Биология просветления

Сейчас это было бы для меня невозможным, так как я действительно не знаю, имеет ли жизнь какой-то смысл и какую-то цель. «Что такое медитация?» Мы часто обсуждали этот вопрос; ответа на него нет, но, с другой стороны, она для меня существует; оно (естественное состояние) уже находится в состоянии медитации. Если вы меня спросите, то я могу забросать вас абстрактными терминами, и это будут всего лишь слова. Вот так все это, видимо, работает. Со мной происходили забавные вещи (смеется).

Просветление, недвижимость, безмятежность, энергия, вера, покой – все это просто слова, они не то, что обозначают. Я бы не описал состояние, в котором нахожусь, как состояние умиротворенности, безмятежности или даже покоя. Оно не является ни одним из вышеперечисленных, однако все они присутствуют в нем. Но чем это точно является, сказать очень трудно, и эти вопросы неуместны; это не моя забота. Я сам у себя ничего не спрашиваю; я и правда не знаю.

Я просто смотрю на все, как младенец. Какая великолепная штука! Ты теряешься в ее движении, но если у меня спрашивают, что это такое – так как я видел ее раньше и все это существует в качестве воспоминания, – я рассказываю. Предположим, я дошел отсюда до Гштаада… Я вижу дерево… оно находилось там много лет, но когда я смотрю на него, оно вызывает во мне определенное чувство, и это чувство превращается в какое-то движение. И если вы у меня спросите, что это – радость, красота или что-то еще, – я бы не стал употреблять эти слова, так как оно не является ни одним из них.

Вы можете сказать: вы отождествляетесь с деревом, вы становитесь с ним единым. Все эти философские концепции, которые я слышал от самых ученых философов, мудрецов и святых и которые я сам использовал когда-то в своих лекциях, теперь для меня лишены смысла. Конечно, если мне надо распознать дерево, то это слово у меня есть; но если я не хочу узнать, что это, мне неинтересно распознавать «дерево» – или что-либо еще. Я изучал ботанику на протяжении десяти лет – какая разница, является ли оно тем, этим или чем-либо еще.

* * *

У. Г.: Вот что я должен вам сказать. Я всю жизнь был вегетарианцем; не то чтобы все брахманы ими были (смеется). И вот мы с друзьями были в ресторане и никто из нас не знал, что суп-то из свинины. Но когда они это узнали, все вегетарианцы отодвинули миску с супом. Однако к тому моменту я уже съел шесть или семь ложек супа и так как не знал, каков вкус свинины, то наслаждался этим блюдом так же, как и любым другим, хоть и ощущал некую пульсацию, сам не зная почему. И даже после того, как нам сказали, что в супе свинина, это не вызвало во мне никакой реакции. Свинина так свинина. Двадцать дней или месяц назад меня бы стошнило; вся моя психика взбунтовалась бы. И я бы обвинял всех присутствующих, говоря «смотрите, что вы со мной сделали, и не только со мной, а также с тремя сотнями поколений брахманов» (смеется). Но теперь

я могу пойти в ресторан и съесть все, что мне ни принесут, без всякого сожаления, так как я не знаю вкуса; у меня также нет идеи того, что «я – вегетарианец» и что «я не должен есть мяса». Это очень просто.

Недалеко отсюда птицеферма. И я вижу цыплят и то, как они танцуют и как они великолепны. Как кто-то может убивать их, чтобы съесть? Не то чтобы меня волновал вопрос «убивать или нет». Ты видишь красоту всех этих существ, которые движутся перед тобой. И эти живые существа вызывают здесь определенное движение… вот и все. Я не собираюсь говорить, что они не должны убивать этих птиц. Это их проблема. Но если вы положите мне на тарелку курицу и попросите меня ее съесть, то, возможно, я и съем, если не буду этого знать. Однако нет смысла пытаться доказывать себе или другим, что я могу есть курицу без всякой реакции; в этом нет смысла. Но я не могу разрушить ничто живое, ибо это для меня невозможно. Посмотрите на цветок. Как можно его сорвать? Я не могу этого сделать, но вы можете, чтобы украсить вашу комнату. Я так не смогу. Для меня это просто цветок, но во мне нет осуждения того человека, который сотворил бы с цветком столь ужасное, так как нет идеи, что нельзя рвать цветы или что нужно украшать ими комнату. Все эти идеи и мысли во мне не существуют.

Вы знаете, это очень интересный способ жить. Все эти тревоги, заботы, удовольствия, комплексы боли/ удовольствия – двойственность – для меня не существуют. Где боль, зачем говорить о таких вещах? Двойственности здесь нет, комплексов боли/удовольствия больше не существует.

Но пока ум функционирует, нельзя всего этого избежать. Вы находитесь в этой двойственности, в парах противоположностей; это ум! Пока он присутствует, что бы вы ни делали и ни обсуждали на протяжении многих лет – а в Индии люди на протяжении тысяч лет вели потрясающие, ошеломляющие беседы о наблюдателе и наблюдаемом, – вы вряд ли вообще что-либо поймете. Что говорили эти учителя и как они жили сотни лет назад, мы не знаем. Возможно, они жили так же, как Дж. Кришнамурти. Мы видим его и слушаем его, и то, что он говорит, – это то, что он знает. Я не знаю – я не могу знать, является ли Дж. Кришнамурти (согласно некой идее некоего сравнительного состояния ума), реализованным или просветленным. Или я сравниваю его и его поведение и то, что он говорит, с некой фиксированной идеей просветленного человека или с кем-то другим, иначе я не буду знать, чем он обладает. Но также нет смысла сравнивать с ним себя. Я не знаю, что у него есть, и он меня больше не интересует, и мне неинтересно узнать, есть ли в этом состоянии бытия кто-то еще.

Люди следовали за Дж. Кришнамурти, слушали его на протяжении более пятидесяти лет, но поняли ли они его? Мне было интересно только одно: что он говорит и есть ли способ мне самому это постичь. То, что у него есть, он не может мне дать и нет способа это получить. Что это такое – я не знаю; зачем об этом волноваться? Ты не можешь с этим ничего поделать, так как захвачен этой идеей и надеждой: у него есть нечто, что я хочу. Что же конкретно происходит? Это ревность? Но ревность – это насилие. Я день за днем обсуждаю насилие, но понимаю ли я? Я сижу здесь и слушаю Дж. Кришнамурти. Зачем? У него есть что-то, что мне нужно, вот и все. Каковы отношения между ним и мной? Это ревность; это эффект насилия. Дело не в том, слушать Дж. Кришнамурти или не слушать, все это неуместно. Но поняв одно это, ты, возможно, попадешь в это состояние, чем бы оно ни было. Однако его состояние не может стать твоим, твое состояние будет другим. Все его беседы, стенограммы его бесед – веды иупанишады – все это будет уже не нужно.

Я не знаю, что у него есть, и я не знаю, что есть у меня. Но что бы я ни делал, это радикальное изменение, и уже нет смысла куда-либо идти. А куда идти? Зачем? Это уже похоже на собаку, пытающуюся поймать собственный хвост!

Говорить об этом бессмысленно. Просто описывать то, что я вижу, ничего вам не даст. И если я буду продолжать в таком духе, вам будет ужасно скучно. Однако чтобы кто-нибудь понял, у меня должен быть другой способ общения, кроме слов. Тот, кто находится в этом состоянии, должен использовать некие абстракции, чтобы тоже ввести вас в это состояние, а просто говорить об этом бессмысленно. Это не имеет никакой ценности. Но на самом деле этим нельзя поделиться, нельзя это кому-то дать. Ты можешь дать деньги, знания, информацию, все что угодно в этом мире – кроме этого.

Дж. Кришнамурти относился к этому отрицательно, а другие – положительно. Однако существует потребность понять себя, а не понять Дж. Кришнамурти. На самом деле нечего понимать. Эти абстракции нужно видеть в отрицательном свете, однако это опять превращается в метод.

Длинный перерыв. Подают ужин, и У.Г., Валентина и Хислоп беседуют, а затем У Г. вновь начинает говорить.

У. Г.: Обычно я бы этого не ел, так как в этом блюде есть яйца. Но сейчас я уже не знаю, ведь заварной крем – всего лишь название, и я ем его, как если бы это был фрукт или овощ. Внутри меня не возникает никакой реакции. Внутри происходит только нечто

функциональное, и больше нет абсолютно ничего, кроме функционирования человеческого тела, когда все чувства работают невероятно восприимчиво. Как я уже говорил, это некая радикальная мутация, это лишь физический феномен. Нет смысла говорить, что это озарение или просветление, или как там еще вы хотели бы это назвать, в этом нет смысла. Это образ жизни, и не может быть иначе. Ты не можешь видеть или слышать что-либо иначе – слушаешь ли ты какой-то шум или Девятую симфонию Бетховена, ты просто слушаешь; нет никаких вопросов, никаких мыслей, это состояние удивления, невинности. Ты смотришь вон на того воробья, ты осознаёшь это движение внутри, есть движение снаружи – это одновременное движение, между этими двумя движениями есть связь. Ты не говоришь: «Это единство жизни». Ты ничего не делаешь, но когда это чувство проходит и ты хочешь знать, что это такое, ты впускаешь его в свой ум и знаешь, что это воробей, но это неуместно. Что бы это ни было, оно есть. Какой смысл заявлять, что это воробей, петух или павлин? Если я захочу, я смогу вытащить это из своей памяти и рассказать вам. А в противном случае будет только изумление. Вот что имеют в виду, когда говорят о состоянии невинности. Ум не может практиковать невинность; как вы это сделаете? И как вы можете практиковать смирение? Однако оно присутствует в этом состоянии и тебе не нужно ничего с этим делать. Нет никакого усилия. В этом состоянии бытия нет никакой мистической составляющей, оно естественно для того, кто в нем пребывает.

В этом состоянии твое поведение не может не быть религиозным – в том смысле, что в этом состоянии невозможны насилие, агрессия, алчность или амбиции. Ты ничего не ищешь, даже так называемые духовные переживания. Ты не хочешь быть другим, отличным от того, чем являешься в этот конкретный момент; а что будет в следующий, ты на самом деле не знаешь. «Я пойду домой» – это идея. Возможно, я и не пойду домой. Это то, что присутствует на заднем плане, что, возможно, произойдет в будущем. Но нет определенности, так как это все еще слишком далеко от меня: путь домой. Между этим столько разных моментов, столько ситуаций, в которых я оказываюсь. Не то что бы ты останавливался и смотрел на цветок, это происходит иначе. Как только ты делаешь еще один шаг, появляется еще один цветок или что-то еще – машина, полная жизни девушка – и это забирает все твое внимание. В этом нет удержания того, что я сейчас вижу. Что ты видишь – то видишь. Ты просто смотришь на то, что там есть.

* * *

Хислоп: Вы говорили, что впервые это с вами случилось в Индии, когда вы слушали Кришнаджи.

У. Г.: Это было связано с переживанием смерти.

Хислоп: Расскажете об этом?

У. Г.: Я слушал Дж. Кришнамурти с 1947 года, и это произошло, пока я его слушал в период 1953–1954 годов. Однажды в Мадрасе он обсуждал тему смерти. Меня заинтересовала эта беседа. В качестве лектора Теософского общества я сам читал лекции на такие темы, как жизнь после смерти, теория кармы, реинкарнация, и прочие. Так что, естественно, меня заинтересовала эта тема. И я сказал себе: «Я читаю лекции на эту тему несколько лет и теперь мне нужно понять, что это за штуковина такая – смерть». Я не знал об этом ничего, кроме большого количества накопленных слов и информации.

К тому же я читал лекции о жизни после смерти. Я видел, как люди умирают, и слышал все эти объяснения.

В тот день, к концу беседы, Дж. Кришнамурти вновь и вновь задавал вопрос: «Что такое смерть?» Я не знаю, что произошло, но мой ум затих, и я сказал и про себя, и вслух: «Кроме всех этих обсуждений, которые я слышал, и моего собственного так называемого переживания смерти – кроме всего этого вы говорили о смерти, но я на самом деле…» А затем я замолк, в буквальном смысле остановился, и не смог завершить предложение; когда я сказал «но я на самом деле…», возникла внезапная пауза. Вместо того чтобы завершить предложение «но я на самом деле не знаю…», слова «не знаю» исчезли из моего сознания, а затем что-то со мной произошло. Как будто бы я исчез. Дж. Кришнамурти тогда посмотрел на меня, но ничего не сказал, а затем какие-то люди стали что-то ему говорить, и все продолжили обсуждение темы смерти, и все это продолжалось где-то еще час. Я не знаю, что произошло потом, и затем я вышел из зала. Я чувствовал себя так, будто я не от мира сего.

На следующий день я подошел к Дж. Кришнамурти и рассказал ему о своем грандиозном переживании смерти. Он только сказал: «Почему вы все это мне сейчас рассказываете?»

– Я просто рассказываю, так как это все так волнующе.

– Что тут волнующего? – спрашивал он вновь и вновь. – Почему вы хотите рассказать мне об этом?

– Не знаю, просто…

– Что можно понять о смерти? Можно ли ее по-настоящему постичь? И тот факт, что вы хотите об этом говорить, показывает, что вы на самом деле ее не постигли. В любом случае, как вы можете что-либо осознавать, когда такое происходит? У вас нет способа знать это; если это и правда есть в вашей жизни, у вас нет способа это знать. Почему вы спрашиваете у меня? Вы спрашиваете, чтобы я это подтвердил, но мое подтверждение или заявление, что это истинно или неистинно, не имеет для вас никакого смысла. Вы наверняка воспользуетесь этим и скажете: «Дж. Кришнамурти это подтвердил, это мой опыт». Однако в этом нет никакой ценности!

Позже я поделился этим экстатическим переживанием со всеми, очень возбужденно. Я был в эйфории, мне было так радостно. Это длилось несколько дней и затем ушло как любое другое возбуждение, как любое другое необычное переживание. А затем я вновь пошел к Дж. Кришнамурти и спросил, нужно ли мне посещать его беседы (смеется). Он сказал, что да, мне абсолютно необходимо это делать. Я не знаю, почему он это сказал и что он имел в виду.

В любом случае это было давно. Но, видите ли, что-то тогда произошло. Я бы назвал это переживанием ума, находящимся в сфере переживаний, но это вызвало во мне какие-то изменения – внешние изменения. Я бы назвал это полным, абсолютным равнодушием. Равнодушием к моим финансовым и семейным делам, образованию моих детей. А затем у меня пропал интерес и к моей теософской работе. Не то чтобы я захотел подать президенту Теософского общества свое заявление об увольнении – просто больше не было никаких амбиций.

Также изменился весь образ мышления; все, на что я смотрел и что читал, я видел как бы через какие-то новые очки. Как будто ты сменил стекло в своем автомобиле. Как это ни назвать – переживание смерти, или безмолвный ум, или как-то еще, это дало мне своего рода инсайт во всю проблему мышления. Я думал, что смогу по-новому объяснить философские концепции и по-новому их осветить. Я даже написал книгу о «Йога-сутре» Патанджали в свете учения Дж. Кришнамурти.

Хислоп: «Йога-сутра» Патанджали в свете учения Дж. Кришнамурти?

У. Г.: Да, это была мгновенная реакция, сразу после этого переживания. Каждую сутру я теперь видел совершенно иначе, и я думал, что именно так ее нужно интерпретировать; поэтому я написал это так, как считал нужным, с собственным комментарием. Это дало мне некое постижение жизни. И вся моя жизнь стала меняться, но не каким-то определенным образом. Я продолжал жить со своей семьей, но не было никаких отношений. Я читал жене лекции на тему того, что то время, когда мы жили как муж и жена, прошло; что теперь ей придется жить своей жизнью и заботиться о детях.

Я не дал этому [переживанию] время, чтобы оно «устаканилось» и чтобы можно было проследить, какое воздействие оно на меня окажет. Я продолжал заниматься своими делами, путешествовал и все такое, и я думал, что это [околосмертное переживание] сойдет на нет, но так не произошло. Что-то продолжало работать; это было как огонь, горящий внутри, это не давало мне ни минуты покоя, не то чтобы я не мог спать. Это было странное невротическое состояние – это не было обладанием понимания того, о чем говорил Дж. Кришнамурти, о чем говорили философы; однако я также начал думать, что Дж. К. чудесными словами описывал обычные переживания, и я сказал себе: это весь опыт или там было что-то еще? – ведь он использовал мистические выражения, полные абстракций. Все это – противоречия, раздражение, стремящиеся к самовыражению амбиции – продолжалось в подсознании. В тот период я однажды поколотил жену за то, что она что-то не одобрила. Как мог такой человек, практиковавший любовь, добродетельный – как он мог такое сделать, спрашивал я себя. Я смеялся над собой, но это было не смешно. Эти противоречия заставляли меня думать, что все это было не истинно, что, находясь в сфере переживания, это переживание ничего не значило. И я сказал себе: это было экстраординарное переживание безмолвного ума, оно оказало на меня подрывающий эффект, я пытался смотреть на все иначе, вот и все.

Такое «невротическое» состояние – я применяю этот термин за неимением лучшего – продолжалось несколько лет. Это было своего рода шизофреничное состояние – абсолютное безразличие ко всему вокруг, безразличие к тому, что о тебе говорят. Это продолжалось много лет и чуть было не закончилось полным срывом, но, к счастью, этого не произошло. И со временем это привело меня сюда, в Швейцарию. Не знаю, зачем я сюда приехал (смеется), не из-за моего внутреннего голоса (его не существует).

Когда-то у меня были способности к ясновидению – я мог просто посмотреть на человека и больше знать о нем, чем он сам о себе знал. Эти экстрасенсорные возможности у меня были в шизофреничный период: это называют «потерей связи с реальностью». Не то чтобы я был психом. Внутри я был совершенно нормальным, но все это продолжалось и продолжалось, и затем Дж. Кришнамурти перестал сюда приезжать.

Я вновь встретил его в Лондоне в 1964 году, и он пытливо меня допрашивал: «Почему вы здесь? Чем вы занимаетесь? Кто оплачивает ваше проживание?» И подобные вопросы, на которые нужно было давать честный ответ. Я не смог бы увильнуть от прямого ответа, поэтому перестал видеться с ним, так как ответов на его вопросы у меня не было. Я также считал, что нет смысла с ним видеться – возможно, не было способа получить то, что у него было; возможно, у него вообще ничего не было; так зачем же к нему ездить? Однако я ходил на его беседы, и для меня это было необычным «слушанием». В прошлом году я решил это или закончить, или исправить. Это конец, сказал я себе. В этот раз (1966 год, в Гштааде) я посетил все его беседы и обсуждения. Я начал туда ходить с самого первого дня. В тот момент, когда он начинал говорить о природе слушания, с моей стороны не было никакого слушания; это был странный процесс. Слова приходили, ударяли меня и уходили обратно. Слова вообще в меня не проникали; никакого смысла, просто слова; слова меня ударяли и уходили; в них вообще не было никакого смысла, или я сам повторял слова, те же слова, и то же быстрое повторение, слово за словом, продолжалось и продолжалось. Слова отражались от отражательной поверхности, на которую их бросали, и затем возвращались обратно. Этот процесс продолжался во время всей беседы.

Хислоп: Но вы не понимали слов?

У. Г.: Нет, не понимал. Была какая-то безнадежность, а не отчаяние. Однажды я прочел книгу о гинекологии и акушерстве – мне это было нужно для курсовой по физиологии в колледже. Я заинтересовался и стал читать на эту тему все больше и больше. В одной из книг, написанной большим авторитетом в гинекологии, я прочел описание случая применения акушерских щипцов. Когда все попытки принять ребенка с применением щипцов потерпели неудачу, когда никак нельзя помочь ребенку родиться, то если вы верите в Бога,

вы молитесь, а вот если не верите, что делать? Ждать. Объясняя эту ситуацию, автор книги использовал два выражения: полнейшая бездеятельность и бдительное ожидание.

Вот так и у меня – хотя с моей стороны была полная бездеятельность, внутри было это бдительное ожидание. Как будто чего-то ждешь. Несмотря на эту полнейшую бездеятельность внутри, когда слова входят и выходят… ум пребывал в состоянии внимания. Он чего-то ждал и, как я сказал вам вчера, в тот момент, когда я кого-то слушал, ум (а ум – хитрая штука, самый великий обманщик) меня обманывал, погружая в состояние безмолвия, осознавания и безмолвия… И когда все это прекратилось, я внезапно потерял интерес к моей автобиографии…

Здесь У. Г. переходит к теме своей автобиографии. Любопытно, что прежде чем перейти в естественное состояние, он на протяжении пяти лет диктовал Валентине описание нескольких событий из своей жизни, своей садханы, различных мистических переживаний и т. п. Но за несколько месяцев до того, как перешел в естественное состояние, он однажды вечером просто сжег все эти страницы. Когда Валентина вернулась с работы, она была в ужасе, увидев, как 350 страниц ее кропотливой работы превратились в золу в камине.

В чем смысл продолжать работу над автобиографией – этой бесполезной книгой! Никому не интересно, что я делал и говорил. События изложены очень красиво; возможно, кто-то из читателей и заинтересуется и захочет узнать, что же произошло с этим человеком, который все это пережил. Но вы же видите, что на самом деле с ним произошло? (смеется) Со всем этим огромным багажом прошлого он оказался здесь; такая автобиография не обладает никакой ценностью для кого-либо. Но те, кто читал эту ее часть и слушал это, подумали, что там есть что-то великолепное. Это то, как некоторые из нас жили, и это должно быть по-своему интересным. Но я сказал, что не вижу смысла все это продолжать; лучше было просто отказаться от этого. А они расстроились. В любом случае я сам не хотел продолжать. А затем начались эти физические изменения.

Хислоп: Вы говорите о том, что произошло в 1967 году?

У. Г.: Я говорю о 1966-м. Время бесед Дж. Кришнамурти прошло. В то время мне было интереснее разговаривать с людьми. Приезжали самые разные люди со всех частей света. Там были битники, хиппи (смеется). Это было похоже на карусель! Приезжал Дешикачари – учитель хатха-йоги Дж. Кришнамурти, а также многие другие, посещавшие беседы Дж. Кришнамурти.

А затем медленно что-то внутри стало, образно выражаясь, сгорать; что-то происходило, принимало внутри некую форму. Я думал, что, возможно, это мое воображение; я не знаю, что это было; но мое тело вдруг стало слабеть. Это началось после ноября или декабря 1966 года. В то время я был в Женеве. Я постоянно жаловался на боль; в те времена я ходил по десять-пятнадцать километров в день. Я решил, что слабость – следствие боли в голове, которую я испытывал каждый раз, когда спускался с горы или поднимался на нее, и я даже подумал, что это может быть результатом низкого давления. Я чувствовал тяжесть в голове и избегал высоты, однако тяжесть не исчезала. Я не обращал на это никакого внимания, хотя физическая слабость продолжалась очень долго. А затем я вдруг почувствовал себя очень сильным и здоровым, без всяких признаков боли.

Прямо перед началом бесед Дж. Кришнамурти – не помню, это было до начала бесед или после них, – тяжесть в голове вновь вернулась и не покидала меня несколько дней. Однажды я сказал, что с этого момента голова для меня не существует; эта часть головы больше не существует для меня.

Хислоп: Та часть, что над бровями?

У. Г.: Над бровями головы не было. Иногда я ощущал, что она там, а иногда ее не было, и тогда боль исчезала. А затем через несколько дней боль вновь возвращалась. При всем этом во время бесед Дж. Кришнамурти на протяжении десяти дискуссий я продолжал принимать участие в этой карусели, разговаривая с людьми. Несмотря на тяжесть в голове, я шел на беседы, приходил сюда и затем обсуждал Дж. Кришнамурти с посетителями. Люди думали, что у меня было глубокое понимание того, что этот человек говорит. Я помогал им понимать слова, абстракции собственным интересным образом. Но они также хотели, чтобы я обсуждал Дж. Кришнамурти, чего я делать не хотел. Я сказал, что нет смысла его обсуждать, так как учения Дж. Кришнамурти объяснить невозможно.

Некоторые друзья сказали: «Возможно, это и так, но ты, похоже, действуешь с какого-то другого уровня сознания». Один из молодых людей, посещавших беседы Дж. Кришнамурти, гонялся за мной дней десять. Каждый день он приходил сюда и спрашивал: «Как так получается, что ваше поведение так сильно отличается от моего; почему ваши реакции так отличаются? У вас вроде как нет тревог и забот. В чем дело?» Я сказал: «Не знаю. Я так живу. Я ни за чем не гоняюсь, у меня нет никаких амбиций, ничего такого, но не думай, что у меня есть то же самое, что и у него (Дж. Кришнамурти).

Он чем-то обладает, но это – не оно, в этом я уверен. Я такой же, как ты или любой другой, и ничем не отличаюсь». Но он не отставал. Он был полон решимости что-то от меня получить и сказал, что тот человек его больше не интересовал. Мне пришлось сказать ему, что здесь ничего нет; ничего, что можно было бы дать или как-то это втолковывать; здесь нет никакой заботы. Это для меня естественно. Но он настаивал на том, что это был другой уровень сознания. И вся эта карусель продолжалась.

А затем в следующем году, в августе 1967-го, начались образовательные беседы, и все эти боли исчезли – все, кроме физической слабости. Каждый день после беседы я ощущал жуткую усталость. Первые две были посвящены образовательным проектам для детей, которые не были мне интересны. Я спросил себя: «В чем смысл открывать школы в духе учения Дж. Кришнамурти? Это не будет успешным». Видите ли, если у вас что-то есть и если все эти мальчики, девочки и учителя, которые сидели вокруг Дж. Кришнамурти, поняли значимость всего этого, то будет работать не одна школа, а сотни по всему миру. Однако нельзя открывать школу от имени Дж. Кришнамурти. Когда я это сказал, многие подумали, что я циничен, а я ответил: «Представьте, что к вам пришел ученик с какой-то проблемой. Вы обратитесь к беседам Дж. Кришнамурти или к стенографическим записям, чтобы найти решение? Вы не сможете решить проблему, так как не поняли суть того, что этот человек говорил, и вы создадите еще больше проблем и для учеников, и для себя».

В общем, после двух обсуждений образовательных проектов Дж. Кришнамурти перешел к совершенно другой теме, которой я очень заинтересовался. Он сказал: «Вы не будете использовать Дж. Кришнамурти в качестве зеркала; в качестве зеркала у вас будет ученик школы. Он будет вашим зеркалом, а не Дж. Кришнамурти. Это станет для вас важнейшим для понимания себя». Эта идея меня заинтересовала, и я сказал, что, возможно, присоединюсь к школе – правда, не в качестве преподавателя. Так как я хорошо готовил, и не только индийские блюда, но также других стран, и так как они собирались готовить для мальчишек вегетарианские блюда, я подумал, что смогу пойти туда работать поваром (смеется). Друзья, конечно, посмеялись над тем, что я могу стать поваром в школе.

Так вот, затем Дж. Кришнамурти развил идею сравнивающего ума, и она меня зацепила. Дж. Кришнамурти всегда развивает идею медленно и изучает проблемы с разных сторон, а затем интегрирует все проблемы в одну фундаментальную, и когда наступает момент «старта», он начинает упорно втолковывать эту идею, спрашивая: «Почему, почему вы не ощущаете безотлагательность этого?»

Но я уже находился в этом состоянии осознавания, а затем в так называемом безмолвии, не зная, что дальше скажет он и другие. Я не знаю, почему не ощущаю этой безотлагательности, срочности – нет никакой срочности, – но он все продолжает это говорить, развивая эту идею.

На следующий день он сказал, что в этой энергии есть безмолвие. Здесь была и энергия, и безмолвие, поэтому я вышел на улицу и какое-то время там посидел, а затем пошел домой, и вновь началась вся эта карусель, и все закончилось.

На следующий день ситуация была такой же и затем он начал обсуждать сравнивающий ум. Я занял место в последнем ряду. В тот момент, когда он начал говорить [о безмолвии], я уже был в этом состоянии, совершенно не замечая того, что происходит вокруг, даже микрофон и человека, который за ним сидел…

Я только смутно все это ощущал. Это было состояние осознавания. Я осознавал то, что происходит внутри, и то, что происходит вовне, еще даже до того, как он указал на пролетающий мимо самолет – знаете, как он любил упомянуть такие вещи – самолет, автомобиль, дерево, – и там был кто-то, кто слушал, все это осознавал, слушал, смотрел на это безмолвие, на это так называемое осознавание, на все эти звуки.

К концу беседы он заговорил о том, что есть, – о сравнивающем состоянии ума. Если бы вы были в этом состоянии, то вы бы сразу поняли – если бы у вас раньше было переживание этого великого безмолвия. Итак, ты ощущаешь это безмолвие, которое на самом деле является тем безмолвием, которое ты испытывал раньше, иначе ты бы не осознавал это безмолвие внутри себя. Внутри нет никаких реакций, никаких вопросов. Я понял, что это безмолвие, и то, что я опознал как «безмолвие», – это сравнивающее состояние ума, так как оно сравнивало это безмолвие с предыдущим. «О боже! Что я с собой сделал?» – подумал я. Он вернул меня в состояние, в котором я был четырнадцать лет назад! Это дошло до меня с невероятной силой: то, что есть, является сравнивающим умом. Все эти годы я грезил, думая, что постиг то, о чем этот человек говорит. Где я нахожусь? Он ввел меня в состояние, в котором я был в 1953 году. Это стало для меня колоссальным шоком.

На следующий день он говорил о том же самом. Он сказал, что в этом безмолвии есть энергия. Я слушал это, как слушал бы любого человека. Я знал, что это состояние было нереальным, что оно было искусственно вызванным. Я будто смотрел, что происходит на экране, – просто сидел и смотрел. Это и был сравнивающий ум – это я понял. Это было то же самое – то безмолвие, в которое я вступил, происходила та же самая хитрая драма. Я сказал себе, что это будет продолжаться еще лет десять – что же я наделал! – это было как диалог, хотя конкретно этих слов я не произносил.

Следующая беседа; вновь было безмолвие, великое осознавание. Я сказал себе: вчера у меня было переживание сравнивающего ума, и вот сегодня я опять здесь, и это помешает мне постичь, что это за энергия. Этот диалог происходил внутри меня – это я помню; через пять лет я, возможно, не буду все помнить столь отчетливо.