Король былого и грядущего (№2) - Царица Воздуха и Тьмы

— И она будет довольна.

— А может, и после ужина тоже.

— А сэр Груммор посвятит нас в рыцари. Он скажет: «Клянусь святыми мощами, никто никогда еще не совершал столь доблестного подвига!»

Святой Тойрделбах положил драгоценную книгу на траву, что росла рядом с его норой. Трава была вся в песке и в пустых улиточьих домиках, маленьких, желтых, с лиловатыми спиральками. Он раскрыл книгу, — бестиарий, озаглавленный «Liber de Natura Quorundam Animalium», — и оказалось, что на каждой его странице имеется картинка.

Мальчики заставили его побыстрее перелистывать пергаментные страницы чудесной готической рукописи, пропуская чарующих Грифонов, Бонаконов, Кроходилов, Мантикор, Харадров, Симургов, Сирен, Перидиксионов, Драконов и Аспидокалонов. Тщетно пытался привлечь их нетерпеливые взгляды Анталоп, трущийся извилистыми рогами о дерево тамариск, — коего ветви, перевивая ему рога, превращали зверя в легкую добычу для ловца. Тщетно испускал Бонакон газы, желая окоротить охотников. И Перидиксионы, сидевшие по веткам древа, делавшего их неуязвимыми для драконов, так и остались сидеть незамеченными. И Панфир, ароматным дыханием своим завлекающий добычу, не показался им интересным. И Тигрус, коего легко обморочить, бросив к его ногам стеклянный шар, дабы он, узрев там свое отражение, подумал, что это один из его детенышей, и Лев, что щадит лежачих и пленников, страшится белого петуха и заметает следы свои хвостом, покрытым листвою; и Козерог, способный без вреда для себя спрыгнуть с горы, ибо приземляется он на свои крутые рога; и Ял, умеющий прядать рогами так, словно они — уши; и Медведица, имеющая обыкновение вынашивать своих медвежат в виде комков, каковым она после придает языком такую форму, какая взбредет ей на ум; и птица Харадр — ежели оная сядет, оборотясь к вам лицом, на край вашей кровати, то значит вскорости вам умереть; и Дикобразы, что сбирают для своего потомства виноград, катаясь по оному, и несут домой ягоды на кончиках игл; и даже большая китообразная тварь с семью плавниками и туповатой мордой — Аспидокалон, к которому неосторожный мореплаватель, случалось, приставал, принимая его за остров, даже Аспидокалон задержал их совсем ненадолго. В конце концов Тойрделбах отыскал им единорога, зовомого греками «Носорог».

Оказалось, что единорог столь же робок и быстр, сколь Анталоп, изловить же его возможно только одним способом. Нужно иметь для приманки девицу, и, когда единорог увидит, что девица одна, он сразу же подойдет, чтобы положить свой рог ей на лоно. В книге была картинка, на которой не весьма достоверного вида девственница, держа одной рукой бедного зверя за рог, другой подзывала каких-то копейщиков. Написанная на ее физиономии неискренность уравновешивалась глупой уверенностью, с какой единорог взирал на девицу.

Едва прочитав наставления и переварив содержанье картинки, Гавейн поспешил на поиски судомойки.

— А ну-ка, — сказал он, — пошли с нами на гору, будем единорога ловить.

— Ох, мастер Гавейн, — вскричала ухваченная им служанка, имя которой было Мэг.

— Да-да, пошли. Будешь у нас приманкой. Он придет и положит рог тебе на колени.

Мэг расплакалась.

— Ну ладно, не дури.

— Ох, мастер Гавейн, не хочу я единорога. Я всегда была честной девушкой, право, и потом у меня еще вон сколько посуды немытой, и если Мистрис Трулав узнает, что я прогуляла, она меня высечет, мастер Гавейн, вот что она сделает.

Мастер Гавейн взял ее покрепче за косу и вывел из кухни.

На чистом и влажном ветру, обдувающем вершину горы, они обсудили детали предстоящей охоты. Мэг, так и не переставшую плакать, держали за волосы, чтобы она не сбежала, и время от времени один из мальчишек передавал ее другому, если тому, кто держал ее, требовались для жестикуляции обе руки.

— Так вот, — говорил Гавейн. — Я буду командиром. Я самый старший, значит, мне и командовать.

— Я так и думал, — сказал Гарет.

— Вопрос вот в чем. В книге сказано, что приманку надо оставить одну.

— Она удерет.

— Ты удерешь, Мэг?

— Да, мастер Гавейн, конечно.

— Ну вот.

— Тогда ее надо связать.

— Ох, мастер Гахерис, как вам будет угодно, только зачем же меня вязать?

— Закрой рот. Ты всего лишь девчонка.

— Чем же мы ее свяжем? У нас и нет ничего.

— Я ваш командир, мои герои, и я приказываю, чтобы Гарет сбегал домой и принес каких-нибудь веревок.

— Не стану я этого делать.

— Но ты же все испортишь, если не сделаешь этого.

— Не понимаю, почему именно я. Вот так я и думал.

— Тогда я приказываю, чтобы наш Агравейн сходил за веревками.

— Только не я.

— Тогда пусть Гахерис.

— Не пойду.

— Мэг, противная девчонка, ты не должна убегать, поняла?

— Да, мастер Гавейн, только, ох, мастер Гавейн…

— Если найти крепкий вересковый корень, — сказал Агравейн, — можно будет обвязать вокруг него ее косы.

— Так и сделаем.

— Ох, ох!

После того как девственница была надежно привязана, четверо мальчиков обступили ее, обсуждая следующий шаг. Они спроворили в оружейной настоящие пики, с какими ходят на вепря, так что с оружием все у них было в порядке.

— Эта девица, — сказал Агравейн, — моя мать. Она делает то же, что вчера делала мамочка. А я буду сэром Груммором.

— А я Пеллинором.

— Агравейн, если ему охота, может быть сэром Груммором, но приманку нужно оставить одну. Так сказано в книге.

— Ох, мастер Гавейн, ох, мастер Агравейн!

— Хватит выть. Спугнешь единорога.

— А нам после этого нужно уйти и спрятаться. Вот почему наша мама его не поймала, — потому что с ней оставались рыцари.

— Я буду Финн Мак Куил.

— А я — сэр Паломид.

— Ох, мастер Гавейн, умоляю, не оставляйте меня одну.

— Перестань ты вопить, — сказал Гавейн. — Ты дура. Гордиться надо, что тебя взяли в приманки. Вчера приманкой была наша матушка.

Гарет сказал:

— Ну что ты, Мэг, не плачь. Мы не позволим ему поранить тебя.

— В конце концов, он может тебя всего только убить, — жестоко сказал Агравейн.

От этого несчастная девочка разревелась еще сильнее.

— Зачем ты это сказал? — сердито спросил Гавейн. — Вечно ты пугаешь людей. Теперь она завывает громче прежнего.

— Послушай, — сказал Гарет. — Послушай, Мэг. Мэг, бедняжка, не плачь. Когда мы вернемся домой, я обязательно дам тебе пострелять немного из моей катапульты.

— Ох, мастер Гарет!

— Ах, да пошли, наконец. Не можем мы с ней возиться

— Ну, будет, будет.

— Ох, ох!

— Мэг, — сказал Гавейн и скорчил страшную рожу, — если ты не престанешь визжать, я на тебя вот так посмотрю.

Слезы мгновенно высохли.

— Ну вот, — сказал Гавейн, — как только придет единорог, мы тут же выскочим и проткнем его. Ты поняла?

— А обязательно его убивать?

— Да, непременно.

— Понимаю.

— Я надеюсь, ему не будет больно, — сказал Гарет.

— Одна из твоих дурацких надежд, — сказал Агравейн.

— Я все-таки не понимаю, зачем его убивать.

— Чтобы оттащить его домой, к матери, остолоп.

— Разве мы не можем поймать его, — спросил Гарет, — и отвести к матери живьем, как, по-твоему? Я хочу сказать, что можно заставить Мэг вести его, если он смирный.

С этим Гавейн и Гахерис согласились.

— Если он смирный, — сказали они, — лучше привести его живого. Это самый лучший способ охоты на крупного зверя.

— А мы станем его подгонять, — сказал Агравейн — Можно будет лупить его палками.

— Да и Мэг заодно, — прибавил он, подумав. После этого они удалились в засаду, решившись хранить молчание. Ничего не было слышно, кроме нежного ветра, пчел в вереске и жаворонка высоко в небесах. Да еще иногда долетало шмыганье Мэг.

Когда единорог появился, все сложилось не так, как они ожидали. Прежде всего он был благороднейшим из животных, вместилищем красоты, зачаровывающей всех, кто его видел.

Единорог был бел, с серебряными копытцами и жемчужным рогом. Он изящно ступал по вереску, казалось, почти не приминая его, столь легка была поступь, и ветер волнами бежал по его долгой гриве, только-только расчесанной. Самым чудесным в нем оказались глаза. По сторонам носа чуть синеватые складки взбегали к глазницам, погружая их в меланхоличную тень. Глаза, окруженные этой прекрасной и грустной тьмой, были столь печальны, нежны, одиноки и благородно трагичны, что при виде их всякое чувство, кроме любви, умирало.

Единорог поднялся к месту, на котором сидела Мэг-судомойка, и склонил перед нею главу. Он грациозно выгнул шею, так что жемчужный рог указывал в землю у ее ног, и приветствуя Мэг, легко поскреб серебряным копытцем вереск. Мэг забыла о слезах. Сделав королевский приветственный жест, она протянула к животному руку.

— Приблизься, единорог, — сказала она. — И если желаешь, положи мне на лоно свой рог.

Единорог легонько заржал и снова поскреб землю копытом. Затем, очень осторожно, он опустился сначала на одно колено, потом на другое, пока не оказался склоненным пред нею. Застыв в этой позе, он посмотрел на нее снизу вверх своими тающими глазами и наконец опустил ей на колени голову. Он искательно глядел на нее и терся белой, плоской щекой о гладкую ткань ее платья. Глаза его закатились, показав ослепительные белки. Застенчиво опустив на землю круп, он улегся и лежал совершенно спокойно, глядя вверх на ее лицо. Из глаз его струилось доверие, он чуть приподнял переднюю ногу, словно желая ударить в землю копытом. То было лишь легкое движение воздуха, сказавшее: «Теперь удели мне внимание. Подари мне любовь. Пожалуйста, погладь мою гриву, ладно?»

Агравейн, сидевший в засаде, издал какой-то сдавленный сип и через миг уже мчался к единорогу, сжимая в руках отточенную кабанью пику. Прочие мальчики, сидя на корточках, вытянули шеи и следили за ним.

Добежав до единорога, Агравейн принялся колоть его пикой, спереди, сзади, в живот, под ребра. Он колол и визжал, а единорог с мукой смотрел на Мэг. Она казалась заколдованной, неспособной двинуть рукой. Видимо, и единорог не мог пошевелиться из-за ладони, мягко сжимавшей его рог. Кровь из ран, нанесенных пикою Агравейна, струилась по иссиня-белому ворсу шкуры.

Гарет припустился бегом, следом за ним Гавейн. Последним бежал Гахерис, глупый, не знающий, что предпринять.

— Стой! — кричал Гарет. — Отпусти его! Стой! Стой!

Гавейн подоспел первым как раз в то мгновение, когда пика Агравейна вошла в единорога под пятым ребром. Зверь содрогнулся. Трепет прошел по всему его телу, он далеко вытянул задние ноги. Они почти выпрямились, как если бы он совершал самый большой в своей жизни прыжок, и затем задрожали в смертельной агонии. Все это время глаза его не отрывались от глаз Мэг, и она по-прежнему глядела вниз, на него.

— Что ты делаешь? — завопил Гавейн. — Оставь его. Не причиняй ему зла.

— Ох, единорог, — прошептала Мэг.

Задние ноги единорога вытянулись, дрожь в них стихала. Голова его упала Мэг на колени. Ноги в последний раз дернулись и застыли, и синеватые веки поднялись, наполовину скрывая глаза. Он лежал неподвижно.

— Что ты наделал? — воскликнул Гарет. — Ты же убил его. Он был так прекрасен.

Агравейн завыл дурным голосом:

— Эта девчонка была моей матерью. Он положил ей голову на колени. Он должен был умереть.

— Мы же договорились, что сохраним его, — вопил Гавейн. — Что отведем его домой и нас допустят к ужину.

— Бедный единорог, — сказала Мэг.

— Посмотрите, — сказал Гахерис. — Боюсь, он подох.

Гарет встал лицом к лицу с Агравейном, бывшим на три года старше него и способным свалить его наземь одним ударом.

— Зачем ты это сделал? — спросил он. — Убийца. Такой был чудесный единорог. Зачем ты его убил?

— Его голова лежала на коленях у нашей матери.

— Он же не хотел причинить ей вреда. У него копыта были серебряные.

— Он был единорогом, и его полагалось убить. И Мэг мне тоже нужно было убить.

— Ты предатель, — сказал Гавейн. — Мы бы отвели его домой, и нас допустили бы к ужину.

— Как бы там ни было, — сказал Гахерис, — теперь он подох.

Мэг наклонила голову над белой челкой единорога и тут же снова заплакала.

Гарет поглаживал голову единорога. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Гладя голову, он обнаружил, какая у единорога была мягкая и ровная шкура. Он увидел вблизи глаза зверя, теперь быстро тускнеющие, и всей душой ощутил, что случилась трагедия.

— Ну, во всяком случае, теперь он подох, — в третий раз повторил Гахерис. — Так что лучше нам оттащить его домой.

— Все-таки мы изловили его, — сказал Гавейн, в сознании которого забрезжило чудо, совершенное ими.

— Скотину такую, — сказал Агравейн.

— Мы же поймали его! Мы, сами!

— Сэр Груммор ни одного не поймал.

— А мы поймали.

Гавейн уже позабыл, как ему жалко было единорога. Он заплясал вокруг тела, размахивая пикой и испуская жуткие, пронзительные вопли.

— Надо его выпотрошить, — сказал Гахерис. — Мы должны все сделать как следует, — вырезать требуху, взвалить его на пони и отвезти домой, в замок, как настоящие охотники.

— И тогда она будет довольна!

— Она скажет: «Господня нога! какие у меня выросли могучие сыновья!»

— И нам позволят вести себя, как сэру Груммору и Королю Пеллинору. Теперь уж все пойдет хорошо.

— Так как его потрошат-то?

— Мы ему вырежем кишки, — сказал Агравейн. Гарет встал и пошел в сторону вересковых зарослей. Он сказал:

— Не хочу я его потрошить. А ты, Мэг?

Мэг, ощущавшая тошноту, не ответила. Гарет развязал ее косы, и она вдруг рванулась и изо всей мочи побежала прочь от страшного места, к замку. Гарет кинулся следом.

— Мэг, Мэг! — звал он. — Подожди меня. Не убегай.

Но Мэг все бежала, быстро, как Анталоп, мелькали голые ноги, и Гарет сдался. Он упал в вереск и от всей души заплакал, и сам не зная почему.

А у трех потрошителей дело шло худо. Они принялись подрезать шкуру на брюхе, но не зная, как это толком делается, проткнули кишки. Чувствовали они себя преотвратно, а зверь, еще недавно прекрасный, стал теперь грязным и мерзким. Каждый из них на свой манер питал к единорогу любовь, включая и Агравейна, чьи чувства были особенно путаными, и чем более виновными ощущали они себя за порчу его красоты, тем сильнее его ненавидели за эту свою вину. Особенно сильную ненависть к мертвому телу испытывал Гавейн. Он ненавидел его за то, что оно мертвое, за то, что оно когда-то было прекрасным, за то, что он ощущал себя подлой скотиной. Он любил зверя и сам же помог завлечь : его в ловушку, и теперь оставалось лишь излить свой стыд и ненависть к себе на труп. Он рубил этот труп, и резал, и чувствовал, что ему тоже хочется плакать.

— Ничего у нас не выйдет, — пыхтели мальчишки. — Как мы потащим его вниз, даже если сумеем выпотрошить?

— Но мы должны это сделать, — сказал Гахерис. — Должны. А если не сделаем, то какая от всего этого будет польза? Мы должны дотащить его до дому.

— Не дотащим.

— У нас нет пони.

— Когда потрошат оленя, его потом взваливают на пони.

— Нужно отрезать голову, — сказал Агравейн. — Мы должны отрезать ему голову и ее отнести. Хватит и головы. Ее мы как-нибудь вместе дотащим.

И они принялись за работу, ненавидя ее, с омерзением кромсая шею животного.

Лежа в вереске, Гарет выплакался. Он перекатился на спину и сразу перед глазами его раскинулось небо. В бесконечной небесной глуби величаво проплывали облака, и у Гарета закружилась голова. Он думал: «Как далеко до этого облака? С милю? А до того, что выше него? Две? А за ними мили и мили, миллион миллионов миль, и все в пустой синеве. Может быть, сейчас я свалюсь с земли, если она вдруг перевернется, и поплыву все дальше и дальше. Я буду, пролетая, хвататься за облака, но они меня не удержат. И куда же я уплыву?»

От этой мысли Гарета замутило, а поскольку его к тому же еще мучил стыд за то, что он сбежал, не желая участвовать в потрошении, ему и вовсе стало не по себе. В таких обстоятельствах оставалось только одно — оставить то место, в котором тебя охватило неприятное чувство, в надежде, что и чувство тоже останется там. Он поднялся и пошел назад, к остальным.

— Привет, — сказал Гавейн, — ну что, поймал ты ее?

— Нет, она убежала в замок.

— Надеюсь, она никому не сболтнет, — сказал Гахерис. — Нужно, чтобы вышел сюрприз, а иначе нам пользы не будет.

Троица мясников была залита потом и кровью, и чувствовали они себя хуже некуда. Агравейна уже вырвало дважды. Но они продолжали трудиться, и Гарет стал им помогать.

— Что уж теперь останавливаться, — сказал Гавейн. — Подумай, как будет здорово, если мы сможем отнести ее к нашей матушке.

— Может быть, она даже поднимется наверх, пожелать нам доброй ночи, если мы принесем ей то, что ей нужно.

— Она рассмеется и назовет нас великими охотниками.

Когда удалось перебить хрящеватый хребет, выяснилось, что голова чересчур тяжела, чтобы ее нести. Они только изгваздались, пытаясь ее поднять. Тогда Гавейн предложил отволочь ее, обвязав веревкой. Правда, веревки не было.

— Мы можем тащить ее за рог, — сказал Гарет. — Во всяком случае, так ее можно будет волочь да еще подталкивать сзади, хотя бы пока мы на склоне горы.

Как следует ухватиться за рог удавалось лишь одному, так что они тянули голову по очереди, — один тянул, а остальные подталкивали сзади, когда голова застревала в канаве или цеплялась за вересковый корень. Даже и так им приходилось туго, и они останавливались примерно через каждые двадцать ярдов, чтобы поменяться местами.

— Когда мы доберемся до замка, — отдувался Гавейн, — мы укрепим ее на скамейке в саду. Матушка всегда проходит мимо скамейки, когда выходит перед ужином прогуляться. А мы встанем перед скамейкой, и как она подойдет, сразу отступим, она и увидит.

— То-то она удивится, — сказал Гахерис. Когда им, наконец, удалось спустить голову со склона горы, возникла новая помеха. Выяснилось, что по ровной земле голову уже не протянешь, потому что рог в качестве рычага здесь не годится.

Поскольку близился ужин и время подпирало, Гарет сам вызвался сбегать за веревкой. Веревкой обвязали то, что осталось от головы, и таким образом на этой, последней стадии вымазанный, окровавленный, иссеченный вереском экспонат, с вытекшими глазами и клочьями мяса, отстающего от костей, удалось дотащить до садика, где выращивались целебные травы. Они водрузили его на скамью и, как сумели, расправили гриву. Особенно Гарет старался так повернуть голову, чтобы дать хоть какое-то представление о памятной ему красоте.

Королева-волшебница пунктуально вышла на прогулку, беседуя с сэром Груммором; за ней по пятам бежали комнатные собачки: Трэй, Бланш и Милка. Она не заметила четверых своих сыновей, стоявших перед скамейкой. Они стояли уважительно, в ряд, чумазые, возбужденные, и в груди у каждого колотилась надежда.

— Давай! — крикнул Гавейн, и они расступились.

Королева Моргауза не увидела единорога. Голова у нее была занята иными вещами. И она прошла мимо вместе с сэром Груммором.

— Матушка! — странным голосом вскрикнул Гарет и побежал за ней, хватая ее за подол.

— Да, мой ласковый. Чего тебе?

— Матушка! Мы добыли тебе единорога.

— Какие они забавники, сэр Груммор, — сказала она. — Ну, голубки, бегите, попросите, чтобы дали вам молочка.

— Но мамочка…

— Да, да, — низким голосом сказала она. — В другой раз.

И Королева, тихая, как предгрозовая туча, проследовала мимо вместе с недоумевающим рыцарем из Дикого Леса. Она не заметила, что одежда ее детей бесповоротно испорчена; она даже не выговорила им за это. Позже, вечером, узнав о единороге, она приказала их высечь, ибо день, проведенный ею с английскими рыцарями, был неудачен.

8

Целый лес шатров украсил равнину при Бедегрейне. Они походили на старомодные пляжные будки и отливали всеми цветами радуги. На некоторых имелись даже полоски, в точности как на пляжных будках, но большая их часть была однотонной — зеленые, желтые и так далее. К боковым стенам шатров были прикреплены, а то и оттиснуты на них разнообразные геральдические изображения — огромные черные орлы, иногда даже двуглавые, виверны, копья, дубы, а порой — своего рода живописные каламбуры, обыгрывающие имена владельцев. Например, на шатре сэра Кэя имелся черный ключ, а на шатре сэра Элбоуза из вражьего лагеря — пара рук по локоть, в складчатых рукавах. Их еще называют манжесты. На макушках шатров развевались вымпелы, и у каждого шатра стояли, прислоненные к нему, снопы копий. У баронов позадиристей перед входом в шатер помещались щиты или огромные медные тазы, так что вам оставалось лишь бухнуть в один из них древком копья, и еще до того, как замирала гулкая музыка, барон, подобно сердитой пчеле, вылетал из шатра, дабы с вами сразиться. Развеселый сэр Динадан вывесил у своего шатра здоровенный урыльник. Ну, разумеется, и на людей тоже стоило посмотреть. По всей равнине между шатров повара ругались с собаками, стянувшими шмат баранины, мальчишки-пажи норовили украдкой написать что-нибудь обидное на спинах один у другого, элегантные менестрели душевно пели, подыгрывая себе на лютнях, что-нибудь наподобие «Зеленых Рукавов», и оруженосцы с неимоверно невинными глазами пытались всучить друг другу охромелых коней, и лирники в надежде заработать грош наигрывали на виелах, и цыганки предсказывали желающим, что их ждет в предстоящем сражении, и играли в шахматы огромные рыцари в неряшливых тюрбанах, у некоторых из них сидели на коленях маркитантки, и куда ни глянь, мельтешили, словно на празднике, жонглеры, трузоры, акробаты, арфисты, трубадуры, шуты, менестрели, фигляры, медведи-плясуны, канатные плясуны, ходульные плясуны, плясуны балетные, шарлатаны, пожиратели огня и балансеры. Все это отчасти смахивало на Дерби в день скачек. Вкруг шатрового леса простирался, куда только достигали глаза — и дальше — бескрайний Шервудский лес, полный диких вепрей, матерых оленей, разбойников, драконов и переливниц. В лесу помещалась также засада, о которой — предположительно — никто не ведал.

Король Артур не уделял внимания близившейся битве. Невидимый, он сидел в своем шатре, в самом средоточии всеобщей суеты и день за днем проводил в беседах с сэром Эктором, или с сэром Кэем, или с Мерлином. Командиры рангом пониже нарадоваться не могли тому, что их Король проводит столько военных советов, ибо, видя внутри шелкового шатра не гаснущую до самого утра лампаду, они преисполнялись уверенности, что Король обдумывает план великолепной кампании. На самом же деле разговоры шли о вещах совершенно иных.

— Они будут страшно завидовать друг другу, — говорил Кэй. — Каждый из рыцарей твоего ордена заявит, что он лучше всех прочих, и пожелает сидеть во главе стола.

— Значит, нам нужен круглый стол, безо всякой главы.

— Ну, Артур, как же ты усадишь за круглый стол сто пятьдесят рыцарей. Постой-ка…

Мерлин, который теперь почти и не вмешивался в разговор, а просто сидел, сложив руки на животе и сияя, помог Кэю выбраться из затруднительного положения.

— Ярдов пятьдесят в поперечнике, — сказал он. — Рассчитывается с помощью 2p.

— Хорошо, пусть так. Скажем, пятьдесят ярдов. Ты представь, сколько места останется посередке. Это же деревянный океан с тонким людским ободком. В середине даже еду не поставишь, потому что никто до нее не дотянется.

— Значит, стол будет не круглый, а круговой, — сказал Артур. — Не могу подобрать нужного слова. Я хочу сказать, что мы ведь можем сделать стол наподобие обода или тележного колеса, и в пустом пространстве, там где у колеса спицы, смогут передвигаться слуги. А сидящих за ним мы назовем: Рыцари Круглого Стола.

— Отличное название!

— И самое важное, — продолжал Король, чем дольше думавший, тем мудрей становившийся, — важнейшее — это набрать побольше юношей. Старые рыцари, те, с которыми мы бьемся, в большинстве окажутся слишком старыми, чтобы чему-то научиться. Я думаю, мы сможем принять их и принудить сражаться по-новому, но они все равно будут сбиваться на старые повадки, вроде тех, что у сэра Брюса. Груммор и Пеллинор — их мы, безусловно, должны принять — интересно только, куда они подевались? Груммор с Пеллинором подходят, потому что в глубине души они всегда оставались добряками. Но я не думаю, что люди Лота когда-либо смогут по-настоящему прижиться в ордене. Потому я и говорю, что нужно набрать молодых. Нам придется вырастить на будущее новое поколение рыцарей. Взять хоть того мальчугана по имени Ланселот, который прибыл сюда сам знаешь с кем, — вот такие-то нам и нужны. Они и составят истинный Круглый Стол.

— Кстати, о Столе, — сказал Мерлин. — Не понимаю, почему это я до сих пор не сказал тебе, что у Короля Леодегранса имеется один, и весьма подходящий. Поскольку ты намерен жениться на его дочери, можно его уговорить, чтобы он отдал тебе этот стол в виде свадебного подарка.

— Я намерен жениться на его дочери?

— Конечно. Ее зовут Гвиневера.

— Послушай, Мерлин, я не хочу знать будущего, да я и не уверен, что верю во все это…

— Есть вещи, которые я обязан тебе сказать, веришь ты в них или не веришь. Горе-то в том, что я никак не избавлюсь от ощущения, будто существует нечто, о чем я забыл тебе рассказать. Да, и напомни мне как-нибудь, чтобы я предупредил тебя насчет Гвиневеры.

— Ты своими предсказаниями всех заморочил, — жалобно сказал Артур. — Я и сам уже запутался в половине вопросов, которые собирался тебе задать. Вот, к примеру, кем была моя…

— Тебе придется учредить особые праздники, — перебил его Кэй, — на Пятидесятницу и так далее, когда все рыцари будут собираться за обедом и повествовать о своих делах. Это может заставить их сражаться на твой новый манер, чтобы было о чем потом рассказать. А Мерлин мог бы с помощью волшебства написать против их мест их имена, а на сидениях вырезать гербы. Получится великолепно!

Эта волнующая идея заставила Короля забыть о своем вопросе, и оба молодых человека тут же уселись рисовать для волшебника собственные гербы, чтобы не вышло какой ошибки в цветах. В самый разгар этой работы Кэй, высунувший от усердия кончик языка, вдруг поднял глаза и сказал:

— А кстати. Помнишь, мы спорили насчет агрессии? Ну так вот, я придумал хорошую причину для того, чтобы начать войну.

Мерлин застыл.

— Хотел бы о ней услышать.

— Хорошая причина для того, чтобы начать войну, состоит попросту в том, что такая причина имеется! Например, может появиться король, открывший для людей новый образ жизни, — ты понимаешь? — что-то такое, от чего всем будет хорошо. Это может быть даже единственным способом спасти людей от погибели. Так вот, если люди окажутся слишком порочны или тупы, чтобы принять его способ, ему придется силой заставить их, мечом, в их же собственных интересах.

Волшебник вцепился в свою мантию, стиснул кулаки, винтом скручивая ткань, и затрясся всем телом.

— Весьма интересно, — произнес он дрожащим голосом. — Весьма. Когда я был молод, нашелся один такой — австриец, выдумавший новый образ жизни и убедивший себя, что он именно тот человек, который сможет привести его в действие. Он пытался осуществить свои реформы при помощи меча и утопил цивилизованный мир в страданиях и хаосе. Впрочем, было одно обстоятельство, которое этот деятель как-то упустил из виду, и состояло оно, друг мой, в том, что по части реформ у него имелся предшественник, и звали его Иисус Христос. Может быть, мы вправе предположить, что о том, как спасти людей, Иисус знал не меньше австрийца. Странно вот только, что Иисус не выстроил своих учеников в штурмовые отряды, не сжег Иерусалимский Храм и не обвинил в поджоге Понтия Пилата. Наоборот, он очень ясно сказал, что задача философа — делать свои идеи доступными, а вовсе не навязывать их людям.

Вид у Кэя был бледный, но упрямый.

— Артур сражается в этой войне, — сказал он, — именно ради того, чтобы навязать свои идеи Королю Лоту.

9

Мысль Королевы относительно охоты на единорога имела удивительные последствия. Чем более страдал от любви Король Пеллинор, тем более очевидным становилось, что нужно что-то предпринимать. И сэра Паломида посетило вдохновение.

— Рассеять королевскую меланхолию, — заявил он, — способен только Искомый Зверь. За свою жизнь магараджа сахиб привязался к нему. Искренне ваш давно уже это сказал.

— По моему личному мнению, — сказал сэр Груммор, — Искомый Зверь умер. Во всяком случае, сейчас он во Фландрии.

— Тогда нам следует преобразиться в него, — сказал сэр Паломид, — Нам следует взять на себя роль Искомого Зверя, и пусть он охотится на нас.

— Вряд ли нам удастся преобразиться в Искомого Зверя.

Но идея уже увлекла сарацина.

— Почему же нет? — спросил он. — Почему нет, клянусь Джунго. Фигляры переодеваются в животных — в оленей, козлов и так далее, — и пляшут под звон колокольчиков, кружась и изгибаясь.

— Но право, Паломид, мы-то ведь не фигляры.

— Так станем же ими!

— Фиглярами!

Фиглярами звались менестрели наинизшего разбора, и сэру Груммору мысль обратиться в фигляра вовсе не улыбалась.

— Да как же мы сможем переодеться в Искомого Зверя? — слабо осведомился он. — Уж больно зверюга-то путаная.

— Опишите мне это животное.

— Ах, чтоб меня! У него змеиная голова, тело леопарда, лягвии льва и голени матерого оленя. И черт подери, где мы возьмем шум в его брюхе — как бы от тридцати пар гончих, напавших на след?

— Искренне ваш будет брюхом, — предложил сэр Паломид, — и станет подавать голос, вот так.

И Паломид завыл, словно тиролец.

— Тише! — крикнул сэр Груммор. — Вы весь замок перебудите.

— Значит, договорились?

— Нет, не договорились. За всю мою жизнь не слышал подобной чуши. Да потом, у вас и шум совершенно не тот. Шум должен быть вот какой.

И немелодичным альтом сэр Груммор заквохтал, будто тысяча диких гусей, плещущихся в Уоше.

— Тише! Тише! — закричал сэр Паломид.

— Какое там тише! Вы-то попросту визжали, как стадо свиней.

Тут двое натуралистов принялись гугукать и хрюкать, кудахтать и квохтать, кукарекать и крякать, хрипеть, сопеть, квакать, мяукать и взрыкивать один на другого, пока лица у них не стали краснее красного.