Из путевых заметок беженца

"Ах, кабы хоть англичане пришли и нас поработили", говорили одни, "ведь лучше иноземное владычество, чем свой собственный большевизм", "нам одно спасение - здоровый иностранный кулак", говорили другие. И замечательно, что самыми пламенными сторонниками англо-французского кулака были вчерашние поклонники немецкой ориентации, те самые, которые годом раньше мечтали: ах, кабы Вильгельм пришел! Это было неожиданное превращение гетмановщины. Характерно, что наиболее рьяными сторонниками французской ориентации в Одессе явились "хлеборобы", т. е. та самая организация, которая, как известно, посадила в Киев гетмана. Особенно часто слышались малодушные разговоры среди бывших людей из крупных помещиков и больших сановников империи. История повторяется. В дни "смутного времени" также находились бояре, которые полагали, что лучше Владиславу присягать, "чем от своих холопов поругану и биту быти". Интернационализм справа был и в те дни тот же, что теперь, но только тогда он находил себе убежище не в немецкой или французской, а в польской ориентации.
      Неудивительно, что малодушное настроение сказывалось особенно часто среди беженцев, людей особенно настрадавшихся и приученных к мысли о ненадежности каждого местопребывания. С каждой переменой места количество их увеличивалось. В Киеве я застал часть "всего Петербурга" и часть "всей Москвы". В Одессу прибыли почти все те же лица плюс часть "всего Киева". По мере передвижения на юг увеличивалась теснота. Если в Киеве было {170} трудно найти комнату, то в Одессе это было еще много труднее, и платили за комнату до трехсот и четырехсот рублей без отопления. Я почти все время моего пребывания в Одессе жил в одном небольшом номере Лондонской гостиницы с А. С. Хрипуновым и нам многие завидовали. Дороговизна была такая, что за один ночлег и еду приходилось тратить до 60 рублей в сутки, обедая в столовых третьего разряда и заменяя ужин колбасой да хлебом. Те же, кто, как я, жил в Лондонской гостинице, тратили на одну еду да кофе сто или более рублей. А при этом большинство беженцев было без денег.
      Имея достаточный литературный заработок, я не терпел нужды, но имел денег, что называется, в обрез. Поэтому я с не малым удивлением спрашивал себя, откуда же добывают средства все остальные, то огромное большинство, которое не зарабатывает. А ведь живут люди при этом не хуже, а лучше меня. Есть и такие, что ни в чем себе не отказывают, платят за завтрак тридцать, за обед сорок рублей, да еще требуют вина и даже шампанского. Огромный ресторан Лондонской гостиницы, где я не позволял себе обедать, был всегда переполнен этими людьми, бывшими землевладельцами и богачами. Они просто не были в состоянии сократить свои привычки и жили мечтой о "здоровенном кулаке", который вернет им их имения, жили изо дня в день, стараясь не приподымать завесу будущего.
      Мне становилось жутко на них глядя. Ведь в лучшем случае они запутываются в долги за ростовщические проценты. Доходили темные слухи о сомнительных спекуляциях, к которым, бывало, стараешься не прислушиваться, боясь поверить клевете. Рассказывали про человека с именем, зарабатывавшего большие деньги в качестве маркера в какой то биллиардной. В Киеве множество бывших офицеров служили в ресторане и подавали блюда немцам. Были случаи, когда офицеры добровольцы попадались среди "налетчиков". Все это вместе взятое производило кошмарное впечатление. Проходя через ресторан Лондонской гостиницы, куда я порой заходил, разыскивая знакомых, бывало, рисуешь себе этих обедающих в вид толпы нищих в будущем и невольно думаешь о том, сколько из них окончат самоубийством. А потом идешь на "заседание", где развертываются все новые и новые стадии "французской ориентации".
      Боже мой, какой кошмар эта французская ориентация. В нее поневоле загоняются люди, искренно и пламенно любящее свою родину, те, которые по совести не могут себе представить, как она возродится собственными силами. В нее с ликованием устремляются левые, для которых победа союзников торжество всемирной демократии. К ней же приказываются совсем не демократические мечты о "здоровенном кулаке" и о возвращении благосостояния. Словом, в этой ориентации оказываются соседями и попутчиками люди, которые не переносят друг друга. Для тех, кто любит Россию, это становится в конце концов нравственно невозможным. Для {171} здорового национального чувства интернационалисты слева и справа одинаково невыносимы.
      Есть еще один невыносимый для русского чувства элемент - местные центробежные течения, которые тоже как то пристроились к французской ориентации, надеясь с ее помощью сделать карьеру за счет России. Петлюровцы с самого начала стали делать попытки, притом не безуспешные, втянуть французов в орбиту украйнской политики. Но кроме этих сепаратистов чистой воды были в Одессе и федералисты, мечтавшие при помощи французов создать в одесском районе полунезависимую государственную единицу с самостоятельным правительством во главе. С этой мечтой связывались и интересы местных финансовых тузов, рассчитывавших благодаря своей денежной силе влиять на местное правительство и с его помощью обделывать свои дела. Были и просто местные честолюбцы, которые мечтали попасть в министры.
      Трудно поверить, сколько маленьких честолюбий пробудил федеративный строй, временно фактически осуществившийся в Кубани, на Дону и в Крыму. Казалось бы, трудно себе представить человека, который сияет от счастья, что он попал в какие-нибудь крымские министры. Между тем такие были. А в Одессе мы видели людей, которые завидовали участи этих министров и мечтали попасть в их положение. Такие честолюбцы увивались около французских властей, надеясь при их помощи поставить и провести свою кандидатуру на будущее министерские портфели. Такие типы проникли, к сожалению, и в среду нашего Совета государственного объединения. Оставаясь в нем в меньшинстве, они принесли однако его деятельности не мало вреда, ибо вносили в его жизнь противорчащий его сущности элемент федерализма и местной интриги.
      VI. ФРАНЦУЗЫ В ОДЕССЕ.
      Центром тяготения всех только что охарактеризованных общественных элементов, за исключением большевицки настроенных масс, были, как сказано, французы. Я наблюдал в Одессе французских солдат, офицеров, командующего войсками генерала д'Ансельма, да консула Энно и в общем вынес впечатление чего то по существу двойственного, противоречивого.
      Тут было желание помочь Poccии и в то же время полное нежелание приносить для этого какие бы то ни было жертвы. Противоречивы были прежде всего газетные сообщения о намерениях французских властей. Одним и тем же министрам приписывались программные заявления о необходимости "борьбы до конца" против большевизма и в то же время лозунг "ни капли французской крови". Хотелось верить, что корень этого противоречия - неверные газетные сообщения. Но та же двойственность поражала и в разговорах тех французов, с которыми приходилось сталкиваться в Одессе.
      Помню банкет, данный одесситами в честь союзников. На разных концах залы я слышал говор французских офицеров.
      {172} "Ну да, конечно, мы вам поможем восстановить порядок и освободиться от большевиков". Я подсел к столу, где говорились такие речи и начал усердно подливать в бокал офицеру-моряку. Когда вино развязало ему язык, он договорил свою мысль до конца. "Ну, да, конечно, мы вам поможем, но сражаться за вас мы не будем, это уже дело самих русских". И разговор сразу перешел на немцев. Тут я испытал тяжелое впечатление; мой собеседник захлебывался от злобы. "Вы не знаете, говорил он, что мы с ними сделали и что мы с ними еще сделаем. Пусть подохнуть с голода мерзавцы, мы их будем морить, мы сделаем так, чтобы они никогда не встали. Мы у них отняли сельско-хозяйственные машины, флот, локомотивы. Посмотрим, как они будут питаться. Того ли они заслужили".
      В общем разговоры, которые я слышал, оставили во мне впечатление, что французы в гостях у русских стараются быть любезными и говорят без внутреннего убеждения пустые фразы о помощи нам, в которые сами не верят, но в душе у них нет места для Poccии. Жажда отдыха и мысль о мести немцам - вот и все, чем они живут в данную минуту. Солдаты - те были еще откровеннее: "Чорт с ней, с Poccией, говорили они, на кой чорт нас привели сюда и какое нам дело до большевиков. Эх, кабы большевики пришли в Одессу, тогда нас бы поскорее отсюда убрали. Да здравствуют большевики, мы их не боимся, потому что мы сами рабочие". Таково общее содержание французского солдатского говора, который приходилось слышать русским на улицах. Благодаря нежеланию французов драться, большевицкая пропаганда находила среди них благодарную почву. И большевики не теряли времени, они составляли и распространяли прокламации массами. Меня всегда поражали умение и неутомимая энергия большевицкой пропаганды. В то же время наша пропаганда сводилась к нулю частью благодаря косности буржуазных организаций, частью благодаря препятствиям, какие он встречали в деле печатания своих брошюр. В январь 1919 года по поручению Совета государственного объединения я составил в несколько дней брошюру "Les bolcheviks et le bolchevisme" ("Большевики и большевизм".) для французских солдат и сдал в печать, а сам ухал в командировку в Екатеринодар. Когда спустя две недели я вернулся оттуда, рукопись еще не была набрана, так как лицо, которому было поручено это дело, таскало ее в кармане. Потом целых полтора месяца тянули набор несчастных тринадцати страничек. В конце концов брошюра была напечатана и начала распространяться лишь в марте 1919 года, всего за несколько дней до сдачи Одессы большевикам. Кроме косности и равнодушия своих тут повлияла и обструкция со стороны типографии, которая очевидно умышленно задерживала выход брошюры. Произведения большевицкие в то же самое время умножались чрезвычайно быстро.
      Настроение войск отражалось на действиях властей. Энно часто и убедительно писал в Париж, требуя энергичного вмешательства в русские дела. Его pyccкие друзья, в том числе и некоторые {173} члены Совета государственного объединения, читали его донесения. И тем не менее французские войска в течение двух месяцев почти не прибывали и продолжающаяся блокада Петлюры чрезмерно вздувала цены на предметы первой необходимости. Положение становилось критическим, недовольство в населении росло и авторитет французов благодаря их бездействию падал все ниже и ниже. "Победители немцев" производили впечатление полного бессилия. Донесения Энно видимо не встречали сочувствия в Париже. В конце концов он утратил всякое влияние. В Одессу прибыл генерал д'Ансельм со своим начальником штаба Фреденбергом и с этой минуты значение Энно было сведено на нет. Руководящая роль в политике перешла к высшему военному командованию.
      Поведение генерала д'Ансельма и его помощника было более чем странно. Генерал систематически отказывался принимать депутации от русских политических организаций, отговариваясь тем, что он солдат и не вмешивается в политику. Но в то же время он тотчас по прибытии в Одессу принял местного начальника украйнских войск - генерала Грекова и начал с "петлюровцами" весьма двусмысленные переговоры. Переговоры эти с врагами единой России не могли не смутить русских общественных деятелей. Их смущение разделял Энно, который пожимал плечами и намекал на то, что новые руководители ничего не понимают в политике. Президиум Совета Государственного Объединения пытался вступать в объяснения с генералом д'Ансельмом, который произвел на нас впечатление человека невежественного и неумного.
      В наших словах он не понимал самого главного: мы ставили ему на вид, что всякие разговоры с Петлюрой и его сторонниками нарушают верховенство добровольческой армии, единственной представительницы русской государственной власти на юге Poccии. A он неизменно отвечал: "я солдат, в политику не вмешиваюсь и стою вне партий, а потому должен разговаривать со всеми. Если бы речь шла о Екатеринодаре, я обращался бы к генералу Деникину, который является хозяином в Екатеринодаре. Но на Украйне хозяин Петлюра: поэтому я должен обращаться к Петлюре". Смущение наше усиливалось тем, что начальник штаба д'Ансельма и главный вдохновитель его политики - полковник Фреденберг был человек несомненно умный. А его роль была боле, чем двусмысленна: покровительство украйнцам сочеталось у него с явно враждебным отношением к добровольческой армии. От представителей последней, в частности от одного из министров, я определенно слышал, что по данным контрразведки, Фреденберг подкуплен украйнцами. Впоследствии, когда Одесса была брошена французами, распространились слухи, будто д'Ансельм и Фреденберг получили за это миллионы от большевиков.
      Своеобразное объяснение всей этой политики дал генерал Вертело, приезжавший на двое суток в Одессу. "Вы просто на просто большие дети", говорил он председателю нашего совета - барону В. В. Меллер-Закомельскому: "сами же вы просили меня заступиться за офицеров-добровольцев, взятых в плен петлюровцами. Скажите, как же я мог бы это сделать {174} иначе, чем путем переговоров. Ведь войск у меня почти нет, да и те, которые есть налицо, ненадежны. Знайте, это не те, которые победили немцев". О своих войсках Вертело говорил вообще с величайшей откровенностью.
      По его словам, лучшие войска в течение всей войны оставались во Франции. На салоникский фронт давались только отбросы. И вот эти то люди, плохо дисциплинированные и чрезвычайно доступные большевистской пропаганде, были по окончании войны переброшены в Одессу. "Судите сами, что мне с ними делать. К апрелю ожидается прибытие внушительной цифры колониальных (цветных) войск. Прибудут французские добровольцы. Те и другие безусловно надежны, с ними можно будет предпринять решительные действия; но до их появления надо во что бы то ни стало тянуть время и избегать сражений. Могу вас заверить самым решительным образом, что я сторонник единой Poccии и не признаю самостийной Украйны. Но силою вещей я до поры до времени вынужден разговаривать с самостийниками". Таков был общий смысл всех объяснений Бертело.
      Положение французов было трагикомическое: победители немцев очутились в Одессе в положении осажденных и все таки не смели проливать ни капли французской крови. А в то же время голод вынуждал расширить зону французской оккупации. Волей неволей приходилось "изворачиваться". В конце концов зона была расширена безо всякого сопротивления: французы заняли Николаев, Херсон, Раздельную и ряд других пунктов. Очевидно, что между ними и петлюровцами состоялось на этот предмет какое-то соглашение.
      Достигнуть его было не трудно, потому что сами петлюровцы находились в отчаянном положении. В беседе с Энно, их генерал Греков признавался откровенно, что из трех тысяч его солдат, расположенных по близости от Одессы, не боле 20% надежны, остальные "бандиты". Петлюровцы повсеместно разлагались, а в то же время на них наседали большевики. Немудрено, что они шли на все условия, лишь бы заручиться добрым расположением французов.
      В конце концов в Одессе получилось невероятно нелепое положение. Обреченное на гибель "украйнское" движение Петлюры хваталось за французов, как за последний якорь спасения. А в то же время французское командование, верное своему девизу, "ни капли французской крови", рассчитывало сражаться против большевиков украйнскими войсками Петлюры. Вместе с тем создавались совершенно невозможные отношения между французским командованием и добровольческой армией. Петлюровцы, с которыми французы вели переговоры, были ее отъявленными врагами. В Киеве вся борьба добровольцев против Петлюры велась в расчет на помощь французов, причем надежда на прибытие этой помощи поддерживалась французскими властями. Взятие Одессы добровольцами состоялось в силу прямого приказания французского командования. При этом петлюровцы обращались с пленными добровольцами с варварской {175} жестокостью: многих добровольческих офицеров они расстреляли, в том числе доблестного генерала графа Келлера, а некоторых даже пытали. Поэтому соглашение французов с петлюровцами не могло не произвести на добровольческую армию самого тяжелого впечатления. Невольно возникал вопрос, что это - наивность, легкомыслие, или сознательная измена Poccии. На все вопросы но этому поводу французское командование неизменно отвечало: "потерпите, нам нужно протянуть время до получения подкрепления".
      И подкрепления начали прибывать. Появились не только цветные (колониальные) французские войска: в феврале и марте стали прибывать в Одессу греки: их было там высажено до двух дивизий. В конце концов, в Одессе и ее окрестностях скопилось свыше пятидесяти тысяч союзных греческих и французских войск. Этого было более, чем достаточно, чтобы предпринять энергичное наступление против слабых большевистских сил, двигавшихся на Одессу. Вместо того произошло как раз обратное. Французы, единственно благодаря нежеланию сражаться, были вытеснены большевиками из Николаева и Херсона. А при деревне Березовке на их долю выпало неслыханное посрамление: две тысячи французов с танками были обращены в паническое бегство несколькими сотнями большевиков; пять танков остались в руках неприятеля.
      В довершение посрамления, горсти добровольцев удалось отогнать большевиков и привести в негодность танки; вывезти их оказалось невозможным и в конце концов они так и остались за большевиками. "Что вы хотите делать, - произошла паника", - говорил потом об этом постыдном деле д'Ансельм. "Знаете ли вы откуда вам ожидать возрождения России", объяснял он одному из членов Совета Государственного Объединения - "от большевистских войск; да, не удивляйтесь, от большевистских войск! О, это настоящие наполеоновские войска, бесстрашные в бою; представьте себе, они лезут на танки и умирают".
      А мы прекрасно знали, что эти "наполеоновские войска" на две трети состоять из сволочи, что добровольцы неизменно бьют их, когда находятся с ними в численном отношении одного против трех. Греческие войска, которые в общем производили прекрасное впечатление, были возмущены поведением французов. Офицеры-греки заявляли, что была полная возможность защитить Херсон и Николаев, и что они не отдали бы этих городов большевикам, если бы не прямое приказание французского командования.
      Все загадочное в поведении французов становится ясным для того, кто видел и наблюдал французские войска в Одессе. Профессор П. И. Новгородцев, садившийся на пароход в момент эвакуации французами Одессы, сообщал мне, что французские солдаты, которые садились одновременно с ним на транспорт, бросали винтовки в воду. В те же дни среди самих начальствующих лиц слышались явно большевистские речи. Хорошо знакомый мне pyccкий беженец человек безусловно правдивый, рассказывал мне свой разговор с французским военным врачом в момент эвакуации. "Вам не нравится большевизм, - говорил ему врач, {176} большевизм несомненно выражает волю большинства; да будет же воля народа!"
      Одни ли одесские войска французов были в таком плачевном состоянии? Конечно, нет. Члены Совета Государственного Объединения, Шебеко и Гурко, приехавшие в Одессу из Парижа, - один в начале, другой в конце марта, сообщали нам, что, по единодушному отзыву всех наблюдавших французские войска в самой Франции, их воодушевление сейчас же по заключении перемирия сменилось полной прострацией и упадком духа. Нет той силы в мире, которая могла бы заставить эти войска возобновить военные действия: они утратили всякую боевую способность; возникали даже сомнения в возможности заставить их воевать с немцами в том случае, если конференции не удастся заключить мир. В этом главная причина того, что, несмотря на победу и разоружение немцев, германская опасность все еще считается неустраненною.
      Дальнейшее развитие событий понятно, несмотря на кажущуюся их парадоксальность. И Шебеко, и Гурко засвидетельствовали нам, что во Франции в конце зимы произошел полный переворот общественного мнения в нашу пользу. Страх перед будущим возрождением Германии заставляет французов мечтать о восстановлении единой, великой и могущественной России. Другие союзники не внушают доверия французским государственным деятелям: они убеждены, что англичане и американцы вскоре уйдут, оставив Францию лицом к лицу с Германией. При этих условиях возрождение России для французов - вопрос жизни и смерти. Бросить Poccию на произвол судьбы для французов значит самим наложить на себя руки.
      И, однако, вопреки предсказаниям Шебеко и Гурко, самоубийство совершилось. Попытка французов помочь России - закончилась позорным бегством их из Одессы. Они отдали на съедение большевикам тысячи людей, которые были привлечены в Одессу исключительно их обещанием покровительства; они обнажили фланг добровольческой армии, поставив ее тем самым в критическое положение.
      Как и почему это случилось? Возможно, что в слухах о взятках было нечто истинное. Возможно, что в Париже оказали некоторое влияние агитация и в особенности подкупы большевиков. Но было бы в высшей степени поверхностно объяснять одними взятками и подкупами события, столь роковые для Франции. Если в данном случае она поступилась своим жизненным интересом, - ясно, что это вынуждалось необходимостью. Оставаться в Одессе и в Крыму после бегства французских войск в Николаеве и Березовке - было для них просто невозможно. Попытка бороться против большевиков могла бы привести к роковому концу: французские солдаты, вследствие пропаганды и нежелания драться, могли бы сами в свою очередь перейти на сторону большевиков. В минуту, когда их эвакуировали, они были уже не защитниками, а скорее источником внутренней опасности для Одессы.
      {177} Многие задавались вопросами, почему, удаляясь из Одессы, французы не оставили там греков и добровольцев? Вопрос этот ставился в особенности греками, которые были в высшей степени недовольны одесскими событиями. Я уже говорил о том, что греческое командование было полно наилучших намерений по отношению к нам. Греческие офицеры часто говорили о том, сколь многим их родина обязана России. Можно догадываться, что ценою этой вооруженной помощи Греция хотела заручиться в будущем поддержкой России против своего всегдашнего соперника - Болгарии. Помощь эта в данную минуту могла оказаться весьма существенною: соединенных сил греков и добровольцев было вполне достаточно, чтобы положить конец всяким попыткам большевиков завладеть Одессою. Но оставлять в Одессе греков и уходить оттуда самим - для французов значило бы обнажать свой национальный позор. Этим бы они показали, что оставление Одессы вызывается не общими для всех союзников соображениями мудрости, а состоянием одних французских войск. Нечего удивляться тому, что французы на это не решились.
      Так или иначе французы нам изменили. Но всего замечательнее, что в конечном счете эта измена оказалась катастрофой для Франции, а не для России.
      VII. РУССКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ.
      Тут мы имеем дело с своего рода историческим чудом. После поражения Германии французская ориентация казалась последней ставкой России, единственной ее надеждой на спасение. А между тем именно в тот день, когда эта надежда рухнула, спасение оказалось близким и доступным. Оно явилось вопреки всем соображениям рассудка именно там, где его не ждали. Несколько месяцев тому назад восстановление России ее собственными средствами представлялось из всех выходов самым невероятным, немыслимым; между тем оно то и оказалось единственно возможным.
      Ошибка сторонников иностранных ориентаций была естественна. С одной стороны распавшаяся на части Россия действительно казалась мертвым телом: в особенности на Украйне и в Одессе почти все, что мы видели, производило впечатление мертвого, а не живого; зловещие признаки тления замечались во всех общественных слоях - в народных массах, в социалистических партиях и в буржуазии. Порою казалось, что во всем этом общественном теле, которое мы наблюдали, нет ни одной живой ткани: все гниет и разрушается. А рядом с этим, как не поверить в непобедимую мощь европейских и тех американских армий, которые сокрушили Германию!
      Рассуждение сторонников союзнической ориентации казалось неопровержимым и однако оно было опровергнуто жизнью. События и на этот раз доказали полную несостоятельность всех материалистических расчетов.
      {178} Сторонники союзнической ориентации слишком верили в материальную мощь тех иностранных армий, который они звали на помощь. Напрасная мечта: во-первых, если бы Россия действительно была мертвым телом, как это казалось многим, никакая вещественная сила извне не могла бы сделать мертвое живым... Во-вторых, на примере французов мы могли бы лишний раз убедиться, что сила и слабость армии зависит прежде всего от причин духовных. Те французские войска, которые бежали перед большевистскими бандами, представляли собой не живую силу, так же как русская армия в дни революции: это было тело без духа.
      Наконец, в третьих, самая важная ошибка сторонников союзнической ориентаций заключалась в том, что они видели в России только мертвое и не замечали живого. А между тем живое сказалось в движении Колчака и, быть может, еще более в ошеломляющих успехах добровольческой армии. Откуда взялись эти живые силы, когда решительно все слои русского общества казались насквозь гнилыми. Единственно верный ответ на этот вопрос в наши дни может показаться невразумительным: наш материалистический век верит только в значение количества и в силу масс, между тем, бывают эпохи в истории, когда народы спасаются подвигом немногих личностей, - тех "семи праведников", которых не оказалось в наличности в дни гибели Содома. Так бывает всегда в дни упадка духа народного. Когда они наступают, - все кажется мертвым, все погружается в какой-то летаргический сон: тогда биение пульса народного чувствуется уже не в массах, а только в отдельных героических личностях. Но доколе есть такие личности, есть и та живая сила, которая воскрешает народы. Эти немногие избранные - та малая закваска, которая квасит все тесто.
      Я не преувеличиваю. Была эпоха в истории, когда казалось, наступила гибель Франции: она жила в одной только Жанне д'Арк; но и этого оказалось достаточным для спасения нации. Явилась та сила, которая горы передвигает. Она поверила и заставила других поверить: вокруг нее собрался тот героический круг, который спас Францию. В истории России такие случаи повторялись не раз. В четырнадцатом веке все трепетало перед татарами, все лежало ниц, - никто не думал о сопротивлении. Но Россия, казавшаяся мертвою, жила в св. Сергии и вот из его келии раздался тот дерзновенный призыв, который вдохнул мужество в войска Дмитрия Донского: "иди смело на безбожников и победишь". Позднее, в дни смутного времени кто были носители русского народного самосознания и народной жизни? Гермоген, Козьма Минин, Князь Пожарский и обчелся. В такие времена все то, что еще заслуживает название "народа", сводится к немногим героическим личностям и к их окружению.
      Все то, что остается вне этого героического круга - не народ, а сброд. Но героический круг имеет способность беспредельно расширяться, он таит в себе ту силу воодушевления, которая в конце концов заражает массы. Бескорыстное воодушевление создает первоначальное, основное ядро возрождающейся жизни народа. Потом, когда подвигом самоотвержения {179} и веры ядро это становится силой, к нему примыкают и материальные интересы... - Искатели выгод всегда идут за силой, но первоначальный источник силы народной - не выгода, а подвиг веры, дерзновение и самоотвержение.
      В дни упадка народного всякий думает о себе, все ищут только собственного спасения и эгоистической выгоды, все забывают о целом и малодушествуют. В такие времена народы спасаются не хитроумными политическими комбинациями, не холодным расчетом государственной мудрости, а единственно самоотвержением тех немногих, которые отдают себя в жертву за свой народ. Оно и понятно: началом разложения общественного всегда и везде служит корысть, - забвение народного целого ради выгод личных и классовых. Есть только одна сила в мире, которая может победить это настроение: это жертва, высший подвиг бескорыстия. Спасение народа всецело зависит от того, найдутся ли в его среде люди способные ее принести.
      Слава Богу, в современной нам России такие люди нашлись. За все время моих странствований по России у меня была в особенности одна точка опоры, которая спасала меня от отчаяния. В минуты тяжких сомнений и уныния мне вспоминался заточенный в Москве патриарх Тихон, и мысль о нем давала душе какое то неизъяснимое успокоение и легкость духа: достоверность спасения России - вот что чувствовалось мне в эти минуты. Чувство это являлось само собою, интуитивно, мгновенно, упреждая мысли. Потом я размышлял, стараясь понять в чем дело. Мне вспоминались слова святителя, когда его предупреждали об опасности, грозившей его жизни: "умереть, ну, так что же такое, я на это готов хоть сейчас; вот если мучить начнут, это неприятно, но и на это придется пойти" и мысль о смерти ни на минуту не нарушала его настроения, всегда светлого и радостного. Из частных бесед с патриархом я неизменно выносил впечатление, что он обрек себя в жертву за Poccию. Притом он был неизменно светел и спокоен и всем обликом своим напоминал слова апостола: всегда радуйтесь (I Фесс. Х 16).
      В этих двух чертах - готовности отдать себя в жертву и светлой радости, с какой это делалось, была полная внутренняя победа над большевизмом: победа не индивидуальная, не личная только, а общая, народная, ибо патриарх - яркий выразитель могучего русского религиозного движения - "плоть от плоти и кость от кости" собора его избравшего. Эта решимость положить душу за православный народ есть высшее выражение духовной жизни всей русской церкви, ее молитв и ее настроения. Патриарх не один несет на себе тяжкий крест за Poccию. Есть много других известных и неизвестных подвижников уже принявших за нее венец мученический. И в этом достоверность спасения православной России. Все попытки большевиков пошатнуть русскую церковь, разорвать ее духовное единство, привели только к ее возрождению и укреплению.
      {180} Этим, однако, разрешаются далеко не всё мучительные вопросы и сомнения. Спасение церкви и государства не одно и то же. Духовное спасение народа может повлечь за собою возрождение его государственности, но оно может совершиться и через полное крушение мирского порядка. Который из этих двух путей сужден России? Есть ли у нас основание надеяться на спасение русского государства?
      Для этого недостаточно одного возрождения церкви: нужно кроме того еще и веяние духа жизни в мирской сфере. В былые времена, в дни великих бурь и потрясений разрушенное мирское строение Poccии восстановлялось подвигом монаха и воина. Так было в дни Куликовской, так же было и в дни первой великой смуты. Есть в современной России продолжатели святого Сергия и патриарха Гермогена. Найдутся ли в ней преемники Дмитрия Донского и Минина?