419

Уилл Фергюсон

419

Алекс и Алистер – это вам

Ты умрешь за своего ребенка?

Лишь на этот вопрос надлежит ответить родителю; вопрос этот – исток всего. В насквозь пропеченных безлюдьях шипастых пустынь. В мангровых болотах и в горных лесах. На городских улицах и под снегопадом. Лишь на этот вопрос и нужно отвечать.

Отец мальчика, в теплой тине по колено, тянул рыболовные сети, плескавшие жизнью. Туман над зеленой водою. Солнце в лужах, забытых приливом.

Снега

1

Машина – падает во тьме.

Сальто и снова сальто, один сокрушительный хруст за другим. Стекло разлетается фонтаном, затем вновь оседает вакуум безмолвия. Машина замерла кверху брюхом, у подножия насыпи под мостом, привалившись к расщепленной стайке тополей. Прочертив тропу в снегу, оставив за собою взбитый перегной и мокрую палую листву.

В зимний стерильный воздух – вонь бензина и антифриза.

Закрепили тросы на кошках, сползли, перебирая ногами по стене, и мигалки пожарных и «скорых» омывали всю сцену красным и синим, и тени метались туда-сюда. В снегу – мириады созвездий. Стекло блистает огнями.

Добравшись наконец до подножия насыпи, спасатели совсем запыхались.

А в груде смятого железа – погнутая приборная доска, покореженный руль, стекло и – посреди всего – бывший человек. Седые волосы влажно облепили череп, свалялись в густой красной слякоти.

– Сэр? Вы меня слышите?

Губы его шевелились, жизнь уходила туда, куда уходят все жизни.

– Сэр!

Но не вытекло ни слова – лишь клокотание.

2

Двери скользят вбок, стеклянные панели расступаются, словно по велению волшебника, вскипает воздух Западной Африки, жар толкает ее назад в аэропорт. Она ладонью прикрывает глаза, медлит, мимо прет толпа.

Сетка за тротуаром сдерживает всякий сброд. Сброд и сородичей. Таксистов и заждавшихся дядюшек. Все кричат, очумело машут, светят рукописными табличками «ТАКСИ ДЛЯ ВАС» и «НА ОСТРОВ ЛАГОС». Она ищет на табличках свое имя. Давит джетлаг, ее мутит, икры сводит после самолета, ее гоняли по бурлящим стадным очередям, таможенники рылись в ее ручной клади, искали припрятанные сокровища и разочарованно швырялись перерытыми шмотками, духота аэропорта мешается с доменным жаром снаружи, но, невзирая на это – или, может, поэтому, – она, как ни странно, ликует. Невозмутимо взволнована.

Выступает пот – роса на стыке двух погодных фронтов. Ручейками течет по ключицам, обвисшие волосы влажнеют, влажные мокнут, жидкость собирается бисеринами на лбу. Где-то – ее имя. Им размахивают над толпой за сетчатой оградой. Она уже шагает, но за спиной курлычут:

– Мэм?

Она оборачивается – перед ней вооруженный офицер в накрахмаленном зеленом кителе. В полусферах панорамного зеркала черных очков она видит свое лицо.

– Мэм, будьте любезны. Пройдемте.

Он так это произносит – почти спрашивает. Почти, но не вполне.

– Мэм. Пройдемте со мной.

Она прижимает к себе сумку; другого багажа нет.

– Зачем?

– Полиция аэропорта, мэм. Инспектор хочет с вами побеседовать.

3

Отец мальчика негромко говорил на речном диалекте – правду он всегда говорил на этом языке.

– Вот о чем должны себя спросить мать и отец. Если ребенку так лучше, они готовы? Готовы за него умереть?

Вздыхают мангровые леса. Влажное дыхание, тихий плеск. Отец стоял в приливной грязи, тащил пляшущие ртутью сети, а мальчик замер на берегу с острогой наготове.

– Не забывай, – сказал отец, ради пущего эффекта переходя на английский – легко, будто сеть на острогу сменил. – Рыбу убивают быстро. Так добрее.

4

– Лора? Ты дома? Я… с отцом беда. Пожалуйста, возьми трубку.

Слышно, как она глотает слезы.

Лора сплюнула в раковину, метнулась к телефону.

– Мам?

Когда договорили, вылетела в коридор. Куртку натягивала, уже тыча в кнопку лифта.

Ночь кристаллизовалась снегом. Лора перешла пустую улицу, почти бегом спустилась с холма.

Бунгало ее детства – штукатурка на штукатурке, и все прикноплено на крутой улице. Полицейская машина стоит перед домом – новенький «кадиллак-эскалейд» Уоррена забаррикадировал подъезд. Неважно – Лоре парковать нечего.

В детстве ее брат Уоррен считал, что стеклышки, вмурованные в штукатурку, – на самом деле рубины; предлагал Лоре половину выручки, если она их выковыряет.

– По-моему, рубины красные, – сказала она.

– Не привередничай, – ответил он. – Они всякие бывают, как леденцы. Потому и дорогие такие.

В общем, Лора полдня выколупывала из стен зеленое стекло. Раскровянила пальцы, а потом они с Уорреном гордо заявились в лавку на углу, где мистер Ли за эти стекляшки дал им по леденцу на палочке – при условии, что они бросят добычу самоцветов из родительской штукатурки. Лора сочла, что инвестиции неплохо окупились; Уоррен не особо обрадовался. Всю дорогу до дома раздраженно бурчал, а Лора размахивала пустым пластмассовым ведерком и перекатывала леденец во рту. Спустя несколько недель нашла у Уоррена в комнате его леденец, по-прежнему в обертке. Когда Лоре выдали деньги на карманные расходы, брат попытался втюхать ей этот леденец за четвертак.

В родительской гостиной, обшитой деревом, – полицейский. Пистолет в кобуре, тусклые глаза. На подушках крючком связанные наволочки – они тут сто лет уже. Вязаное покрывало на спинке дивана (и наволочки, и покрывало – маминых рук дело). А над диваном на деревянных панелях – громоздкие картинные рамы (дело рук отца – и рамы, и панели). Картины маслом из торгового центра – дождливый Париж, солнечный Маттерхорн. Марсианские пейзажи тоже хорошо смотрелись бы, – родители в жизни не бывали ни в Париже, ни в Альпах. Отец теперь и не побывает.

Лору мать едва заметила – плыла не двигаясь, еще чуть-чуть – и улетит. Рядом Уоррен – мясистое лицо от злости перекошено, руки крепко обхватили живот. Уоррен очень грузный – а Лора ужасно худа. Семейные фотографии всегда смахивали на рекламу клиники нарушений питания.

Между тем жена Уоррена Эстелл пыталась – в основном безуспешно – загнать дочерей-близняшек в столовую, подальше от взрослых разговоров. Кривляки, похожи как две капли воды, вечные хиханьки и внезапные веские заявления. «Собаки не танцуют, но могут научиться». «Папа дурак!» «Сьюзи говорила, у нее собака танцует». Детсадовские байки и малолетние алогизмы. Эстелл одними губами сказала Лоре «привет» и исчезла за дверью.

«Зачем они привезли детей?»

Тусклоглазый полицейский встал, протянул Лоре руку. Вместо рукопожатия – визитка.

– Сержант Бризбуа. Я из Спецуправления транспорта.

На визитке: «Сержант Мэттью Бризбуа, СУТ». Хотелось обвести опечатку, дописать «Ь». Но нет, не опечатка. Кое-что похуже.

– Я занимаюсь ДТП. Буду курировать расследование. Мне очень жаль, что с вашим отцом так вышло.

«Ничего тебе не жаль. Если б не ДТП, ты б остался без работы».

– Благодарю вас.

– Блин, ты представляешь? – Уоррен развернулся к сестре, глаза воспаленные. – Батя с горы сиганул.

– Уоррен, – сказала мать. – Окороти язык, пожалуйста.

– Судя по всему, ваш отец попал на черный лед, – сказал полицейский. – Его не видно. Промахнулся мимо моста на улице Огден, к западу от 50-й. Там промзона, ехал он быстро. Очень быстро. – «Как будто убегал», – хотел прибавить Бризбуа, но воздержался, спросил о другом: – Куда он ехал в такой час?

– На работу, – сказала мама. – Он был сторожем на сортировочной.

– Он учителем был, – сказал Уоррен.

– На пенсии, – ответила мама. – Мы оба учителя. Генри по труду, я по домоводству. Генри… Он дома задыхался. Пошел ночным сторожем подрабатывать.

– А форма у него была?

Она кивнула.

– Я спросил, потому что формы на нем не было. На нем был… – Бризбуа глянул в блокнот, – свитер. Брюки. Мокасины. При аварии мокасины слетели. Он хранил форму на работе?

– Наверное, – сказала мама – голос как из другой вселенной. – Я просто не понимаю, что он делал на Огден. Он всегда через тропу Черноногих ездил.

Бризбуа записал.

– Ваш муж в машине пристегивался? Обычно?

– О да. Он в этом смысле был очень аккуратный.

Лорина мать мяла салфетку, будто четки перебирала.

– Миссис Кёртис, ваш муж несколько недель назад звонил в полицию – говорил, кто-то через дорогу следит за домом.

– А, это. Оказалось, ерунда. Генри допоздна не ложился – померещилось, что кто-то слоняется под фонарем. Приехала полиция, но… У вас наверняка есть рапорт.

Полицейский кивнул:

– Рапорт есть. Я просто хочу удостовериться, что…

Лорин брат склонился к нему, ощетинился:

– Вы почему спрашиваете? Это что за хренотень?

– Пытаюсь разобраться, что случилось и почему.

– Почему? Я знаю почему. Потому что в этом блядском городе никогда, блядь, улицы не чистят после этих, блядь, снегопадов. Вот почему. Ждут, когда этот блядский чинук все за них сделает. Уроды. Снег трамбуется, мы тут месяцами по колдобинам скачем. Ну правильно – зачем платить снегоуборщикам, если можно тепленького ветерка подождать, – он прилетит с гор, и все само растает. А ничего, блядь, не тает! – Голос от горя срывался. – Вы вообще в курсе, сколько я за недвижимость налогов плачу? А?

– Окороти язык, Уоррен!

– Сэр, я понимаю, что вы расстроены. Но мне нужно…

– Хуеву тучу денег! И что взамен? Батя… Его этот город прикончил. Я плачу налоги, их поднимают каждый год, как по часам прямо. И что? Хотите арестовать кого-нибудь? Блядского мэра своего арестуйте.

Когда Лора наконец заговорила, голос ее был так тих, что полицейский чуть не прослушал:

– А сказали, какой свитер?

Бризбуа перевел взгляд на нее:

– Что?

– Свитер – они сказали, какой свитер? Зеленый? Зеленый кардиган?

– Э-э… – Он полистал блокнот. – Нет, кажется, синий. С узором.

– Каким узором?

– Точно не скажу. На фотографиях будет видно, а сам свитер судмедэксперты заберут. Почему вы спрашиваете?

– Я… просто так. Это не очень важно. Уже.

За окном неслышно зашептал фён – потек с далеких горных склонов, пополз вдоль подножий. На улице Огден растают отпечатки покрышек в слежавшемся снегу – сначала слякоть, затем топкая водица. Следы ДТП постепенно исчезнут – кроме одной четкой резиновой полосы на асфальте, долгого юза, другой след, что ведет к ограждению у моста. Этот останется надолго.

Тебя спрошу —

Кто нонче мугу?[1]

5

К приезду Бризбуа группа реконструкции уже сворачивалась. Установили разметку для аэросъемки; в свете прожекторов дыхание светилось зимними радугами.

Бризбуа начал с констеблей из группы:

– Колин. Грег.

Констебль постарше, Колин, поднял голову, улыбнулся:

– Сержант Бризбуа. Как мило, что вы нас навестили.

Никогда не называли его Мэттью. Больше толком никаких поклонов его чину.

Бризбуа приехал по вызову.

– Пейджер в куртке. Куртка в гардеробе.

– В каком гардеробе?

– У меня было свидание с искусством. Пришлось в машине переодеваться. Надеюсь, тебе легче.

Хорошо бы на этом и закончить. Хрен там.

– Ты что, не мог из кинотеатра сбежать? Показал бы жетон, вернули бы деньги.

– Не с таким искусством.

Грег, констебль помоложе, засмеялся:

– Только не говори, что в стрип-баре козлом скакал, пока мы тут морозимся.

– И не с таким.

Сержант Мэттью Бризбуа ходил на «Лебединое озеро» – ежегодная постановка городской балетной труппы, и билет его жены лежал на соседнем сиденье. Бризбуа вздохнул:

– Ладно, покончим с этим. Я был на балете. Мы с женой купили абонемент. Жена купила. На двоих. В общем, билеты были, не хотелось профукать.

– На балете? Типа «Петрушка»?

– Нет, не «Петрушка».

– Петрушка? – переспросил Грег. – У меня девка одна была – с ней как-то вышла такая петрушка…

– Ха, – сказал Колин, – а какая петрушка у меня как-то раз вышла с женой… – Он глянул на стаканчик в руке Бризбуа – над стаканчиком вился пар. – Но за кофейком к «Тиму» успел забежать. Мы следователи, мы такие вещи подмечаем.

– Нам, я так понимаю, тоже принес? – спросил Грег.

– Нес. По дороге уронил. – Бризбуа глотнул кофе – громко и с расчетливым удовольствием. – Ну, – сказал он, – что тут у нас?

– «Понтиак-олдсмобиль». Съехал с горки, потом с дороги, вон там. На лед, похоже, угодил. На мост не вырулил, вылетел на насыпь. Кувырнулся раза два, может, три.

– «Олдсмобиль»? – переспросил Бризбуа. – Это ж гора железа. Их даже не выпускают больше. Сколько уже – лет десять минимум. Итак… Мужчина. Пожилой. Чей-то дедуля. Да?

Колин кивнул:

– Умер на месте. До сих пор там. Непонятно, как его выковыривать.

– Пристегнут?

– Не-а.

– Номера проверили?

– Ага. На машину ничего. Даже за превышение скорости.

– А на водителя? – спросил Бризбуа. – Через ПБД прогнали? – То есть через центральную полицейскую базу данных. Любое столкновение с полицией – задержанный, свидетель, фигурант в любом рапорте, от домашней ссоры до жалоб на шум, – и имя водителя мигом всплывет.

– Почти ничего. Пару недель назад подал заяву – кто-то у дома ошивался среди ночи. Оказалось, кустик.

Типичная стариковская жалоба. «Ребятки, а ну брысь с моего газона!»

Сеялся снег, призрачные хлопья таяли от прикосновения. В беззвучной пульсации полицейской мигалки Бризбуа со старшим констеблем отошли туда, где машина спорхнула с дороги. Следы покрышек – с асфальта в утрамбованный снег, затем в пустоту.

На мосту выставили пожарную машину, свет фар утыкался в перевернутый автомобиль, пьяно привалившийся к тополям под насыпью. Вот здесь он ткнулся в землю носом, перевернулся, покатился кувырком. Это вам не боевик, где с эдаким киношным шиком машины взмывают с замаскированных пандусов, нередко загодя лишившись моторов. В жизни у машин тяжеленные капоты, и, слетев с дороги, они падают – камнем. «Олдсмобиль», говорите? Все равно что на танке с обрыва скакнуть.

На месте приземления – влажный черный синяк на снегу, разметанный осколочный мусор.

– Дай спрошу, – сказал Бризбуа. – Отсюда, где автомобиль ушел с насыпи, дотуда, где он упал, от старта до посадки, так сказать. Больше, чем длина автомобиля, так?

– Ага.

Оба понимали, что это значит: все четыре колеса не соприкасались с землей. Машина воспарила.

Бризбуа посмотрел туда, где изгибалась дорога:

– Там пристойную скорость не наберешь. Торможение было?

– Не здесь – здесь она уже полетела. Но там подальше кое-что – ты бы глянул. Странное что-то.

Они зашагали к патрульной машине – она подмигивала, перегородив дорогу на вершине холма.

– Как прибыли, сразу увидели, – сказал Колин.

А на асфальте, уже помеченный нумерованными маркерами, – второй след покрышек.

Бризбуа присел на корточки, провел по нему лучом фонарика:

– Ничего себе юз.

Колин кивнул:

– Возьмем счетчик, вычислим коэффициент сцепления, рассчитаем скорость. Но навскидку скажу, что тут ехали быстро и тормозили жестко.

Бризбуа оглянулся на мост:

– Так. И что? Водитель тот же?

– Может быть. Но следы не складываются.

И впрямь. Следы с насыпи, мимо ограждения, – под одним углом, следы выше по холму – под другим.

– А если он затормозил на полпути, ему бы тем более скорости не хватило взлететь.

Бризбуа провел лучом по следу:

– Этот кто-то здесь остановился.

За юзом – легкая грязевая пороша. Снегоочистительный эффект тормозящей покрышки – она плюется гравием и грязью вперед. А вот когда машина сначала резко тормозит, а потом катит дальше по собственному мусору…

– Отпечатки покрышек есть?

– Есть. И неплохие. Грег уже зафиксировал, снимки тоже получишь. Четкие, хоть и бледные. Но вот тут начинается странное. Там дальше, – Колин двинул лучом по асфальту, – видишь?

Следы резко сворачивали влево.

– Водитель развернулся.

– Это ж как ему баранку выкручивать пришлось, – сказал Колин.

– То есть что, – сказал Бризбуа. – Второй водитель несется с холма, видит, как первая машина слетает с насыпи, дает по тормозам, резко разворачивается. Вторая машина преследовала первую? Или развернулась, чтобы помощь позвать?

– Может быть.

– Кто сообщил?

– Со склада, вон там. – Колин указал за холм, к далекой цепочке складов в лужах света под снегопадом. – Дальнобойщики поздно разгружались.

– Видели?

– Слышали. Их там опрашивают. Хотя вряд ли выйдет толк. Темно было, а они далеко.

Бризбуа поглядел на след юза, на след второй машины. Первый водитель: заснул, или выпил, или, может, сердце прихватило, уходит с дороги, мимо ограждения, ныряет с насыпи. Второй водитель: видит это, бьет по тормозам, останавливается, разворачивается… и уезжает. Почему? Запаниковал? Может, этот второй тоже был пьян. Или за рулем без прав, не хотел в полицию звонить. Или тут что-то другое происходит?

Прибыл эвакуатор. Бризбуа расслышал, как он бибикает, пятясь. Когда пожарники достанут тело, эвакуатор перевезет покореженную машину в отдел реконструкции, а там проверят, в порядке ли тормоза, начнут сокращать список версий, вычеркивать варианты.

Он допил кофе.

– Ну, народ, заканчивайте. Померьте следы, рассчитайте скорость – ни в чем себе не отказывайте. Поеду родственников оповещу. Адрес есть?

Грег ухмыльнулся:

– Был. По дороге уронил.

– Ну, значит, сам гляну, – устало улыбнулся Бризбуа. И затем, уже уходя: – А внизу грязевые следы проверили? У моста, где машина с дороги ушла?

– Ну да.

– И?

– Все чуднее и чуднее.

6

Вентилятор взбалтывал сырость в воздухе, по коже разбегались мурашки. Волосы, еще мокрые после краткой вылазки наружу, завивались нечаянными кудряшками и липли к коже.

Паспорт ее – у инспектора.

Инспектор Рибаду («Зовите Дэвидом, пожалуйста», – сказал он, указав на стул) листал пустые страницы, будто сказку читал. Может, что и прочел.

Над столом на стене – государственный девиз: «Единство, вера, мир и прогресс».

– И всех трех у нас недостача, – пошутил он, перехватив ее взгляд.

– Четырех, – пробормотала она. Ничего не могла с собой поделать: видишь несообразность – исправь. Четыре ведь, а не три.

Он оглянулся, уставился на девиз, будто впервые видит.

– О нет, мэм. Недостача только трех. Это Нигерия. Веры у нас тут полным-полно.

Он обнаружил в паспорте искомый штемпель и приложенные к нему страницы на скрепке.

– Приглашение из нигерийского консульства. Очень хорошо, отлично. Простая формальность, разумеется, мы всегда рады гостям. Я часто говорю: зачем приглашать? В Нигерии так принято – если гость придет хоть среди ночи, ты обязан его впустить.

Он улыбнулся. Проступили желваки.

Она сидела напротив, сжимая сумку и кипу медицинских документов.

– У меня есть обратный билет и все прививки. – Она толкнула бумаги по столу. После уколов левая рука до сих пор болела.

Инспектор засмеялся – точнее, тихонько хмыкнул:

– Это пусть ваша страна побеспокоится, когда вернетесь. – Встал, обошел стол, приблизился – она было решила, что все. Не угадала. Он глядел на ее сумку. – Извиняйте. Позволите?

Она сглотнула.

– Конечно.

Он вынимал предмет за предметом, выкладывал на стол. Когда добрался до бортового журнала «Вёрджин», у нее перехватило горло. Повезло – этот номер он уже видел. Глянул мельком.

– Блестящая статья о французских винодельнях, м-да?

Отложил журнал на стол, к мятым тряпкам и несессеру.

Оглядел эту выставку.

– И все?

– Я на два дня. Улетаю в воскресенье. В письме все есть. – Она уже объясняла в консульстве: выиграла билет куда угодно, всю жизнь мечтала об Африке. Заполнила все бумаги, уплатила все пошлины, получила приглашение, таможенно-иммиграционная служба проставила все печати.

Инспектор Рибаду улыбнулся:

– Туристка, м-да?

Она кивнула.

– Заповедник Янкари, наверное? Буйволы и бабуины? Может, улыбнется удача – увидите льва, очень редко. Это Западная Африка, мэм. У нас тут не как везде, сафари с крупным зверем нет. Но немножко львов осталось, м-да. И гиены. Смешно сказать, мэм. Туристы переживают из-за львов, а в этом мире надо бояться гиен. Они охотятся стаями, гиены. А львы прайдами. Мне нравится, – сказал он. – Прайд – все равно что братство. А у гиен какое братство? Обращали внимание?

– Не обращала.

– Горячие источники Викки. Тоже в Янкари. Очень красиво. Наверное, поедете в Викки?

– Надеюсь.

– А не выйдет. Янкари – очень удаленно. Времени мало, слишком далеко. Странно, мэм, что вы приехали, а не знаете. Столько времени у вас – повезет, если выберетесь из Лагоса.

«Повезет, если выберетесь из Лагоса». Это что, угроза? Она сунула руку в карман юбки. Под рукой пачка найр – в крайнем случае спасет, но на взятку, пожалуй, не хватит. В подкладку вшит кармашек, в кармашке тщательно сложенная купюра – сто американских долларов. Международная валюта. «Коррупция в аэропорту Мурталы Мухаммеда в Лагосе взята под контроль. Ни при каких обстоятельствах не предлагайте взятки сотрудникам аэропорта». Об этом ей твердили все турагенты, но инспектор разве не взятку вымогает? Откуп. Она вытащила купюру, спрятала в ладони.

– Жалость какая, – сказал инспектор. – Виза на месяц, а вы всего на два дня. Мужа нет?

– Мужа нет.

– Тогда… кто вас содержит? У вас есть отец, м-да?

– Я сама себя содержу.

– Понимаю. Кем работаете, мэм?

– Я литературный редактор. Работаю с текстами. Грамматика. Проверка фактов. Указатели. В таком духе.

– Понимаю. Журналистка? Пишете очередную статью о Разбитом Сердце Африки?

– Я не по работе. Я туристка.

– Но вы в журнале работаете? – Он взял журнал из самолета. – Может, притворяетесь туристкой, чтобы въехать без журналистских документов? Визу не оформлять.

– Нет! – сказала она. Слишком поспешно. – Нет, не в журнале.

Он заметил эту ее резкость, но вспышку паники с бортовым журналом не связал. Отложил рассеянно.

– В газете?

– Книги главным образом. Биографии. Это все… вообще ничто.

– Как же ничто, если что-то? Вы, по-моему, скромничаете, мэм. У всех свои истории, м-да? Свои секреты. Иногда маленькая деталь – а самая важная. – Он снова оглядел ее пожитки на столе – тампоны и футболки, носки клубками. – Нет фотоаппарата, – сказал он.

– Что?

– Нет фотоаппарата. Турист без фотоаппарата. Как такое вижу, сразу… тревожусь.

– Мобильник, – сказала она. – Я снимаю на мобильник.

– Столько ехали до Африки, чтобы снимать телефоном?

– Я думала… думала купить фотоаппарат, когда до гостиницы доберусь.

Он снова глянул в иммиграционную анкету.

– А, ну да. «Амбассадор», в Икедже. Очень близко. Из аэропорта видно. Шикарные апартаменты. Наверняка есть магазины, купите фотоаппарат, сможете… – он задумался, подыскивая слово, – обессмертить свое пребывание в Лагосе. – Улыбка его смягчилась, он принялся складывать ее вещи в сумку, и первым журнал – плоско, на самое дно.

Не заметил.

Не взрывчатку, не наркотики, не деньги в нычке. Гораздо взрывоопаснее. А он не заметил.

Пока он застегивал молнию, она украдкой сунула сто долларов в кармашек юбки.

– Прошу вас, мэм. Приятно провести время.

– Спасибо. Обязательно. – Она подхватила свой багаж, медицинские справки запихала в карман сумки, заторопилась.

– Мэм?

– Да?

– И последнее. Скажите, вы слыхали о нашей нигерийской беде? О четыре-девятнадцать?

7

Так говорил отец, уходя. Так сказал отец Лоры, когда они виделись в последний раз. «Тебя я люблю».

Почему он так сказал?

«Тебя я люблю». Сколько лет она не слышала такой конструкции.

Миссис Кёртис протянула сержанту Бризбуа очередную чашку чая. Сказала:

– Трудно вам, наверное, каждый день с такими вещами сталкиваться. Простите.

Лорина мать извиняется перед полицейским за смерть своего мужа.

«Жену подозреваем?»

«Жену всегда подозреваем».

Близнецы пытались просочиться назад из столовой. Уоррен вернулся из кухни с сырными шариками. Он кипел, к чему вообще был склонен. А Лора? Лора раз за разом проигрывала в голове на веки вечные последние слова отца: «Тебя я люблю».

Бризбуа спросил, принимал ли Лорин отец лекарства, в ответ услышал: нет, даже ибупрофен не пил. Теперь сержанта интересовали явные нестыковки в отцовском маршруте.

– Миссис Кёртис, – Хелен, можно так? – в подобных ситуациях мы обычно подробно расписываем последние сутки. – На кофейном столике лежала карта города. – Ваш муж работал на восточной сортировочной, на тропе Черноногих, правильно?

Мать кивнула.

– Но происшествие случилось на Огден. Насколько я понимаю, он ехал не в ту сторону. Почему? Что-то забыл, развернулся, поехал домой? Как думаете?

– Может быть. Не знаю.

Вмешался Уоррен:

– Вам не кажется, что ей вполне достаточно на сегодня?

– Разумеется, – сказал сержант Бризбуа. Допил чай, встал и, уже застегивая куртку, спросил как бы мимоходом: – Хелен, у вашего мужа не было причин опасаться за свою жизнь, вы не знаете?

Уоррен фыркнул:

– У бати? Ерунда какая.

Мать глянула на полицейского, удивленно склонила голову:

– Почему вы спрашиваете?

– Нипочему. Но… Он ехал с такой скоростью – слишком гнал. Судмедэксперт проведет вскрытие – в подобных делах всегда проводят. Проверят кровь на алкоголь, посмотрят, нет ли рубцов на сердце, кровоизлияния в мозг. Может, ваш муж просто-напросто уснул за рулем. Вы сказали, у него в последнее время по ночам были проблемы. Бессонница?

Мать кивнула.

– Среди ночи молоко в микроволновке грел, я часто слышала. Иначе не мог заснуть. – Перевела взгляд на кресло Генри и снова уплыла в свой мир между мирами.

– Может, в том и дело, – сказал Бризбуа, натягивая фуражку. – Усталость водителя. Просто, понимаете… есть такая вещь, называется «грязевые следы». Они остаются внутри отпечатков покрышек. Когда автомобиль едет с большой скоростью, а потом его поворачивает против импульса движения, даже если не применялись тормоза, возникает напряжение. Это видно: машина едет в одну сторону, колеса повернуты в другую. В следах покрышек там, где машина ушла с дороги, мы обнаружили очень четкие грязевые следы. Если человек засыпает за рулем, а потом вдруг просыпается и выворачивает руль, такие следы останутся. Но тогда ваш муж пытался бы свернуть обратно, на дорогу; следы уводили бы его к мосту. А тут наоборот. От моста, к насыпи.

Бризбуа запустил в них этими данными, как глубинной бомбой, и теперь внимательно наблюдал за реакцией. Мать, похоже, совсем запуталась. Сын жевал сырные шарики и хмурился. Дочь и не вздрогнула – кажется, почти не дышала.

– Ну, значит, батя растерялся, – раздраженно сказал Уоррен. Облизал пальцы, заляпанные оранжевым. – Свернул не туда. Вы к чему клоните?

– Мы нашли второй отпечаток покрышек. Позади, выше по дороге, на спуске с холма. Кончается задолго до моста.

Уоррен склонился ближе:

– Вы считаете, его кто-то согнал с дороги?

– Вполне возможно.

– Я так и знал! Быть такого не могло, чтоб батя так мчался! Он всегда трясся над правилами. И травмы такие, это же… – И он умолк.

Лора повернулась к брату:

– Ты видел папу? Видел…

– Кто-то же должен был. И уж явно, блин, не мама. – Он сверкнул глазами. – А тебя где носило? Мне аж из Спрингбэнка переться пришлось. А тебе, черт бы тебя побрал, всего-то по холму пешком спуститься.

Она работала допоздна и включила голосовую почту – отец завел привычку, когда не спалось, звонить среди ночи. У нее сроки поджимали, она не подходила к телефону, а сообщения он не оставил. Щелчки одни. Лишь чистя зубы, она нажала «Прослушать» и услышала голос – не отцовский, а мамин: «Лора, возьми трубку… пожалуйста».

Лорин отец – лежит в болезненной зелени флуоресцентных ламп.

– Ты ездил? – спросила она. – Видел папу?

Уоррен не ответил, не желал смотреть на нее, глаз не отводил от полицейского, не моргал, ни дюйма земли не сдавал печали, предпочел, как обычно, злость.

И в этот миг испарились прошедшие годы – улетели, как перышки в битве подушками, и вот он перед ней, ее старший брат. Совсем большой брат. Уоррен Кёртис – меряет взглядом злых девчонок, заставляет их извиняться перед его младшей сестрой. Уоррен – сматывается на кровавый ужастик в кино, тащит с собой Лору, сжимает ей локоть, в ключевые моменты шепчет: «Не смотри, ну-ка, отвернись!»

Лора попыталась поймать его взгляд. Одними губами сложить «спасибо», как его жена сложила «привет», но он не желал смотреть, не мог.

«Если посмотрит – заплачет, – подумала она. – А этого нельзя. Он так не может. Стоит начать – и конца не будет».

– То есть вот в чем дело? – спросил Уоррен полицейского. – Какие-то уёбки поехали кататься, для забавы согнали старика с холма. Найдите их, не то я сам их найду.

– Окороти язык, – попеняла мать, вновь вернувшись к общей беседе.

Уоррен и ухом не повел.

– Черт возьми, сержант. Я смотрел «Место преступления»[2]. Вы что, не можете проверить эти покрышки по базе данных какой-нибудь, найти этих мудаков?

– Следы покрышек – не отпечатки пальцев, – сказал Бризбуа. – Они постоянно меняются. Это же резина, она мягкая. Через неделю, даже завтра следы были бы другие. Покрышка напоролась на камень, кусок резины отлетел, появилась трещина – все, след поменялся. При этом да, мы можем найти следы, соответствующие некой покрышке. Но центрального каталога покрышек не бывает. Нельзя найти автомобиль только по следам.

Лора повернулась к панорамному окну, увидела отражение гостиной. Брат, мать. Полицейский, Лора. А отца больше нет.

Язык. Скрывает и обнажает равно.

«Тебя я люблю». Почему он так сказал?

8

Дымка над зеленой водою. Дети – ждут. Когда мужчины закончат, позовут малышню. Те сползут со своими ведерками, соберут рыбешку, которую пропустили старшие. Позовут уже скоро; мужчины бродят в приливной волне, согнувшись в три погибели, тянут сети.

Лагуна изливалась в мангровые ручьи, ручьи – в канал, канал – в залив. А залив куда? Кто его знает. В море, в небо? В то, что между ними?

– Мы живем в мокром неводе, попались накрепко, как сомы и креветки. – Так на диалекте Дельты выражался отец мальчика – по своему обыкновению, повсюду находя закономерности.

Небо налилось предвкушением дождя.

С травянистого взгорка над лагуной мальчик глядел, как в грязно-зеленых водах внизу снуют мужчины. За его спиной на тропинке гуськом выстроились другие дети.

– Нам еще не пора, – сказал им мальчик – он был назначен вожаком. – Подождем возле пушки.

9

Лора вышла на холод. Сержант Бризбуа пытался поймать ее взгляд, говорил негромко, и каждый слог превращался в пар.

– Вы как? Справитесь?

Она оглянулась на многоэтажки, закладками торчавшие среди деревьев. «Справлюсь ли я?» А мы справимся? Это еще вопрос.

Лора хотела остаться, но мать отказалась. Брат предложил забрать маму к себе в пригород, чтоб не сидела одна, но и на это она сказала «нет».

– Хочу сегодня побыть здесь, – сказала она, и голос ее был совсем тих – скорее загадала, чем прошептала.

«Хочу сегодня остаться здесь – вдруг он позвонит».

Когда они уходили, она сидела в кухне за столом, ждала мужа, который не вернется, сколько ни жди.

– Справлюсь, – сказала Лора. – Справимся.

– Тяжело, – сказал Бризбуа. – Потерять близкого.

Она повернулась, посмотрела ему в глаза:

– Знаете, что еще тяжелее? Потерять бывшего близкого. Того, с кем давным-давно не близок. – («Все, что умерло с нами, все, что не было сказано».) – Он был хороший отец.

Полицейский кивнул:

– Не сомневаюсь. Я за несколько лет потерял обоих родителей. Тяжко. Подвезти вас куда-нибудь?

– Мне вверх по холму, дойду пешком. – Она указала на две многоэтажки. – Второй дом, слева. Третье окно в верхнем углу. Это я.

– Вас кто-то ждет. – Это был скорее вопрос.

– Лампочка. – И затем, со смешком, который издох, не успела она его вытолкнуть: – Даже кошки нет.

– Если хотите, забирайте моего кота, – сказал он. Слишком поспешно. – Правда, забирайте. Это ужас, а не кот. Мы с ним враги заклятые, а не хозяин с животным. Если хотите кота, прямо сегодня и завезу.

Она снова попыталась рассмеяться:

– Нет уж, спасибо. Вероятнее всего, он не выживет.

Бризбуа глянул на нее. «Это она почему так сказала?»

– Ну, – сказал он, – если передумаете, у вас есть моя визитка. И если что-нибудь вспомнится, что угодно. Про отца. Про что угодно. Позвоните мне.

«Не позвоню».

– Позвоню.

Она зашагала по холму, обернулась.

– Когда мы с ним виделись в последний раз, – сказала она, – он был… расстроен.

Бризбуа шагнул ближе.

– Расстроен?

– Печален.

– Печален? Или расстроен?

– И то и это.

Она попрощалась и зашагала дальше, легкими заглатывая холод. Снег – сыплется, заполняет световые конусы под фонарями, такой мелкий, что под ногами будто песок.

Лора жила в торговом центре. Это она так шутила. Не шутила. Лифты выплевывали жильцов прямо в ТЦ «Северный». Да, кто-то промахнулся по кнопке на клавиатуре – одну букву не угадали, читать полагается «Скверный». Всякий раз, проходя мимо указателей, Лора сдерживала порыв исправить букву маркером. Торговый центр с жилой пристройкой или жилой дом с торговой. Архитектурная зебра – черное на белом или белое на черном? Жилое на нежилом или наоборот?

Вроде бы замечательно, если ровно под тобой торговый центр. Там все необходимое: «Сейфуэй» на одном конце, «Сирз» на другом, спортзал «Всемирное здоровье», книжный «Коулз», шоколадная лавочка «Лора Секорд» (в честь нее назвали Лору, говорил папа), парикмахерский салон «Магикатс», ресторанный дворик, аптека. В доме есть бассейн, поликлиника, а еще контора автострахования и регистрационное бюро, на случай если Лоре понадобится зарегистрировать автомобиль, хоть ей и не надо. Она на онлайновом аукционе продала свое парковочное место – это покрыло ежемесячные взносы во «Всемирном здоровье», где она с предсказуемостью метронома через день ходила по беговым дорожкам и ездила на неподвижных велосипедах.

Работала она в Сети, всей дороги в офис – четыре шага от кухоньки до ниши с письменным столом, и, когда погода портилась, что с ней случалось нередко, выходить наружу Лоре не требовалось. Вообще. Дни ускользали, даже когда погода была хороша. Как-то раз прошлой весной она сообразила, что не была на улице три недели, и в электронной налоговой декларации в графе «Занятость» написала: «Отшельница». Какой-то безликий бухгалтер вернул декларацию, даже не хихикнув.

Девять этажей, две башни, без балкона. Она вошла в квартиру и кинула ключи в аквариум – рыба давно покинула свое обиталище. Поддержание жизни в созданиях земных Лоре не давалось. Папоротники у нее разве что не кашляли и не хрипели, а покупая рыбку (трепетного крохотного петушка), она словно очередную жертву выбирала, как Перст Смерти какой. Одно время подумывала завести кошку, но это ведь негуманно – посадить тварь под замок, да еще так высоко. Ну и ладно. У Лоры такой анамнез, что кошка, наверное, по дороге из зоомагазина заболела бы какой-нибудь кошачьей лейкемией и сдохла на выходе из лифта.

Лора ткнулась лбом в окно гостиной, легким туманом подышала на стекло, поглядела, как туман постепенно рассеивается. В доме напротив застряли Скалистые горы – темные вершины на ночном небе. «Видишь, я тоже падаю». Ее отец на коньках, падает. Снова и снова.

Она потому и выбрала эту квартиру, что балкона нет, легко избежать тревожных соблазнов головокружения. Пока искала, видела просторное жилье, две спальни, дом высоко над рекой. Но перегнулась через балконные перила и подумала, сколько протянет, прежде чем перелезет и шагнет. Сколько протянет, не задавая себе вопроса «какая разница?». И сколько пройдет времени, прежде чем ее исчезновение заметят? Друзья и коллеги, уж какие за ней числятся, мелкой россыпью разбросаны по стране; они просто решат, что она оффлайн. Но, уже задавая себе вопрос, Лора знала ответ: «Папа. Он заметит, что меня нет». Он первым забьет тревогу. Если ее тело унесет река, он организует поисковую партию. Найдет ее Уоррен, но на поиски всех поведет отец.

А если б она не упала? Если бы уплыла… прочь?

Окна у Лоры глядели не на горы, а на центр – на муравейник из стали и песчаника, на бумажный силуэт горизонта, на город, что извечно стирал и переписывал сам себя. Холодный город, дышит па`ром. Город гендиректоров и инвестиций, офисов нефтяных компаний, прячущихся за стеклянными завесами.

Она умела набросать график колебаний цен на нефть, просто глядя из окна спальни на вращение подъемных кранов. Когда баррель падал ниже некой магической отметки, краны замедлялись. Потом застывали. А когда цена повышалась, краны просыпались снова, принимались крутиться. Быстрее и быстрее.

Сердце Нового Запада. Вот как называли этот город. Если смотреть отсюда, он и впрямь бился сердцем, как в кино рапидом – дорожное движение пульсировало в аортах проспектов.

Внизу по соседству, в переулке среди других переулков, к себе домой, на второй этаж двухэтажки прибыл Мэттью Бризбуа. Отряхнул снег с сапог, повесил фуражку на колышек, куртку на вешалку, снял зажим с галстука, включил телевизор (звук заранее выключен), чтоб не было одиноко. Застыл. Оглядел комнату. Что увидел? Стены – пустые. Кухонный стол, он же обеденный, он же письменный, он же сортировочный, для почты, ноутбук открыт, гора бумаг, рядом коробка хлопьев «Самое оно». На полке аккуратно выстроились фотографии в рамочках. Камин никогда не включали, в углу с прошлого лета стоят коробки.

Он ведь следователь – как трактовать эту картину? Одинокий мужчина, за сорок, разведен, судя по всему, и озабочен употреблением клетчатки. Принюхайся – почуешь одеколон и «Уиндекс». Но котом и не пахнет.

Он и сам не понял, зачем соврал Лоре. Может, втирался в доверие; понимал же, что эта авария – не просто пожилой человек на льду. Но это задним числом. Если б Лора согласилась, он бы заехал в приют, выбрал кота, был бы у него предлог подобраться ближе. Но она не попросила, а он не поехал.

Он поглядел на две многоэтажки на гребне холма. «Второй дом, слева. Третье окно в верхнем углу. Это я». Завтра позвонит в страховую, узнает, кто бенефициарий у недавно почившего Генри Кёртиса. Они скажут; всегда говорят. Наизнанку вывернутся, лишь бы не платить.

Он долго стоял и глядел на горящее угловое окно. Глядел, пока не погасло.

Ты вообще понимаешь, кто мы?

мы Мафия! Мы НАЙДЕМ и убьем! тебя

10

Сырые леса толпились на обочине. Промокшая тяжелая листва хлопала по крышам, когда машины выгрызали себе место в потоке. Цистерна не справлялась с собственным весом, сопротивлялась инерции; водитель и механик чувствовали, как топливо толкает их вперед, ехали будто по стиральной доске – крошится асфальт, стекла опущены, улыбки до ушей.

Джо цеплялся за баранку, точно за спасательный круг в открытом море. Орал во всю глотку, перекрикивал рев мотора.

– Мечтать не вредно! – вопил он. – Вперед!

Что их остановит? Да ничто.

Разве что… Он сбавил скорость.

– Впереди КПП.

– Полиция?

– Солдаты.

11

«Тебя я люблю». Вот что Лора помнила: повозки выворачивают из-за угла, кучера в трепещущих шелковых рубашках орут во все горло, взлетают стетсоны, всадники в галопе, комья грязи из-под копыт, пронзительные крики комментатора теряются в этом гвалте.

А потом… одна лошадь спотыкается, разлетаются повозки, задрав колеса, и люди взмывают в воздух, и друг на друга валятся лошади. Лорин отец закрывает ей глаза ладонью.

Несчастный случай – видела? Или привиделось?

Воспоминания о луна-парке. Карусельный мир световой круговерти и гелиевых шаров, бежавших в ночное небо. Лора в ковбойской шляпе с пластмассовым свистком на ремешке, ее отец в ковбойском прикиде с ног до головы, что в данном случае подразумевает слишком тесный жилет, слишком большую шляпу, новые ковбойские сапоги и никакого свистка. Бродить по луна-парку – все равно что по пинболу в замедленной съемке. Звонили колокольцы, рикошетило. Вращались колеса обозрения, вертелись центрифуги. Звякали силомеры, в будке угадывали, сколько ты весишь. Мороженые бананы и чизкейк во фритюре. Проулки под фонарями, грохот молочных канистр. «Брось мяч, получи приз! Каждому по силам!»

Уоррен где-то пропадал с друзьями, мать не любила толпы – развлекать Лору выпадало отцу.

Только она была мала для взрослых аттракционов, а он великоват для малышовых, так что вечерами напролет она каталась на «Танцах у божьей коровки» или «Экспрессе пяденицы» (американских горках с одним-единственным кругом и одной-единственной кочкой), а отец махал, когда она проезжала мимо.

Пока стояли за мини-пончиками – влажными, теплыми, с корицей, кульминация каждой поездки в луна-парк «Табун», – Лора пошла вперед, вдоль очереди, а отец остался. Она вдумчиво изучила меню на доске, после продолжительных размышлений выбрала «Большой пакет», побежала обратно, и тут ей что-то попалось под ноги. Двадцать долларов.

Примчалась к отцу, задыхаясь:

– Гляди!

Восторг ее, впрочем, оказался краток.

– Миленькая, – сказал он, – это не наше, нельзя это брать.

И они пошли вдоль очереди и всех спрашивали, не терял ли кто двадцатку. Один за другим все отвечали «нет», а потом они наткнулись на толпу ухмыльчивых подростков.

– Ага, – сказал один. – Моя.

Уходя, Лора слышала, как подростки смеялись.

– Это не их, – сказала она, совсем надувшись.

– Возможно, – сказал отец. – Но точно не наша.

И она потерялась где-то в бреши между «возможно» и «точно» – остаток вечера псу под хвост. Шагая с отцом по луна-парку, разобиженная рука в его руке, мимо киосков «орел или решка» и призов за «дартс», Лора про себя вела учет всему, что могла бы купить на утраченную двадцатку:

• снежный шар с конным полицейским

• бандану со стразовым приветствием «Салют, чувак!»

• веер открыток для бабули

• розовое облако сахарной ваты

• светящийся в темноте блокнот, на обложке провозглашающий «Табун» «величайшим шоу на земле»

• медвежонка в старческих очочках а-ля Румпельштильцхен

• пластмассового ковбоя-копилку

• билет на «Всевидящего оракула»

• кучу блестящих резинок для волос, блеска для губ и светящихся браслетов

По сторонам уплывали возможности, а Лора все выглядывала ухмыльчивых парней, выхвативших двадцатку у отца. Так и не увидела, да оно и к лучшему. Что бы она сделала? Выследила их, как Нэнси Дрю? С упреком наставила палец на вожака?

Но Лора, кажется, так и не простила отца. В глубине души – не простила, а это самое главное.

12

В небе, вдали – артерия молнии.

Грозы без дождя.

Ветра без воды.

Она проснулась, а когда села, с нее посыпалась пыль, и голос, что странствовал вместе с нею, вновь встрепенулся, вновь прошептал: «Вставай. Иди дальше. Не останавливайся».

13

На улице Огден остались три следа, надо разбираться: след перевернутого автомобиля под насыпью; след автомобиля, который снесло с дороги, по утрамбованному снегу – явно того же «олдсмобиля», который внизу, однако это еще нужно подтвердить; и след машины, которая дала по тормозам и остановилась, развернулась, уехала вверх по холму, и покрышки прокатились по собственному мусорному кильватеру. Эта машина направлялась к ограждению, но затормозила.

Сержант Бризбуа сидел за столом над фотографиями с места происшествия и разглядывал заляпанный свитер жертвы – «А они сказали, какой свитер?» – и тут на стол легла папка.

– Совпали, – сказала констебль, молодая балаболка из отдела реконструкции.

– Которые?

– Все.

– Все?

Она кивнула:

– Все следы – одной машины, «олдсмобиля» жертвы.

Бризбуа выпрямился.

– Но след же не сплошной. Тот, что выше, и тот, что ниже, – тот, что ушел на насыпь, – они же под разными углами.

– И тем не менее покрышки одни. Одна машина, одна четверка колес.

И с тихим этим откровением она его покинула. Жертву не сталкивали с дороги и не преследовали. Во всяком случае, не извне.

Бризбуа припомнил, как один полицейский – Колин, кажется, – сказал, на месте исследуя траекторию: «Мимо ограждения на пару дюймов промахнулся».

– Неудачно вышло, – сказал Бризбуа.

– Неудачно вышло, – сказал констебль, – или удачно целились.

14

Лорин отец надел тот же свитер, что и всегда, с геометрическими оленями, уже несколько пообтрепавшимися, будто страдают от какой-то лесной чесотки. У отца этот свитер много лет – Лора еще с детства помнила.

Тогда они с отцом виделись в последний раз, только Лора этого не знала.

– А где зеленый кардиган? – спросила она. – Я же тебе кардиган на Рождество подарила.

– А, кардиган? У меня.

– Ты его не носишь.

– Я ношу. Я просто… – Он надевал оленей, отправляясь к Лоре, потому что помнил, как ей нравился этот свитер в детстве, как она сочиняла оленям имена, хотя все они на одно лицо. – Я думал, тебе этот нравится.

– Мне нравится, но он ведь поношенный уже.

И – вот это было ужасно. Он стянул свитер.

– Пап, да ладно тебе.

– Нормально. – И стоял перед ней в одной рубашке, а свитер комом в руке. – Ну, что у нас на обед?

Они застряли посреди ТЦ «Северный». Лора спустилась на лифте, встретила отца перед шоколадной лавкой «Лора Секорд».

– В ее честь, – засмеялась она. – Помнишь?

– Что? – Он, видимо, думал о другом.

– Лора Секорд. Героиня на коробке[3]. Ты говорил, меня назвали в ее честь. И что ты, когда ухаживал, добился мамы коробкой «Ассорти Лоры Секорд».

– Хм-м? Нет. Не в честь Секорд. В честь двоюродной бабки Иды, по матери. Лора Ида. Не в честь шоколада – это просто байка.

– Да, пап, я понимаю. Я же просто… Ну, ты что предпочитаешь? Китайскую? Греческую?

Они пришли в ресторанный дворик.

– Итальянскую? – спросила она. – Или тайскую? Может, мексиканскую?

– Я даже не знаю. А ты что посоветуешь?

– Греки у меня были вчера, – сказала она. – И Эдо меня как-то не возбуждает. Что у нас есть? «Тако Белл», «Вок Манчу», «Сеульский экспресс». Может, туда? Там корейская.

– Она же острая. Я острое не очень.

– Я знаю, но там ничего. Даже кимчи мягкое.

И они нашли столик, пообедали овощным рагу и мягким кимчи. Вот только разговор их был странен и нескладен. Отец отвлекался, потом внезапно сосредоточивался, хотя и не всегда на теме беседы.

– С тобой все будет нормально, – сказал он ни с того ни с сего. – Мать за тебя переживает, но с тобой все будет нормально.

– Мама переживает? Почему переживает?

– Считает, что ты мало в люди выходишь.

Лора рассмеялась:

– У матерей работа такая. Переживать.

– А я не переживаю, – сказал он. – В тебе сила течет, Лора. Вот у Уоррена этого никогда не было. Гибкости такой. У тебя она от матери – уж явно не от меня.

«Папа напрашивается на комплимент».

– Да ладно тебе, – сказала она. – В тебе сила о-го-го.

– Нет, – сказал он. – Во мне нету. Думал, есть, а нету. Вот ты – другое дело. Я всю жизнь тобой горжусь.

Когда она отправилась в университет, отец помог ей переехать, и они мчались по прерии в прокатном фургоне – Лора, заткнувшая уши музыкой из наушников, и отец, устремившийся к горизонту. Закаты на просторах. Посреди всего мерцает город.

– Винни, – сказал отец, когда они туда подобрались. – Это его так называют.

Первый год она жила в общежитии, и отец приехал в гости на Благодарение.

– Мать передает привет и тыквенный пирог, – сказал он. – Покупной, но тем не менее.

Мама подменяла преподавателя, ей было не до поездок, не говоря о стряпне. А отец приехал, и День благодарения они провели вместе. Он переночевал на диване в общей гостиной и назавтра отправился назад, по прерии, к другому горизонту.

Лора пыталась обороть эссе по философии, увязать абсолютистский морализм Иммануила Канта с чувствительной прозой поздних романтиков, с одной стороны, и платоновским мифом о пещере – с другой. Не эссе, а катавасия. Но когда отец уехал, она кое-что нашла: в открытой тетради, куда она выписала древний императив, с силой подчеркнутый для пущей важности, чтоб не забыть, – «Да восторжествует правосудие, хотя бы и рухнули небеса!»[4] – отец внизу дописал помельче: «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие».

Ее озадачила эта инверсия – небеса вместо правосудия, любовь вместо возмездия, прощение вместо расправы. Отец играл словами? Он никогда не играл словами. «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие». В ее воспоминаниях – один из редких моментов, когда отец ударялся в философию – если это, конечно, она, – и память осталась на все эти годы именно потому, что момент был необычен. Как будто в его, как Лора говорила, «папашиной манере» приоткрылась дверь в глубины.

Эссе она так и не дописала; поставили оценку «недоделано», с Лориной точки зрения – вердикт беспощаднее «неуда». По сей день воспоминание давит. «Недоделано».

По воскресеньям Лора звонила из общаги домой – порой напускала на себя бодрость, порой грустно хлюпала носом. Пространно беседовала с мамой о мелочах университетской жизни, о неприятных преподавателях и о тех, что ничего, о количестве домашних заданий, ежедневных провалах, маленьких победах. А с отцом все банально: любезности, Лорины уверения, что дела у нее хороши, что она вовсю трудится, усердно учится. Лорина мать выслушивала подробности, однако прощался с Лорой всегда отец.

– Поговори с отцом.

Напоследок он говорил: «Я люблю тебя». Так, объяснял он, «последнее слово перед сном будет – „люблю“».

Она дразнилась:

– Не «люблю». «Тебя».

– Меня?

– Тебя. Последнее слово – «тебя». Если хочешь закончить на «люблю», перефразируй.

И это стало их дежурной шуткой. Когда она звонила, отец напоследок говорил ей:

– Тебя я люблю.

Их общая шуточка все ее Годы в Отъезде, и Лора не слышала ее очень-очень давно. Где-то по ходу дела забылось. Но в тот день в ресторанном дворике, когда они попрощались и она уже уходила, он ее окликнул:

– Лора?

– Что, пап?

– Тебя я люблю.

Почему он так сказал?

15

Был один мальчик в университете. Не мальчик. Аспирант, преподавал у нее вводный курс английского. И ребенок был. Не ребенок. Тень, пятнышко на ультразвуке, а затем негодование.

– Я не могу быть отцом. Не могу. Не готов. Никогда не буду готов.

Да и неважно: Лора не смогла выносить ребенка, вся история давно списана в сноски к ее жизни. Никому не рассказывала. Даже отцу.

После университета пошла в «Арлекин» корректором на женские романы. Потом детективы в мягких обложках, потом комфортный мир внештатной литературной редактуры. Мемуары, биографии, справочники. Ее работа – следить за связностью, грамматикой, орфографией, пунктуацией, для каждой книги составлять таблицы стилей, предпочтительного написания и словоупотребления. Не возбуждает ни капли, но на жилье хватает (едва), хотя и не обходится без проблем – главным образом упрямых авторов.

Один особо трудный автор то и дело упорно заканчивал предложения… ничем. Ни точки, ни вопросительного знака, ни восклицательного, ни даже многоточия. Лора старательно вычитала текст, все поправила, добавила тут точку с запятой, там точку, а когда автор все прочел, на нее обрушился шквал гневных электронных писем. «Да как вы посмели!» – так обычно начинались эти письма. Лора пыталась ему объяснить, что всякому предложению необходим конец, однако автор не желал с этим мириться и отбивался с пылом, достойным лучшего применения. «Не все заканчивается! Разуйте глаза!» – писал он (с восклицательными знаками, что характерно). После весьма раздраженной переписки стало ясно, что проще смириться издателю. А потом рецензенты (неотвратимо) сетовали на дурную корректуру. «Полно опечаток», – писали они.

Все ли заканчивается?

Стихи порой завершаются ничем, пренебрежение правилами пунктуации – среди поэтической братии отчасти даже хороший тон. Но проза? Биография? Биография ее отца, до самого финала бессобытийная, – чем завершилась она? Воздетыми бровями восклицательного знака? Загогулиной вопроса без ответа? Окончательным итогом точки или запинками многоточия, ускользающего в пустоту страницы…

Еще Лора составляла указатели, а сейчас жонглировала несколькими биографиями – все известные фигуры, все женщины: спортсменка, солдат (посмертная) и певица, звезда кантри. Выделяла фамилии и имена собственные, вела счет Ключевым Событиям и Наградам, Присужденным. Для серии «Жизнь прожить». Указатели – хитрое дело. Что тут важно? Разумеется, фамилии. И города. Местоположения, конкретные (Нью-Йорк), но не обобщающие (кухня). Группировать ли первые работы объекта рассмотрения в рекламе и маркетинге? Или с подзаголовком «Работы, ранние»? Нужен ли отдельный пункт «Реклама»? Или можно обойтись ловким «см. „Маркетинг“»? (Ответ: нельзя.)

Не самое веселое занятие – индексировать чужие жизни.

– Что-то мне кажется, – как-то раз со вздохом сказала она отцу по телефону, – что самые важные аспекты жизни – ровно те, что в указателях не указываются.

В них не бывало пункта «воспоминания», или «сожаления», или даже «любовь», строчными. Сплошные «Образование (профессиональное)» или «Награды (см. тж. «Лучший дебютный женский альбом „Р-энд-Б и кантри“, соло»)». Указатели не проникали в суть. В них не было места надежде или страху. Или снам, возвратившимся. Улыбкам, припомненным. Гневу. Красоте. Даже задержавшимся образам, промелькам того, что запечатлелось. Двери. Окну. Отражению в стекле. Запаху дождя. Никогда ничего такого. Лишь список имен собственных и известных фамилий. И почему только одна жизнь? А где паутина чужих жизней, формирующих нас? Как быть с их указателями, с их мгновениями?

– По-моему, – сказал отец, – тебе надо поменьше пить эспрессо и чуток передохнуть.

Она рассмеялась, согласилась, на лифте спустилась к бассейну, поплавала. Плавала, пока глаза не зачесались.

А теперь опять сидит за столом, опять индексирует чужие жизни.

– Тебя я люблю.

Почему он так сказал?

16

В начале типичной рецептурной биографии бабушка и дедушка объекта прибывают из Англии/Ирландии/Германии/Советского Союза; затем описываются их скромные истоки – они лавочники/фермеры/шахтеры, которые «и вообразить не могли» (и так поступают все предки – живут себе и не воображают), что однажды их внук/дочь/сын вырастут и станут всемирно известными/общепризнанными/скандальными спортсменами/певцами/политиками/торговцами смертью.

В биографиях звезд все это, естественно, еще самодовольнее и начинается обычно с ключевой публичной сцены. «Я сидела в зале, со сцены прозвучало имя [главной соперницы] получившей премию за лучший женский дебютный альбом Р-энд-Б и кантри, соло; я глотала слезы и думала о том, что, если взаправду хочу вырасти как личность, мне придется с нуля создавать себя как певицу/женщину/торговку смертью». Но затем и они переходили к линейной хронологии. «Сначала произошло то, потом это».

Однако память человеческая – саламандра; шныряет туда-сюда, невозможным слаломщиком мечется по стенам и потолкам. Цветовая рябь, в один миг появляется и исчезает, оранжевая голова, за ней текучее синее тельце. Приснилось? Скорее воспоминание, чем сон.

Из человеческой памяти не рождается линейных историй. Воспоминания сминаются. Теснятся, свертываются. Не хронологически выстраиваются, а толпятся тематически. Предательство. Амбиции. Сожаление. Смятение.

Для начала, едва получив рукопись, Лора составляла временную шкалу – выудить противоречия, выстроить события как полагается. Но события, происходившие после гибели отца, ее редакторским талантам не поддавались. Тасовались, путались. Перекрещивались. Сливались: красное и синее составляло новые оттенки, странную мешанину.

Как Лора ни старалась, они не выстраивались линейно. Не дьявол в деталях – дьявол и есть детали. Организовать панихиду. Позвонить родственникам. Написать некролог. А от мамы толку чуть – совсем окаменела.

Где-то по ходу дела отец обратился в пепел.

Что до некролога…

– Ты же у нас журналистка, – сказал Уоррен, упорствующий в своих ошибках. (Сколько ни объясняй, кем она работает, он не желал понимать.)

– Я не пишу, я редактирую.

– Да неважно. Некролог напиши, ага?

Странный это жанр, некрологи. Жизнь суммирована и заряжена словом. Что выкинуть? Что оставить? Полное имя усопшего – само собой, за ним семафорными сигналами аббревиатуры – образование. Диплом. Награды. Преподавательский сертификат (промышленный дизайн), Атабаскский университет. Перечислить детей, упомянуть вдову/вдовца (если имеется). Адрес и время проведения панихиды. Пожертвования вместо цветов. Цветы вместо гостей. Цитата из кого-нибудь помудрее и посентиментальнее. «Всему свое время, и время всякой вещи…»[5] Некрологи не пишутся – они конструируются.

– Это что вообще значит? – Некролог, который сестра поместила в газете, Уоррена немало озадачил. – Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие?

– Папа так сказал – написал, очень давно.

Может, и не писал вовсе; может, это она сочинила. Но все равно послание. От отца.

Результаты вскрытия сержант Бризбуа доставил лично, из уважения сунув фуражку под мышку. Сам прочел, едва они поступили из судмедэкспертизы. Причина смерти: «Травма от удара тупым предметом». («Да что вы говорите».) О том, что на Огден наследил только «олдсмобиль», как и о том, что расследование углубляется, он не помянул.

– Алкоголя в крови не было, – сказал Бризбуа родным погибшего. – Никаких наркотиков, никаких признаков сердечного приступа. С сердцем у него все было в порядке.

А Лора услышала: «У него было доброе сердце». Услышала: «Он был хороший человек».

Когда умерла Лорина бабушка, по миру не пробежало и ряби: она не скончалась – испарилась. А со смертью отца все перемешалось, все криком кричало, требуя внимания, как Уорреновы близняшки. Лора занималась похоронами, Уоррен – деньгами, звонил в страховую, не желал ждать, одного за другим оскорблял менеджеров, поскольку платежи и процедуры представлялись ему «неприемлемыми».

Тут-то они и заподозрили неладное.

«Дополнительное покрытие по страховке ваш отец оформил совсем недавно. Оно не применимо».

Так сказали в страховой Лориному брату. («Мелкий шрифт читай, болван».) Как выяснилось, за неделю до аварии отец увеличил выплаты по страхованию жизни, премия – в два с лишним раза больше. Но увеличения премии требовалось ждать полгода.

Мать переехала к Уоррену в Спрингбэнк, наконец смирившись с тем, что отец а) не позвонит и не скажет, что все это ужасная галиматья, и б) никогда не вернется домой. (Даже на кремации она ждала, что он в любую минуту появится; лишь после панихиды, уже на поминках, за треугольными сэндвичами с яичным салатом она поняла, что овдовела.) Дом Уоррена стоял в тупике среди других тупиков, и мать, с собой захватившая самый минимум для одной ночевки, целыми днями ходила во фланелевой ночной рубашке. Лора забирала мамину почту, перетягивала резинкой, складывала у себя дома возле аквариума.

– Почта может и подождать, – говорила она маме.

Но почта ждать не могла.

Страхование жизни. Яичный салат. Последние уведомления. Вместо цветов. Границы событий размывались, события сливались, происходили одновременно – но независимо. А потом банкомат в торговом центре проглотил мамину кредитку, и все переменилось.

Уоррен повез мать к Лоре – хоть фланелевую ночнушку снимет. Высадил возле ТЦ «Северный», а мать зашла в банк снять денег – хотела повести Лору обедать. Совместный счет с мужем – мать ввела ПИН-код, но банкомат отказался выдать ей денег или хотя бы вернуть карту. Взял карту в заложники, только и сказал: «ОБРАТИТЕСЬ К КАССИРУ».

Но Лорина мать предпочла бежать. Боковым входом, мимо аптеки и турагентства, в вестибюль Лориного дома, в отчаянии вдавила кнопку звонка.

– Лора, это мама. Пожалуйста, спустись.

Они вместе вернулись в банк и позвали менеджера.

– Это какая-то ошибка, – сказала Лора, прибегнув к изъявительному, но отчетливо понимая, что сослагательное было бы уместнее.

Банковский клерк был пухл и молод – розовая кожа, умытая «Клерасилом», и слишком тугой узел галстука под набрякшей шеей. Он предъявил им банковскую выписку. Баланс – ($ 189 809,51).

– А что означают круглые скобки? – спросила Лора, хотя от подозрения уже подташнивало.

– Чего?

– Скобки, – сказала она. – Вокруг суммы. Объясните.

Клерк заморгал.

– Это значит, что баланс негативный. Вы что, не получали уведомления? – Повернулся к Лориной матери. – О неуплате? По жилищной ссуде?

– По какой ссуде?

– Жилищной. Это вроде ипотеки.

– Мы не должны по ипотеке, – сказала ее мать. – Мы все выплатили много лет назад.

– Вот именно, – сказал клерк. – И поэтому ваш муж смог получить ссуду. Точнее, кредитную линию, под недвижимость.

И бумаги им показал.

– Ваш муж, – сказал он, толкнув бумаги по столу.

«Ваш муж». Можно подумать, это что-то объясняло.

Лора пихнула бумаги к нему.

– Моя мать ничего не подписывала. Это мошенничество.

– Вашей матери и не надо было ничего подписывать. Дом на имя вашего отца.

– Но почему дом на имя…

Однако мать тронула ее за локоть, прервала.

– Мы купили дом, когда я еще в педагогическом училась, – сказала она. – В то время собственность часто бывала на имя мужа. Ничего особенного.

– Но это ведь и твой дом, – сказала Лора.

– Ну, вообще-то, – сказал банковский менеджер, – это наш дом. Неуплата по ссуде. – И затем: – Вам, наверное, понадобится адвокат.

Но у Лоры была идея получше.

– Я звоню брату, – сказала она – пригрозила, будто ей снова семь лет. – Вам, – сказала она, – не поздоровится.

И уселась за стол, возмущенно глядя на менеджера, прижав мобильный к уху. Но дни, когда брат ее защищал, давно прошли; Уоррен и рта не дал ей раскрыть. У него самого в страховой творилось черт знает что.

– Они замораживают батину выплату «до окончания расследования». Ты представляешь?

Лора отвернулась, зашептала:

– Уоррен, мы в банке. Приезжай срочно.

– Батя оформил дополнительное покрытие еще на пол-лимона всего за неделю до аварии. А теперь эти уроды не желают платить! Хорошо хоть за дом все выплачено.

Лора все пыталась вставить хоть словечко. Мать тем временем спросила менеджера:

– А наши сбережения?

17

В понедельник полицейские забрали компьютер Лориных родителей.

После банка мать позвонила сержанту Бризбуа – думала, он за них, и зря думала. Он ни за кого; его работа – превращать вопросительные знаки в точки, рассеивать противоречия, выманивать тайные смыслы из, казалось бы, невинного и якобы незначительного. И когда ему позвонила миссис Кёртис, в отчаянии рассказала, что кто-то украл у них все сбережения, сержант Бризбуа выполнял обязательства не перед ней, но перед повествованием в целом.

С одобрения миссис Кёртис банк передал полиции всю мужнину финансовую отчетность, а также список транзакций за последние полгода. На текущем счете почти без движения. А вот на сберегательном… Выдача за выдачей, порой сотни долларов, порой тысячи – деньги утекают, – а в финале бумажная лавина по ссуде под недвижимость. Следствие разрасталось – в нем уже возникли финансовые преступления, страховые мошенничества и, возможно, вымогательство.

«Так я остаюсь? На связи с семьей?»

«Как договорились. Позвони Ллойду в госпрокуратуру, поспрашивай. Возьми стандартный ордер на дом и судебный приказ на жесткий диск».

«Вдова же сотрудничает».

«Все равно ордера получи. Видали мы, как эти сладкие старушки пугаются – и прощай сотрудничество. Производишь обыск с согласия, а потом вдруг они на дыбы, бодайся с ними, и раз – у тебя подозреваемый от всего открещивается, арест отменяется из-за формальности, и все дело идет по перевалу».

«Понял. Прямо сейчас в прокуратуру и позвоню».

«Ну и нормально. Держи меня в курсе».

И таким образом, по указанию старшего инспектора, в понедельник, в 9:34 сержант Мэттью Бризбуа прибыл в дом Кёртисов в сопровождении участкового и двух ребят из техотдела.

Вскоре явился Уоррен – когда прибежала Лора, он уже разошелся.

«Как это он умудряется домчаться из пригорода быстрее, чем я по холму спущусь?»

– Ты не обязана отдавать им компьютер, – говорил Уоррен матери. – Это херня какая-то. – Он набил рот вяленой говядиной – словно кус табака жевал.

«Кто завтракает вяленой говядиной?» Бывали дни, когда Лора вообще забывала поесть, но у Уоррена таких проблем не водилось. Он вечно что-нибудь жевал.

Спецы из техотдела вынули жесткий диск, сунули в защитный кейс; Бризбуа сидел подле миссис Кёртис; та, прихлебывая чай, тихонько заговорила.

– Мэттью, – сказала она, и голос ее дрогнул, – это нам поможет выяснить, что случилось? Узнать, кто украл у нас деньги?

– Мы на это и надеемся, Хелен.

Она бы и сама компьютер отдала, даже без судебного приказа.

Пришла Лора, после бассейна еще пахла хлоркой. На Бризбуа не взглянула, спросила мать:

– Что они тут ищут?

– Детское порно и учебники для террористов, – фыркнул Уоррен. – Шоры, блядь, нацепили. Думают, батя был криминальный авторитет. А тот, кто столкнул его с дороги, бегает на свободе и хихикает.

«Жену подозреваем?»

«Жену всегда подозреваем».

«Но это она сделала?»

«Нет».

«А сын? Или дочь?»

Тусклоглазый полицейский поглядел на Лору, женщину из башенного окна.

«Сын? Нет. Дочь? Она какая-то… непонятно отстраненная».

– Ваш отец пересылал много денег за границу. Не знаете, зачем?

– Он никуда не ездил, – сказала Лора. – Откуда у него знакомые за границей?

– Мы собирались путешествовать. – Это мать ринулась защищать Генри. – На край света и обратно, твой отец всегда так говорил. За дом уплачено, у нас пенсии, сбережения кое-какие, пенсионные вклады. Хотели поездить, мир посмотреть. До деталей, конечно, не добрались… – Ее голос сошел на нет.

Лора поглядела, как полицейский записывает все это в блокнот.

– Как ваш кот? – спросила она.

– Какой кот?

18

Лорин отец – читает сказку на ночь. Уоррен книжки перерос, выкрутился и сбежал, у отца под мышкой примостилась одна Лора, он переворачивал страницы – неторопливо, со вкусом.

– «Рапунцель, Рапунцель, спусти златые косы!» – пропел он – так, по его представлениям, разговаривали принцы.

Лора посмотрела на отца:

– А почему она к нему сама не спустилась?

Отец посмотрел на Лору.

– Девушка, – сказала она. – Почему она не привязала волосы наверху к чему-нибудь и не слезла?

– Знаешь, – сказал он, – я об этом никогда и не думал. Пожалуй, ты права. Могла бы слезть, а на земле волосы отрезать.

– Они же опять отрастают?

– Еще как, – сказал отец.

– Так чего ж она тогда?

Он нахмурился, размышляя:

– Не знаю. Может, упасть боялась.

– Если б хорошо привязала, узел бы выдержал, даже если страшно. – И Лора скрестила руки на груди. – Тупость какая.

– Ну, это же не всамделишная история. Это сказка.

«Но даже сказкам нужен смысл», – подумала она.

Потом, в начальной школе, Лора сама напишет рассказ – о Рапунцель после побега, как та носится на воле стриженая.

Иногда Лора об этом вспоминала. О другой себе – интересно, что с ней сталось? Все происходит так постепенно. Мы сдаем дюйм за дюймом. Сдаемся, и в один прекрасный день чистим зубы, а на нас смотрит не Рапунцель, замышляющая побег, а отшельница.

Уоррен книжки перерос, выкрутился и сбежал, у отца под мышкой примостилась одна Лора.

19

– Погодите. – Это Лорина мать задержала Бризбуа, когда полицейские смотали остатки кабелей.

– Что такое?

– Одна вещь. Может, ерунда, но я вспомнила. Генри говорил, ему пришло письмо… из Африки. По ошибке, как бы не туда позвонили, только по электронной почте. Однажды упомянул, больше ни разу.

20

«Не зря говорят, что мы кудесники». Это алхимия, никакая не наука. Сотрудник техотдела это понимал – улавливал чистым инстинктом. Не только протокол им управлял – равно магия, опыт пополам с наитием. Он нащупывал тропу в глубины памяти.

Память – тюремная камера, но у полицейского имелся к ней волшебный ключ, и теперь оттуда призраками всплыли десятки файлов, стертых с жесткого диска. Письмо за письмом. Послеобразы. Цепочки следов в эфире.

Он сетями уловил тени, выволок на поверхность – и теперь улыбался.

ТЕМА: Срочный вопрос к мистеру Генри Кёртису. Прошу вас не пренебрегать!

ДАТА: 12 сентября, 23:42

Мои поздравления с тождествами! От всей души желаю вам доброго здоровья. Я пишу вам из Африки по поводу срочного делового предложения, и хотя это письмо может вызвать ваше удивление, умоляю вас прочесть внимательно, поскольку от вашего решения прямиком зависит будущее и дальнейшее существование счастья молодой женщины.

Сэр, я пишу вам по воле мисс Сандры, дочери д-ра Атта, покойного Директора и Председателя Комитета по Контрактам Нигерийской Национальной Нефтяной Корпорации. Как вам, возможно, известно, д-р Атта трагически погиб при крушении вертолета в дельте Нигера при весьма подозрительных обстоятельствах. Дядя мисс Сандры поклялся позаботиться о ней, однако тоже пал жертвой преступных элементов, поддерживаемых правительством. Ее дядя был исполнительным директором Агентства по Развитию Дельты Нигера, которое в тесном сотрудничестве с Национальной Нефтяной Комиссией приобретает «Бонни лайт» для дальнейшего экспорта на нефтеперегонные заводы ОПЕК и в другие места вдалеке.

Как легко представить, обладая такими отцом и дядей, мисс Сандра Божьей волей располагает весьма внушительным состоянием. Ее мать умерла от разбитого сердца, ее отец-защитник и дядя погибли в аварии, и теперь жизнь мисс Сандры в смертельной опасности. Несмотря на то, что ей всего двадцать один и она замечательная красавица, у нее нет преданного поклонника, поскольку из-за высокопоставленных врагов ее семьи она вынуждена скрываться.

Я пишу вам – МИСТЕР ГЕНРИ КЁРТИС – по ее просьбе. Она не может обратиться в полицию, так как полиция тоже состоит в этом кровавом заговоре. Она на колене умоляет вас спасти ее от безнадежного будущего.

С настоятельным уважением,

поверенный Виктор Окечукву

ТЕМА: Очень жаль

ДАТА: 13 сентября, 00:06

По-моему, вы меня с кем-то перепутали. Проверьте адрес и попробуйте еще раз.

ТЕМА: Простите, мистер Кёртис!!!

ДАТА: 13 сентября, 22:49

Ой! Приношу свои извинения, сэр! Я вас больше не обеспокою по этому вопросу. Пожалуйста, никому не сообщайте подробностей моего предыдущего письма, поскольку я не хочу, чтобы на мисс Сандру обрушились более серьезные опасности, нежели до сих пор. Угрозы подстерегают со всех сторон, как легко представить.

Я без задней мысли прошу извинить меня за вторжение в вашу жизнь. Я искал Генри Кёртиса, выпускника Атабаскского университета по благородной специальности учительства, ныне на пенсии, Уважаемого члена Общества Столяров-Любителей Хаунсфилд-Хайтс, подписчика районной газеты «Маяк Брайар-Хилл», супруга Хелен, дедушки близнецов, высокочтимого члена общества, известного своей честностью и порядочностью. Я прошу прощения за ошибочно посланное письмо.

Прощайте,

поверенный Виктор Окечукву

ТЕМА: Не понимаю

ДАТА: 14 сентября, 00:11

Вообще-то это я и есть. За вычетом высокочтимого члена общества (хаха). Но я все равно думаю, что вы ошиблись адресом. Я в Африке никого не знаю.

ТЕМА: Но Африка знает вас.

ДАТА: 15 сентября, 00:04

Так это вы! Счастлив наконец-то найти вашу замечательную персону. Ваш коллега в Чинукском Региональном Профсоюзе Учителей пытался спасти мисс Сандру, но, боюсь, потерпел поражение во всей полноте, поскольку рассказал супруге и друзьям, даже полиции!!! Вообразите, какой просчет! Хотя мы сообщили ему об угрозе, которую таят наймиты, убившие ее отца, хотя мы умоляли его к молчанию, он все равно трезвонил направо и налево, что едва не стоило мисс Сандре жизни. Мы, естественно, по соображениям безопасности не можем назвать имя вашего друга, но, к счастью, в качестве уступки он напоследок посоветовал вас, надеясь, что вы преуспеете там, где меньших постигла неудача.

Но очевидно, что он не предупредил вас, не объяснил, какова будет ваша роль, не сказал, сколь большие надежды мы на вас возлагаем, и поэтому я умоляю вас к прощению и уверяю, что больше не обеспокою вас по воле мисс Сандры. Я прошу вас только стереть мои предыдущие письма и НИКОМУ не рассказывать об этом деле. Она не просит денег. Совсем наоборот! Денег у нее очень много. Она лишь ищет добрую душу в Зарубежной стране. Но я понимаю, что вы слишком заняты. На ближайшей нашей встрече я ей это объясню.

С печалью в сердце,

поверенный Виктор Окечукву

ТЕМА: Мисс Сандра

ДАТА: 15 сентября, 23:02

Чего ж она хочет, если не денег?

ТЕМА: Спасителя

ДАТА: 15 сентября, 23:54

Дело не в том, чего она хочет, а в чем нуждается. Ей нужен человек, который получит деньги, а не отдаст. Вероятно, я должен объяснить настойчивость моего тона.

Недавно мне диагностировали рак простаты, рак пищевода и высокое кровяное давление. Врачи кристально дали понять, что заболевание смертельно. Я прекрасно знаю, что болезнь пожирает мое тело, и мне остается лишь глотать бесконечные коктейли из прописанных лекарств. Эти медикаменты успешно смягчают боль, но я чувствую, что жизнь постепенно уходит из меня. Все деньги, которыми я располагаю, не помогли мне исцелиться. Моя болезнь не подается медикаментозному лечению, и сейчас врачи говорят, что жить мне осталось всего на несколько недель.

У меня надежды нет, но с мисс Сандрой все иначе. Уходя из жизни, я желаю напоследок спасти мою любимую крестную дщерь, мисс Сандру, единственного ребенка моего друга детства д-ра Атта.

Пожалуйста, поймите: ей нужен только шанс жить в мире и покое. Мы ведь все этого хотим. В отчаянном порыве сердца она жаждет начать жизнь заново в вашей стране. С ее средствами она будет независима и обеспечена, в состоянии сделать большие вложения в ваш город. Возможно, вы порекомендуете ей объекты для инвестиций?

Мисс Сандре нужно всего-навсего вырвать свои средства из лап Центрального банка Нигерии. Простой перевод, не более того. Я могу срочно выслать вам необходимые атрибуты. Время безотлагательно. Если мы не поторопимся, ее наследство будет конфисковано коррумпированными нигерийскими властями и их лизоблюдами из лагеря военных, которые спят и видят ограбить мисс Сандру. Лишить ее ценностей и достоинства, украсть ее наследство, а затем спустить ее будущее на себя, скорее всего, на проституток и кумовство. Как христианин, который вот-вот войдет в Царство Божие, и единственный оставшийся в живых защитник моей крестной дщери, я не выношу смотреть, как это происходит.

Мой дорогой Генри (можно я буду называть вас Генри? Я чувствую сродство с вами), нам необходимо перевести средства мисс Сандры на банковский счет за пределами Африки. Вот и все. Ничего более. Это требуется сделать как можно острожнее и скорее. Я, хоть меня и пожирает рак, был бы счастлив сделать это сам, не прося у вас помощи, но, будучи государственным служащим, согласно Бюро поведения государственных служащих, не имею никакого права на иностранный банковский счет. По этой причине мне нужна ваша помощь.

Вам нужно только разрешить перевести вам деньги. Одноразовая транзакция, которая спасет жизнь молодой девушки! За помощь я предлагаю вам комиссию в размере 15 процентов от общей суммы перевода, которые вы вычтете, как только деньги поступят на ваш счет. Если вы отказываетесь, пожалуйста, сообщите срочно, чтобы мы нашли кого-нибудь другого.

Как обычно, умоляю вас о крайней осторожности, и пусть этот вопрос останется конфиденциальным, что бы вы ни решили. Необходимо помнить о негодяях и злодейских людях, которые под ложными предлогами занимаются мошенничествами.

С надеждой,

поверенный Виктор Окечукву

ТЕМА: Мисс Сандра

ДАТА: 16 сентября, 00:14

Я даже не знаю, смогу ли помочь. Сколько там денег?

ТЕМА: СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!!!

ДАТА: 16 сентября, 01:19

Сумма, помещенная в резервный фонд на сохранение, составляет $ 35 600 000 – ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ШЕСТЬСОТ ТЫСЯЧ долларов США.

С большой искренностью,

поверенный Виктор Окечукву

21

Снаружи – чинук режет небо надвое, ясная синева широкой дугой отпихивает темные тучи. Внутри – Лорин отец сидит на скамейке в торговом центре, смотрит в пол, задумчиво хмурится.

Лора только что переехала в квартиру над ТЦ «Северный» и еще закупала все необходимое – то есть все, от электрического чайника до унитазного ершика. Папа пришел помочь. В данном случае помощь означала «денежные вливания с последующим продолжительным ожиданием».

– Побудешь тут минутку? – спросила она его перед «Сирзом». – Мне нужно еще пару мелочей прикупить.

Поскольку «минутка» – понятие растяжимое, Лора с кучей пакетов вышла из «Сирза» добрых полчаса спустя. Отец сидел на скамейке и глядел в пол.

– Окаменелости, – сказал он. – Гляди.

Она хлопнулась на скамейку, сдула волосы со лба.

– Прости, что так долго.

– Вон, гляди – видишь? Между плитками – окаменелости. – Он заозирался. – Только здесь. Больше нет нигде.

Окаменелости? Она не сразу сообразила, о чем это он. Не настоящие окаменелости, само собой. Копии, вмонтированные в пол вокруг скамейки. Декоративные окаменелости.

Отец встал, улыбнулся.

– Я сначала подумал, это нефтяные штучки. Город нефти и все такое. А потом увидел еще. – Он был в восторге – ну, насколько умел в нем бывать. – Пошли покажу.

Он потащил ее к соседним скамейкам.

– Вот, видишь? – Показал завитушки в полу. – Ветер.

И впрямь. Полуабстрактные облака, распускаются, как дыхание на сказочных иллюстрациях.

– И еще, – сказал он и помчался дальше, а она не поспевала, ее тормозили пакеты. Отец – из тех, кто всегда предлагает понести чужие сумки; если сейчас не предложил – значит взаправду околдован. – Гляди! – И он указал на пол, где концентрическими кругами расходился волнистый узор, точно камешек бросили в пруд. – Волны, – пояснил он не без гордости.

– Ну да, – сказала она. – Раньше не замечала.

Глаза у него горели.

– Я сам не сразу понял, но окаменелости – это земля. Потом воздух и вода. Стихии. – Он снова посмурнел. – А огня нет. Я тут все обошел.

– Пап, – сказала она, – тяжело уже с пакетами.

– Ой, прости. Давай я. – Они почти добрались до ресторанного дворика. – Ты что будешь? – спросил он. – Угощаю.

– Да что-то есть не хочется, – сказала она. – Хотя, видимо, надо. Китайскую? Или греческую.

– Нормально. Я, пожалуй, итальянскую, – сказал он.

Он жевал что-то из «Сбарро», она что-то из «Опа!», они болтали про ее новую квартиру и какой оттуда вид на город. Взгляд отца уплыл к стеклянному потолку – и внезапно вспыхнула улыбка.

– Нашел, – сказал он. Он смотрел вниз, вот в чем проблема.

Она подняла голову, тоже увидела. Золотые лучи вокруг светового люка, прямо над двориком. Не огонь – солнце. Кто-то очень постарался вписать четыре стихии в интерьер торгового центра. Намеком на нечто большее.

– Только снега нет, – засмеялась Лора. – А я думала, это пятая стихия. По крайней мере, у нас тут.

Он поразмыслил.

– Снег. Вода плюс воздух, минус солнце, чтобы получился холодный. – И затем, сияя, – они ведь отыскали свои сокровища: – Мы всё нашли.

Она хотела сказать: «Не мы, а ты». Но улыбнулась, ответила:

– Это точно.

22

Юнец в шелковой рубашке прихлебывает пряный чай и просматривает почту в интернет-кафе. Мы в Фестак-тауне, в Лагосе, на материке. Деревня в городе. Лабиринт улиц, и все переплетены, проезды выводят в переулки, переулки – в тупики. В Фестак-тауне вечно блуждаешь кругами.

В кафе – ряды мониторов. Сгорбленные плечи, сигареты. Дребезжит вентилятор на потолке. За окном – автомобильные гудки, взревывающие моторы, полетевшие глушители.

Юнец в шелковой рубашке нашел Лориного отца на сетевом форуме школьных учителей на пенсии и выслеживал в киберпространстве неделями. У юнца были и другие планы – глина, из которой он лепил сейчас будущие замыслы, предприниматель из Таллахасси, пастор из графства Уиклоу, – однако сосредоточился он на учителе-пенсионере, унылом, судя по всему, субъекте: оставляет комментарии на столярных сайтах и форумах, комментирует комментарии к своим комментариям, публикует фотографии внуков, советует, как выбрать шило и как лучше паять швы.

– Я какой-то трубочист, – говаривал Генри.

– Если я тебя поцелую, мне выпадет удача? – отвечала Хелен.

– Мне – выпадет, – говорил он. – Тебе – не уверен.

«Я какой-то трубочист».

Поначалу Генри посмеивался, но месяцы шли, и веселье поугасло.

– Чищу трубы. Поставляю кучерские кнуты. Делаю великолепные корсеты из китового уса. Доставляю молоко к вашим дверям. Я врач, хожу по домам.

Он был учителем труда (ныне на пенсии), то есть большую часть жизни развивал навыки, на которые больше не было спроса.

– Сейчас вообще труд-то преподают? – спрашивал он жену. – В обычных школах, неспециализированных? – Мастерство, которое он оттачивал и пытался передать другим, ныне считалось «ремеслом», а не первоосновным знанием.

– Кончай ныть, – говорила Хелен. Генри все принимал слишком близко к сердцу. – Труд – умирающее искусство? Ты на домоводство посмотри. Было время, когда образованная домохозяйка собой гордилась. А теперь что? Хлеб, торты, шитье – это же просто хобби.

– Вот, значит, до чего мы докатились? Хобби?

– Моя бабушка сама сучила пряжу и плела кружева. Я даже не знаю, как подступиться. И что-то я не замечала, милый, чтоб ты строил водяные колеса и ветряки.

Но в этом-то все и дело. Генри Кёртис умел с завязанными глазами разобрать карбюратор, собрать, смазать и мигом отрегулировать на режим холостого хода. Но карбюраторов больше не выпускали; они никому не нужны. У его жены прекрасный почерк, но и почерк больше никому не нужен. Паяльники и благотворительные распродажи продуктовых наборов. Карбюраторы и корочки пирогов.

– Мы таем, – говорил он.

– Глупости, – отвечала она.

– Мы исчезаем. День за днем растворяемся и сами не замечаем. Утром бреюсь и удивляюсь, что мое отражение еще не прозрачное.

За ним водилась привычка угрюмствовать – Лора пошла в него. Но на пенсии меланхолия обострилась. И как-то вечером, когда Исчезающий Человек рылся на кухне в поисках предметов, которые двадцать лет не сдвигались с места, не успел он закричать: «Хелен, а где…» – его жена отложила журнал и окликнула его сама.

– Генри, – сказала она. – Давай сбежим. В теплые края.

Появился план, и это взбодрило Генри. Он вышел в Сеть, ввел пару поисковых запросов и чуть не утонул в обилии возможностей. Решил обратиться к друзьям в «Фейсбуке». Те, в свою очередь, посоветовали «опросить сообщество», и он написал сообщение на форуме учителей-пенсионеров.

МЫ С ЖЕНОЙ ПОДУМЫВАЕМ НАДОЛГО УЕХАТЬ В ОТПУСК.

МОЖЕТ, В КРУИЗ. ЕСТЬ ИДЕИ?

«На Аляске замечательно». «Норвежские фьорды.

И думать нечего!!! Могу ссылку прислать».

Я ДУМАЛ, ГДЕ ПОТЕПЛЕЕ.

«Может, в Африку?»

НИКОГДА НЕ БЫВАЛ. А НЕПЛОХО БЫ. ТОЛЬКО ПИРАТОВ БОЮСЬ, ХАХА.

«Детям понравится в Африке».

ВНУКАМ РАЗВЕ ЧТО.

«У тебя внуки? Счастливый! Большие уже, на сафари их можно взять?»

ВСЕГО ЧЕТЫРЕ С ПОЛОВИНОЙ. БЛИЗНЕЦЫ. ХЕЛЕН (ЖЕНА МОЯ) ХОЧЕТ ОТВЕЗТИ ИХ В «ДИСНЕЙУОРЛД», ЧТОБ ПОРАДОВАЛИСЬ, ПОКА НЕ ВЫРОСЛИ. НО, КАЖЕТСЯ, ЭТО Я СЛИШКОМ ВЗРОСЛЫЙ ХАХА.

Юнец в шелковой рубашке обтер шею сложенным носовым платком. Лагос о себе забыть не дает, вот в чем беда. Чай и дребезжащий вентилятор слегка освежают, и все равно не спастись от вязкой уличной жары.

Блеклоглазый увалень через два терминала от него обратился к собранию:

– Как пишется «наследство»? Спеллчекер не знает.

– Ты так написал, что даже спеллчекер не узнаёт? Стыдобища!

По комнате прокатился хохоток, кто-то крикнул:

– Да он тут знак доллара две недели искал!

И опять смех. Уинстон вздохнул. Глотнул чаю. Лимонный, с имбирем. Радио в кафе напевало:

Ойибо[6], тебя спрошу,

Кто нонче мугу?

И кто х-хаспадин?

Гром и грохот машин снаружи. Пахнет суйя[7] и теплым пивом. Интернет-кафе в Фестак-тауне – что разносчиков и ларьков суйя. Юнцу из дому ехать долго, каждый день часами катался на маршрутке-данфо, а когда пробки скручивали улицы безнадежно тугим узлом – цеплялся за мототаксиста окада. Долгая поездка, изо дня в день. Необходимая тем не менее, потому что на улицах Фестак-тауна за каждой дверью лавочка со спутниковым Интернетом, а если там все занято, есть менее надежный НАЙТЕЛ.

НАЙТЕЛ – государственная компания, и кафе, к нему подключенные, обязаны вешать по стенам объявления «Вайо[8], уходи!». Или еще точнее: «Запрещается сбор электронных адресов!», «Массовые рассылки запрещены». Но это простая формальность, Уинстон ни разу не видал, чтоб владельцы бродили по рядам и заглядывали спамерам через плечо, надеясь защитить от мошенничества какую-нибудь бабульку ойибо на другом конце света. Сунул владельцу пару найр – и броди по Интернету, сколько душе угодно.

Сегодня Уинстон сидел перед монитором в интернет-кафе «Киберохота». Интернет здесь подороже, зато к нему прилагается море минералки и чая (не за так, разумеется; в Лагосе ничего не бывает за так), окна на улицу, а на потолке вентиляторы, и все это создает хотя бы иллюзию ветерка. Уинстон достаточно попотел в шлакобетонных киберпечках, только бы пару кобо сэкономить, и умел ценить приток воздуха, пусть и удушливого, которым задувало снаружи от машин.

Свой независимый бизнес Уинстон начал с простой покупки программы для сбора электронных адресов. Прогонял случайные фамилии через поисковик, нажимал «Выделить все», скопированный текст сваливал в эту программулину, а та потом выцепляла адреса. Вырезать, вставить адреса в поле «скрытая копия» письма в любой веб-почте, добавить стандартный «форматный» текст – «Уважаемый сэр/Уважаемая мадам, я сын изгнанника, нигерийского дипломата…» – добавить еще один адрес, куда отвечать, – и готово дело. Наука, а не искусство. Уинстон это понимал. Чем больше писем разошлешь, тем больше шансов получить ответ. Работает грубая математика.

Трудолюбивый парнишка за один день рассылал сотни, а то и тысячи писем. Шлешь, пока твой почтовый адрес неотвратимо не закроют с пояснением: «ВНИМАНИЕ! Превышен лимит исходящих сообщений». Потом несколько дней ждешь, когда просочится ручеек ответов на тот адрес, который ты указал в письме. (Нельзя, чтоб они просто жали «Ответить», – первый-то адрес грохнется.) Те, кто отвечал, пусть хотя бы «вы ошиблись адресом», получали личное сообщение. Но все равно – тяжкая это рыбалка; клевать клевало, а улов редок.

Уинстон быстро сообразил, что массовые рассылки обеспечивают количество, но проигрывают в качестве. Очень обескураживает – десятками тысяч рассылаешь мольбы, а в ответ тишина или письма почтовых роботов. Как будто весь мир на тебя плевать хотел. То ли люди научились лучше соображать, то ли спам-фильтры – лучше работать. Поскольку глупость человеческая безбрежна, Уинстон подозревал, что проблема скорее в фильтрах, чем в скачкообразном росте критического мышления. Спам-фильтры – они как траулеры: волочат сети по морскому дну, топят лодки, путают лесы одиноким рыбакам, которые всего-то-навсего хотят худо-бедно прокормиться.

В дикого зверя не кидаешься песком. Кошку не ловишь, грохоча в барабан. Уинстон это понимал – и однако же вот они, красавцы: сидят горбятся, все в дыму, спамеры разбрасывают по киберпространству свои «форматы». Это у них называлось «ковровая бомбардировка». Поистине непродуктивная трата времени, считал Уинстон.

Он-то не такой. Сбор адресов и массовые бомбардировки он оставил и теперь с самого начала изучал свои жертвы, тщательно наводил прицел. И не прибегал к этой грубой, нарочитой безграмотности, к смехотворным ошибкам, которые телеграфировали: «Перед вами невежа с миллионами долларов, приходи и забирай». Подобные, как они назывались, «форматы» рассчитаны на глупую жадность, на людей, которые хихикали, замышляя, как бы эдак ограбить якобы легковерного нигерийца. Уинстон выискивал умную жадность или хотя бы вдумчивую. Предпочитал более… изящный подход. Да, удачное слово. Массовые рассылки «форматов» вслепую – это не для него. Он наносил удар хирургически, а не палил из пулемета во всех без разбору.

Себя Уинстон полагал исследователем человеческих душ – предан своему делу, вечно редактирует свои заходы, оттачивает поисковые инструменты. Он пользовался деловыми каталогами. Годовыми отчетами. Буклетами. Новостями. Даже этим старьем несусветным, онлайновыми «Желтыми страницами». Выбираешь мишень, тонко подстраиваешь «формат», делаешь ход. Поиск в «Фейсбуке», пара запросов вдогонку – и вот тебе довольно точный портрет: возраст, политические взгляды, религиозные предпочтения, нишевые интересы. С этим можно проскользнуть через границы доверия, спекулировать на ложной «общности». «Я, как и вы, пресвитерианец…» «Поскольку я тоже поклонник сэра Артура Конан Дойла…» «Как преданный читатель вашего блога о свадебных приколах…» «Уважаемый сэр! Должен признаться, ваша статья о певчих птицах Южной Каролины совершенно меня заворожила. Я и сам давно мечтаю увидеть золотоголового синего танагра на воле…»

Подготовки уйма, но едва заловил жертву, она уже не вырвется. А когда жертва на крючке – играй с ней, веди, преодолей начальное сопротивление, временами давай слабину, потом выбирай. Уинстон родился и вырос в городе, но понимал, что одну рыбу ловят в гигантские сети, другую – на наживку, а есть такая, которой требуется острога, мгновенный стремительный удар. Он, конечно, рыбачил не на лесу и крючок – на слово, орудовал не мечом, но мечтой. Эта игра – больше сказительство, чем кровавая охота. Временами Уинстон видел себя торговцем грезами, кинорежиссером, сценаристом, а его мугу становился персонажем пьесы, поставленной ради него одного.

Или ради нее.

Мугу женского пола были редки, но попадались. Выманили же у гонконгской вдовы миллионы? Роскошная афера, а в заголовки попала, лишь когда эти дубоголовые из Комиссии по экономическим и финансовым преступлениям все-таки выследили зачинщиков и – хватило же совести! – не приняли взятку, а отправили под суд. Даже деньги старухе вернули. Идиоты! Уинстон печалился – какое расточительство, столько работы псу под хвост, и все из-за доброхотов из КЭФП, не понимающих его бизнеса.

Охотник. Рыбак. Предприниматель. Нолливудский режиссер. У Уинстона много ролей, но он не преступник. Преступникам недостает искусности. Преступники лупят тебя по затылку и тырят бумажники, роются в сумочках. Преступники убивают – фармазоны соблазняют. Уинстон не забирал у мугу деньги; мугу всё отдавали сами, взор их туманился жадностью, их ослепляли доллары. А если они отдают сами, это не воровство.

Подчас Уинстона гнали с веб-чатов или сетевых форумов – на доске объявлений он видел постинг «Я здесь ооооооо» или «Фармазон, не входи!» и понимал, что на сайте уже кто-то окопался. Фиг знает – может, и коллега, сидящий через два терминала; так или иначе, правила требовали отступить, хотя порой у фармазонов случались онлайновые стычки за особо жирный куш. Это называлось «войны за мугу». Их Уинстон тоже сторонился. Это непродуктивно, это отвлекает от задачи: засечь, заловить, забить безмозглого мугу, выдоить досуха.

Иногда он находил в Сети резюме, с адресами и телефонами. Крайне полезно, когда наставала пора обрубать концы, угрожать жизни мугу, его семье и так далее. Подобные разговоры обычно заканчивались мольбами и лопотаньем: «Ах, вы меня убили! Ах, вы меня обманули!» Временами этот лепет перемежался угрозами судебного преследования – скорее раздражает, чем дает повод волноваться, – и вот тут домашний адрес – просто подарок с небес. Присобачиваешь «Гуглкарту» с фотографией дома мугу к записочке «Мы знаем, где ты живешь» – и, как правило, конец ахинее. Как бы то ни было, опасность судебного преследования минимальна – как от мухи отмахнуться. Все эти сердитые/печальные/возмущенные/недоуменные письма, забивающие почтовый ящик, – мелкая докука, не более того.

Реальная опасность – здесь, в Лагосе: внезапные налеты сотрудников КЭФП, желающих «обелить» репутацию Нигерии. Мешают работать трудягам 419-м, на потребу публике устраивают рейды и массовые задержания. Как-то раз и Уинстона замели – потому он теперь и кочевал по интернет-кафе, никогда не оставался на ночь и всегда подмечал, через какую дверь смываться, если что.

Начинал спамером, пользовался ночными скидками и засиживался в кафе допоздна, еще долго после того, как запирали дверь и переворачивали табличку словом «ЗАКРЫТО» наружу. Впрочем, толпу неотесанных собратьев всегда недолюбливал. Тихие смешки, отчаяние, прикинувшееся товариществом, сигаретная дымка, от которой ело глаза («Я что, один во всем Лагосе не курю?»), вечные тупые шуточки, утомительная одержимость женскими формами. Уинстон не спал до утра не для того, чтоб выслушивать поразительные истории о сексуальных победах, подлинных либо воображаемых; у него бизнес, а невнятные дискуссии о том, как бы поудачнее развести девчонку с острова Виктория на четыре-девятнадцать, чтобы в койку с тобой легла, – изнурительная потеря энергии. У Уинстона планы помасштабнее.

Он вам не просто вайо, ловчила, кидала, фокусник ярмарочный. Он настоящий фармазон, живет своим умом, выкручивает шансу руки. Так он утешал себя, когда казалось, что из рук все уплывает.

Временами он подумывал, что неплохо бы потусить со спамерами, обменяться советами, знаниями поделиться. В конце концов, он ведь у одного спамера и первые «форматы» купил – пространную жалобу вдовы генерала Абачи[9], комически несуразную и бестолковую по композиции; впрочем, какое-никакое, а начало. После двух сотен попыток «формат» окупился: маленькая выплата от эдинбургского студента, будущего инженера, всего несколько тысяч фунтов, но хватило, чтоб удержаться на плаву.

Кажется, сто лет прошло. Уинстон помахал владельцу – еще чаю. Спамеры пили минералку и пиво, но Уинстон из другого теста. Лимонный чай, с имбирем.

Он подавил вздох, снова полистал – он составлял профили.

Город-миллионник, построен на болоте, на кочках, на островках, окутанных влажностью. Хуже места для метрополии не придумаешь, и однако вот вам Лагос. Город вопреки здравому смыслу. В мечтах Уинстон видел плавные города, где работа гладко шла по плану, не как в Лагосе – сплошной даш[10] и слоеный пирог уловок. Спамеры нетерпеливы – вот в чем их беда. И беда города – Лагос вечно торопится, вечно путается у себя под ногами. Поменьше бы суеты, побольше стратегического планирования. Столько сил каждый день тратишь на мельчайшие бытовые мелочи – постричься, счет оплатить. Каждую сделку хватаешь за горло и душишь, пока не обмякнет, каждую точку зрения обсуждаешь в бесконечных подробностях – голова кругом. Это высасывает энергию, рассеивает доходы. Эту бы энергию да в нужное русло. «Умей мы ходить в ногу, завоевали бы мир».

Но конечно, могущество Лагоса как раз в том, что в ногу он не ходит. Уинстон это понимал: вечный исток этого города – в его слабости.

«Мы падаем на землю каплями дождя. Отчего мне суждено было упасть здесь?»

Уинстон мечтал перевести 419, это величайшее нигерийское изобретение, на следующий уровень – в Европу, в Великобританию, в Нью-Йорк или Лондон. Не приступами и припадками, с бандами-синдикатами и экспатами-костоломами, нанятыми в Америке и Европе трясти прилипчивых мугу, – нет, лучше, масштабнее, хитроумнее. Корпорация, с менеджерами и исполнительными директорами, в рамках закона, а не за его пределами. 419, нарисованная на большом холсте.

Даже лучшие фармазоны Лагоса лишь скребли по поверхности, а в глубине-то какие богатства! И все же… вот вам Уинстон, затерялся в Лагосе, окопался в Фестак-тауне, капает нелепыми посланиями нелепым мугу, погружен – как обычно – в грезы о великом.

И они навеки останутся грезами. Вот в чем трагедия. Рейд на острове Виктория связал его по рукам и ногам. Замели, дали условно, сейчас на пробации. Паспорт временно недействителен, и Уинстон пропустил университетский выпускной сестры в Англии – пришлось изворачиваться перед родителями. А правда в том, что на нем Каинова печать, его больше не выпустят из Нигерии. Ни визы, ни надежды на побег. Условный срок в конце концов истечет, но сделанного не исправить. У Уинстона судимость, теперь за границу – разве что обычным нелегальным беженцем, а это на корню подрывает его планы построить из 419 международную корпорацию.

Может, найдется спонсор – не родственник, человек, который выступит поручителем. Может, Уинстону встретится красотка-ойибо, он очарует ее, и она за него выйдет? Уинстон не сдержал смешка.

В общем, так он и сидит в Фестак-тауне, печатает свои сказочки:

Сэр, я без задней мысли прошу извинить меня за вторжение в вашу жизнь. Я искал Генри Кёртиса, выпускника Атабаскского университета по благородной специальности учительства, ныне на пенсии, Уважаемого члена Общества Столяров-Любителей Хаунсфилд-Хайтс, подписчика районной газеты «Маяк Брайар-Хилл», супруга Хелен, дедушки близнецов…

23

Лора вспомнила еще кое-что – отец сказал ей много лет назад.

Рождество, наверное, или День благодарения. Камин, тепло, отец, глядя мимо, произнес:

– Знаешь, чего я боюсь?

Дома на каникулах. Второй год в отъезде? Или третий. Подробности расплываются, но ощущение отчетливо. Мускатный орех в эгг-ноге. В камине хлопки сучков. А елки нет. Значит, Благодарение? За окном снег. Ранний снег в том году?

Мама на школьном собрании, Уоррен ушел, Лора и отец остались вдвоем, сказать толком нечего, приятно просто посиживать и прихлебывать.

После одной такой паузы он и спросил:

– Знаешь, чего я боюсь?

Она не знала.

– Вот как отец? Я боюсь, мы умрем и нам покажут все моменты, когда мы сердились на детей, все минуты, когда им нужна была наша любовь, а мы ее не дали, все мгновения, когда мы отвлекались или куксились, всю нашу злость, все раздражение.

– Пап, – сказала она, – ты никогда не злился. Ты, по-моему, даже голоса ни разу не повышал.

– Ну почему? Бывало, – сказал он. – Ты просто забыла. Когда я отмахивался от тебя или от Уоррена, а должен был спросить, как у вас прошел день. Не слушал твои истории. Я боюсь, когда время настанет, мне придется смотреть все это заново. Иначе нас в рай не пустят. – Он поглядел на нее. – Прости меня, Лора.

– Тебе не за что извиняться.

– Есть за что.

– Извиняться? За что?

– Просто – прости. За то, что я должен был, мог бы сделать, а не сделал.

Надо было ей тогда сказать: «Ты был хорошим отцом. Ты всегда старался». Могла бы сказать, а не сказала. Глядела, как эта минута уплывает в тишину, как тишина уплывает дымом.

24

Дражайший Генри.

Как, вероятно, вы известены, защитник моей юности Виктор Окечукву поступил в больницу. Боюсь, его болезнь повернулась к плохому. Жизнь в нем угасает, но он все время повторяет ваше имя и беспокоится лишь о том, велика ли ваша готовность. Когда господин Окечукву упокоится – что неизбежно, у меня не останется никого. Я прошу только вашей помощи. Умоляю вас на колене со слезами на глазах.

Тьма и опасность подступают со всех сторон.

До минуты, когда я буду спасена,

остаюсь искренне ваша

мисс Сандра.

Юнец в шелковой рубашке ухмыляется, цепляя к письму фотографию нолливудской старлетки с миндальными глазами и в драном платье (роль наследницы обнищавшего рода, мелодрама из жизни Лагоса). Знаменитая нигерийская кинозвезда сетует на судьбу далекому ойибо – ну еще бы тут не ухмыляться.

Мугу – 0, фармазон – 1.

Но не успел он нажать «отправить», пришло письмецо от школьного учителя из Канады, ответ на предыдущее его воззвание.

Я могу помочь.

Как легко ухмылка превращается в усмешку, а усмешка – не в хохот даже, глубже хохота. Уинстон откинулся на спинку стула, с хрустом размял шею, глотнул чаю, и Лагос, эта тяжеленная джутовая торба, стал вдруг легкой как перышко, в небытии растворились перепутанные ловушки повседневности. Слаще кока-колы, слаще чая.

Но не успел он поздравить себя с прекрасно рассказанной сказочкой, как на мониторе появилось лицо – не в, а на мониторе. Отражение в защитном экране – такие на мониторах во всех интернет-кафе. Лицо. Не Уинстона. Он и сообразить ничего не успел – отражение протянуло руку, коснулось его плеча. Полицейская облава? Рейд КЭФП? Уинстон обернулся в текучем кружении шелка, одним отрепетированным движением плавно закрыл окно на экране.

– Что такое, братуха? – спросил он.

Худой человек, глаза как болото, в лице пустота.

– Тебя ога зовет.

Ога – это не имя. Ога – это титул.

В сумеречных закоулках Лагоса ога – «босс», ога – «большой человек», ога – «силач». Редко попадается главарь банды или преступного синдиката, который не мыслит себя боссом Таким-то или ога Сяким. Престиж по доверенности, могущество по чисто словесной ассоциации.

Вот что значит «ога». От Уинстона не ускользнул его смысл. И теперь Уинстону не ускользнуть.

Глаза как болото, в лице пустота.

– Твой ога ждет.

Уинстон заморгал:

– У меня нет ога.

– Теперь есть.

Песок

25

Снились ей кони. Плач флейт, грохот барабанов. Накативший шквальный топот, лошадь и всадник летят галопом.

Ураза-байрам или Курбан-байрам. Может, отмечали конец Рамадана или жертвоприношение пророка Ибрахима, что зарезал барана вместо ребенка. Но во сне всадники явились на праздник во всем блеске. Верховые в алых тюрбанах, мечи обнажены, солнечный свет точит лезвия.

Лошади под стеганками, соколиные перья в плюмажах. Славьтесь, певцы и пехотинцы. Рыцари пушечного огня и переливчатых голосов. Его превосходительство эмир наблюдает, разомлел под вздохами павлиньих вееров; копейщики строятся, фыркают лошади. С громким криком бросаются в атаку, волна за волной, умопомрачительным галопом, лошадей осаживают в последний миг, в облаках пыли, под вопли толпы. Ложная атака, проверка выдержки. Эмир и глазом не моргнет; всадники не двинутся дальше. Нет – воздевают мечи, по-военному салютуют. Ритуальная клятва верности, но есть и подтекст: «Ты обуздал нас; ты нас не одолел».

Снились ей кони, и проснулась она под затихающий стук копыт.

26

Телефонный звонок – Лорина мать. В голосе дрожь.

– Лора, – сказала она, – они говорят, это самоубийство.

– Кто говорит?

– Страховщики. Ждут окончательного рапорта из полиции.

«О господи!»

27

Снились ей кони, проснулась в тишине. Поставила канистру на голову, пошла.

Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы и не вспомнит, когда было иначе.

Молодая женщина – девушка – с ног до головы в запыленном индиго, вся закутана, ото лба до щиколоток, видны только лицо, и ступни, и хной окрашенные руки; шла по иссохшим крошащимся землям, воду несла на голове, в канистре поверх сложенной тряпки.

Сушь. Тянется бесконечным узором колючих кустов и жесткой травы. Валуны разбросаны, точно сломанные зубы, солнце давит. От жары земля содрогалась – так подкова на наковальне вибрирует от удара.

Жар, жажда, песок.

Сезон засухи привел с северо-востока ветер харматан, и он прочесывал кустарники Сахеля, принося с собою вкус совсем безграничных песков, совершенно безбрежных пустынь. Когда налетал внезапный порыв, жаркий и сухой, как верблюжье дыхание, сама Сахара забивала глаза песком, сама Сахара першила в горле. Микрочастицы атакующей пустыни солевой коркой забивали слезные каналы.

Она туже затянула платок, поплескала водой в канистре. Как будто всю жизнь пешком.

По всей равнине жгли сухую траву, разводили костры, надеясь из укрытий выгнать крыс и прочее мелкое зверье. Зола кострищ, возможно, и землю удобрит, вылезут зеленые побеги, будет что пожевать скоту, когда прольется дождь – если он прольется и будет несилен, не смоет всю золу в поймы и солевые овраги. Когда-то она сама помогала устраивать эти поджоги, а теперь шагала по их следам, и серый пепел толстым слоем облеплял ей ноги.

Она наполнила канистру в последнем колодце, что попался на пути, но сколько ни полоскала, вода все равно отдавала бензином. Прошло два дня, канистра почти опустела.

Она обогнала собственный диалект, углубилась в края чужаков. Миновала заплаты невзошедших посевов, палочками торчавших из земли, прочла в них предзнаменование. Слишком много песка, просо здесь не растет, редкой травы едва хватает на пастьбу. С каждым шагом равнины шире.

Вдалеке ветхий человек в ветхой рубахе по колее вдоль дороги толкал шаткую тачку, доверху груженную тыквами, – так был занят своим грузом, что одинокую фигурку не заметил. Девушка в индиго обогнула горстку деревенских хижин; глиняные стены и соломенные крыши в полуденной летаргии наводили жуть. Пошла за отощавшей коровой, отыскала местный водопой – заболоченный прудик, где она снова наполнила канистру. Зашагала по саванне к следующей горстке крыш. Вечером в этих домах засияют очаги, по всей равнине зажгутся созвездия. Иногда она чуяла ямс, что горами пекся на углях, или кто-то помешивал похлебку из козьей головы, и тогда челюсти сводило от голода, и шепотом, жалобно сетовал живот.

Дни шли, и жалобы становились настойчивее, а с ними зазвучал и другой шепот – тот возражал, велел не останавливаться, шагать дальше.

Чтобы унять голод, девушка жевала орехи кола, тщательно дозировала сушеные финики и вигну, спрятанные в складках платья. А этот голос неотступно шептал ей: «Иди. Дальше. Не. Останавливайся».

28

Сказали, что самоубийство.

Тонкий как былинка страховой оценщик, уже не первый в череде розоволицых людей, прошедших сквозь их жизнь со дня отцовской смерти, сидел за столом в розоволицем своем кабинете, и его откровенно ничего не трогало.

Лора и ее мать сидели напротив, контуженные до немоты.

Розоволицый человек ложечкой добавил в «нескафе» ароматизированные сливки и, надув губы, глотнул из щербатой чашки. Один Лорин автор вечно приправлял свои мемуары такими деталями – «К ее блузке пристала пылинка», «На галстуке у него виднелось поблекшее пятнышко горчицы». Весь мир набит щербатыми чашками и слегка нахмуренными бровями, и Лора выделяла эти куски, спрашивала: «Думаете, такие вещи замечаешь?» Теперь-то она поняла. Замечаешь. Еще как замечаешь. Тонкий как былинка человек с лицом как хотдог пил «нескафе» из щербатой чашки, отмерял его кофейной ложечкой, помешивал и сообщал между тем, что отец Лоры, муж Хелен, покончил с жизнью не в минуту ужаса, пойдя юзом, – что само по себе страшно представить, – но в отчаянии.

Второй след покрышек.

Отцу не удалось довести дело до конца – не с первого раза. Дал по тормозам. Посидел в зимнем мраке, затем медленно повернул руль и поехал вверх по холму, попробовать еще раз.

Печаль стиснула ее в кулаке. Пальцами обхватила Лорино сердце, аж костяшки побелели, сжала до судороги. Лорин отец разворачивает машину. Лорин отец едет вверх по холму. Наверное, самая одинокая поездка в его жизни. Тогда она не знала, но все дальнейшее сведется к этому – отец разворачивает машину, а Лора хочет, чтобы виновные узнали, что натворили.

«Найдите этих уёбков, не то я сам их найду».

Это ее брат сказал Бризбуа в ту первую ночь, но с развитием сюжета станет ясно, что во фразе не то местоимение, не та глагольная форма. Надо было иначе: «Найдите этих уёбков, не то она их найдет».

29

За песчаной саванной – шоссе. Черный асфальт с щебнем, будто на карте нарисованный. Девушка в индиго свернула туда, зашагала к югу.

Сначала шла по асфальту, но жар обжигал ноги, пришлось идти с краю, по обочине, где помедленнее, где земля мягка, словно просеянная мука. Мимо катили вереницы грузовиков, окутывали ее пыльной вуалью харматана, то и дело она поправляла пустую канистру на голове. Полную канистру нести было легче.

Она ныряла в пыльное облако, затем выныривала.

В мареве колыхались воспоминания. Прошлое обернулось миражом, прогретая солнцем глина ее деревни блекла с каждым шагом, с каждым вздохом ветра. Жены и дядья, неспешный ход скота, шорох пшена в ступке – такие далекие, лишенные сущности и определенности ходьбы, когда одна нога бесконечно скользит поперед другой.

Родилась она в Сахеле, происходила из клана, в котором, по слухам, текла арабская кровь. Потерянное колено Израилево. Потомки римских солдат, заблудились в пустыне, приняты были нубийскими всадниками – дабы объяснить длинные руки-ноги и кожу цвета пыли, в ход шли библейские сказания и случайные встречи на торговом пути. Однако народ ее породили не искушения при луне и не племена изгнанников, но сама пыль: народу ее дана форма земель, которые он населял.

Кто она – и откуда пришла – вытравлено на коже, читается в тонкой геометрии лицевых шрамов – шрамов, что подчеркивали красоту и обозначали происхождение. Старшие жены прекрасно справились с задачей: линиям, которые они тщательно рисовали тончайшими лезвиями – а затем быстро втирали пепел, чтобы остановить кровь и обозначить шрам, – все ее детство завидовали другие девочки.

Красоту свою она носила, точно карту, и, с канистрой на голове приблизившись к очередному скопищу домишек на перекрестке, туже замотала платок. Не очень туго, чтобы не вызывать подозрений, но довольно-таки, чтобы сразу, понадеялась она, их отбросить.

Приземистые дома, больше известки, чем кирпича, бестолковый рынок при автостоянке толпится у дороги, и она, лавируя в лабиринте торговых ларьков, временами встречалась глазами с торговцами из Сахеля. Те застывали, озадаченно смотрели ей вслед, пытались расшифровать мелькнувшие шрамы, прочесть их историю, найти ей место на карте. Но клан ее невелик, клан ее убывает, он мало кому известен, много кем не замечен, и раскрыть его секреты так никому и не удалось.

Многослойное ее одеяние, индиго с алым узором, широкие расшитые рукава таквы, даже платок, обмотавший голову, – свободный узел, складки – все это карта, что приводит к ее тайне. Умей кто прочесть эту карту, нарисовал бы точный ее маршрут, от некоего вади, некоего хребта, некоей деревни, даже, может, от самого дома. Вот чего она боялась – что ее узнают, обозначат.

Она помнила детские уроки на школьном дворе, в раскидистой тени дерева – учитель крутил выгоревший глобус, континенты сливались в один и распадались, когда мир замедлялся. Сейчас она словно шагала по этому глобусу, вертела его ногами.

Учитель был из Мали; остановил глобус на Африке, насмешливо ткнул пальцем в нору под выступом слева:

– А вот и Нигерия, у Африки под мышкой.

Дядька ее, услыхав, взбеленился, назавтра ворвался в школу, потребовал извинений, и учитель, сочась внезапным почтением, уступил, вежливо отвечал на французском, элегантном и пугливом. Ее дядька заплатил немалые деньги, чтобы ее с братьями-сестрами приняли в приличный лицей, и эта малийская голь перекатная их там оскорблять не будет.

– Африка – не рука, – объяснял дядька по пути назад. Говорил на хауса, деловом языке, не на лицейском французском. – Ни в какие ворота! Этот твой учитель лучше бы на карты свои смотрел повнимательнее. На Африку. Африка – не рука, Африка – ружье, а Нигерия – там, где спусковой крючок. – И затем, для пущей важности перейдя на дедовский диалект: – И вообще, мы не нигерийцы, мы другие.

Что такое Нигерия?

Перекрестье мирового прицела. На любую настенную карту глянь и увидишь: Северная Америка слева, Азия справа, сверху Европа. Нарисуй прямые через центр, сверху вниз и справа налево – что на пересечении? Нигерия.

Что такое Нигерия?

Небрежно наброшенная сеть, слово на карте, придуманное британцами, чтоб замазать зияние щелей на стыках. Ярмарочный фокус, многие стали одним, ловкость рук, затасканная магия стариков, у которых в руках исчезают монетки.

– Нигерии нет. – Вот какой урок хотел преподать ей дядька. – Есть фула и хауса, игбо и тив, эфик и бери-бери, гбари и йоруба. Какая Нигерия? Это просто бадья, в которой все они плещутся.

Но она-то понимала.

Понимала, что если место назвать, оно возникнет. Называешь – человека, ребенка – и тем самым их присваиваешь. Пока не назовешь, оно не вполне настоящее. Значит, чтобы оставаться невидимкой, надо быть безымянной. Если нет имени, тебе не найдут места на карте, не загонят, не заловят. Главное – идти дальше, двигаться, шагать на юг, прочь из Сахеля.

30

Дорогой мистер Кёртис!

У меня радостные новости! Перевод ушел! Деньги появятся на вашем счету завтра утром. Все необходимые атрибуты подготовлены.

Вероятно, я тороплюсь. Для начала позвольте представиться: меня зовут Лоренс Атуче, мой коллега Виктор Окечукву (который, как вы, наверное, знаете, болен) попросил меня проследить за переводом фондов мисс Сандры на ваш банковский счет на сохранение. Прилагаю ОФИЦИАЛЬНОЕ АВИЗО из Центрального банка:

Мистеру Генри Кёртису: Сообщаю вам, что я, глава отдела управления и юридических вопросов Центрального банка Нигерии, одобрил срочный перевод суммы $ 35 600 000 (ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ШЕСТЬСОТ ТЫСЯЧ) на ваш банковский счет, согласно заявке Виктора Окечукву. По поступлении подтверждения и нотариальном удостоверении перевода указанные средства будут переведены в течение 24 (ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ) часов.

С искренними пожеланиями,

Р. Бола Солудо, управляющий директор, ЦБН

31

Обветшалые деревеньки вдоль шоссе теперь попадались чаще – еще растрепаннее, еще гуще заполонены жизнью и торговлей. Солома и плавная глина сменились жестяными крышами и квадратными стенами.

Она искала рыночные колодцы, чтоб наполнить водой канистру, то и дело селянки гнали ее. Она научилась держаться поодаль, выжидать. В приливах и отливах толп случались просветы, и она шла за какой-нибудь старухой, быстро откручивала проржавевшую крышку, торопливо наполняла канистру и исчезала, пока никто не заметил. Несмотря на жажду, не пила, пока не отходила подальше от колодца, шагала как можно быстрее, и внезапная тяжесть воды утешала и болезненно давила. Лишь удалившись от толпы, она разрешала себе глотнуть из горла. От воды пыль во рту замешивалась в глинистую грязь, никуда не деться от привкуса бензина. И все равно сложнее всего было глотать, а не заглатывать. Не пить поспешно, чтобы не начались колики.

Если держаться большой дороги и городов покрупнее, не соваться в переулки и анклавы, где чужаков тотчас замечают, она, может, и останется невидимкой. Молодая женщина, девушка, босая, с помятой канистрой на голове: она почти не существовала, только сахельские торговцы озадаченно глядели ей вслед. Грабить ее толку мало – она давно избавилась от ценностей, от браслетов и серебряных монет, что когда-то роскошно звякали на одежде, от фамильных реликвий по материной линии – все отдано за еду. Ее семейная история рассеяна теперь по Сахелю – шелк цамия, завещанный тетками, блестящие серьги, блестящие бусы и прочие украшения, в конце концов даже сандалии – лишилась всего, осталось только несколько монет, мешочек орехов кола, немного вигны, последние ломтики сухого ямса да канистра.

Но были опасности и похлеще ограбления. Когда схлопывалось солнце и остывала земля, на стоянках и в деревнях на перекрестках просыпались аппетиты пострашнее. Водители грузовиков, блестя лбами, кучковались вокруг костров в нефтяных бочках, болтали на непонятных южных наречиях, пили контрабандный джин из стеклянных банок и на мир за пределами своего кружка взирали хищнически.

Тогда она вовсе уходила с дороги, в саванну, где, заламывая артритные ветви, высились слоноподобные баобабы. Кроны акаций укрывали ее зонтиками. Термитники, выше головы, под исполинским небесным куполом вырисовывались силуэтами земляных минаретов, и с приходом ночи подступал холод.

Гиены, что когда-то бродили по этим саваннам, исчезли, но их человечья родня по-прежнему охотилась, и даже будь у девушки спички, она, боясь привлечь внимание, не разводила бы костра. Разматывала длинные полосы замшево-мягкого, шелковистого сафьяна, который носила под одеждой, и методично обматывала себе ноги – как будто мумифицировалась. Расправляла широкие рукава таквы на груди, точно в похоронном объятии, манжеты закручивала едва ли не в узел. Запирала под одеждой телесное тепло, но за ночь оно просачивалось наружу, и она задремывала и просыпалась в дрожи полусна. Одна, но не вполне.

Ведь на долю Пророка, мир Ему, выпадали испытания потяжелее, края посуровее? Ведь Он бежал от городских ворот Медины под такими же звездами, в такой же пустынной темноте?

В конце концов она проваливалась в некое подобие сна и грезила – о лошадях, о фламинго. Скорее воспоминание, чем сон, – детское воспоминание. Фламинго она видела только в оазисе Була-Тура, в отдаленнейшем уголке крайних пределов широчайшей территории ее клана. Родные ее годами не ездили в Була-Тура – перестали, когда она едва научилась ходить. Не исключено, что это ее первое воспоминание и есть – кочевники фула, погонщики бери-бери, вяло текут верблюжьи караваны, взлетают фламинго. Память сливалась с воспоминаниями о других оазисах – манго и африканская мирра, финиковые пальмы и восковница, цветущая жакаранда, лепестки дымкой окутывают листву, бежит вода, прозрачная и прохладная, и набирать ее легко до смешного, и на вкус она как мята и молотые травы. Она проснулась, и на языке был вкус этой воды.

Ни свет ни заря она лежала неподвижно, глядела, как одна за другой, мигнув, гаснут звезды. Только ветер бодрствовал в этот час.

Она распутывала манжеты, садилась и медленно разматывала сафьян. Стряхивала пыль Сахеля с одежды, глотала воду, жевала ломтик сухого ямса. Как-то раз, когда она возвращалась к дороге, в пыли перед нею зарябила ящерица – вспышка лимонного и лаймового, желтизна на зелени, в один миг появилась и исчезла.

В рассветные часы, пока не очнулся остальной остервенелый мир, ей даровался наималейший шанс. На обочине она опасливо лавировала между гнездовьями шоферов, которых сторонилась накануне, – спящие тела, осевшие в кабинах или пьяно растянувшиеся на циновках. Если идти осторожно, если шагать тихонько, быть может, попадутся объедки: джоллоф, присохший к стенкам горшков, – собрать рисинки пальцами, жадно съесть, – или небрежно выброшенные шампуры с суйя, на которых еще болтаются мясные волокна.

А когда над землею вставало солнце, она поспешно бежала из этих храпящих придорожных становищ, вдоль шоссе направлялась к югу. Солнце – внезапный нестерпимый жар, распахнутая печная дверца, вскоре асфальт размягчался. Мимо с грохотом катили вереницы грузовиков, оставляя отпечатки шин на дорожной черноте.

В ее клане старшие жены хозяйничали, младшие заведовали ремеслами, мужчины занимались скотом – продажей его и покупкой. А дети, мальчики и девочки, за скотом следили – чтоб никто не потерялся, не забрел в зыбучие пески. Лишь с возрастом постепенно разделялись роли – девочки доили коров и собирали просо, мальчики сторожили землю и скот. Сторожили и – самое главное – ухаживали за лошадьми.

На ходу всплыло непрошеное воспоминание: сезон засухи, потом сильные дожди, а с ними орды мух цеце. Ее родные отгоняли стадо все дальше, на выгоны, где посуше, отчаянно убегали от мух и их сонной болезни; ушли за пределы пастбищ, за дальние заставы клана. Так далеко, что в тот год она не училась. А потом вернулась уже не в лицей, а в пыльную уличную школу. Мухи стоили дядьям состояния.

Воспоминания о той засухе. «Мелкая! – отчаянно кричит ей брат, когда тощий лонгхорн устремляется к густому кустарнику. – Бегом!» И она побежала, размахивая палкой, а вол убредал все дальше от стада. Она палкой заколотила его в бок, не дала убежать, мчалась так быстро, что рыбкой нырнула в колючие заросли. Помнит, как брат потом утирал ей слезы, вынимал колючки, говорил: «Ты такая храбрая, очень храбрая».

В их языке нет похвалы выше.

Клан ее не вечно пас коров и удирал от мух. «Мы торговали из засады», – обычно говорили они, и глаза их улыбались. Устраивали засады на арабских караванщиков и туарегских торговцев солью. «Вели переговоры обнаженными мечами». Ставили на колени халифаты и султанов, учили эмиров кланяться. Даже Семь Королевств Хауса им были не указ. Едва против клана выдвигались армии, он вновь растворялся в Сахеле.

По засушливым землям ее народа веками текли слава и богатство сахарских торговых путей – золото и серебро, соль и рабы. Ритмичные перекаты караванов, груженных кожей из Сокото и синей тканью из Кано, солью с озера Чад, снадобьями из Срединного пояса, пряностями и благовониями из Аравии, раковинами каури, рулонами шелка, исламскими свитками – все караваны платили дань, все раскошеливались.

«Мы – сахельские всадники», – напоминали ей дядья. Всадники, рожденные движением. И даже теперь, когда сахарская торговля зачахла, когда клан перебивается тем, что выращивает на песках, и счет своему состоянию ведет домашней скотиной, лошадьми он гордится по-прежнему. Лошади – изнеженные, ухоженные. Лошади – взлелеянные, убранные, как юные невесты. «Своих лошадей, – смеялись женщины, – мужчины любят больше, чем жен».

«Ну а то! – отвечали мужчины. – Лошади-то нас, поди, не пилят».

В ночь побега она выскользнула из дядькиного дома и спряталась в дальних стойлах. Свист хвостов и запах навоза успокаивал и волновал; при каждом движении, при каждом храпе внутри ее что-то шевелилось.

Прежде всадники, ныне скотоводы. Королевские одеяния цвета индиго поистерлись, поистрепались. Маленький народец почвой крошится под пятою. «Коли так суждено, мы исчезнем. – Эти слова выпевали они, поколение за поколением оглашали жалобой в полях. – Но мы уйдем, обнажив мечи».

Нет теперь в саванне отпечатков копыт – ни преследователей, ни защитников. Лишь одна нога скользит поперед другой, снова, снова и снова. Больше ничего.

Отчаяние подступает незаметно, вползает, грозит затопить целиком; от него подгибаются колени, спотыкаешься, сбиваешься с шага. Она вымоталась, ослабела. Так устала, что не всхлипнуть, даже не вздохнуть; она глядела, как приближается новая горстка жестяных крыш и рыночных прилавков; в душе пустота, в душе поражение.

В эти минуты она складывала руки вот так. Понукала себя идти дальше, пока отчаяние не сменялось некоей силой.

Она знала: если не останавливаться, она обгонит что угодно: обгонит грусть, и голод, и шепотки, и затаенный гнев, обгонит закон шариата, саму память обгонит. В такие минуты силу она черпала в Пророке, мир Ему, и в Господе. Они обратят взор в истоки сердца ее, увидят, что душа ее чиста, направят. И, быть может, она выживет, иншалла.

В эти минуты, минуты жажды и жара до мигрени, она складывала руки вот так, обнимала живот, будто лампу прикрывала ладонями на ветру. Чувствовала трепет в глубине нутра – шевеление, стремление, – и этот трепет тоже шептал ей: «Иди дальше, не останавливайся».

32

Дражайший Генри,

Прошу вас, не рискуйте всем нашим предприятием. Нельзя сдаваться! Я в полной мере понимаю, что сложнее всего держать наши прекрасные новости в секрете. Однако доверьтесь красоте жизни, и вам воздастся! Сейчас – совершеннейшая секретность мистер Кёртис! Как только деньги придут и вы заберете свой процент, сможете пышно отпраздновать это событие с женой и близкими. Может, свозите их в круиз, о котором всегда мечтали? Мисс Сандра и Виктор столько рассказывали о вашей доброте – мне бы так хотелось увидеть, как просияет лицо вашей жены Хелен, когда вы раскроете ей правду!

Быть может, однажды мы встретимся и выпьем за нашу дружбу.

С великим счастьем,

Лоренс Атуче, профессор коммерции

33

На кромке неба – вспышка зарницы, костяной треск.

Гром без дождя. Пробудил ее, напомнил о других грозах, яростнее нынешней. Воспоминания о молниях, что щелкали хлыстами, вновь и вновь стегали Сахель, точно галопирующий всадник в решающем заезде.

После одной такой грозы деревья по всей равнине полыхали факелами; воспоминание живо до нереальности – быть может, родилось из преданий, из баек, рассказанных и повторенных столько раз, что стали правдивее памяти.

Еще одна зарница сплетеньем вен прорезала небо. Ночи прохладнее, идти легче, но ее крепко удерживало табу. «Нельзя женщине в тягости странствовать после темна». Ну и ладно. На дорогах небезопасно. Она слышала, как патрули громко переговаривались на шоссе, видела взмахи фар. Искали не ее – просто искали. Но опасно, как ни крути.

В эту ночь кусты не горели – лишь до синяков избитое небо да луна за облаками. «Я, кажется, больше не могу». Это она прошептала своему чреву. Еле-еле села, размотала сафьян. С нее ливнем посыпалась пыль харматана.

«Иди дальше».

Только с третьей попытки удалось закинуть канистру на сложенную ткань на макушке, только с третьей попытки удалось сделать шаг. Она видела асфальтовый изгиб меж бугров, пошла туда – и услышала мельтешение какой-то напуганной мелюзги в кустах.

На шоссе – ни следа ночных патрулей или спящих водителей, так что объедков тоже не предвидится. Лишь асфальт, а к югу – цель ее странствия. Зариа.

Уже несколько дней она видела город, распластавшийся по равнине, шагала к его минаретам и мечетям, мучительно вращала землю, притягивала его к себе. Но город не приближался, навечно застыл в недоступности – иллюзией, рожденной из трепещущего жара и ходьбы, которая с каждым днем все медленнее и неувереннее. Все труднее вращать ногами земной шар. Солнце всползло на небеса, и Зариа вновь появилась, затем исчезла, скользнула за далекие холмы и деревца, потерялась на заднем плане, за терновником и акациями.

Дорога вытолкнула ее к армейскому блокпосту; дыхание перехватило, она придержала канистру. Еще рано, на шоссе тихо. Она зашагала мимо ограждения, наспех сооруженного солдатами, – доски, перетянутые конопляной веревкой, поверх залитых бетоном нефтяных бочек, – ступала неслышно, глаза долу. На обочине под лихим углом припарковался одинокий армейский грузовик, выкрашенный камуфляжной зеленью, – в джунглях Дельты было бы уместнее. На циновках в кузове спали солдаты.

Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:

– Хой! Ты чо делать?

Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.

Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:

– Ты чо делать? Грузовик лазь!

Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.

Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.

Вскоре цистерна прогрохотала мимо, окутав ее облаком меловой пыли. Она снова невидимка.

34

Мой дорогой Генри,

Касательно перевода денег на ваш счет. Боюсь, у нас загвоздка…

35

Когда она входила в Зарию, движение стало плотнее – в город стекались побитые легковушки и хрипящие автобусы. На окраине она совершила опасливый набег на автостоянку, втиснутую под виадук. Разносчики с высоченными грудами товаров на головах расхаживали меж грузовиков и междугородных автобусов, распевали зазывно, пререкались с пассажирами.

Надо опасаться бывших альмаджири – уличных мальчишек, что звериными стаями ошивались по стоянкам и под эстакадами. Альмаджири – младшие дети из нищих семей, попрошайки и мародеры, нередко вырастали профессиональными ворами и вольными головорезами. Годам к тринадцати многие уже состояли в стихийных наемных армиях. К их услугам прибегали равно вымогатели и политики, склонные к фальсификациям. И едва под ложечкой начал разбухать страх, она заметила нескольких таких альмаджири – патрулируют периметр, небрежно закинув на плечо доски с гвоздями. Она улизнула, пока ее не заметили; уж лучше, давя в себе панику, толкаться в людских толпах. Уличная шпана ревниво охраняет территорию, а оживленная автостоянка явно прибрана к рукам и размечена, вплоть до конкретных парковок автобусов и такси.

Надо пробираться дальше в город.

Шоссе вело через Сабон-Гари, расползшийся «район чужаков», где обитали разношерстные пришлецы и неверные – христиане с юга, представители мелких языческих кланов, торговцы-йоруба и поденщики-тив.

Говорят, в Сабон-Гари практикуют черную магию; говорят, от страшных заклинаний джуджу человеком овладевает кровожадное безумие. В ларьках Сабон-Гари, возмутительно плюя на запреты шариата, подают просяное вино и джин из-под полы. На растяжках у дверей рекламируют пиво «Гульдер» и эль «Стар», сверху от руки написано: «ВЕСЕЛИТЕСЬ ВСЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ!» и «ОСВЕЖИТЕСЬ ПРОХЛАДА ДЛЯ ГОСТЕЙ». Даже она умела разгадать эти шифры. В шариатских штатах алкоголь запрещен, но в анклавах Сабон-Гари против него не возражали. Таких чужачек, как она, еще поискать, но в Сабон-Гари ей не место, и она это понимала.

День клонился к вечеру, движение стопорилось, водители в бессильной ярости давили на гудки. Шоссе Королевы Елизаветы II огибало шариатский суд – сердце сжалось, когда она проходила мимо, еле сдержалась, чтоб не побежать.

Напротив суда – гомон и гам гостиничного бара. Вот закон шариата, а вот греховность Запада, игнорируют друг друга изо всех сил. Она пошла вдоль гостиничной ограды; из бара просочилась мешанина иностранных слов, размеченная внезапными взрывами хохота. Нигерийские бизнесмены с христианского юга или торговцы из Ганы; может, и парочка розоволицых батаури, которых прочие нигерийцы называли ойибо. Она слыхала, глупые и неразборчивые батаури швыряются деньгами, точно лепестками сухими. Найти бы какого батаури, бизнесмена, погрязшего в богохульстве и питии, – может, удастся поймать на жалость, выманить пару-тройку найр… Она подобралась ближе, но охранник заметил, устремился наперехват, заорал сердито, и она поспешно отступила.

Неподалеку от гостиницы, на небольшом рынке грузная женщина приглядывала за фруктовым прилавком. Богатая, судя по платку и браслетам. Нахмурилась, увидев девушку, но подпустила ближе. Та тихонько заговорила на хауса, голос пропыленный, ладони протянуты умоляюще.

– Фаранта зучия[11], – прошептала она. – Фаранта зучия…

– Дон'ме?[12] – спросила женщина.

– Дон'ме? – сказала девушка. – Дон'ме? – И в ответ обхватила ладонью живот, взглянула женщине в глаза.

Торговка фыркнула, но затем почти неуловимо указала подбородком на перезрелое манго на земле у ларька. Упавшее манго, от сладости распухшее, сплошь покрытое мушками. Торговка отвернулась, и девушка опустилась на колени, опасно балансируя канистрой, схватила эту сочную тяжесть.

Она съежилась под какой-то дверью, жадно съела манго, прямо с кожурой. На этой сладости она протянет еще несколько шагов; а она не упадет, пока в силах сделать следующий шаг.

День утекал. Под умирающим солнцем глина и бетон Зарии светились красной ржавью. Толпы возвращались по домам, пытаясь обогнать темноту, и она пошла за ними через железную дорогу, по балочному мосту над рекою Кубани цвета чая с молоком.

И вошла в Тудун-Вада, колониальный район, выстроенный британцами, – величественные поблекшие фасады. Конторы к вечеру пустели, зажигались лампы в забегаловках. «Здесь небезопасно». Нутром почуяла, принялась искать убежище. Нашла укрытие у воды, на заболоченном берегу – замусоренный пустырь, поделенный на кукурузные грядки. Прохлюпала по траве, сторонясь голосов и хоженых тропинок, нашла приют в сгоревшем остове такси-«пежо», свернулась калачиком – здесь она переждет очередную ночь.

Весь вечер мимо проплывал мужской хохот, голоса – а потом вдруг хохот приблизился. Голоса прямо возле «пежо». Пауза, потом вдруг грохот мочи по дверце. Девушка обхватила ладонями живот, чтоб его успокоить, словно трепет внутри ее выдавал; подождала, пока все пройдет. Голоса звучали реже, дальше; наконец остался лишь шепот ветра и чавканье козы неподалеку.

Она провалилась в сон, точно труп в колодец.

36

А когда пробудилась, ей предстала красота: плач муэдзина призывал верных с высот минарета.

Она подошла к воде, искупалась в укромной заводи. Перебрала палые кукурузные початки вдоль берега. Никак не сваришь, вымачивать некогда, но она все равно сунула несколько початков в складки одежды; пожует зерна, если придется, – может, тело обманется, решит, что его накормили.

Мягкий свет затопил эти мускусные берега, и она по тропинке пошла к мосту. Сонные улицы полны прихожан, мужчин в белых одеждах, в расшитых такиях.

Над крышами сухо сипел петух. Она вошла в Старый город – стены омыты утренним светом, солнце наделяет их текстурой и теплом. Эти стены простояли тысячу лет. Крошатся, это правда, и однако грозны. Латаные, чем-то подпертые, наверху пасутся козы, на бурых грязных вершинах в потрепанных палатках ютятся сквоттеры; стены Зарии – не бастионы, скорее курганы. И однако же стоят – свидетельством прошлого, обильного торговлей и войнами. Амина, королева Зарии, что возвела эти стены, когда-то правила империей, простиравшейся до самой реки Нигер. И куда бы ни шли ее войска, везде она строила города, возводила крепостные стены – крепости рибат, укрепления бирни.

«За этими стенами прятались от нас».

Из памяти всплыл теткин голос. Девушка в индиго не впервые оказалась здесь, под этими стенами, в этом городе. Южнее ее родные и не бывали – они тогда еще пробавлялись торговлей, а она была ребенком. «С караваном, наверное». От фламинго Була-Тура на севере до крошащихся глиняных стен, окружающих Старый город Зарии; с тех пор пределы странствий ее клана неуклонно сжимались.

Она закинула голову, взглянула на стену, потянулась, прижала к ней ладонь. Удивилась, до чего стена прохладна. Сверху рыхлая, но внутри прочна. Вспомнила, как въезжала в Старый город, раскачиваясь на верблюде, – наверное, все-таки на лошади. Первая дочь младшей жены – старшие жены ее баловали, она была общей внучкой. Помнила, как лязгали котлы и кастрюли, стукаясь о лошадиные бока, помнила рулоны ткани, певучий смех, крики теток. Они смеялись, въезжая в ворота. «За этими стенами прятались от нас. А мы приехали. Мы здесь».

Было время, ее народ вырвал контроль над солевой торговлей у хауса и фула, даже у королевства Сокото, в своих руках держал всю сахельскую торговлю до самого Тимбукту. «Султаны Сокото страшились пыли наших лошадей».

Конники в краю медлительных верблюдов. Сахельские львы. «Мы были налетчики. Мы были купцы – независимые, вольные. Вольных стены не остановят». Она шла по Старому городу, и слова звенели в ней эхом. Но она не хуже прочих знала, что львы северных саванн давно исчезли, живут только в народных песнях и далеких заказниках. Прошлое старело, ее сородичи уходили прочь, и наконец прошлое обернулось историей, далеким шепотом, точно голоса за стеною.

«Счет богатству мы ведем скотом. Но было время, когда оно измерялось золотом».

На пустыре дети гоняли футбольный мяч – развевались одежки, – а бабки выбивали ночную пыль из свалявшихся ковров. Матери и дочери вручную отжимали белье на задних дворах, муэдзин все звал на молитву.

Вслед за потоком мужчин в белом она пришла на широкий двор. Территория дворца эмира. Ворота эмира, эта плита почета, выложены керамической плиткой; ее она тоже помнила – причудливое сплетение узоров знакомо ей, как ночная греза. Нижний двор еще в тени, но солнечный луч уже нащупал мозаику по верхнему краю, и глина сияла, будто подсвеченная вышивка. Будто ножны, инкрустированные драгоценностями.

– Вперед! Шевелитесь!

У ворот за толпою надзирала стража эмира, заскорузлые люди в алых халатах и тюрбанах. Юноши, поспешая мимо, пихнули ее в спину; она придержала канистру, успокоила себя, утешилась собственной незначительностью. Толпы проталкивались к мечети, повсюду шныряли ласточки. Мечеть – прямо напротив дворца; минареты и купол уже блистали солнцем.

Она сюда пришла не случайно, не просто так увязалась за верующими. Держась подальше от дверей, не желая преступать границы, она остановилась в узком проулке, где шаги и тела поневоле замедлялись. Поставила канистру на землю, застыла, сложив руки, выставив ладони, шепотом напоминая прохожим о том, что подаяние – столп веры ничем не хуже молитвы.

– Закят[13], – шептала она. – Фаранте зучия. Закят.

Мужчины в широких шароварах и жилетах-размахайках шагали мимо – ткань чопорно бела, парадные такии плотно натянуты на головы. Большинство не слышали ее мольбы – или же притворялись. Кто-то морщился, кто-то злился. Но несколько добрых душ залезли в глубокие карманы, на ходу сунули ей несколько кобо или смятую найру – осторожно, чтоб не коснуться ее руки.

Трубный глас. Суета в дальнем дворе. Сам эмир пробирался из дворца в мечеть – еженедельная прогулка по людному двору, черный тюрбан плывет над толпою. О появлении эмира возвестила пушка – одинокий гулкий залп. Свита, стражники в алых тюрбанах, распихивали людей у него с дороги, а эмир складывал руки, принимал пожелания доброго здравия и долголетия, терпеливо кивал торопливым повествованиям о личных делах неотложного свойства, благосклонно улыбался. На один миг безумия ей захотелось пробиться сквозь давку, кинуться эмиру в ноги, просить милости; но толпа чересчур плотна, а она слишком ослабела. Скопище верующих потекло со двора в мечеть, а она снова пристроила канистру на голове и зашагала дальше.

Где пятничные молитвы, там и пятничные уроки. На школьном дворе в Старом городе мальчишки в летних рубашках и шортах и девочки в длинных, безукоризненно чистых платьях собрались под ближайшим деревом – в руках таблички, все смеются, толкаются, – и учитель взирал на них поверх очков-полумесяцев и хмурился, молча призывая к тишине.

Примечания

1

Зд.: лох (нигер.). – Здесь и далее прим. переводчика. Переводчик благодарит за поддержку Сергея Максименко.

2

«CSI: Место преступления» («CSI: Crime Scene Investigation», с 2001 г.) – американский телесериал Энтони Э. Зайкура о работе криминалистической лаборатории Лас-Вегаса.

3

Лора Секорд (1775–1868) – канадская героиня войны 1812 г. между Соединенными Штатами и Британской империей; в 1813-м прошла 20 миль, чтобы предупредить британцев о готовящейся американской атаке. В 1913 г. в честь столетия этого события канадский бизнесмен и политик Фрэнк П. О’Коннор назвал свою кондитерскую компанию.

4

Перевод латинской юридической максимы «Fiat justitia ruat caelum», которая иногда приписывается Сенеке, однако фигурирует только в англоязычной литературе с XVII в. и впервые появляется в трактате английского католического священника Уильяма Уотсона «Десять наилюбопытнейших пассажей касаемо религии и государства» («Ten Quodlibetical Quotations Concerning Religion and State», 1601).

5

Екк. 3: 1.

6

Зд.: белый (нигер.).

7

Острая говядина на шампурах (нигер.).

8

Мошенник (нигер.).

9

Сани Абача (1943–1998) – нигерийский генерал, политический деятель, в 1993–1998 гг. – фактический президент Нигерии; за обширные нарушения прав человека в период его правления против Нигерии были введены серьезные внешнеполитические санкции. Вдова генерала Мариам Абачи (р. 1947), популярный персонаж «нигерийского спама», после смерти мужа пыталась выехать из Нигерии с чемоданами, набитыми деньгами; ее задержали и запретили покидать страну.

10

Взятка (нигер.).

11

Зд.: прошу вас (хауса).

12

Что такое?

13

Закят – один из пяти столпов ислама, обязательное пожертвование в пользу бедных и на распространение мусульманства.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.