История русской революции, том 2, Октябрьская революция

Милюков передает любопытный рассказ о первой встрече комиссара и генерала со слов самого Савинкова. "Генерал, - говорил Савинков, - я знаю, что, если сложатся обстоятельства, при которых вы должны будете меня расстрелять, вы меня расстреляете". Потом, выдержав паузу, он прибавил: "Но если условия сложатся так, что мне придется вас расстрелять, я это тоже сделаю". Савинков был причастен к литературе, знал Корнеля и Гюго, был склонен к высокому жанру. Корнилов собирался разделаться с революцией безотносительно к формулам псевдоклассицизма и романтизма. Но и генерал не был вовсе чужд чарам "сильного художественного стиля": слова бывшего террориста должны были приятно щекотать заложенное в бывшем черносотенце героическое начало.
      В одной из позднейших газетных статей, явно вдохновленной, а может быть, и написанной Савинковым, его собственные планы были разъяснены довольно прозрачно. "Еще в бытность комиссаром... - говорила статья, - Савинков пришел к убеждению, что Временное правительство не в силах вывести страну из тяжелого положения. Здесь должны были действовать другие силы. Однако вся работа в этом направлении могла производиться только под знаменем Временного правительства, в частности Керенского. Это была бы революционная [183] диктатура, осуществляемая железной рукой. Такую руку Савинков увидел у... генерала Корнилова". Керенский - как "революционное" прикрытие, Корнилов - как железная рука. О роли третьего статья умалчивает. Но нет сомнения, что Савинков примирял главнокомандующего с премьером не без намерения вытеснить обоих. Одно время эта задняя мысль стала настолько выпирать наружу, что Керенский при протестах Корнилова как раз накануне совещания вынудил Савинкова подать в отставку. Однако, как и все вообще в этом кругу, отставка имела не окончательный характер. "17 августа выяснилось, - показывал Филоненко, - что Савинков и я сохраняем свои посты и что министром-председателем в принципе принята программа, изложенная в докладе, представленном генералом Корниловым, Савинковым и мной". Савинков, которому Керенский 17 августа "приказал заготовить законопроект о мероприятиях в тылу", создал для этой цели комиссию под председательством генерала Апушкина. Серьезно побаиваясь Савинкова, Керенский, однако, окончательно решил использовать его для своего великого плана и не только сохранил за ним военное министерство, но дал ему в придачу и морское. Это означало, по Милюкову, что для правительства "наступило время действовать, даже с риском {вызвать на улицу} большевиков". Савинков при этом "открыто говорил, что с двумя полками легко подавить большевистский мятеж и разогнать большевистские организации".
      И Керенский и Савинков отлично понимали, особенно после московского совещания, что программы Корнилова соглашательские советы ни в каком случае не примут. Петроградский Совет, только вчера потребовавший отмены смертной казни на фронте, с удвоенной силой восстанет завтра против перенесения смертной казни на тыл! Опасность состояла, следовательно, в том, что движение против замышленного Керенским переворота окажется возглавлено не большевиками, а советами. Но перед этим останавливаться не приходилось: дело ведь шло о спасении страны!
      "22 августа, - пишет Керенский, - Савинков поехал в Ставку, между прочим (!) для того, чтобы, по моему поручению, потребовать от генерала Корнилова откомандирования в распоряжение Правительства кавалерийского корпуса". Сам Савинков следующим образом определял это поручение, когда ему приходилось оправдываться пред общественным мнением: "Испросить [184] у генерала Корнилова конный корпус для реального осуществления военного положения в Петрограде и для защиты Временного правительства от каких бы то ни было посягательств, в частности (!) от посягательств большевиков, выступление которых... по данным иностранной контрразведки, готовилось снова в связи с германским десантом и восстанием в Финляндии..." Фантастические данные контрразведки должны были попросту прикрыть тот факт, что само правительство, по выражению Милюкова, шло на "риск вызвать на улицу большевиков", т. е. готово было провоцировать восстание. А так как издание декретов о военной диктатуре было назначено на последние дни августа, то к этому же сроку Савинковым приурочивался и ожидаемый мятеж.
      25 августа закрыт был без всякого внешнего повода орган большевиков "Пролетарий". Выпущенный ему на смену "Рабочий" писал, что его предшественник "закрыт на другой день после того, как в связи с прорывом Рижского фронта он призывал рабочих и солдат к выдержке и спокойствию. Чья рука так заботливо не дает рабочим знать, что партия предостерегает их от провокации?". Этот вопрос бил в точку. Судьба большевистской печати находилась в руках Савинкова. Закрытие газеты давало два преимущества: раздражало массы и мешало партии ограждать их от провокации, шедшей на этот раз непосредственно с правительственных высот.
      По протокольным записям ставки, может быть слегка стилизованным, но в общем вполне отвечающим характеру обстановки и действующих лиц, Савинков заявил Корнилову: "Ваши требования, Лавр Георгиевич, будут удовлетворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения... Опубликование ваших требований... будет толчком для выступления большевиков... Неизвестно, как к новому закону отнесутся советы. Последние также могут оказаться против правительства... Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если кроме большевиков выступят и члены советов, нам придется действовать против них". Посланец Керенского прибавил, что действия должны быть самые решительные и беспощадные, на что Корнилов ответил, что он "иных действий и не понимает". Позже, когда приходилось оправдываться, Савинков при[185] бавлял: "...если бы к моменту восстания большевиков советы были большевистскими..." Но это слишком грубая уловка: декреты, возвещавшие переворот Керенского, должны были последовать через три-четыре дня. Речь шла, таким образом, не о советах будущего, а о тех, которые существовали в конце августа.
      Чтобы не вышло недоразумений и чтобы не вызвать выступления большевиков "раньше времени", сговорились на такой последовательности действий: предварительно сосредоточить в Петрограде конный корпус, затем объявить столицу на военном положении и лишь после этого издать новые законы, которые должны будут вызвать восстание большевиков. В протоколе ставки этот план записан черным по белому: "Дабы Временное правительство точно знало, когда надо объявить петроградское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно протелеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет к Петрограду".
      Генералы-заговорщики поняли, по словам Станкевича, "что Савинков и Керенский... хотят совершить какой-то переворот при помощи ставки. Этого только и нужно было. Они торопливо соглашаются на все требования и условия". Преданный Керенскому Станкевич оговаривается, что в ставке "ошибочно соединяли" Керенского с Савинковым. Но как можно было их расчленить, раз Савинков явился с поручениями от Керенского, точно формулированными? Сам Керенский пишет: "25 августа Савинков возвращается из Ставки и докладывает мне, что войска в распоряжение Временного правительства будут высланы согласно условию". На 26-е вечером назначено принятие правительством того законопроекта о мерах в тылу, который должен был стать прологом к решающим действиям конного корпуса. Все подготовлено. Остается нажать кнопку.
      События, документы, показания участников, наконец, признания самого Керенского согласно свидетельствуют о том, что министр-председатель без ведома части собственного правительства, за спиною советов, которые доставили ему власть, тайно от партии, к которой он себя причислял, вступил в соглашение с генеральской верхушкой армии для радикального изменения государственного режима при помощи вооруженной силы. На языке уголовного законодательства этот образ действий имеет вполне определенное наименование, по крайней мере [186] для тех случаев, когда предприятие не приводит к победе. Противоречие между "демократическим" характером политики Керенского и планом спасения страны при помощи сабли может казаться непримиримым только на поверхностный взгляд. На самом деле кавалерийский план полностью вытекал из соглашательской политики. При вскрытии этой закономерности можно в значительной мере отвлечься не только от личности Керенского, но и от особенностей национальной среды: дело идет об объективной логике соглашательства в условиях революции.
      Фридрих Эберт, народный уполномоченный Германии, соглашатель и демократ, не только действовал под руководством гогенцоллернских генералов за спиною собственной партии, но и оказался уже в начале декабря 1918 года прямым участником военного заговора, имевшего целью арест высшего советского органа и провозглашение самого Эберта президентом республики. Не случайно Керенский объявлял впоследствии Эберта идеалом государственного деятеля.
      Когда все замыслы и Керенского, и Савинкова, и Корнилова рухнули, Керенский, которому приходилось выполнять нелегкую работу заметания следов, показывал: "После московского совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева". Совершенно неоспоримо, что Керенский боялся ставки и того сочувствия, которым буржуазия окружала военных заговорщиков. Но в том-то и дело, что со ставкой Керенский считал нужным бороться не конным корпусом, а проведением программы Корнилова от своего имени. Двусмысленный сообщник премьера не просто выполнял деловое поручение, для которого достаточно было бы шифрованной телеграммы из Зимнего дворца в Могилев, - нет, он являлся как посредник, чтобы примирить Корнилова с Керенским, т. е. согласовать их планы и тем обеспечить перевороту по возможности легальное русло. Керенский как бы говорил через Савинкова: "Действуйте, но в пределах {моего} замысла. Вы избегнете таким образом риска и получите почти все, чего хотите". Савинков намекал от себя: "Не выходите {преждевременно} за пределы планов Керенского". Таково было своеобразное уравнение с тремя неизвестными. Только в этой связи понятно обращение Керенского к ставке через Савинкова за конным корпусом. К заговорщикам обращался высокопоставленный сообщник, [187] соблюдавший свою легальность и стремившийся подчинить себе самый заговор.
      В числе поручений, данных Савинкову, только одно выглядело как мера, действительно направленная против заговора справа: оно касалось Главного комитета офицеров, упразднения которого требовала петроградская конференция партии Керенского. Но замечательна самая формулировка поручения: "{по возможности} ликвидировать союз офицеров". Еще замечательнее то, что Савинков этой возможности не только не нашел, но и не искал. Вопрос попросту был похоронен как несвоевременный. Самое поручение давалось лишь для того, чтобы иметь на бумаге след как оправдание перед левыми: слова "по возможности" означали, что выполнения не требуется. Как бы для того, чтобы ярче подчеркнуть декоративный характер поручения, оно было поставлено на первом месте.
      Пытаясь хоть как-нибудь ослабить убийственный смысл того факта, что в ожидании удара справа он очищал столицу от революционных полков и обращался в то же время к Корнилову за "надежными" войсками, Керенский ссылался позже на три сакраментальных условия, которыми он обставлял вызов конного корпуса. Так, свое согласие на подчинение Корнилову Петроградского военного округа Керенский обусловил выделением из округа столицы с окрестностями, дабы правительство не оказалось целиком в руках ставки, ибо, как выражался Керенский в своем кругу, "мы тут были бы скушаны". Это условие показывает лишь, что, мечтая подчинить генералов своему собственному замыслу, Керенский не имел в своем распоряжении ничего, кроме бессильного крючкотворства. Нежеланию Керенского быть скушанным можно поверить без доказательств. Два других условия стояли на том же уровне: Корнилов должен был не включать в состав экспедиционного корпуса так называемую "дикую" дивизию, состоявшую из кавказских горцев, и не ставить генерала Крымова во главе корпуса. С точки зрения ограждения интересов демократии это поистине означало проглатывать верблюда и отцеживать комаров. Но зато с точки зрения маскировки удара по революции условия Керенского имели несравненно более серьезный смысл. Направить против петроградских рабочих кавказских горцев, не говорящих по-русски, было бы слишком неосторожно: на это не решался в свое время даже и царь! Неудобство назначения Крымова, [188] о котором у Исполнительного комитета были достаточно определенные сведения, Савинков убедительно мотивировал в ставке интересами общего дела. "Было бы нежелательно, - говорил он, - в случае возмущения в Петрограде, чтобы это возмущение было подавлено именно генералом Крымовым. С его именем общественное мнение свяжет, быть может, те побуждения, которыми он не руководствуется..." Наконец, самый факт, что глава правительства, вызывая войсковой отряд в столицу, забегает вперед со странной просьбой не посылать "дикую" дивизию и не назначать Крымова, как нельзя ярче уличает Керенского в том, что он заранее знал не только общую схему заговора, но и состав намечавшейся карательной экспедиции и кандидатуры важнейших исполнителей.
      Как бы, однако, ни обстояло дело с этими второстепенными обстоятельствами, совершенно очевидно, что корниловский конный корпус никак не мог быть пригоден для защиты "демократии". Зато Керенский мог не сомневаться, что из всех частей армии этот корпус будет наиболее надежным орудием против революции. Правда, выгоднее было бы иметь в Петрограде отряд, преданный лично Керенскому, возвышающемуся над правыми и левыми. Однако, как покажет весь дальнейший ход событий, таких войск не существовало в природе. Для борьбы с революцией не было никого, кроме корниловцев; к ним Керенский и прибег.
      Военные мероприятия только дополняли политику. Общий курс Временного правительства в течение неполных двух недель, отделяющих московское совещание от восстания Корнилова, был бы, в сущности, сам по себе достаточен для доказательства того, что Керенский готовился не к борьбе с правыми, а к единому фронту с ними против народа. Игнорируя протесты Исполнительного комитета против его контрреволюционной политики, правительство делает 26 августа смелый шаг навстречу помещикам своим неожиданным постановлением о повышении вдвое цен на хлеб. Ненавистный характер этой меры, введенной к тому же по гласному требованию Родзянко, приближал ее к сознательной провокации по отношению к голодающим массам. Керенский явно пытался подкупить крайний правый фланг московского совещания крупной подачкой. "Я ваш!" - говорил он союзу офицеров своим льстивым приказом, подписанным в гот самый день, когда Савинков отправлялся на [189] переговоры в ставку. "Я ваш!" - торопился крикнуть Керенский помещикам накануне кавалерийской расправы над тем, что оставалось еще от Февральской революции.
      Показания Керенского следственной комиссии, им же назначенной, имели недостойный характер. Выступая в качестве свидетеля, глава правительства чувствовал себя, в сущности, главным обвиняемым, к тому же пойманным с поличным. Многоопытные чиновники, прекрасно понимавшие механику событий, делали вид, будто всерьез верят объяснениям главы правительства. Но остальные смертные, в том числе и члены партии Керенского, открыто недоумевали, каким образом один и тот же корпус может быть пригоден и для совершения переворота, и для отражения его. Слишком уж неосмотрительно было со стороны "социалиста-революционера" вводить в столицу войско, предназначенное для ее удушения. Правда, и троянцы втащили некогда в стены собственного города вражеский отряд; но они не знали, по крайней мере, что заключалось во чреве деревянного коня. Да и то древний историк оспаривает версию поэта: по мнению Павзания, поверить Гомеру можно было бы лишь в том случае, если считать, что троянцы были "глупцами, лишенными и тени разума". Что сказал бы старик о показаниях Керенского?
      [190]
      ВОССТАНИЕ КОРНИЛОВА
      Еще в начале августа Корнилов распорядился перевезти "дикую" дивизию и 3-й конный корпус с Юго-Западного фронта в район железнодорожного треугольника: Невель - Новосокольники - Великие Луки, представляющий удобную базу для наступления на Петроград, под видом резерва для обороны Риги. Тогда же главковерх приказал одну казачью дивизию сосредоточить в районе между Выборгом и Белоостровом: кулаку, занесенному над самой головой столицы - от Белоострова до Петрограда только 30 километров! - придана была видимость резерва для возможных операций в Финляндии. Таким образом, еще до московского совещания выдвинуты были для удара по Петрограду четыре конных дивизии, которые считались наиболее пригодными против большевиков. Относительно кавказской дивизии в окружении Корнилова попросту говорили: "Горцам все равно, кого резать". Стратегический план был прост. Три дивизии, направлявшиеся с юга, предполагалось по железным дорогам перевезти до Царского Села, Гатчины и Красного Села, чтобы оттуда "{по получении} сведений о беспорядках, начавшихся в Петрограде, и {не позднее} утра 1 сентября" двинуть походным порядком для занятия южной части столицы по левому берегу Невы. Дивизия, расположенная в Финляндии, должна была одновременно занять северную часть столицы.
      При посредстве союза офицеров Корнилов вступил в связь с петроградскими патриотическими обществами, которые располагали, по их собственным словам, двумя тысячами человек, отлично вооруженных, но нуждавшихся в опытных офицерах для руководства. Корнилов обещал дать командиров с фронта под видом отпускных. Для наблюдения за настроением петроградских рабочих и солдат и за деятельностью революционеров была об[191] разована тайная контрразведка, во главе которой стал полковник "дикой" дивизии Гейман. Дело велось в рамках военных уставов, заговор располагал аппаратом ставки.
      Московское совещание только укрепило Корнилова в его планах. Правда, Милюков, по собственному рассказу, рекомендовал повременить, ибо Керенский-де в провинции еще пользуется популярностью. Но такого рода совет не мог оказать влияния на зарвавшегося генерала: дело шло, в конце концов, не о Керенском, а о советах; к тому же Милюков не был человеком действия: штатский и, что еще хуже, профессор. Банкиры, промышленники, казацкие генералы торопили, митрополиты благословляли. Ординарец Завойко ручался за успех. Со всех сторон шли приветственные телеграммы. Союзная дипломатия принимала деятельное участие в мобилизации контрреволюционных сил. Сэр Бьюкенен держал в руках многие нити заговора. Военные представители союзников при ставке заверяли в своих лучших чувствах. "В особенности, - свидетельствует Деникин, - в трогательной форме делал это британский представитель". За посольствами стояли их правительства. Телеграммой 23 августа комиссар Временного правительства за границей Сватиков доносил из Парижа, что во время прощальных аудиенций министр иностранных дел Рибо "чрезвычайно жадно интересовался, кто из окружающих Керенского людей является твердым и энергичным человеком", а президент Пуанкаре много расспрашивал о... Корнилове". Все это ставке было известно. Корнилов не видел оснований откладывать и ждать. Около 20-го две конные дивизии были продвинуты дальше по направлению к Петрограду. В день падения Риги вызваны были в ставку по 4 офицера от полков армии, всего около 4000, "для изучения английских бомбометов". Более надежным сразу разъяснили, что дело идет о том, чтобы раз навсегда раздавить "большевистский Петроград". В этот же день из ставки приказано было срочно передать в конные дивизии по нескольку ящиков ручных гранат: они как нельзя лучше могли пригодиться для уличных боев. "Было условлено, - пишет начальник штаба Лукомский, - что все должно было быть подготовлено к 26 августа".
      При приближении к Петрограду корниловских войск внутренняя организация "должна в Петрограде выступить, занять Смольный институт и постараться арестовать большевистских главарей". Правда, в Смольном [192] институте большевистские главари появлялись лишь на заседаниях; зато там постоянно пребывал Исполнительный комитет, который поставлял министров и продолжал числить Керенского товарищем председателя. Но в большом деле нет ни возможности, ни нужды соблюдать оттенки. Корнилов этим, во всяком случае, не занимался. "Пора, - говорил он Лукомскому, - немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде не собирался".
      Руководство операцией Корнилов твердо решил возложить на Крымова, который в своих кругах пользовался репутацией смелого и решительного генерала. "Крымов был тогда веселым, жизнерадостным, - отзывается о нем Деникин, - и с верою смотрел в будущее". В ставке с верой смотрели на Крымова. "Я убежден, - говорил о нем Корнилов, - что он не задумается в случае, если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов". Выбор "веселого, жизнерадостного" генерала был, следовательно, как нельзя более удачен.
      В разгаре этих работ, несколько отвлекавших от немецкого фронта, в ставку прибыл Савинков, чтобы уточнить старое соглашение, внеся в него второстепенные изменения. Для удара по общему врагу Савинков назвал ту самую дату, какую Корнилов давно уже наметил для действий против Керенского, - полугодовщину революции. Несмотря на то что план переворота распался на два рукава, обе стороны стремились оперировать общими элементами плана: Корнилов - для маскировки, Керенский - для поддержания собственных иллюзий. Предложение Савинкова было ставке как нельзя более на руку: правительство само подставляло голову, Савинков собирался затянуть петлю. Генералы в ставке потирали руки. "Клюет!" - говорили они, как счастливые рыболовы.
      Корнилов тем легче пошел на уступки, что они ему ничего не стоили. Какое значение имеет выделение петроградского гарнизона из подчинения ставке, раз в столицу вступят корниловские войска? Согласившись на два других условия, Корнилов тут же их нарушил: "дикая" дивизия была назначена в авангард, а Крымов был поставлен во главе всей операции. Корнилов не считал нужным отцеживать комаров.
      Основные вопросы своей тактики большевики обсуждали открыто: массовая партия и не может действовать [193] иначе. Правительство и ставка не могли не знать, что большевики удерживают от выступлений, а не призывают к ним. Но как желание бывает отцом мысли, так политическая потребность становится матерью прогноза. Все правящие классы говорили о предстоящем восстании, потому что оно было им нужно до зарезу. Дату восстания то приближали, то отодвигали на несколько дней. В военном министерстве, т. е. у Савинкова, сообщала печать, к предстоящему выступлению относятся "весьма серьезно". "Речь" сообщала, что инициативу выступления берет на себя большевистская фракция Петербургского Совета. В качестве политика Милюков был в такой мере ангажирован в вопросе о мнимом восстании большевиков, что счел вопросом чести поддержать эту версию и в качестве историка. "В опубликованных позднее документах разведки, - пишет он, - именно к этому времени относятся новые ассигновки германских денег на "предприятия Троцкого". Вместе с русской разведкой ученый историк забывает, что Троцкий, которого немецкий штаб для удобства русских патриотов называл по имени, "именно к этому времени" - с 23 июля по 4 сентября - находился в тюрьме. То обстоятельство, что земная ось есть лишь воображаемая линия, не мешает, как известно, земле совершать свое круговращение. Так и план корниловской операции вращался вокруг воображаемого выступления большевиков, как вокруг своей оси. Этого могло вполне хватить на подготовительный период. Но для развязки нужно было все же кое-что более материальное.
      Один из руководящих военных заговорщиков, офицер Винберг, в интересных записках, вскрывающих закулисную сторону дела, полностью подтвердил указания большевиков на широкую работу военной провокации. Милюков оказался вынужден, под гнетом фактов и документов, признать, "что подозрения крайних левых кругов были правильны; агитация на заводах, несомненно, входила в число задач, исполнить которые должны были офицерские организации". Но и это не помогало: большевики, как жалуется тот же историк, решили "не подставляться"; массы не собирались выступать без большевиков. Однако и это препятствие было в плане учтено и, так сказать, заранее парализовано. "Республиканский центр", как назывался руководящий орган заговорщиков в Петрограде, решил попросту заменить большевиков; подделать революционное восстание было возложено на [194] казацкого полковника Дутова. В январе 1918 года Дутов на вопрос своих политических друзей: "Что должно было случиться 28 августа 1917 года?" - ответил дословно следующее: "Между 28 августа и 2 сентября под видом большевиков должен был выступить я". Все было предусмотрено. Недаром же над планом работали офицеры генерального штаба.
      Керенский, в свою очередь, после возвращения Савинкова из Могилева склонен был считать, что недоразумения устранены и что ставка полностью включилась в его план. "Были моменты, - пишет Станкевич, - когда все действующие лица верили в то, что они действуют не только в одном направлении, но одинаково рисуют себе и самый метод действия". Эти счастливые моменты длились недолго. В дело вмешалась случайность, которая, как все исторические случайности, открыла клапан необходимости. К Керенскому прибыл Львов, октябрист, член первого Временного правительства, тот самый, который, в качестве экспансивного обер-прокурора святейшего Синода, докладывал, что в этом учреждении заседают "идиоты и мерзавцы". На Львова судьба возложила обнаружить, что под видом единого плана имелось два плана, один из которых враждебно направлялся против другого.
      В качестве безработного, но словоохотливого политика Львов принимал участие в бесконечных разговорах о преобразовании власти и спасении страны то в ставке, то в Зимнем дворце. На этот раз он явился с предложением своего посредничества для преобразования кабинета на национальных началах, причем благожелательно пугал Керенского громами и молниями недовольной ставки. Обеспокоенный министр-председатель решил воспользоваться Львовым, чтобы проверить ставку, а заодно, по-видимому, и своего сообщника Савинкова. Керенский заявил о своем сочувствии курсу на диктатуру, что не было лицемерием, и поощрил Львова на дальнейшее посредничество, в чем была военная хитрость.
      Когда Львов снова прибыл в ставку, уже отягощенный полномочиями Керенского, генералы усмотрели в его миссии доказательство того, что правительство созрело для капитуляции. Вчера только Керенский, через Савинкова, обязался провести программу Корнилова под защитой казачьего корпуса; сегодня Керенский уже предлагал ставке перестраивать совместно власть. Надо нажать коленом, правильно решили генералы. Корнилов объяснил Львову, что так как предстоящее восстание [195] большевиков имеет целью "низвержение власти Временного правительства, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками Балтийского флота", то не остается иного выхода, как "немедленная передача власти Временным правительством в руки верховного главнокомандующего". Корнилов прибавил к этому: "...безразлично, кто бы таковым ни был". Но он вовсе не собирался уступать кому-либо свое место. Его несменяемость была заранее закреплена клятвой георгиевских кавалеров, союза офицеров и Совета казачьих войск. В интересах ограждения "безопасности" Керенского и Савинкова от большевиков Корнилов настойчиво просил их прибыть в ставку под его личную защиту. Ординарец Завойко недвусмысленно намекал Львову, в чем именно защита будет состоять.
      Вернувшись в Москву, Львов как "друг" пламенно уговаривал Керенского согласиться на предложение Корнилова "для спасения жизни членов Временного правительства, и главным образом его собственной". Керенский не мог не понять наконец, что политическая игра с диктатурой принимает серьезный оборот и может закончиться совсем неблагополучно. Решив действовать, он прежде всего вызвал Корнилова к аппарату, чтобы проверить: правильно ли Львов передал поручение? Вопросы Керенский ставил не только от своего имени, но и от имени Львова, хотя последний отсутствовал при разговоре. "Подобный прием, - отмечает Мартынов, - уместный для сыщика, был, конечно, неприличен для главы правительства". О своем приезде вместе с Савинковым в ставку на следующий день Керенский говорил как о решенном деле. Весь вообще диалог по проволоке кажется невероятным: демократический глава правительства и "республиканский" генерал сговариваются об уступке друг другу власти, точно дело идет о месте в спальном вагоне!
      Милюков совершенно прав, когда в требовании Корнилова передать ему власть видит лишь "продолжение все тех же давно начатых открыто разговоров о диктатуре, о реорганизации власти и т. д.". Но Милюков заходит слишком далеко, когда пытается на этом основании изобразить дело так, будто заговора ставки, в сущности, не было. Корнилов, несомненно, не мог бы предъявлять через Львова свои требования, если бы не состоял ранее в заговоре с Керенским. Но это не меняет того, что одним заговором, общим, Корнилов прикрывал другой, свой собственный. В то время как Керенский и Савинков собирались тряхнуть большевиками, отчасти - советами, Корнилов намеревал[196] ся тряхнуть также и Временным правительством. Именно этого Керенский не хотел.
      26-го вечером ставка в течение нескольких часов действительно могла думать, что правительство капитулирует без боя. Но это означало не то, что заговора не было, а лишь то, что он казался близким к торжеству. Победоносный заговор всегда находит средства легализовать себя. "Я видел генерала Корнилова после этого разговора", - свидетельствует князь Трубецкой, дипломат, представлявший при ставке министерство иностранных дел. - Вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос: "Значит, правительство идет вам навстречу во всем?" - он ответил: "Да". Корнилов ошибался. Как раз с этого момента правительство в лице Керенского переставало идти ему навстречу.
      Значит, у ставки свои планы? Значит, речь идет не вообще о диктатуре, а о диктатуре Корнилова? Ему, Керенскому, как бы в насмешку, предлагают пост министра юстиции? Корнилов, действительно, имел неосторожность намекнуть на это Львову. Смешивая себя с революцией, Керенский кричал министру финансов Некрасову: "Я революции им не отдам". Бескорыстный друг Львов был тут же арестован и провел бессонную ночь в Зимнем дворце с двумя часовыми в ногах, слушая со скрежетом зубовным, как "за стеной, в соседней комнате Александра III, торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады из опер". В эти часы Керенский испытывал чрезвычайный прилив энергии.