Древо человеческое

Архитектонику произведения невозможно нарушить, в отличие от замысла. Тельма Паркер бродила под куполом музыки в лучших своих туфельках. Найти где-то комнату, мелькнуло у нее в голове, иметь свои собственные четыре стены и, быть может, право пользоваться кухней. Но даже звон ее любимых медных тарелок не вывел ее из этой отрешенности. Она поднималась все выше, теперь уж по крепким ступенькам; сейчас можно идти по спирали, даже самой сложной, пусть даже по двойной винтовой лестнице со вставленными в ступеньки зеркальцами, которые отражают прошлое, розы и куриный помет, а среди них одно разбитое, в нем дробится ее серебряное лицо, но его быстро отталкивают назад плоские доски деревянных духовых. Ах, втянула она воздух сквозь зубы, отводя за ухо горячую прядь, значит, его уже видно. Еще немножко дальше, по торжественному помосту, и вот он вверху, чуть вздрагивающий колокол победы. Она потянулась вверх, так высоко, что ее груди стали почти плоскими, и собственными руками возложила венок.

– Все, что ли? – спросила Женевьева, для которой не было других оснований аплодировать.

– Да, – сказала Тельма как ни в чем не бывало.

Когда они протиснулись к выходу и вышли в уличную сырость, Женевьева заговорила.

– Вот скажи, о чем можно все время думать под такую музыку, если, конечно, ее слушать?

– Тут даже не то, что думаешь, – медленно сказала Тельма. – Просто живешь с ней заодно.

– Ну, я совсем не так живу. Ничего общего, – сказала Женевьева. – Надо же, какая ты серьезная!

Тельма была польщена, но вместе с тем смутилась и не знала, что ответить. Она не знала, что такое терпимость в дружбе, и от каких-то слов сразу же застывала. Или от жеста, ибо Женевьева схватила ее за локоть.

– Слушай, там на скрипке играл один типчик, – сказала Женевьева, – может, ты заметила, такой с прямым пробором, – кажется, это с ним я как-то познакомилась на пароме. Он в Мэнли[10] живет. Ой, волны в тот день были – жуть! А он, этот малый, занятный такой, если только это он. Но что ж я могла поделать? В бурном море это не то, что здесь. Но тот тоже вез этот дурацкий футляр для скрипки.

Масса возможностей была рассеяна на сырых улицах, в багровом тумане.

– А хозяин у тебя ничего, Тельма? – спросила Женевьева. – Старый, наверно? Я еще не видела, чтоб адвокаты были молодыми. Хотя когда-то же они начинали.

– Они оба ничего, – сказала Тельма. – Один старый. Когда у него прострел, он не ходит в контору. Другой помоложе, но не очень молодой. Мистер Форсдайк его зовут. У него уже лысинка. А вообще-то он неплохой.

Трамваи образовали затор.

– Ну, ну? – подстрекала ее Женевьева.

– Да что – ну? – сказала Тельма. – Право же, больше нечего рассказывать.

– У меня бы руки-ноги тряслись, работай я у адвокатов. Они так странно говорят.

Тельма вдруг рассмеялась.

– У него привычка выпячивать живот, – сказала она. – Начнет говорить и выпячивает. А потом втягивает.

Тельма смеялась.

– Так у него пузо, значит? – захохотала Женевьева.

– Да, пожалуй, – смеялась Тельма, – ну, не очень большое. Но какое ни есть, он его выпячивает. О, господи!

– Адвокаты все пузаты! – взвизгнула Женевьева.

Девушки, согнувшись, тряслись от хохота на трамвайной остановке и никак не могли выпрямиться. Освещенные багровым светом, они толкали друг друга боками и плечами. Два-три прохожих остановились, засунули руки в карманы и глядели на них, потом, плюнув, пошли дальше. А девушки хохотали.

Может, это и есть жизнь? – спросила себя Тельма, развеселившись от болтовни и толчков. Но ей это быстро надоело, она отодвинулась от напиравшей на нее Женевьевы и перестала хохотать.

– Я хочу найти себе где-нибудь комнату, – сказала она жестко, – или квартиру, или что угодно. Я просто не могу больше жить там, где живу.

– Я б ни за что не стала жить в отдельной комнате, – сказала Женевьева. – Еще стукнут тебя. А то и убьют. Какой-нибудь мужчина.

– Так ли уж необходимо иметь мужчину, – сказала Тельма.

– А то нет?

– С меня достаточно просто комнаты с дверью, – сказала Тельма.

Она знала, что не так уж холодна по натуре, но пришлось снова солгать, это было необходимо.

– Вот мой трамвай, – сказала она.

И обрадовалась.

– Ты лучше прикрепи к себе того адвоката, – взвизгнула Женевьева. – Канцелярскими скрепками. Того, что пузо выпячивает.

Но Тельма уже стояла на площадке трамвая. Сверху она с нескрываемым равнодушием смотрела на багровое лицо Женевьевы. Его обволакивали медленные багровые волны, а Тельма ехала, не чувствуя ни капли жалости к подруге и недоумевая, чего ради она пыталась возобновить эту дружбу. Она передала кондуктору холодные монетки, словно покупая себе свободу. Она, как большинство людей, стремилась к ней страстно, но смутно представляла себе, в чем ее сущность. Хотелось у кого-то спросить – но у кого? Не у родителей же. Родителей вообще не спрашивают. Рэй, быть может, купил себе свободу, но неизвестно какой ценой.

Однажды он подарил ей пару шелковых чулок. Он приоткрыл дверь и бросил их на ковер, и они так и лежали, перекрутившиеся, неотделимые от чувств, которые она испытывала к Рэю.

– Бери, – сказал он, заглядывая в полуоткрытую дверь. – Это подарок тебе.

Он выждал секунду – возьмет ли. Она не шевельнулась, пока он не ушел, но у него на лице была уверенность, что она возьмет. И действительно, она виновато подняла с ковра чулки и свернула, намотав на руку. Она сунула их в ящик, а потом стала надевать, стараясь забыть и наконец позабыв, что это подарок брата.

Неизвестно, с какой целью Рэй подарил ей пару чулок. Конечно, это было сделано «про запас», в счет будущего – он если дарил, то почти всегда с таким расчетом, но была ли в этих побуждениях также и любовь – он сам не знал точно. Ему хотелось быть в безгрешных отношениях хоть с каким-нибудь человеческим существом. Ему хотелось с кем-то сидеть и говорить о чем-то самом обыденном, безгрешном, как чистая бумага, ведь иной раз до того нужно поговорить о таком. С родителями это невозможно, они как штопоры. Мать просто ввинчивалась в него, надеясь что-то вытянуть. Бурки тоже не годятся, они просто постаревшие дети. И не годятся все эти компашки приятелей и товарищей по работе, с которыми надо вести себя так, как у них принято. Оставалась только Тельма. Если б они смогли хоть на секунду преодолеть уносившие их друг от друга противоположные течения, быть может, между ними возникли бы те ни к чему не обязывающие отношения, которых так ему недоставало.

В эту пору Рэй еще был связан с Берни Абрахеймсом, букмекером, которого никто из родни и в глаза не видел, – Бурки не слишком жаловали букмекеров. Никто из дружков Рэя не знал дороги в их дом. Лили провела строгую границу. К тому же она боялась за свои драгоценности, – у нее, кроме подделок, имелось несколько настоящих вещиц. Впрочем, был Курчавый, о нем они знали, что он дружит с Рэем и что он из Бундаберга, вот, пожалуй, и все. Рэй жил где-то над фруктовой лавкой. Кажется, он упоминал о каких-то итальянцах и о двух сестрах-итальянках. Рэй приносил Буркам бумажные кульки с крупными белыми или сочными пурпурными яблоками или с ананасом, торчащим сверху.

Хорри радовался, как дитя; Лили, с течением времени немножко оправившаяся от своей любви, радовалась меньше.

– Этот мальчик слишком уж добр к нам, – сказала однажды Лили, щуря глаза. – С чего это он такой добрый?

– Ничего удивительного, – ответил Хорри, чистя яблоко. – Мальчик далеко от дома, тоскует по мамочке и папочке.

Тельма, незадолго перед тем вошедшая в комнату в поисках какой-то вещи, вышла со спокойно сдержанным видом, который она всегда сохраняла в этом доме. Она равнодушно проходила сквозь их жизнь.

– Ты прав, Хорри, – сказала Лили. – Нехорошо так говорить о мальчике. Да еще при его сестре. Что скажет Стэн?

Но Тельма в разговор не вступила.

Все это лишь жалкие картонные перегородки между ней и чужой жизнью. Во что бы то ни стало надо найти комнату с правом пользоваться кухней. А до тех пор она не станет ни на что обращать внимания.

И по-прежнему лошади боком выходили из конюшен. Рано утром, когда она причесывалась или по воскресеньям сидела у окна, они, стуча подковами по асфальту, проходили вереницей, как иноки, в деревянные ворота. Конюхи и мальчишки толковали о каком-то большом состязании, для которого готовили этих лошадей. Это был невразумительный для профанов разговор о весе и анатомии, о шансах и аллюрах; девушка к ним не прислушивалась, хотя какие-то доносившиеся до нее отрывки неизбежно западали ей в память. У Малабара царапины. Подстаканник – это у Хорри Бурка верняк, говорили они, крупный куш сорвет. А она расчесывала волосы и думала, как все это далеко от ее собственных интересов.

Старый тренер завтракал яйцами всмятку и с трепетом думал об этих важных скачках. И на мгновение девушка ясно ощутила не столько трагичность хрупкой человеческой жизни вообще, сколько трагедию ее собственной жизни, такой одинокой и ничтожной. Череп старика хрупок, как яичная скорлупа, готовая хрустнуть от малейшего удара, который кто-то, если не сейчас, то когда-нибудь, непременно нанесет. А легкая блузка не защищала ее плечи. Высоко держа чайник, она налила себе крепкого горьковатого чаю, обожглась и, прикусив губу, спросила:

– Когда же будут эти скачки?

– Что? – недоверчиво спросил он. – Скачки? Ну как же, в субботу!

Потрясенный открытием, что до субботы он может не дожить, старик выскреб остатки малинового джема и раза два открыл и закрыл рот.

– Где твой брат? – спросил он девушку, вдруг подумав о ней, о том, как она живет, закрывшись в своей комнате, в этом же самом доме. – Мы его не видели уж не помню с каких пор.

– Не знаю, где Рэй, – ответила девушка. – Он мне о своих делах не рассказывает.

Она не то с удовольствием, не то с неприятным предчувствием вспомнила, что тоже давно его не видела, даже на дворе с Курчавым. Курчавый-то был там, но она мало его замечала. Он ходил уже не таким твердым шагом, как раньше. И нередко бывал мрачен. Время от времени он куда-то исчезал и вообще был просто здешним мальчишкой. Иногда он что-то насвистывал, но чаще всего молчал. Право же, она бы и вовсе не заметила Курчавого, если бы Рэй не сумел на время вдохнуть в него живость.

Пока она недоумевала, куда девался Рэй, наступила суббота, день тех скачек, ради которых жил Хорри Бурк.

В тот день Тельма не пошла на скачки. Впрочем, она никогда на них и не ходила, потому что, когда замирал дом, она оживала. Она сбрасывала с себя платье, импровизировала на ореховом пианино или писала в своем дневнике и не раз выпивала по чашечке чаю. В тот день она разлеглась в гостиной на диване в привольной и ленивой позе, чуждой ее довольно педантичной натуре, но, должно быть, подсказанной инстинктом, потому что сейчас она пробовала жить той изысканной и покойной жизнью, которая ее ждет впереди, ибо это было решено и, по ее убеждению, неизбежно.

И тут вошла миссис Бурк.

Лили Бурк с трудом вставила ключ в замок. И еле переводя дух, выдернула его. Она была измучена своим корсетом и тем, что, по-видимому, произошло.

– Я тебе все расскажу, Тельма, – сказала она, – только сперва мне надо лечь.

И Тельма, успев накинуть халатик, ждала, исполненная дурных предчувствий, – она старалась избегать всяких неприятностей, а тут было что-то в этом роде, так как Лили Бурк была кирпичного цвета. Ее лиса таращилась со стула.

– Чудовищный день, – сказала наконец Лилиан Бурк, вытянувшись на кровати в чулках и комбинации. – Послушай, Тельма, что случилось.

Тельма выслушала, а поздно вечером, все обдумав, написала матери письмо.

«Дорогая мама!

Пишу, чтобы сообщить тебе о здешних событиях. Об этом уже есть в газетах, так что ты все равно узнаешь, но лучше от меня, чем от каких-нибудь добрых друзей. Мама, это касается Рэя. Он замешан в крупном скандале на скачках. То есть и замешан и нет, потому что уличить его не могут. Но все и так ясно, судя по тому, что говорят. Ты сама знаешь, как у Рэя бывает – никогда не найдешь доказательств.

Ну вот, ты, может, слышала про большие скачки на Золотой кубок, что были сегодня, и все думали, что победителем будет Подстаканник, лошадь мистера Бурка. Так вот, Подстаканник не победил. По-видимому, лошадь кто-то испортил. Говорят даже, будто ему дали какой-то наркотик, сейчас делают исследования. Один здешний конюх, совсем неотесанный мальчишка, приятель Рэя (я часто видела их вместе, и, как теперь выясняется, они, должно быть, сговаривались насчет своего плана), почти сознался, что давал какое-то снадобье лошади, но по указке Рэя. Малый сам себя не помнит от страха, но не хочет рассказывать все. Кажется, Рэй поставил уйму денег на победителя скачек, на аутсайдера по кличке Сэр Мергатройд…»

Через два дня события и подозрения, вконец измучившие Тельму, побудили ее снова написать письмо:

«…Мы не видели Рэя с тех пор, как это случилось, да мистер Бурк и не пустил бы его в дом. Миссис Бурк заболела, лежит в постели, и ухаживать за ней по ночам, а днем работать – это не шутка. Она даже седину в волосах не закрашивает, так она расстроена. А мистер Бурк стал совсем старичком, ведь он так хорошо относился к Рэю, он сейчас ни о чем другом говорить не может.

Нечего и объяснять, что все это для меня очень трудно. Мне, как родной сестре, много приходится терпеть. Я считаю, что папа должен приехать и поглядеть, чем он может тут помочь, или поговорить с Рэем. Хоть мне и жалко этих людей и я с ними в каком-то родстве, но я их себе в родственники не выбирала и, на мой взгляд, эти родственные отношения чисто случайные.

О своих планах на будущее я напишу позже, когда они окончательно выяснятся. На службе у меня все хорошо. Кажется, одна девушка собирается уходить, и для меня это будет выгодно, судя по тому, что сказал мистер Форсдайк, один из компаньонов…»

И тут Тельма Паркер чуть не расплакалась над сиреневой почтовой бумагой, которую она берегла для более важных корреспонденций, вроде записки к миссис Гоуф с благодарностью за вчерашний вечер. Мысли ее сделали внезапный скачок – она вспомнила дом и кошек под солнцем на ступеньках заднего крыльца. Она нагнулась и погладила клубок спящих кошек. Запах растоптанной мяты, почудившейся ей в этой кирпичной комнате, привел ее в отчаяние. Она даже не понимала, впереди или уже позади эта ее желанная свобода, но предчувствия ее пугали. Письмо было закончено уже не столь сухим и деловитым тоном. Даже в промежутках между слов ощущалась мягкость дремотного меха.

«…Я надеюсь приехать на рождество. Так хочется ничего не делать, просыпаться утром и видеть розы, наши белые розы. Я купила одно растение в горшке, декоративный перец, хотя некоторые называют его „яблоко любви“, не знаю, как правильнее. Он что-то плохо у меня растет, боюсь зачахнет, должно быть, надо пересадить его в грунт.

Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, дорогая мама? Ты береги себя. Астма меня не очень донимает, разве только если утром туман и если я очень устаю. Знаешь, я ведь очень много работаю! Иногда у меня бывают головные боли, и придется мне, наверно, завести себе очки, только без оправы. Но что это я все о себе да о себе!

В последнем письме ты писала, что протекает крыша. Это очень неприятно. Кажется, почти у всех дырявая крыша или заплатки на стенах…» Она никогда не знала, как ей подписаться, и сейчас немного растерялась, но, наконец, быстро написала:

«Твоя любящая дочь

Тельма»

И перечла письмо, чтобы проверить, сказала ли она слишком мало или слишком много.

Написав, что следовало бы приехать отцу, Тельма не очень настаивала на его приезде, потому что под честным взглядом отца она лишалась слов. Тельма писала про отца, а думала больше о матери, – мать, хотя ее никак не назовешь нечестной, все-таки похожа на нее, она женщина. Ее гибкие моральные принципы позволяли ей легче применяться к обстоятельствам.

Но приехал Стэн Паркер.

Он не мог уклониться от этой поездки. В самом начале, еще совсем молодым, он, расчищая свою землю, вырубал деревья без точного плана в голове, но он валил их, не жалея рук, хотя они со временем отвердели, вместе со своей лошаденкой он сдвигал валуны, стаскивая их с места, пока мягкие животы человека и лошади тоже не стали твердыми, как камень, и каменная воля не одолевала дикий камень. В таком же состоянии Стэн Паркер, отец, не зная зачем, бросился в город. Без всякого плана. Многое из того, что ему рассказали, сбило его с толку. Но, если будет возможность, он впряжет в беду свою волю и отведет ее в сторону своей силой и упорством. Так он думал. В конце концов одним топором он создал стройный порядок из хаоса на своей земле. И еще он мастерил честные вещи из дерева и из железа, пусть грубые, неотделанные, но служившие ему до сих пор. И во всем руководствовался только своим собственным прямодушием.

Так, он приехал в город и ждал у двери кирпичного дома Бурков, пока ему откроют; на пороге показалась Тельма.

– Папа, здравствуй, – сказала она, – я знала, что ты приедешь, но думала, ты известишь когда.

Внятного ответа не последовало, потому что это были слова-побрякушки, нацепленные для парадности. Молчание, очевидно, научило его больше осмысливать речь, чем пользоваться ею.

– Ну что ж ты, – сказала она, – входи.

Ей бросилась в глаза часовая цепочка, она не помнила, чтоб он ее носил прежде, хотя считала, что знает все его вещи. В мешковатом грубошерстном костюме этот человек, ее отец, неловко, но уважительно присел на кресло, обитое искусственной кожей, и выглядел совсем неуклюжим среди бахромы и кисточек гостиной Лили Бурк. Потом он решил куда-нибудь пристроить свою шляпу и положил ее на пол возле себя. С удивлением и не без брезгливости Тельма заметила черные волосы на тыльной стороне его рук и седые – в ноздрях. Ох, подумала она в отчаянии, это мой отец, которого я совсем не знаю, и принялась болтать о путешествиях по железной дороге, о том, как кормят в поездах, и даже рассказала ему историю картины, изображающей гору и написанной маслом какой-то теткой мистера Бурка из Ричмонда еще в раннем девичестве. Тельма сама удивлялась, как она может так бойко болтать с отцом, но, разумеется, все дело в том, что он совсем чужой. Она разговаривала с каким-то неотесанным, но добрым человеком, а не с отцом.

– Что там такое с Рэем? – спросил он.

– Да все более или менее так, как я писала, – ответила Тельма. – Вот придет мистер Бурк, он расскажет подробнее. Я скачками никогда не интересовалась и не заинтересуюсь. Но следствие так и не докопалось до сути. Тот мальчишка отказался от некоторых своих показаний. Может, он вначале со зла наговорил на Рэя – не знаю. Во всяком случае, у них нет никаких улик против Рэя, кроме подозрений, что он виноват.

– Значит, он не виноват, – сказал отец.

– Мне смутно помнится что-то насчет щенков, – очень медленно произнесла она, – насчет тех щенков, что вдруг исчезли. Что-то такое было. Они жили в том сарае, где стоит плуг. Вот не могу точно припомнить.

– Не знаю, – сказал отец.

Она пыталась принудить его к нечестному соглашению, что было не в его натуре. Сейчас он даже обрадовался тому, что не знал свою дочь лучше. Ему хотелось бы, как полагается, спокойно обдумать все о сыне и прийти к какому-то выводу. Но в окружении этой мебели и под взглядом дочери тело стало скованным, а мысли цепенели.

– Мне хочется думать о нем лучше, – сказала дочь. – Ведь он бывал и добрым.

Чувствуя, что это именно то, чего ждет отец, она стала изворачиваться. Ей и самой хотелось верить своим словам. Ведь доброта, конечно, всегда привлекательна.

– Он иногда приходил сюда, – продолжала она, – и вспоминал о Квигли, о доме. Один раз сделал мне подарок – пару чулок. Даже не знаю, почему. И чулки дорогие были.

Но все это отцу было не нужно.

– Где Рэй? – спросил он.

Тут пришел Хорри Бурк, промокнул носовым платком шею под воротничком и, усевшись, сказал:

– Не верить этому мальчику – все равно что самому себе не верить.

Он был жирный и старый, с красными жилками на лице. Он кипел от свалившейся на него несправедливости и боялся, что однажды, может быть и скоро, даже завтра, его хватит удар. И к слезам, что он проливал по чужому сыну, который мог быть и родным, который принимал и преподносил подарки, примешивалась ненависть к тому молодому и здоровому человеку с внушительной мускулатурой под трикотажной фуфайкой, что стоял возле навозной кучи, среди атласистых коней, и безжалостно грозил ему апоплексическим ударом. Рэй топтал его разбухшее тело, лежащее на конском дворе.

– Не знаю, что за причина, наркотик или ловкий наездник, только тут безусловно замешаны эти ребята. Жокей Том Шмидт, тот, что скакал на Сэре Мергатройде, он ничуть не лучше других. Был один случай в Тувумбе. Я слышал – но только слышал. Значит, ты сегодня приехал, Стэн?

– Да, – сказал отец.

Он заерзал в кресле, готовясь что-то сказать, ибо это было необходимо. Но не смог. Слова и обои в этой комнате подавляли его.

– Лили будет рада тебя видеть, – сказал Хорри Бурк. – Я выхожу из скакового дела. Для богача это хобби, а для дурака – разорение. Если подумать, – добавил он, – так с лошадей оно и начинается. Бедные невинные лошадки, они не могут положиться на собственные ноги.

Стэн Паркер не мочился с раннего утра. Сейчас он даже позабыл об этом. Главное – увидеть сына, тогда все разъяснится.

– Я хочу видеть Рэя, – сказал он, и его голос расходился по комнате, пока не заполнил ее целиком.

– Ну да, ну да, – сказал Хорри. – А как же. Лили, это Стэн. Жена слегла от головной боли. Эта история ей дорого далась, как и всем прочим.

– Стэн! – воскликнула Лили Бурк. – Да не может быть! Я часто вспоминаю, как ты разбил тот умывальник в Юраге. Мама опомниться не могла. Ну, добро бы что-нибудь из умывального прибора, но ведь мрамор был такой массивный. А теперь еще эта ужасная история. Ты изменился, Стэн.

Ее лицо поведало ему, как много пережито, – им то есть, а не ею, она и не поверила бы, что в ее жизни возможно нечто подобное. Лилиан охотно сидела бы и рассматривала его лицо со смешанным чувством сожаления и иронии. Но она, как на похоронах, все время помнила, что надо изображать горе.

– Это ужасно, – вздохнула она, – Хорри, конечно, будет полностью оправдан. Никто не сомневается в его честности. Но мы оба страдаем, и ничто и никоим образом, Стэн, не восполнит ущерба, нанесенного нашему здоровью.

Разве ей нужны деньги? Ей нужны мечты.

Напудренная Лилиан, еще в тумане от аспирина, когда-то была девицей с выспренними идеями, но совсем неплохой. Не попадись ей настойчивый жених, она бы никогда не решилась сделать свой выбор и так бы вечно и умащала свои ручки и искоса поглядывала бы в зеркало. Из той девушки вышла столь же нерешительная женщина. У нее была привычка поглядывать на ручные часики – не пора ли чего-нибудь перекусить.

– Ты останешься пить чай, Стэн. Эми в те времена, – сказала она, – была такая худышка. Ключицы прямо выпирали, а уж локти… Говорили, будто эти Фиббенсы питаются одними попугаями и снятым молоком. Но, конечно же, люди вечно все преувеличивают. Нам, девушкам, бывало, только дай пошутить. Бедной Кларе не повезло, ты слышал? Она потеряла мужа и сейчас в очень стесненных обстоятельствах. Элис умерла от неизлечимой болезни. Да, – сказала она, – а сколько мы тогда танцевали! Пока нашим кавалерам не приходило время идти домой и доить коров.

Прошлое с его неугомонной подвижностью и многоцветностью до какой-то степени умиротворило Лилиан, и пожелай ее гость, она и сейчас бы закружилась по комнате, несмотря на абажуры и генуэзский бархат.

Но он поднялся и сказал:

– Я приехал повидаться с Рэем. Где он?

– А, – сказали они. – Ну да, конечно.

Потому что этот удар по их собственному мирку вызвал настоящее столкновение планет.

Тогда Хорри Бурк пощупал свою грыжу и сказал:

– Мы не знаем, где он, Стэн.

– Он исчез, – подтвердила Тельма, перебирая край своей юбки.

Стэн Паркер стоял как вкопанный. Одними руками мало что можно сделать, разве только с деревом и железом, а чужие мысли им не ухватить.

Он может порасспросить, говорили они, но это, пожалуй, безнадежно. Берни Абрахеймс, букмекер, у которого работал Рэй, не очень-то доволен этой историей, и из него ничего не вытянешь. Есть еще тот мальчишка, Курчавый, он приходил сюда за оставленными кедами, но он ничего не знает и знать не хочет о Рэе. Рэй жил над лавкой на какой-то улице, адрес у них записан на бумажке и лежит в каком-то ящике.

– Вот, – сказала Тельма, найдя бумажку, и прочла: – Хайклир-стрит, дом Серри Хиллз.

– Лавку какие-то итальяшки держат, – сказала она. – Он еще говорил про двух сестер, одна совсем девчонка. Роза и Джин, так их зовут.

– Что ж, пойду спрошу, – сказал Стэн Паркер.

Люди в гостиной единодушно согласились, что именно этим и следует ему заняться.

– Рэя уволили, Стэн, – сказал Хорри Бурк.

Словно только что вспомнив. Потому что Рэя уже не было. Осталось лишь здоровье и честь Хорри.

– Ужасно для матери, – вздохнула Лилиан. – Как она перенесла это, Стэн?

Он что-то буркнул, потому что сам не знал, потому что, когда его жена читала письмо, ему надо было пережить каждое слово.

Тельма пошла проводить отца до двери, но ей пришлось вернуться за его забытой на ковре шляпой.

– Ты прости, папа, – сказала она, как бы давая понять, что все это его личное дело, – я бы пошла с тобой, если б знала, что от этого будет толк.

Она поцеловала его, изображая нежную дочь, и это доставило ей удовольствие своей мимолетной новизной. Оказывается, мне совсем незнакомо ощущение его кожи, подумала Тельма.

Стэн Паркер принял ее поцелуй и ушел. Теперь-то он найдет Рэя. Он верил в свои ноги и свою стойкость. Он послушно садился в трамваи, если ему советовали. Он послушно сворачивал в улицы. Некоторые из прохожих объясняли ему дорогу с подробной, муравьиной точностью, словно доверчиво принимая его в свой муравьиный мирок. Другие сердито вскидывали на него глаза и ускоряли шаги по асфальту, стремясь от него отделаться. Какому-то человеку он объяснил, что ищет сына, который живет где-то на Хайклир-стрит, над фруктовой лавкой, но тот только подивился, не сумасшедший ли он, этот незнакомец, так откровенничающий на перекрестках.

И Стэн Паркер продолжал свой путь по асфальту. Один раз ему показалось, что из какого-то окна на него смотрит Рэй, но он, очевидно, ошибся. Молодая женщина, прикалывавшая к груди какую-то ткань, спустила штору. На одной улице сшиблись два автомобиля, покалечив пассажиров. Он пошел дальше, печально думая, что ему не дали броситься им на помощь; на пыльной проселочной дороге было бы по-другому. Теперь он разглядывал уже не людей, а прибитые на углах дощечки с названиями улиц. Он ступал по скользкому гололеду из гниющих овощей, старых газет и противозачаточных средств.

В самой последней улочке, куда еще можно было проникнуть, лежал человек и блевал в канаву. «Хайклир-стрит», прочел Стэн Паркер. Он принялся искать и нашел фруктовую лавку, но дверь была заперта.

Одна из витрин лавки была закрашена зеленой краской, вторая забита досками, и можно было подумать, что лавка не действовала, если бы изнутри не шел запах перезревших фруктов, сладкий густой запах гнили. На двери висел замок, но из окна наверху вскоре выглянула девушка, затем другая, очень на нее похожая, только помоложе, обе в ярких, домашней вязки джемперах. Девушки глядели вниз. Судя по всему, это и есть те сестры. У обеих оливковая кожа. И хорошенькие носики.

– Эй! – крикнула более зрелая девица, должно быть Роза. – Вы кого ищете?

– Я ищу Рэя Паркера, – сказал пришелец.

Они разглядывали сверху его топорщившийся костюм, напяленный ради такого случая. Ноздри оливковых девушек дрогнули от испуга, – быть может, это какой-то шпик, играющий под простачка?

Девушка Роза басовито хмыкнула. Джин просто таращила глаза. Она постоянно глядела на картинки из жизни, которая вот-вот позовет окунуться в нее. Но это будет потом. Пока что жизнь принадлежит сестре.

– Я его отец, – сказал человек.

Запрокинутое дубленое лицо смотрело прямо вверх, предлагая себя этим девушкам как залог.

– Вон что, – сказала Роза.

Ее сестра Джин заерзала, подсунулась ближе к сестре, откинула за уши блестящие волосы и готова была слушать весь день напролет.

– Нету здесь Рэя, – сказала хмурая Роза.

– Я же приехал повидаться с ним, – сказал человек. – Я сел на поезд в Дьюрилгее рано утром. А уехать смогу, наверно, только вечером. К дойке не поспею. Но уехать надо.

Роза слушала эту невразумительную речь. Она молчала. И водила пальцем по трещине хворого дома.

– Передайте ему, – тихо сказало запрокинутое лицо.

– Не могу я передать, – угрюмо сказала она. – Рэй уехал.

– Куда? – словно разжавшись, спросило лицо.

Тогда девчонка, ловившая каждое слово, тоже как будто разжалась. Она фыркнула. Она хихикнула, потом залилась смехом. Она хохотала, спрятав лицо и еще глубже вжимаясь в сестрин бок.

В конце концов засмеялась и Роза. Только вульгарным, низким, булькающим смехом сквозь свои коротенькие зубы.

– Скажите же, – просил человек.

Он тоже начал смеяться, но вяло, словно еще не вполне улавливая смысл шутки. А в глаза ему било солнце.

– Куда? – произнес он уже с меньшей твердостью.

– На север! – выкрикнула Роза, махнув рукой в неопределенном направлении.

Но Джин, оскалив все зубы разом, свесилась вниз и, давясь от смеха, выговорила:

– Не слушайте ее, мистер. Рэй поехал на запад. Ей-богу!

Только это ей и удалось произнести. Джин была очень юная, она корчилась от смеха, ее даже в пот бросило, когда она вмешалась на равных, и тотчас же убежала в дом, пропахший гнилыми фруктами.