Убийство в стиле эссе

Туманова Ольга
Убийство в стиле эссе

      Ольга Туманова
      Убийство в стиле эссе
      Аромат хорошего табака и дорогих духов парил в лестничном пролете, словно на ожившей странице романа прошлых лет. И небо, огромное, многоликое, с причудливым переплетением безоблачной голубизны, грозовых туч и абстрактно-нечетких струек дождя, что падал на чьи-то головы вдали, у горизонта, шикарной картиной смотрелось в окне, огромном и безупречно чистом.
      Удобная мягкая обувь легко и с удовольствие касалась чистого мрамора. Ах, не хватает ворсистого ковра. Чтобы ниспадал по ступенькам до парадной двери. Чтобы звучал торжественным аккордом. Чтобы: Надо, надо предложить соседям. Легкий щелчок замка, хлопок входной двери, и, изящно кивнув головкой, прошла мимо соседка, и томительно пахнул parfum, и божественно шелестнул натуральный шелк, и Феликс Семенович Якушев запоздало поклонился вслед даме, с почтением и с наслаждением. Разве думал он, разве мог когда-нибудь вообразить, что будет спускаться из своей квартиры не в затхлой кабинке убогого лифта, не по заплеванной, загаженной лестнице... Какие, однако, изгибы делает река нашей жизни, какие берега открывает.
      Легкая изморось носилась в воздухе, и так вкусно вдохнулось, и: И какой-то замызганный хлюст просеменил мимо: непокрытая голова втянута в хилые плечи; и запах дурного мыла и поношенной одежды коснулся почтенного господина, и Феликс Семенович поморщился брезгливо и подумал раздраженно, что великолепное его настроение беспардонно испорченно каким-то убогим, что невесть как оказался возле респектабельного дома. Но тут же осознание своей избранности вернуло Феликсу Семеновичу приятное расположение духа, и доброе настроение не просто вернулось к нему, оно вернулось обновленным, выпуклым, и пожилой мужчина подумал с юным задором, что у Судьбы не бывает случайностей, и не безликий оборвыш прошел рядом с ним, прошел усилитель теплого света, что ласкает и холит его, Феликса Семеновича.
      Воистину в жизни каждый получает то, чего он достоин, - в который уж раз подумал Феликс Семенович и шагнул к кромке тротуара, где ждал его новенький авто.
      Шмаков вышагивал по улицам, не замечая ни дождя, ни прохожих, ни светофора, и в голове его одна-единственная мысль вертелась, билась, переворачивалась, модифицировалась, звучала на все лады и во всех тональностях: этот старый козел не только не ждал его, не только не извинился, что вынужден, мол, уйти из дома в условленный для их встречи час - он даже не узнал его, Шмакова, не заметил, хотя он, Шмаков, шагнул к диктофону в тот самый миг, когда старик вышел из подъезда. Да не вышел! Появился. Явился, как то самое явление. И он, Шмаков, приостановился, приподнял было шляпу - да нет у него шляпы, берет, и тот пообтерся. Но не пригодилась бы шляпа - старик на него не взглянул. Старик вообще его не заметил, вернее, заметил, еще как заметил - как урну с окурками и плевками. Как мусорное ведро, как бак с нечистотами, что возникли на пути его торжественного шествия.
      Шмаков вошел в подворотню, где среди гнили стояли переполненные мусорные баки, и от баков ринулась на Шмакова, ощетинившись, стая кошек, и с диким лаем влетела в подворотню свора собак. А откуда-то сверху выплеснули ведро жидких помоев аккурат на голову Шмакова, но - спасибо стае и своре, Шмаков шарахнулся от них, и помои пролетели рядом, лишь обрызгали, шмякнувшись о землю, но штаны и так заляпаны. Шмаков хмыкнул и хотел подумать о чем-то философском, но тут его пронзил резкий ветер, что дул в их закутке постоянно, как из чьей-то мерзкой пасти в розе ветров, или - роза ветров не то? Ну и черт с ним. Или с ней. Да с ними со всеми. Шмаков шмыгнул в подъезд (если можно назвать подъездом дыру с огрызком деревяшки, что была когда-то дверью), потопал на верхний этаж по узкой лестнице. Пахло мочой, горелым молоком, прокисшей капустой, кошками. Сквозь никем никогда не мытые оконца едва брезжило, и ступени, и стены, и двери - все было серо, лишь скособоченные патроны, в которых никогда не было ламп, чернели сквозь паутину. Все великие русские писатели жили в трущобах, ходили по замызганным лестницам, были голодны и оборваны и творили нечто... Ах, не все? Ну, конечно. Граф Толстой. Так не даром же говорят, что тот, кто любит Достоевского... Так и этот, старик, графом стать задумал? Осталось титул купить. Ну, так продаваться - все купишь. Да и кто сказал, что нет у него титула? Эти реликвии затрепыхавшие клубы создают, грамоты жалуют. Или - продают? А, черт с ними. И с грамотами. И с реликвиями. И со стариком. Со всеми.
      Шмаков пнул кошку, что неосмотрительно оказалась на его пути, сплюнул, высморкался, вошел в квартиру (если позволительно называть квартирой то жилище в блочной коробке, где существовал Шмаков), шарахнул дверью и, не снимая обувки, прошлепал, оставляя грязные мокрые разводы по давно немытому полу, к столу, где среди вороха бумаг, окурков, пепла и прочего хлама стоял старенький, много раз подкаченный компьютер. Включил комп - почта работала. Надо платить, отключат, козлы. За что платить? Сплошной слив рекламный. Но вот и то, единственное, что он ждал: "Уважаемый Антон Шмаков! Вообще-то мы не информируем об отклонении рукописей. Вы так видите прожитые годы и имеете на это право, но и редакция имеет право на свою точку зрения..." Козлы. Все козлы. И все премии - чаевые. Оплачивают услуги определенного сорта. Все - от жалкой газетенки до нобелевского комитета. И при этом - развесистая демагогия про художественность, про вклад в искусство, про... - козлы! Шмаков вышел в фидо, наугад открыл два сообщения, написал пару слов этим умникам - стало легче: теперь пусть они настроение исправляют. Неплотно прикрытая дверь хлопнула от порыва ветра, и Шмаков вздрогнул. Ну и погодка! Под стать настроению. Да что там погода, настроение. Тут вся жизнь собачья. Как же, собачья. Вон у соседей бульдог тупорылый каждый день мясо жрет. Собаку кормят, а сосед - хоть сдохни. Козлы.
      Шмаков вышел в паутину, пробежался по знакомым адресам - жизнь бурлит: конкурсы, публикации, обсуждения. Туфта. Все - туфта. Премия - один рубль. Ну, козлы!
      А тут... как же он не видел? Или новое? Патронаж - влиятельный, спонсоры, и первая премия - кое-что, не фикция. И издание победителей отдельной книгой.
      Жюри - публика, конечно, та еще. Знает он их, кой кого и в лицо, а кого по чтиву - козлы!
      Шмаков глянул на часы - несутся вскачь. Живая иллюстрация к теории Эйнштейна. Кто их просит иллюстрировать? Он с детства картинки не любит. Сколько ж копеек осталось на его счету? Копейки и остались. И все-таки он не вышел из интернета, пробежался по публикациям, представленным на конкурс когда успели? И про конкурс узнали, и публикации номинаторам отослали, и те их прочитали, и в журналах поместили - козлы! Все у них предопределено. И макулатуру по своим загодя собрали. И премии уже распределили. Не читая. А дураки радуются: конкурс. Со всего мира простыни шлют, клавишами клацают, стараются - ну, козлы.
      Нет, ну, что пишут. Ну, как пишут. И номинируют. И напечатают. И премию дадут.
      Шмаков щелкнул мышкой, вернулся к условиям конкурса.
      Вышел из интернета, запустил ворд. Пробежался курсором по каталогу. Все не то. Разве то, что пишет он - для этих козлов? Ага, пусть все лежит в ожидании потомков. А кто даст гарантию, что те не будут дурнее этих?
      Он снова перечитал свой каталог - нет, это - гарантированный проигрыш. Отметят, быть может, похвалят - ему нужна первая премия.
      Первую дадут детективу. Это ежу понятно.
      Ну, что ж. Значит - детектив. На озарение времени нет - займемся мастерством. Состряпаем, склеим. Обработаем.
      Шмаков вновь запустил соединение, и сервер вновь выпустил его в интернет пошла полоса удачи.
      Шмаков пробежался по библиотекам, по чужим страничкам - кое-что позаимствовать можно, но так, мелочи, бомбу из этого ссора не смастеришь. Он оставил компьютер, шагнул к шкафу, где скопилось несколько детективчиков, переводных, отечественных, порылся - все одного уровня, одного пошиба, и все привязаны к каким-то специфическим вещам: яхтам, виллам - но вот, то, что надо! Он совсем не помнит эту книженцию, она не произвела на него никакого впечатления. Но тематика - прилитературная, фабула - закручена нормально, действие - выполнимо, а психологических вывертов он на остов нашпигует в избытке. Он нарисует им конфетку, они все ее проглотят, и потребители ширпотреба, и любители изысков.
      Легкий снежок неспешно падал на траву, на тротуар, на скамейку и таял под ногами, и ботинки мокли, и ноги стыли. Колкий ветерок проникал под поролоновую куртку, и голые руки, втиснутые в узкие и холодные карманы, зябли, и тело била мелкая дрожь. И виделась кружка горячего чаю, и дымчатая струйка пара: И миска с рассыпчатой картошкой, и аппетитная паровая шапка: И бутылка <Столичной>:
      Не ожидал он, что придется столь долго сидеть в скверике - немногие и нечасто открывали массивную дверь. А мог бы и ожидать: не многоэтажка. Это та населена, как старая рухлядь клопами. Эти живут комфортно, соблюдая сверхсанитарные нормы. К тому же, кто за границей, кто... А черт их знает, где они бывают и что им дома ни сидится, в таких-то хоромах. За три битых часа, что он клеился к скамейке, только один мужик проследовал в свои апартаменты. Он уловил его комбинацию из трех пальцев на кодовом замке, но рисковать не хотел. Надо подстраховаться. Не тыкаться в дверь попусту: вдруг там сигнализация какая на неверно набранный код. И консьерж хоть и сачкует, и чаи пьет в своей опочивальне, но работкой непыльной дорожит и ухо держит востро, и выпрыгивает на каждый стук двери, что та самая блоха.
      Прохожие торопливо шли мимо, не обращая на него внимания. За те часы, что он сидел в промозглом скверике, только дважды нарушилось его уединение. С час назад на соседнюю скамейку присела старуха, кряхтя, поставила рядом сумку и, не переставая кряхтеть, долго расстегивала бот, желая поправить сбитую стельку. И он, старательно прикрывая лицо газетой, мысленно клял старуху и убеждал ее поскорее отправиться восвояси: он опасался, что цепкий старческий взгляд запомнит его, и досадовал, что именно теперь, когда он не рискует смотреть поверх газетного листа, кто-то подойдет к подъезду, и он не увидит, как набирают код. Он даже хотел помочь старухе переобуться и растереть ноги, чтобы она побыстрее убралась из сквера, но тут же раздумал: растроганная старуха могла пуститься в пространный монолог и помешать ему. Но почему же помешать, возразил он сам себе. Он сможет, слушая старуху, смотреть на дверь в открытую, и не надо будет вынимать руки из карманов и раскрывать газету. Да, но кто же знает, что то за старуха и как она оказалась в сквере - хорошо, если она здесь случайно и ползет к автобусу, чтобы уехать на другой конец города. А если она живет в этом квартале и часами сидит на местных скамейках и в водовороте всех аульных событий? И до конца дней своих будет с умилением и слезами повествовать о нем, таком воспитанном, таком внимательном: А если она сейчас заговорит с ним и он ей не ответит, она будет рассказывать о его невоспитанности... Он решил резко подняться со скамьи и зашагать с видом человека, что спешит в нужное место к точно назначенному сроку. Но тут старуха встала, кряхтя, и посеменила к тротуару. И он вновь остался один в промозглом осеннем скверике. И вновь прохожие спешили мимо, даже равнодушным взглядом не удостаивая странного субъекта, что сырым осенним днем расположился в сквере со стопкой газет. И вновь безмолвен был подъезд в доме напротив, никто не входил, никто не выходил: И - наконец-то! - дверь открылась, вышла женщина с хозяйственной сумкой, видимо, домработница. И он напрягся в ожидании, что вот сейчас она вернется, повесит на крючок сумку и наберет код... И тут две девицы плюхнулись на соседнюю скамью, поглощая мороженое и издавая бессмысленные звуки, что у этих пустоголовых, должно быть, означали беседу и смех. И он вновь нырнул за газетный лист, вновь думая, что по закону подлости именно сейчас, пока эти кикиморы:мороженое: И ноги стали мокрее, и руки холоднее. Что за погода - и ветрено, и сыро. Слякотно и муторно - что в природе, что в душе. Хорошая погода! А ты хотел, чтобы птички пели, детишки шмыгали и бабки бдительные сидели по всем скамейкам, как эти куклы? Чудесная погода, превосходная - все прячутся по своим клеткам, и в доме напротив даже портьеры закрыты наглухо. Ветра они боятся. Как же, сдует их. Девчонки фыркнули, загоготали, вскинулись и исчезли. Да, мартышки, ветрено и сыро. Ветрено и сыро было и на улице, и в душе - это пригодится. Природа - главный герой российского романа, а российские герои, если они не персонажи соцреализма, положительными не бывают. Хотя - как посмотреть. Или - почитать. Или послушать. Иной литературовед закрутит такое, такой подтекст раскопает, что...
      Так, эта кукла идет явно к дому. Надо же, пешком. Бензин, что ли, кончился? Или решила улице прикид показать? Или - прислуга? Здесь же... Для прислуги уж больно... Ну, так тут и прислуга имеет, не сравнить... с кем? Да ни с кем! С кем бы он сравнивал? Но с кем-то надо же все-таки сравнить. Без сравнений - роман может быть англосакский, или как его там: Ну, так эта свора и пищит от них. Ничего, попищат и в нашем интерьере. Кукла продефилировала к подъезду. Что хорошо в этой публике - с их самомнением и самолюбованием, где им заметить, что кто-то наблюдает, какой она код набирает. Для нее ясно: не то что прохожие - дома онемели при ее виде и окна распахнули от восторга.
      Неспешно - главное не суетиться, не привлекать случайного внимания подошел к подъезду, придал пальцам нужную форму, ту, что только что имели пальчики в лайковых перчатках - и замок щелкнул, и дверь распахнулась.
      Он постоял внутри подъезда, прислушался к непривычным запахам, звукам - и тугая тяжелая волна ударила по вискам.
      Нет, сейчас он входить не будет. Время у него есть, пара месяцев, как минимум. Пусть и этот день, и мужчина в сквере забудутся и кралей, и бабкой, и мартышками. И всеми, кто мог нечаянно его заприметить из окна дома или автомобиля.
      За окном свистело, грохотало, стонало. Не погода - ожившая картина сценария. И в этой какофонии новый негромкий звук - он прислушался настороженно: шаги на лестнице? Нет, оттенок голоса улицы, голоса природы. Он вновь обернулся к окну: в темно-сером свете темно-серые деревья гнутся к темно-серой земле. И ветер - невидимый и властный, незримый хозяин положения. Как в жизни. Как в истории. Но - сейчас в атмосфере что-то сдвинется, и ветер поменяет направление или исчезнет вовсе. Вот так же судьбы людей и народов: Хватит философии! <Им> не нужны мысли, им достаточно ссылок на застывшие догмы и окостеневшие имена. Они жаждут ужасов: вкус чужой крови придает особую прелесть их сытому бытию.
      Он шагнул к столу, где лежала стопка исписанной бумаги, перечитал вторую главу. Постоял, снова глядя в темноту окна. Он <им> преподнесет интригу. Он <им> раскроет психологию преступника. За стенкой пробили часы - девять.
      Пора! Другого такого вечера не будет. Или действовать. Или смириться с участью серого стада. Действовать!
      Он шагнул в прихожую, сдернул с вешалки пальто и застыл с пальто в руках, но тут же стал надевать его, медленно, и пуговицы застегивал медленно. И медленно обулся. И вновь прошел в квартиру, к столу. Посмотрел на стопку бумаг, на погасшее окно монитора, оглянулся на столик, где серела кофеварка. Вновь взял листы со второй главой, и вновь ее перечитал.
      И шагнул к двери, но вновь вернулся, аккуратно сложил листы и убрал стопку в нижний ящик стола. И снова оглянулся, словно боялся оставить включенным утюг или чайник.
      И вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь. И тихим шагом спустился по темной лестнице. С минуту постоял в дверном проеме, слушая свист и вой ветра. Приподнял воротник пальто, втянул голову в плечи и вышел на улицу.
      Дождь стучал по подоконнику, и сильные порывы ветра ударяли о стекло, и волновался тюль, и трепетал свет ночника, и устало урчал компьютер - все так плавно, в такт блюзу. Сейчас бы чашку ароматного чаю и хорошую книгу, а приходится лопатить километры убогой писанины - нет, не так представлял Владимир Иларионович Першин свое участие в работе жюри Он, конечно, предвидел, что придется почитать, и что будут романы уровня среднего, и даже низкого, но не до такой же степени! И не в таком объеме! Глаза болели, и перенасыщение переходило в отвращение, и то, что в начале вечера выглядело нелишенным интереса, к ночи становилось откровенным бредом. Воистину, в этой стране пишет каждый второй. Да если бы только в этой! Сколько их уехало в поисках кисельных берегов за моря-океаны, а туда же - русские писатели.
      Валентина Глебовна приоткрыла дверь, спросила от порога:
      - Может быть, прервешься? Выпьешь чайку?
      - Пожалуй, на сегодня я все, - Владимир Иларионович хотел выключить компьютер, но решил получить почту. Сообщений двадцать появилось на экране, и с десяток - рекламных - Владимир Иларионович удалил, не читая. Взгляд выхватил строчку: <Зная вас, как человека порядочного и профессионала в своем деле>: Першин раскрыл письмо.
      <Прошу извинить мою: но: Я - любитель хорошей литературы, которой сейчас, увы: Все заполонил ширпотреб: решил поделиться с Вами своим открытием. С интересом и некоторым разочарованием просматриваю романы, представленные на конкурс: На сайте, где публикуются романы авторов, что по тем или иным причинам представляют свои работы сами, не через номинаторов: просмотрел с долей скепсиса, но каково же было мое изумление и радость открытия, когда среди словесной шелухи блеснул алмаз. Должно быть, кто-то из Ваших коллег отказал автору в номинации, и он, дабы успеть в намеченные сроки: Не хочу задеть Ваше чувство солидарности с коллегами, но:>
      Жена вновь приоткрыла дверь:
      - Чай стынет. - Видя интерес на лице мужа, подошла, глянула через его плечо на монитор:
      - Неужели что-то интересное?
      <Представляя, какой объем литературы Вам приходится прочитывать, и подозревая, что у Вас не будет ни времени, ни сил просмотреть еще и побочную линию конкурса, я решил написать Вам об этом романе. Возможно, это не бриллиант, но алмаз воды чистейшей. Ему необходима огранка таким мастером, как Вы. Простите мне мое замечание, но кое-кто из Ваших коллег, увидев талантливую вещь, испытают лишь зависть и приложат максимум усилий, чтобы никто и никогда не узнал ни имени автора, ни его произведений. И зная, что Вы никогда:>
      - А он, видно, разбирается, в литературе. И в кругах прилитературных разбирается, - сказала Валентина Глебовна. - Если талантливая вещь попадет к той же Фаине: Володя, ты должен посмотреть. Ты по первой фразе поймешь.
      - Конечно, - Владимир Иларионович улыбнулся жене: умница! Все понимает.
      - Ecoutes moi, je tu prie, - пел тихий мужской голос. - quelle tu belle.Paroles, paroles, paroles... - пел женский. И мерный шум дождя. И тюль волновался. И причудливая тень блуждала близ погасшего монитора.
      Чтение романа навеяло столько мыслей: Странно: Все в романе обыденно, приземлено - и герой, и его поступки, и мысли, и желания. Убийство - да, но кого сегодня удивишь убийством?
      Что у него, у Першина, общего с: убийцей! А - сопереживал, переживал, жаждал, как мальчишка, благополучного исхода. И столько мыслей:
      Вошла Валентина, мягкая, заспанная, в теплом розовом халатике:
      - Ты не ложился?!
      Владимир Иларионович потянулся к жене, прислонился плечом к мягкой теплой груди. Так хорошо сознавать, что он, Першин, живет в уютном доме возле заботливой жены, а не прозябает одинокий в мерзкой хибаре.
      - Ты читал? Роман? Тот? Значит - правда? - поправляя стопку книг на стеллаже и воротник рубашки мужа, и загнутый уголок газеты, что лежала возле компьютера, спрашивала Валентина.
      Владимир Иларионович слегка качнул головой, соглашаясь:
      - Я бы даже не стал редактировать. Конечно название - <Уход старика>, надо заменить. Уход, старик - и слишком просто, и: слишком претенциозно. А может в этом свой тон?
      - А стиль? - спросила Валентина, и Владимир Иларионович улыбнулся: Валя стала истинным литературоведом. Конечно, стиль - краеугольный камень мастерства. И вечером, глянув на первый абзац романа, Владимир Иларионович отметил, что стиль есть, есть авторская мелодия, а потом - он просто читал, он сопереживал герою: Странно!
      - И сюжет банален. Обыден. Нашпигован мелкими деталями быта, нашего, сиюминутного. Моралите в романе - никакого, но детали! Они заставляют думать. Они: И такая щемящая нотка, просто платоновская.
      - Значит, талантливая вещь, - сказала Валентина. Умница! Рассудила, как всегда, здраво. Он ищет причину своего интереса - да талантливая вещь, вот и интерес. Но, как сказал Аристотель, люди неохотнее всего видят как раз то, что очевидно.
      Першин вскинул голову, посмотрел на жену, и подумали они об одном, и все же Валентина уточнила вслух:
      - Фаина! Да и остальные. Как же, не из их клана.
      Владимир Иларионович согласно качнул головой и решительно двинул мышку, оживляя монитор. Открывая почту, вновь глянул на жену и улыбнулся легким слезам в ее глазах - слезам восторга и сожаления. Владимир Иларионович скопировал письмо и с почтового ящика, о котором знали лишь друзья, разослал письмо членам жюри от имени читателя.
      Голубое небо, зеленая трава. Золотистый ясень замер возле пестрой клумбы. Покой и гармония.
      - Увезли обломанные ветви, подсыпали землей клумбы, подровняли грядки, заменили оборванные провода - и ничто не напоминает о буре, что три дня властвовала над городом, - Владимир Иларионович Першин задумчиво смотрел сквозь жалюзи на бульвар и рассуждал. Серые брючки, дорогие и новые, дымчатая рубашка с модным лейблом, узорчатый шелковый галстук - все в тон жалюзи, и Першин смотрится деталью настенной живописи. Шмаков хмыкнул, продолжая бряцать на клавиатуре, но Першин не услышал. - Что-то изменилось в атмосфере. Что-то неподвластное нам, недоступное ни нашему зрению, ни нашему разуму. И мы живем в ином мире, чем жили вчера. И даже не понимаем этого. Вот так и судьба человека, вот так и история народа, - в который уж раз процитировал Першин недавно прочитанный роман, и Шмаков хмыкнул откровенно.
      Першин развернулся, с досадой, досадуя, впрочем, больше на себя, чем на Шмакова: нашел перед кем философствовать.
      Шмаков, нескладный, как подросток, одетый в свой неизменный наряд: несвежую рубашку неопределенного цвета, дешевые китайские джинсы, выгоревшие и потертые, ботинки, не знавшие щетки, - был, как всегда, суетлив и несобран. Рылся в ворохе бумаг, дергал мышку, открывал и закрывал ящик стола, копошился в том, что некогда-то было портфелем. И при этом правил корректуру. Першин вздохнул, развернулся к окну.
      Не без способностей парень. Но всегда заскакивает не в тот автобус. А затолкнешь в нужный - выскочит не на той остановке.
      И в тот раз фыркнул-быркнул, хлопнул дверью, ушел из редакции - а повод и не вспомнить, так, мелочевка. Пожил годик на вольных хлебах, побегал мальчишкой по городу и вернулся. Когда акции уже поделили. И теперь у Шмакова, что протрубил в конторе двадцать лет, как у юнца, ни права голоса, ни дивидендов.
      И Першин вновь вздохнул.
      И все же личная невезучесть не повод насмехаться над талантом.
      Кстати! Першин повернулся к Шмакову, сказал оживленно:
      - Знаешь, Антон, а ведь автор - не мальчик. Он наш ровесник. Я это чувствую.
      Шмаков хмыкнул, почесал рукавом нос, выдвинул верхний ящик стола, задвинул верхний ящик стола, глянул исподлобья на Першина и затюкал по клавишам.
      - Да, Антон. Это так, поверь. А имя его я слышу впервые. Даже по публикациям не знаю. А ведь талант. Вне сомнения - талант.
      Шмаков перестал печатать, посмотрел на Першина, хотел было ответить, но не ответил, вздохнул, хмыкнул, усмехнулся и вновь стал печатать.
      - Ты прочитал? Ну, скажи! - настаивал Першин. Его и роман взволновал, и Шмаков был ему симпатичен. И, говоря о романе, Першин говорил и о Шмакове. Столько лет без признания. А ведь не в канаве валяется, не с транспарантами по площадям бегает - творит! И вот результат.
      Шмаков вновь перестал печатать и уставился в ворох бумаг, словно обдумывая ответ.
      Першин подошел к своему компьютеру, открыл роман, обернулся к Шмакову:
      - Подойди.
      Тот подошел неохотно. Стоял, смурый, глядел на монитор, потом сказал глухо:
      - Нет, не знаю. И имя не слышал, и стиль незнаком.
      Звякнул телефон.
      - Слушаю, - сказал Першин, и, узнавая собеседницу, продолжал с легкой улыбкой, - приветствую, Фаина Сергеевна. Да? Да что Вы говорите? И когда? И от кого письмо? Да, должно быть автор Вас знает? Действительно, он прав, мы всегда ждем, пока заграница: Да, потом потомки будут просить вернуть прах на родину. Да, очень образно. Нет, в принципе, я не возражаю: И: Но надо посмотреть, почитать: Обязательно. Вечером.
      Шмаков хохотнул, и Першин глянул с досадой, и, прикрыв рукой мембрану, шепнул сердито:
      - Что за манера ерничать. Ведь даже не знаешь, о чем речь!
      Шмаков шумно уселся на место, прикрыл левой рукой голову, словно спасаясь от словесного шума, а правой сердито забарабанил по клавиатуре.
      Легкий морозец приятно пощипывал щеки, и снежок, такой желанный после долгой слякоти, кружил, вальсировал и неспешно опускался на землю.
      И воздух, восхитительный воздух. Мир стал чист и прекрасен.
      Не ожидая лифт, Першин быстро поднялся в редакцию, и, раньше, чем Владимир Иларионович открыл дверь, в лицо ударил мерзкий запах. Першин невольно поморщился, но, входя в кабинет, словно и не заметил, как Шмаков поспешно пнул под стол блюдце с окурками.
      Не снимая ни дубленки, ни шапки, Владимир Иларионович подошел к столу Шмакова и сказал в хмурую физиономию:
      - Премия. Первая.
      Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина, не мигая, и руки Шмакова замерли, одна - на стопке бумаг, другая - на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
      - А! Пробрало, - сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, - не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
      Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: "Не возражаешь?
      Шмаков не возражал. Он сидел, все в той же позе, как в детской игре "Замри". Першин хотел засмеяться: "Отомри", но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
      Включил компьютер: дела, увы! - дела.
      Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
      - С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А, между прочим, объявлен итог конкурса.
      Владимир Иларионович улыбнулся:
      - Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
      Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы - такие, улыбнулась и сообщила:
      - И победил некий Мешантов.
      Нинель шагнула к столу Шмакова:
      - Шмак, он - кто?
      Шмаков молча пожал плечами.
      - Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас: Да, Владимир Иларионович! - Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
      - Говорят, открытие Бабицкой? Неужели - правда?
      Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
      - Правда, правда, чего только ни бывает в этом мире. Вы - женщины, такие непредсказуемые, - и добавил с легкой грустинкой, - правда!
      Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
      - Он что - ее ближайший родственник? - Нинель дунула на упавшую на лоб прядь волос, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. - Или он - ее последняя надежда на личную жизнь?
      Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
      - Не знаю. Не думаю. Хотя, вы, женщины, такие загадочные: - и добавил тоном серьезным. - Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
      - Ну, странны дела твои, Господи, - сказал Нинель.
      - Да уж! - буркнул Шмаков.
      Лисокина стремительно шагнула к дверям и, в дверях, на миг остановилась:
      - Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
      Лисокина прикрыла дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
      В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках (эдакая подраненная волнушка) невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
      Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая - дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
      Как и водится, после транспортной паузы, к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка - так себе; норковая, с полями - но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и: И Фаина Сергеевна, гордо дернув плечиком и еще выше вскинув голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон.
      Прошу, послушай...
      Ты красива...
      Слова, слова слова...
      Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника - банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка. Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, ту-сов-ка - словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное "а:". Да "Ба!" - и все сказано.
      От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный, все-таки, субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками: