Несусветный эскадрон

Далия Трускиновская

Несусветный эскадрон

Историческая сказка

Глава первая, о мудрой невесте

«Солнце к ночи клонится, лес колышет ветками, пастухи с собой в ночное взяли кокле золотое…»

Солнце действительно давно уже скрылось за лесом, но вот ветки деревьев даже не колыхнулись при этом, а что касается золотого кокле – так было у пастухов обычное, деревянное, на котором еще и струн не хватало. Да и кто бы дал им в ночное стоящую вещь? Родители позволили взять чего попроще – старые наплечные цветные накидки-виллайне со свалявшейся бахромой, что ткут из шерсти, и серые накидки-снатене, на которые идет лен. Да еще строго наказали – не стелить слишком близко к костру. Впрочем, петь про золотое кокле не возбранялось.

«Дай, отец, коня седого и купи кафтан мне серый, чтобы я туманным утром был, как сокол на лету…»

Отца проси не проси – новый кафтан обещан только к свадьбе. Что касается коня – какого сам вырастишь из неуклюжего жеребенка, на таком и поедешь за невестой. Но петь, опять же, не возбраняется!

А соседские ребята ленятся скакать в ночное – кони у пустой кормушки отжевали хвост друг дружке!

Это уже девушки проказничают. Отец ворчит всерьез, если дочка увяжется за парнями в ночное, а мать если и ругнет, то без особой злости – потому что ночное немало парочек сосватало. Жаль, не у всех до венца дело дошло.

Так что пасутся кони, медленно переступая, выискивая мягкими губами травинку подушистее, и доносится из-за леска озорная песня.

За пшеничным же полем, там, где оставлен паровой клин, крепнущий мальчишеский голос вывел совсем другое – я коня привязывал у цветущей яблоньки, и осыпан мой конь яблоневым цветом… Тут все и примолкло. Лишь по траве неслышный шелест пробежал – как будто добрый мужичок Усинь, покровитель всех крестьянских лошадей и пчел, обходя дозором ночные луга, прокрался поближе – послушать.

Видно, смутила певца эта неожиданная тишина, он собрался с духом и дурашливым голосом жалостливо затянул – ах ты, чертов соловей, что ж так сладко распевал, как заслушался я песен – вороного потерял!..

И стайка молодежи у костра дружно расхохоталась – не столько простенькой песне, сколько актерскому таланту исполнителя.

Так и перелетали песни от костра к костру, и тренькали струны кокле, и вдруг кто-то, вглядевшись в темноту, крикнул:

– Мач! Беги за гнедыми! Уйдут в господские овсы – потом всю жизнь не расплатишься!

От костра немедленно поднялся невысокий, ладный, крепко сбитый парень и заспешил, и растаял в темноте. А на освободившееся место присела в обнимку парочка, только что вернувшаяся с опушки. Очевидно, этих двоих ночное уже сосватало.

Неизвестно, где и как искал гнедых их совсем еще юный хозяин, и помог ли ему добрый мужичок Усинь, но некоторое время спустя парень оказался на той же опушке, довольно далеко от костра. С ним была девушка. Они медленно шли к старому, в три обхвата дубу, и пальцы парня как бы невзначай ловили руку девушки, а она слегка отстранялась, но вовсе этих прикосновений не избегала.

Сто лет назад, когда по Курземе прогулялась чума и многие места подчистую вымерли, было сюда завезено немало крещеных татарских ребятишек с тем, чтобы, когда вырастут, переженить их с местными жителями. Чего-чего, а татарской малышни у русского царя было предостаточно – охотно поделился с герцогом Курляндским.

Старухи, подумав, сказали бы точно – какая из прабабок позаботилась о черных тонких бровях этой высокой и тонкой красавицы-правнучки, о нездешнем разрезе карих глаз. Но другая прабабка, пощаженная чумой, завещала девушке длинные темные косы с ореховым отливом, и нежный румянец, и белизну лица. Откуда же у нее, батрачки, взялись совсем господские руки, с овальными ногтями, хоть и грязноватыми, да зато почти не попорченными полевой работой? Откуда научилась она легкой полуулыбке и умному обращению с господами? Этого даже бабки сказать не могли бы. Странные сюрпризы преподносит человеку его собственная кровь, странные…

Рядом с ней – а одень ее в городское платье, и не отличить бы от баронской дочки, ее друг выглядел совсем простым деревенским парнишкой. И не потому, что был он босиком, а она – в аккуратных, хоть и стареньких постолах. Не потому даже, что одет был хуже – и она не блистала нарядом, а их украшений была на ней лишь крошечная круглая сакта, скреплявшая ворот рубашки. А просто таким он уродился – невысоким, крепеньким, с лицом на первый взгляд, может, и простоватым, но лишь на первый…

Под дубом девушка остановилась, запрокинула голову, вглядываясь в высокую многоярусную крону, и вдруг подкинула ввысь свой ромашковый привядший венок. Венок, не застряв в ветвях, шлепнулся на траву, парень поднял его и вернул подруге.

– Янова ночь давно прошла, – сказал он, – что же теперь-то гадать? Все одно у тебя получилось – не выйдешь ты замуж в этом году. И тем лучше – приданое у тебя все равно еще не готово, ни одеяла сотканы, ни варежки связаны. Знаешь что?… Брось-ка еще!

– А я и не спешу замуж! – гордо ответила она, вовсе не удивившись неожиданному предложению. – Зачем же еще кидать?

– Чтобы в будущем году сбылось.

– Нет, не стану. Да и не за кого мне тут выходить.

При этом она покосилась на парня – загадочно, с прищуром, да еще сверху вниз.

– Иди за меня, Кача, раз никого получше нет, – очень просто сказал тот. – Мы хорошо заживем, вот увидишь. Мать тебя полюбит. Наряжать тебя буду… И Бог с тем приданым! Обойдутся наши поезжане без варежек!

– Без варежек нельзя, люди засмеют! – торопливо ответила Кача, и вдруг сообразила, о чем это она толкует. Смутилась девушка и метнулась было прочь, но парень загородил ей дорогу, да еще и за плечи удержал. А руки у него были каменные, не по росту и по годам крепкие руки. Так и остались они стоять, потупившись, а издали совершенно некстати залетела песня – кто-то весело требовал, чтобы спящая невеста проснулась, обулась и прибежала к нему, к жениху, в ночное. Вместе с песней прилетел от костра горьковатый дымок.

– Не пойду я за тебя, – сказала Кача, – сам знаешь, что не пойду. Какой ты мне жених? Третий отцовский сын! Дождись сперва, пока старшие братья удачно женятся.

Но на самом деле она имела в виду совсем другое – ты сперва объясни своей сердитой матушке, почему решил на мне жениться! А если она на радостях не открутит тебе, глупому, ухо или не треснет по спине вилами, тогла и говори про сватовство…

– Мои умные братья и впрямь удачно женятся, – усмехнулся парень. – Говорят, на днях хромая мельничиха Дарта, что троих мужей схоронила, по четвертому поминки справила.

– Врешь!.. – так и ахнула Кача.

– Правда, левый глаз у прекрасной мельничихи смотрит вправо и вверх, а правый – влево и вниз, да денежки она за версту видит, не ошибется, и на кривых своих ножках до них быстрее жеребца добежит, – продолжал третий отцовский сын, не больно заботясь о правдоподобии и не отметая упрека во вранье. – Да еще поговаривают, что у прекрасной мельничихи две внучки на выданье, но только я не верю – Дарте лет пятьдесят, не больше, откуда ж тут взрослым внучкам взяться? Она еще красотка в самой поре, да и мельнице не пропадать же без хозяина! Вот я и боюсь, как бы мои умные братцы из-за этой ненаглядной Дарты не передрались…

– И правду говорят, что третий сын у отца часто неудачным получается! – рассердилась девушка. – Зубоскалишь, зубоскалишь, а что толку? Твои братья, хотя и попроще тебя, почтенными людьми станут… и женятся, между прочим, удачно, им любая мать дочку отдаст! А про тебя так до смерти и будут говорить – этот шальной Мачатынь! Какой Мачатынь – а тот самый, что со всеми бродячими собаками целуется, тот, за кого ни одна девушка, ни одна вдова не пошла, потому что он до седых волос воробьев в кармане носит! Вот уж действительно – велика честь пойти замуж за шалопая…

Мач вздохнул – действительно, какой только живности у него в карманах не перебывало, вот и теперь там притих лягушонок, пойманный заранее с похвальной целью развеселить Качу. Но парень живо взял себя в руки – кто же это сватается ночью да с постной физиономией?

Покачав головой, как оно и полагается при получении нагоняя, Мач вдруг так усмехнулся, что при дневном свете всякому и всякой стало бы ясно – это сокровище не так просто довести до тоски.

– А придется, – уверенно заявил он, – потому что другой тебя так, как я, любить не станет. Или ты ждешь, пока сын господина барона приедет из Германии, чтобы жениться на тебе?

Баронский сын-студиозус пропадал в университете какого-то Богом позабытого городка уже по меньшей мере лет десять, и о родном доме вспоминал лишь тогда, когда привозился ему положенный от родителей немалый полугодовой пенсион.

– А хоть бы и так! – отрубила Кача, голосом и всем видом давая понять, что уж лучше непутевый студиозус. – Разве не бывало, что умная девушка за богача замуж выходила? Если толково себя повести, да матушка Лайма красотой не обделила… Не помирать же мне в батрачках! Или я лучшей доли не стою?

– Во времена герцога Екаба, может, и выходили умные девушки за богачей, – насмешливо охладил ее пыл Мач. – А теперь богачи почему-то и жен богатых ищут. Наверно, потому, что деньги к деньгам идут.

– Вот у господина барона пять дочек, денег у них немало, а ума что-то не видно, – возразила девушка. – Только и знают, что гулять по парку и платья менять. А богатому человеку, между прочим, умная жена нужна, чтобы в хозяйстве порядок был, чтобы батраки без работы не бродили, чтобы и клети полные, и сундуки, и гостей принять, и в церковь с честью поехать…

– Так я подарю тебе серебряную сакту с решето величиной, чтобы по блеску тебя богатый жених издали разглядел, так уж и быть, – пообещал Мач. – А ум – он ведь в голове тихо сидит, его разглядеть непросто.

– Значит, господин пастор назвал меня умной девицей, а ты в моем уме сомневаешься? – возмутилась Кача. – Господин пастор мне даже сказал, что такую умницу охотно взял бы в экономки, что бы там люди ни сплетничали! Правда, кофе я варить не умею, и эти самые хлебцы с булочками печь… Но ведь научусь! А ты? Да что с тобой говорить! Кто, как не я, все твои загадки разгадал?

– Невелика честь для порядочной девушки – стать пасторской экономкой! – сурово отвечал Мач, прекрасно понимая подлинный смысл комплиментов пастора. – А загадки я новые узнал, ты их вовек не разгадаешь.

– Новые? – девушка заинтересовалась. Щегольнуть хорошей загадкой – это было полегче, чем щегольнуть сложным узором вышивки, хотя и то, и другое служило сельской девице как бы аттестатом развитого ума и сообразительности.

– Одной рукой сено косит, другой – сразу к стогу носит, – сразу перешел к делу Мач.

– Чепуха! Это – овцу стригут и шерсть в кучу складывают. Дальше!

– Какому господину деревья кланяются?

Кача призадумалась, но скоро сообразила:

– Ветру, братец!

– Хорошо… А это что такое: в одну дырку влез, в три вылез… – Мач сделал выразительную паузу и завершил торжествующе: – … а все равно внутри остался!

– А это ты, Мач, – незамедлительно отвечала Кача, сделала такую же паузу и выпалила: – в новой рубашке!

– Почему – в новой? – спросил озадаченный парень.

– Потому что в старой у тебя, братец, не три дыры, а трижды три! И я их тебе зашивать не собираюсь. Теперь ты разгадывай. За кем всегда остается последнее слово?

Мач усердно принялся думать. Он чесал в затылке, хмыкал, пожимал плечами, раз пять уже открывал было рот, но замирал и разводил руками в горестном недоумении. Кача прямо извелась, глядя на это представление.

– Ну, Мач, ну, братец? Это уж совсем просто! Ну?

– Ну?..

– Эхо! – не выдержала она.

– Ах ты нечистый – эхо, что за несчастье, и надо же – эхо! – запричитал Мач, явно кого-то передразнивая. – Эхо! А я-то думал – жена!

И оба расхохотались, а потом заговорили наперебой, окончательно забыв обо всех на свете гнедых:

– А это – два кота, четыре хвоста?

– Постолы с завязками! А это – ноги есть, а не бежит?

– И не стыдно тебе? Штаны! А это – одну борону пятью лошадками тяну?

– Мой старый гребень!

– А что так редко боронишь? Лошадки ослабли?

Задавая свои коварные вопросы, Кача придвигалась все ближе к парню, и на вопрос о лошадках он ответил единственным пристойным мужчине образом – обнял ее так сильно, что и не пошевелиться, и стал целовать в щеки, не больно расстраиваясь из-за того, что губ девушка не давала.

Ночь хоть и летняя, хоть и короткая, а времени на все хватит. Кто же норовит нахлебаться горячей каши – тот обожжет и губы, и глотку, и все то, что у человека в животе с этой кашей соприкоснется. Эту мудрость преподали Мачу и родная мама, и сама жизнь, причем усвоил он ее не отходя от стола.

– Нет, Мачатынь, нет… – прошептала наконец Кача. – Ты со мной не справишься…

– Когда-нибудь справлюсь, – уверенно пообещал Мач. – Ты подумай сама – какое дело богачам до твоего острого язычка? Кто тебя слушать станет? Им от тебя одно нужно – чтобы коровы были вовремя подоены да мухи в молоке не плавали. А вот мне как раз умная жена требуется – чтобы я поменьше глупостей делал.

– Нет, Мачатынь, нет, – упрямо твердила Кача. – Нет, не хочу я всю жизнь коров доить…

– А чего же ты хочешь? – изумился парень. – И как же это – чтобы коров не доить?

– Даже если примут меня твои родители, даже если любишь ты меня не на шутку, но менять один грязный хлев да навозные вилы на другой такой же хлев и другие такие же вилы – не стоит.

Мач онемел.

Но, невзирая на крайнюю молодость, парень понял – попрекать девушку зазнайством и обещать ей медный кофейник господина пастора незачем. Все девушки, отбиваясь от чересчур настойчивых рук, говорят примерно одно и то же – и куда только пропадает их спесь осенью, когда женихи издалека приезжают свататься?

Поэтому Мач отпустил свою красавицу. И она, разумеется, не стала убегать. Когда еще будет та осень, когда еще явятся те женихи, а сейчас все-таки теплое лето. Если не сейчас, в ночном, – то когда же целоваться с парнями?

– А помнишь, как мы в Янову ночь цветок папоротника искали? Там, за малинником? – спросил он. – Я потом понял, почему мы его не нашли.

– Почему?

– Если где папоротник цветет – так возле священных камней. Там, с краю, он густо-густо вырос.

– Иди ты! – даже рассердилась Кача. – Я туда и днем ходить боюсь!

– А разве ты с Гретой не собирала там землянику?

– Нет, конечно! Туда только змеиные старухи ходят.

– Вот именно потому там и должен был расцвести папоротник. Потому что туда все боятся заглянуть, – сделал Мач весьма разумный вывод. – Посуди сама – в других местах, где все истоптано, он не цветет. Значит, выбирает тихое местечко.

– Пойдем-ка отсюда… – вдруг испуганно прошептала Кача, и парень сообразил – ведь эти самые валуны, давними предками поставленные на дыбы да в круг, совсем поблизости. Поэтому он о них и вспомнил. Поэтому и Кача испугалась. Да еще господин пастор говорил недавно, что раньше на этих камнях неразумные латыши-язычники кровавые жертвы черту приносили… Насчет черта Мач не был уверен, но лежавший посередке неровного круга плоский камень с углублением наводил на какие-то языческие мысли. Мач не побоялся прийти туда в одиночку – и долго простоял у камня, размышляя о предках.

– Пойдем, – согласился он. – Я тебя к твоим отведу, если ты к нашему костру не хочешь.

Они пошли вдоль опушки, где густо росли папоротники.

– Смотри… – Мач, приобняв Качу, мотнул подбородком, указывая ее взгляду направление.

Кача мгновенно присела за куст, заставив и парня опуститься на корточки. Таким образом, касаясь руками земли, они вдвоем проскользнули поглубже в лес вслед за обнявшейся парочкой. Можно сказать, сопроводили ту парочку прямо к месту грехопадения.

– Все ясно, Анна из Закюмуйжи и длинный Бертулис, – безошибочно определила Кача, хотя из кустов доносилось лишь сопение. – Тоже, наверно, про цветок папоротника вспомнили. Так я и думала…

– Какое тебе дело до Бертулиса? – удивился Мач. – Он же не сын господина барона и не внук господина пастора. Он тебе еще меньше, чем я, подходит – он же у отца четвертый сын!

– При чем тут это? Я за Анну радуюсь – дождалась-таки жениха. Хоть и четвертый сын, а для нее – находка, – с ехидством, достойным змеиной старухи, объяснила Кача. – Ей, бедняжке, конюхи из усадьбы всю юбку оборвали. А замуж-то не берут…

Мачатынь, не размыкая объятия, повел было Качу дальше, но вдруг оба остановились как вкопанные.

Что-то меж причудливо вырезанных листьев внезапно засветилось, и обозначились за их зубчатыми сквозными силуэтами вроде как очертания светящегося шара.

Был этот шар с человеческую голову величиной. Свет он испускал хотя достаточно яркий, но не слепящий, так что можно было разглядеть вьющиеся по его поверхности розовые, рыжие и золотые язычки.

– Цветок папоротника! – опомнившись, радостно воскликнул Мач и, отпустив Качу, ринулся к шару сквозь кусты. Но тут уж девушка вцепилась ему в рукав.

– Не ходи! Это болотные черти заманивают!

Мач застыл в нерешительности – а если и впрямь? Да, скорее всего, никакой это не цветок, потому что Янова ночь давно миновала, а в другое время ему цвести не положено. Но если – он? Ведь если просто подойти и посмотреть – вреда не будет?..

Парень вывернулся, чуть не оставив рукав у Качи, устремился было к шару, но тут шар вдруг налился багровым цветом, да так сердито, что всякому стало бы ясно – предупреждает, чтобы зря не трогали. После чего в лицо Мачу ударил жар, мгновенно обвил тело огненной змеей, от шеи к пяткам, и улетучился…

Когда парень, отскочив назад и ощупав лицо, раскрыл глаза, шара не было. Не было и Качи.

Тут-то Мачатыню и стало крепко не по себе…

Девушка исчезла, не вскрикнув, не хрустнув веткой, не прошуршав, не подав ни единого звука или знака.

– Кача! Кача… – нерешительно позвал Мач. И никакого ответа не услышал.

Служанки из баронского имения рассказывали, что барышни, бывает, падают и лежат без движения – придурь у них такая. Тогда нужно хлопотать вокруг, подносить к носу флакончик с вонючей солью, растирать бедняжке руки и виски, можно даже водой побрызгать. Конечно, Кача могла с перепугу вот так же грохнуться замертво. Но тогда она и лежала бы тут же, поблизости, в трех шагах от погнавшегося за огненным шаром Мача.

На всякий случай Мач пошарил впотьмах по кустам. Никакого бессознательного тела он не нашел.

– Ка-ча-а! – заорал он в полном отчаянии. Никто не откликнулся. Теперь оставалось одно – звать на помощь. Добежать до костра, поднять переполох, чтобы парни смастерили факелы и как следует прочесали опушку.

Мач кинулся было – и вдруг застыл, как вкопанный. Он не понимал, куда идти. Вроде бы шар они с Качей увидели почти что на самой опушке. А опушки-то и не стало! Была узкая тропа среди елового сухостоя – и здорово же ободрался Мач, ломясь впотьмах наугад и с большим трудом выбравшись из этого мерзкого места! Опять же, попади сюда огненный шар – сухие ветки мгновенно занялись бы. И Мач твердо помнил, что видел играющие язычки сквозь листья папоротника. Значит, в сухостой он залетел уже потом, с перепугу. Но как, как?

Да и сухостоя этого он, честно говоря, вспомнить не мог. Не было с той стороны леска ничего подобного. А может, и было, да только с перепугу из головы вывалилось.

Потом оказалось, что Мач карабкается на холм. И только одолев этот непонятно откуда взявшийся холмик и переведя дух, он узнал местность. Это уже была почти что опушка. Отсюда ближе было не до того костра, где баловался песенками Мач, а до другого – откуда он этой ночью увел Качу.

Выбирать не приходилось – Мач быстрыми шагами пошел к костру. Молодежь уже угомонилась и подремывала у тлеющего костерка. В теплых отсветах розовели спокойные лица. Не поверив глазам, Мач опустился на корточки – вместе с подружкой, укрывшись одним на двоих старым покрывалом, спиной к спине, спала Кача.

Мач осторожно похлопал ее по щеке. Девушка приоткрыла глаза.

– Ложись… – пробормотала она. – До рассвета еще долго…

Мач едва не опрокинулся на спину. Лежит и спит! Как будто не было страшного полыхающего шара! А может – и не было?

Мач растер и как следует помял рукой физиономию. О том, что в здешнем лесу водится наваждение, которое заманивает и целыми днями таскает по бурелому, он слыхивал. Если это оно – парень с девушкой дешево отделались. Но огненный жаркий шарик?..

– Ты ложишься? – спросила сонная Кача.

– Я к своим пойду, – шепнул ей Мач, – и потом коней сразу же домой поведу. У меня с утра пораньше кое-какие дела.

И добавил для весомости:

– По хозяйству.

– Это хорошо… – одобрила заспанная девушка. – Кто рано встал – тот много сделал…

В ответ на эту несомненную мудрость Мач как-то странно хмыкнул.

Глава вторая, о селедочном переполохе

Неизвестно, удалось ли в то утро Мачу вздремнуть. Равным образом неизвестно, позавтракал ли он, а если позавтракал – то чем именно. Хотя, скорее всего, достался ему кусок подсохшего хлеба с половиной обезглавленной прошлогодней селедки, которая и была куплена по дешевке на ярмарке только за свой почтенный возраст.

Заведя гнедых в стойла и напоив их, Мач проскользнул в дом и провел там некоторое время. Вышел же он на цыпочках, улыбаясь и прикусывая губу, причем в руках у него был странный сверток.

То, что он завернул в заранее припасенный лопух, протекало – с пальцев и с лопуха капала на тропинку коричневатая жидкость.

В кустах возникли две настороженные морды, одна – рыжая, по-лисьи вытянутая, с короткими усами, другая – плоская, в серо-пятнистой маске, с розовым носом и с длинными усами.

Неразлучные, вопреки всем пословицам о псе и коте, Кранцис и Инцис пошли вслед за Мачатынем, обнюхивая загадочные следы. Инцис, не поверив собственному носу, лизнул каплю – и застыл в недоумении. Кранцис тоже лизнул – и уставился в спину Мачу с выражением полнейшей растерянности. Больше всего на свете эта жидкость походила на селедочный рассол.

Почуяв неладное, Кранцис тихо заскулил вслед молодому хозяину. Тот обернулся и показал мокрый кулак.

Кулак означал – если сейчас из-за тебя, дурака, проснется мать, а ей уже пора просыпаться и идти в хлев доить коров, так что спит она вполглаза, то я тебе этого вовеки не прощу!

Хвостатые приятели сразу поняли – Мач опять затеял какое-то безобразие. И удержать его невозможно.

Парень скрылся вовремя. В доме действительно послышался материнский голос. И заревела вдруг маленькая сестричка – последняя дочка в семействе, родившаяся у немолодых родителей как-то нечаянно. Закряхтел и высказался по поводу внучки старый дед. Ему что-то возразил заспанный отец. В клети проснулись оба старших брата. И начались словесные поиски младшего – непутевого.

Сказано о нем было много разных слов, в том числе и таких, что воспитанный человек повторять не станет. Пропавшего Мачатыня не без оснований подозревали в какой-то новой проказе, вроде прошлогодней, когда господин пастор чуть рассудка не лишился от ужаса, увидев поздно вечером в церкви процессию мерцающих огоньков. Это могли быть только неприкаянные души. А при ближайшем рассмотрении души оказались процессией раков с укрепленными в клешнях свечными огарками. Рассмотрение произвела экономка пастора вместе с его кучером, прибежавшие на крик. Дело вышло шумное, веселое, виновника так и не сыскали, хотя братья Мачатыня и Кача прекрасно знали, кто целую неделю бегал по ночам на озеро ловить раков. За эту милую шуточку парень мог серьезно поплатиться.

Судя по тому, что в доме и клети галдели в меру громко, домашние еще не обнаружили следов младшего сыночка и не начали ломать голову – что это безобразие означает.

Местом очередной своей каверзы Мач избрал ни более ни менее как баронский парк.

Господин барон фон Нейзильбер по справедливости мог почесть себя счастливым человеком. Имя его было прославлено десятком предков, из которых иные служили курляндским герцогам, а иные прославились в разнообразных немецких княжествах, счесть которые в то время затруднился бы даже господин пастор. Барон жил в прекрасной усадьбе, лучшей в окрестностях, со всеми службами и огромным, совершенно ему не нужным парком. Толковые старосты в его поместьях совершенно избавили его от хозяйственных хлопот, до такой степени избавили, что и сами уже были не рады. Как-то господин барон решил ознакомиться наконец со своими владениями поближе, долго возмущался тем, что земля оставлена под паром, и еще дольше искал этой земле применение. Объяснить господину барону, что такое пар, никто не сумел – соврали что-то почтительно-возвышенное, и барон благополучно отвязался.

Кроме того, он, в отличие от многих курляндских помещиков, сидящих по уши в долгах, кое-что припас в шкатулке и смотрел в завтрашний день бодро.

На этом благодеяния провидения и завершились.

Чтобы уравновесить все сии, совершенно не заслуженные бароном, блага, провидение послало ему и персональную кару в лице огненно-рыжей супруги и не менее рыжих дочерей. Когда барон сватался, дамы носили парики, вот он и обнаружил подарочек судьбы уже на третий день после венчания. Первым делом госпожа баронесса родила господину барону сына, но с ним-то как раз оказалось меньше всего хлопот – как уехал в Европу получать достойное образование, так и пропал. Но судя по тому, что регулярный пенсион, назначенный студиозусу, ни разу к господину барону не вернулся, то, значит, с ребенком последние десять лет все было более или менее в порядке.

Барон фон Нейзильбер пребывал в заботах.

Дать должное приданое дочкам, да еще и не промахнуться с женихами, – над этой задачей господин барон уже лет шесть назад, побуждаемый госпожой баронессой, начал ломать голову. Как на грех, по соседству случилась предурацкая свадьба. Ехал некто в карете, с сундуками, нарядный и очаровательный, остановился переночевать, назвался французским маркизом и даже грамоту какую-то, мерзавец, предъявил! Французского здешние бароны не разумели. Свадьба с богатой наследницей сладилась как-то молниеносно. После чего обнаружился-таки проезжий знаток французского языка. Он-то и установил, что маркиз – никакой не маркиз, а малограмотный комедиант из Лиона, и ехал он из Варшавы в Санкт-Петербург с целью наняться учителем в почтенное дворянское семейство.

Так что пять дочек основательно обременили собой барона. И чувствовал он себя, как комендант осажденной крепости с крайне ненадежным гарнизоном.

Само собой разумеется, что в усадьбе, где жило столько чувствительных женщин – дочки, их мамочка, гувернантки, чтицы, даже выписанная из Вены камеристка, – и порядки были заведены пречувствительные.

Весь парк, граничащий с лесом, дам не интересовал – он был безобразно велик. Они облюбовали небольшую его часть, примыкавшую прямо к дому, которая насквозь просматривалась из окон. Опять же, для ухода за ней много людей не требовалось. Там не осталось ни соринки на дорожках, ни сухого листика на кустах, потому что за соринку и листик садовникам пришлось бы расплачиваться спиной. Сами кусты были подстрижены то шарами, то пирамидами, а то образовывали очаровательные боскеты, где в зеленых нишах стояли прелестные маленькие беленькие скамеечки.

Чуть подальше был крошечный пейзаж в английском стиле – лужайка, с виду как будто не тронутая рукой человека, с луговыми цветочками, разбросанными вопреки симметрии, крошечный чистенький пруд с беседкой на островке и деревянным мостиком, ведущим к этой беседке, и дюжина деревьев, растущих совершенно вольно. Отдыхом для души было гулять среди пестрых клумб под крошечным зонтиком, уходить по мостику в беседку, смотреть на стайки рыб и читать трогательные стихи в присланном из самого Берлина литературном альманахе.

Конечно, в усадьбе не было недостатка в пяльцах, клавикордах, модных журналах, рукодельях и болонках, которые запросто могли перелаять охотничью свору господина барона. На всех подоконниках лежали заложенные вышитыми платочками и сушеными цветочками книжки.

В этот-то земной рай, в этот парадиз и прокрался Мач.

Близко к господским покоям он, понятно, не подходил, а отыскал те грядки, где старший садовник Прицис пробовал выращивать новые цветы, а то и овощи из семян, присылаемых госпоже баронессе.

На самом деле когда-то давно садовника звали Янкой, имя «Фриц» собственноязычно присвоил ему господин барон, желая таким образом дать понять Янке, что он отныне – лицо, приближенное к господской ономастике. За неимением в тогдашнем латышском языке звука «эф», окрестное население произносило немецкое имя как умело. Всякий раз, услышав такое звуковое издевательство, старый садовник морщился и задирал нос – заново ощущал свою причастность к высшему кругу, но и заново переживал неотесанность низшего круга, откуда имел несчастье произойти.

Впрочем, Прицис надеялся, что его единственному внучку повезет больше. Недаром же этот внучек, не достигнув и двадцати лет, уже знал целую сотню немецких слов, а то и поболее!

Пока Мачатынь возился над грядками, семейство фон Нейзильбер вышло завтракать на открытую веранду, поскольку утро было ласковым и солнечным.

Был еще для такой надобности приспособлен небольшой висячий сад, куда выходила дверь спальни госпожи баронессы. Но там чета фон Нейзильберов завтракала только после совместно проведенной ночи, значит – довольно редко.

Господин барон сел за стол вольготно – в малиновом бархатном халате и пантуфлях на босу ногу. Госпожа баронесса же с утра, в назидание дочерям, была одета и причесана. Она выбрала платье из довольно плотной розовой ткани, подпоясанное, как требовала мода, под самой грудью, и с высоким рюшевым воротничком. А поскольку местные дамы по-своему понимали парижское модное изящество, рюшевый воротничок домашние швеи преобразили под руководством баронессы в ту плоеную фрезу, какую носили ее высокородные прабабки лет этак двести назад. Остроумцы того времени прозвали милый воротничок «мельничным жерновом».

Голову госпожа покрыла вполне солидным чепчиком, тоже с рюшами, который завязывался под подбородком и совершенно скрывал волосы.

Назидание было бесполезно. Юные баронессы справедливо считали, что в этой глуши им не от кого скрывать свои прелести. Да и мода такому решению благоприятствовала.

Их барежевые платьица с короткими рукавами, модных цветов – палевого, бланжевого и жонкилевого, сильно открытые, были почти прозрачны. Разве что легкие складки, драпирующиеся на груди, рюши вдоль подола да пояски из атласных лент имели материальный вид. Все остальное было, хоть и ощутимо рукой, но, увы, почти неуловимо глазом.