработав локтями, уселся на подушку. Затем, ориентируясь по движению одеяла, стал изо всех сил гвоздить по нему трубкой. Одеяло встало колом, тварь под ним билась в корчах. Найл, стиснув зубы, одной рукой удерживал змеевидное туловище, другой свирепо наносил удар за ударом. Не успевший полностью втянуться под одеяло, хвост взвился и зацепил голову Найла, но он не обратил внимания: яд сороконожки содержится, как и у паука, в размещенных за клыками железах. Чувствовалось, как туловище с каждым ударом мягчеет, становясь все податливей. Тем не менее, конвульсивно извивавшаяся тварь была удивительно сильной. Он продолжал неистово гвоздить, пока хвост не опал бессильно на пол.

Пододеяльник так пропитался кровью, что обе руки уже испачкались по локоть.

Несмотря на возбуждение, тело охватил холод, словно температура в комнате упала до нуля. Зубы клацали, когда он вылезал из постели на покрытый ковром пол.

Аккуратным движением, боясь перебудить весь дом, он раздвинул шторы; через отливающие голубизной стены засочился бледный утренний свет. Заведя трубку над головой, левой рукой Найл потянул на себя одеяло и тут же отпрыгнул назад: лежащее в луже крови туловище резко дернулось. Через секунду оно тяжело опало, и Найл понял, что движение было чисто рефлекторным.

Нажав на кнопку, он раздвинул трубку и осторожно ткнул издохшую тварь. Затем стянул на пол одеяло, сбитую простыню, и с помощью трубки поднял размозженное туловище над постелью. Держа на весу, разглядел. Серо-зеленая сороконожка, черные полосы вдоль боков. Туловище толщиной с лодыжку ребенка, около двух метров длиной.

По обеим его сторонам располагались ножки, напоминающие пухлые пальчики; длинные суставчатые антенны размозжены ударами. Именно от их щекочущего прикосновения Найл и насторожился. Крупные мутноватые капли яда, скатившись с клыков, упали на постель. Широко растворив окно, Найл сбросил сороконожку наружу, на клумбу.

Озноб прошел так же неожиданно, как и возник.

Юноша ощутил необычайную усталость – такую, что не будь сейчас постель насквозь мокрой от крови, повалился бы и заснул.

Пришлось вместо этого надевать тунику и совать ноги в сандалии. Затем Найл вышел в коридор. Он знал, что спальня Доггинза находится по соседству. Медленным движением повернул деревянный набалдашник дверной ручки и заглянул в комнату. Там стояла почти полная темнота, но, когда глаза привыкли к полумраку, ему стало видно, что Доггинз спит один. Подойдя, Найл осторожно потрогал его за плечо. Доггинз, вздрогнув, проснулся.

– У меня там небольшое происшествие, – тихо сказал Найл.

Доггинз без слов вылез из-под одеяла, натянул тунику и следом за, Найлом пошел в гостевую комнату, аккуратно и плотно прикрыв за собой дверь. Увидев намокшую от крови постель, он ошарашенно спросил: – Это еще что такое?

Найл подвел его к окну и молча указал на мертвую сороконожку, валявшуюся внизу среди цветков львиного зева. Вкратце рассказал о происшедшем.

– Надо поскорее от нее избавиться, пока все не проснулись, особенно дети, – заметил Доггинз. – Стягивай быстро простыни с постели…

Он вышел и возвратился через несколько минут со стопкой свежих простыней и покрывал. Те, что перепачканы были кровью, уже лежали на полу.

К счастью, на самом матраце осталось лишь небольшое пятнышко крови; вместе они перевернули его обратной стороной кверху. Затем Найл взялся перестилать постель, а Доггинз. прихватив испачканные простыни, кудато исчез. Вскоре он появился под окном с большими деревянными вилами, которыми уцепил дохлую сороконожку. Минут через десять мимо окна пронеслось косматое облако дыма; ясно, что он запалил где-то на задворках мусодержатель.

Когда Догтинз возвратился, Найл заканчивал счищать кровь с раздвижной трубки.

– При женщинах обо всем этом ни звука, – коротко предупредил Доггинз.

– Какой разговор! Кстати, а может, она заползла случайно?

– Нет. Это была посланница Смертоносца-Повелителя.

– Откуда ты знаешь?

– Охотничья сороконожка. Пауки разводят их для ловли кроликов в предгорьях. Их закладывают в норы, а они вытравляют зверьков наружу. Но это была самая крупная из всех, каких я только видел. Впредь перед сном закрывай-ка окно.

– Мне надо уходить из твоего дома. Из-за меня беда может приключиться с другими.

– Об этом перемолвимся позже. Ложись, отдыхай.

Однако усталость уже схлынула. Когда Доггинз ушел, Найл, перед тем как залезть в постель, нацепил на шею медальон. Мозг тотчас пронзил зигзаг боли, раскроив череп, будто тесаком, – да так, что Найл невольно зажмурился и прикрыл рукой глаза. Через несколько секунд боль переплавилась в тяжелое биение где-то в затылке. Найл устоял перед соблазном снять медальон и попытался открыто превозмочь боль, слившись с ней, словно она так же естественна, как удовольствие. Превозмогая, он сделал интересный вывод: медальон-то, оказывается, может усиливать сопротивляемость той самой боли, которую нагнетает. Она нарастает пропорционально сосредоточенности, но вместе с тем нарастает и способность ей сопротивляться. Теперь было понятно, что она является как бы следствием физического опустошения; нападение Смертоносца-Повелителя истощило энергоресурсы организма. Вместе с тем, борясь с собственной усталостью, Найл испытывал некое удовлетворение.

Когда он сконцентрировался, казалось, до предела, боль стала такой свирепой, что на лбу (это чувствовалось) проступили капельки пота, а внутри черепа словно кто орудовал молотом. Но даже и это не затмевало подспудного ощущения силы и возвышенной радости.

И тут, достигнув порога, боль вдруг сама собой превратилась в союзника, приумножив способность самоуглубляться. Найл сидел со стиснутыми кулаками, плотно зажмурясь, чтобы в глаза не проникал свет. Совершенно неожиданно для себя он пересилил боль. Любопытное ощущение: Найл выпрямился, скинув с плеч гнетущее бремя, словно зверь, поднявшийся вдруг на задние лапы. Еще одно судорожное усилие воли, и Найл уже стоит прямо, лишь чуть покачиваясь.

Открыв глаза, он огляделся вокруг. Комната была прежней и, вместе с тем, в каком-то смысле совершенно преобразившейся. Сосредоточенность Найла достигла глубины, какой он прежде никогда не испытывал. Все, на что ни падал взгляд, казалось настолько притягательным, что, наверное, можно смотреть часами, дивясь устройству и принципам действия.

Казалось очевидным, что каждый предмет в комнате таит в себе тысячи значений, которые обычно упускаются из внимания.

Никогда Найл не осознавал так отчетливо свою свободу. Он сознавал, что волен выбирать, в какое именно русло направить работу мысли: то ли припомнить прошлую жизнь, то ли подумать, как быть с пауками, или же настроиться на изучение этого странного, волнующего мира вокруг. Теперь совершенно отчетливо различалось, что человеческие чувства наглухо зашторены, но опять же во власти человека раскрывать и закрывать их по своему усмотрению.

Сфокусировав сознание, с тем чтобы впустить туда побольше света, Найл ощутил волнение, сравнимое с ровным дуновением морского ветра. Граница этого ощущения вскоре раздвинулась фактически до предела человеческого восприятия. Было видно, что ветви дерева за окном принимают ласку рассвета с блаженством сладко жмурящихся котят и что листья не просто шелестят, но и разговаривают на своем языке.

Когда рассвело окончательно, Найла заинтриговал любопытный фоновый звук, будто бы звон мириадов крохотных колокольчиков.

Найл подошел к окну, раскрыл его. И тут дошло, что это, собственно, и не звук, а некая вибрация, излучаемая под воздействием солнечного света цветками. Энергия изливалась наружу искристым, сыпучим фонтаном, мягким дождем искорки падали вниз, на землю. Зрелище попросту ошеломляло. Многие цветы еще пребывали в тени, потому отбрасывали лишь отдельные, разрозненные искорки энергии. Когда солнце отделилось от линии горизонта, клумба стала напоминать собой невысокий медленный фонтан.