Сенеш принимал деятельное участие в игре, построенной на самых несообразных грезах императора. Сокровища, которые он собирал по всему миру и доставлял в Градшин, как правило, предназначались для удовлетворения прихотей монарха. Так, этот последний возжелал, чтобы ему нашли лунатичку, такую, какую он когда-то встретил в своей испанской юности. Именно Настя должна была удовлетворить это его желание. Надо только прибавить к ней медиума, способного толковать ее молчание. Я воспротивился, но этот дьявол Сенеш предупредил меня, что упомянутый медиум пользуется особым благорасположением Рудольфа и никому не будет позволено стать на пути его могущества и его желания разгадать тайны, которые вечность наделила Настю миссией ему доверить.
Но когда я увидел, как работает этот медиум, я не знал, что мне и думать. В небольшой каморке приюта, который мы занимали, собрались несколько монахинь, приглашенных присутствовать при первой встрече Насти с этим удивительным персонажем, который пришел вместе с Таддеушем фон Гашеком и Сенешем. Он осмотрел молодую девушку с внимательностью врача, потом усадил ее на табурет и провел ладонями по ее лицу. Настя сразу же уснула, неподвижно застыв на своем сидении и слегка откинув голову назад. И тогда этот человек обратился к ней на языке которого я не знал, и, к моему изумлению, девушка ответила ему тем самым хрипловатым голосом, который я уже однажды слышал в карете. Итак, между ними состоялся короткий разговор, после которого Настя проснулась, причем, казалось, она совершенно не заметила того, что с ней произошло. Я быстро подошел к ней и что-то спросил, но она уже провалилась в свое забытье. Медиум был доволен и заявил, что он продемонстрирует «субъект» императору, как только тот этого пожелает. Что касается Таддеуша, то он сказал мне, что ему нужен секретарь, и предложил занять эту должность.
Вот так и случилось, что мы с Настей были взяты на службу в императорский дворец. Действительно ли медиуму удавалось разговаривать с этой бездной, которую я открыл в девушке, рисуя ее лицо? Или это было безукоризненно инсценированное мошенничество? Я до сих пор этого не знаю. Вспоминая о том далеком времени – как никак четыреста лет отделяют нас от этих событий! – я испытываю то же странное раздвоенное чувство любопытства и горестного недоумения. Император Рудольф, можно сказать, страстно влюбился в свою лунатичку. Он исполнился непреодолимого желания выведать у нее все тайны и с помощью медиума беседовал с ней под гипнозом об ангелах и о Боге. Целыми днями и ночами ненасытный монарх проникал в загадочные дебри мироздания, используя душу моей несчастной подруги, и так продолжалось до ее полного истощения, которое свело ее в могилу через три месяца после начала этих опытов. Мы предали ее тело земле в первый день весны 1587 года. Монарх поручил Сенешу организовать скромные похороны, которые состоялись весьма поспешно. Что же касается меня, то несмотря на свое горе, мне было приятно думать, что уход из этого мира был для этой необыкновенной души самым счастливым мигом ее земного существования.
6
Мои обязанности секретаря при Таддеуше фон Гашеке оказались своеобразной синекурой. Заинтересовавшись моим искусством, он поселил меня в левом крыле дворца, где находилась заброшенная мастерская живописи. Я очень скоро понял, какой работы он от меня ждет. После нескольких предварительных бесед на темы алхимии он показал мне некоторые документы, под печатью секретности, и велел их проиллюстрировать. Речь шла о методе создания порошка, который будучи добавлен к неизвестному сырьевому материалу, превращал бы этот последний в золото.
Поскольку я ничего не смыслил в этой науке и относился к ней в душе весьма критически, я попросил дать мне ознакомиться с произведениями, где печатались рисунки подобного рода. Именно таким образом я оказался в императорской библиотеке и встретил там Маттео Джильдо, человека, уверявшего, что он умеет воскрешать мертвых. Этот необыкновенный плут сумел внушить императору, что он станет бессмертным, если каждое утро будет подкрепляться напитком его собственного изобретения. За это Джильдо получал щедрую плату, что позволяло ему предаваться приятному ничегонеделанию. Но так как он был человеком образованным и ловким, то вскорости сумел оказать мне неоценимую помощь. Он исполнился ко мне дружеских чувств и показал алхимические рукописи, которые, как он считал, могли вывести меня из затруднительного положения. Я действительно нашел там весьма красивые аллегорические фигуры и, несмотря на то что ничего в них не понял, перенес их в совершенно случайном порядке на текст, который вручил мне Таддеуш, и по прошествии нескольких месяцев смог показать ему целый комплект красиво разукрашенных иллюстраций, производивших самое отличное впечатление.
Чтобы отблагодарить Джильдо, я согласился нарисовать его портрет. Он не был красив, но в своей шляпе с длинными перьями казался весьма представительным. Тогда мне пришла в голову мысль пририсовать к его портрету эмблемы, обнаруженные мной на страницах произведений, претендовавших на раскрытие главной алхимической Тайны. В результате получилась достаточно пестрая, но чрезвычайно оригинальная композиция, которая привела в восторг всех обитателей дворца. Пошли разговоры о моей гениальности. Благодаря чистой случайности я открыл новый метод рисовать людей, так как я изображал не только их внешность, но и их особенные таланты, представленные в форме символов. Император вызвал меня к себе.
Раньше мне приходилось видеть наследника Габсбургов только во время публичных церемоний, когда, сидя на своем троне, он возвышался над присутствующими. Я пришел к нему не сам – меня сопровождали Таддеуш и Сенеш. Рудольф в одеждах из золотого атласа сидел за столом и рассматривал карту звездного неба. За его спиной стояла небольшая группа ученых, которые весьма изысканным слогом обсуждали какую-то проблему астрологии, имеющую отношение к скорпионам. Таддеуш представил меня. Тотчас же, прервав беседу с другими посетителями, император обратился ко мне по-немецки:
– Не вы ли тот самый живописец, который нарисовал нашу лунатичку? Я желаю, чтобы вы написали с нее образ Матери нашего Спасителя в полный рост. Вы украсите всю композицию символами Науки, как на вашем портрете нашего ученейшего Маттео Джильдо. Это будет картина для моего личного кабинета. Я чувствую в ней большую потребность. Поэтому не теряйте времени на другие работы и полностью отдайтесь этой. Я все сказал.
И он опять заговорил с учеными мужами, не обращая больше на меня никакого внимания. Пятясь, мы вышли из зала с картой звездного неба, и, как только мы очутились в прихожей, я воскликнул:
– Но ведь я не художник! Я рисовальщик! Рисовальщик – и только!
Таддеуш сообщил, что мне дадут двух помощников, один из которых является большим экспертом по краскам, другой – по эмблемам, и что мне не поздоровится, если я не сумею превратить бедную Настю в царицу небесную. Так началась моя карьера художника, хотя раньше я никогда не брал в руки ни кисти, ни даже маленькой кисточки. Однако два моих помощника творили чудеса, и уже через три месяца я снова пришел к монарху и вручил ему полотно в человеческий рост, на котором была изображена «Богоматерь – Царица всех Добродетелей», воспламененная Святая Дева, с луной у ее ног, с фениксом на вершине ее уложенных в форме короны волос, в одной руке она держала меч, в другой – кубок, в то время как над ней кружилась стая белых птиц. Внизу, справа и слева стояли два горна, а вверху над ними были изображены реторты – эмблема алхимиков.
Рудольф долго рассматривал в молчании этот образец живописи, потом обернулся к одному из своих советников и спросил, какого он мнения. Тот произнес несколько возбужденных фраз и в конце сказал, что заказ выполнен, как должно, и моя работа заслуживает вознаграждения. Впоследствии я узнал, что это был личный казначей Его Вели-; чества. Тогда император потребовал, чтобы мне немедленно принесли кошелек и чтобы от сегодняшнего дня мне был присвоен титул придворного художника. Я был весьма изумлен этим решением. В названной должности я пребывал в течение многих лет, вплоть до отречения монарха, то есть до 1611 года.
Я пользовался репутацией метра живописи, хотя на самом деле для меня это были годы учения. Мои два помощника стали моими верными друзьями. У живописца Теодоша Раджица была младшая сестра, которая немного играла на сцене и которая потом стала моей женой. Что касается каббалиста Еробоама Пашеца, то он ввел меня в кружок раввина Лёва, исполнявшего тогда обязанности священнослужителя в еврейском квартале, на другом берегу реки. Я узнал о том, что оба моих дяди умерли. Франкфуртского убил дикий кабан во время охоты; венецианский стал жертвой чумы, которая унесла и жизнь Тициана. Я нисколько не горевал, что они покинули мир земной, и нимало не беспокоился о том, что случится с их коммерцией, хотя именно я был вправе считать себя их законным наследником. Зато получив известие о кончине тети Эльзбеты, я по-настоящему почувствовал себя осиротевшим. Я знал, что никогда уже не возвращусь во Франкфурт, который она одна освещала для меня своими легендами. Прага стала моим родным городом. Я был очарован им, должен признаться. И, конечно же, моя дорогая Теодора, сестра Теодоша, в немалой степени этому способствовала. Она хорошо играла на лютне и пела с такой грустью в голосе, что на глаза мне навертывались слезы. Я и дальше работал в мастерской, которую подарил мне Таддеуш фон Гашек, но жили мы на берегу Влтавы, в доме, который принадлежал семейству Раджиц в течение более чем ста лет. В этом доме пахло воском, а во время еды также соусом и жареным мясом, ибо Теодора умела и превосходно готовить.
Возможно, это покажется странным, но по прошествии стольких лет запах пирога с луком мне кажется более драгоценным воспоминанием, нежели разговоры герметиков, с которыми я тогда часто встречался. И лишь раввин Лёв остался в моей памяти как персонаж удивительный и загадочный. Румянолицый, постоянно подталкиваемый внутренней силой, благодаря которой он не ходил, а передвигался бегом, этот человек обладал несравненным даром глубокого юмора. Этот его юмор пробивался наружу в самых крайних и неожиданных ситуациях. С его помощью он опрокидывал иллюзии и выводил наружу высшую реальность. И все это он проделывал, одновременно поглощая жаркое и лакомясь сыром, ибо этот человек любил жизнь, обожал женщин и токай, вино, доставляемое ему из Венгрии. Истории, которые он нам рассказывал, были плодом его воображения и какой-то древней традиции, не знаю, какой именно, но все они были такими захватывающими, что мы могли слушать их, не уставая, в течение многих часов.
Конечно же, я не был евреи. Однако раввин Лев так со мной разговаривал, как будто я им был, «потому что, – как-то признался он мне, – ты умеешь мыть руки». Когда я поинтересовался, что он хочет этим сказать, он прибавил: «Каждая из твоих рук никогда не моет другой. Рука чистая не приводит в порядок грязную. Рука грязная не пачкает чистую. Это большое преимущество».
– Но разве не обе руки должны быть чистыми? – удивился я.
– Несчастный! – воскликнул он. – Только свиньи так умают. Человек чистый знает, что одна рука всегда у него будет грязная. В этом его невинность.
Я рисовал много и так хорошо, что Теодошу теперь оставалось только руководить помощниками и учениками, которых я набирал, чтобы успевать справляться с многочисленными заказами. Мода была на картины, разукрашенные символами, но все искусство состояло в том, чтобы эти символы прятать. Постепенно я научился превосходно составлять такие ребусы, весьма напоминавшие анаморфозы. Император покровительствовал тем, кто обращался к этому языку, кто смешивал Христа с Орфеем или с Адонисом, Святую Деву с Венерой и изображал в виде Актеона процесс алхимического превращения. Нет сомнения, что в молодости он очень страдал, вынужденный терпеть догматическую непреклонность испанских обычаев. Зато мы знали, что его брат Матьяш был человек совершенно иного темперамента, и понимали, что если, к несчастью, он придет к власти, на всех нас обрушатся молнии Контрреформации.
В эту благословенную эпоху были достигнуты выдающиеся результаты во многих областях человеческой деятельности. Привлеченные царившей здесь свободой духа, в Градшине находили себе приют такие революционно настроенные и знаменитые мыслители, как Джордано Бруно или Кеплер. Я не был с ними знаком. Зато я часто встречался с Джузеппе Арчимбольдо, который был не только художником, но и организатором празднеств Его Величества. Я иногда помогал ему создавать архитектурные сооружения из размалеванного холста и дерева, которые он размещал в садах монарха или на улицах столицы в честь знаменитых гостей. Вдвоем мы создавали декорации для театра, а также разнообразные механизмы, ибо этот человек обладал поистине фантастическим инженерным талантом, позволявшим ему творить чудеса, приводившие в восторг императорский двор и все население столицы. Его фонтаны и всяческие автоматы поражали воображение своей необычностью. Он додумался даже изобрести клавесин, который объединял звуки и окрашенные в разные цвета пучки света, отбрасываемые призмой на экран из натянутого холста.
Я относился к Арчимбольдо с глубоким уважением вплоть до того дня, когда он попытался соблазнить мою Теодору. Он нарисовал ее в своем стиле – с яблоками, грушами и виноградом. Моей супруге с большим трудом удалось выбраться невредимой из этого сада. К счастью, миланец вскоре возвратился в Италию, оставив воспоминание об исключительно изобретательном, вплоть до коварства, уме, но которому мужья имели все основания не доверять. Разве этот Дон Жуан не похвалялся тем, что развратил «тысячи три» девушек на музыкальном ложе собственной конструкции, которое удерживало жертву в позах, каких ничье другое воображение не смогло бы даже себе представить.
Так и проходили годы вплоть до падения императора. С некоторых пор монарх заскучал. Политика угнетала его. Он отдал часть своей власти братьям. Но они не считали себя собаками, которым достаточно одной брошенной кости. Им нужен был трон. И когда на него взобрался Матьяш, мы поняли, что наступает светопреставление. Однако мы плохо представляли себе, какими методами будут действовать новые властители. Евреи и протестанты подверглись гонениям. Художникам новых веяний было приказано покинуть страну. В течение трех недель мечта взорвалась, как бомба, разметав на клочки всю нашу счастливую беззаботную жизнь.
В частности, мое положение было особенно тяжелым. K сожалению, я осознал это слишком поздно. Немецкий лютеранин, друг раввина Лёва, художник, рисовавший «безумные демонические оргии», я был уличен церковным судом в расколе, колдовстве и богохульстве. Не я ли нарисовал Богоматерь, придав ее лицу черты беспутной девицы? А что это за птица, которую я имел наглость посадить ей на голову? А эти два горна, изображенные внизу картины – разве не свидетельствовали они о том, что я занимался черной магией и колдовством? Сначала я сказал судьям, что не верю в алхимию, но когда осознал всю низость этих людей, то начал защищать Науку с такой горячностью, словно был одним из яростных ее сторонников. Таким образом, я оказался в темнице Градшина вместе с Теодошем, моим шурином, и Еробоамом Машецом, которого обвинили в намерении «повторить преступление иудеев, убивших Господа Нашего Иисуса Христа». Что касается моей дорогой Теодоры, то ей было разрешено остаться в своем доме с двумя нашими детьми при условии, что она будет выходить из него лишь на один час в течение дня, чтобы сделать покупки, необходимые для приготовления пищи.
Я был глубоко возмущен. Разве для того мы столько трудились во имя божественного Духа и свободы искусства, чтобы теперь всплыли на поверхность эти отвратительные демоны средневековой инквизиции с их застенками и их кострами? Мы узнали, что Джордано Бруно был сожжен в Риме живьем, и пусть даже этот человек был тысячу раз еретиком, разве его страстные научные поиски не стоили большего, чем ледяные тиски мертвой догмы?
Мы провели всю зиму в мрачной камере, предназначенной нас сломить. Мы дрались друг с другом, чтобы согреться, а потом распевали громкие песни, помогавшие нам забывать о голоде. Нет сомнения, что мы в конце концов погибли бы в этом сыром подземелье, если бы неожиданно нас не выпустили на волю, не подвергая дальнейшим пыткам. Раввин Лёв сумел собрать сумму денег, достаточную для того, чтобы вступить в торги с высшим духовенством, которое согласилось освободить нас при условии, что в тот же самый вечер мы уедем из Богемии. Раввин останется заложником. Нас было три тысячи, которые в тот день, 6 марта 1612 года, покинули Прагу, унося с собой лишь ручной багаж.
7
Отречение, а потом и смерть Рудольфа Второго отразились на жизни всей Европе. И в Англии, и в Германии многие вздрагивали от страха при мысли, что Рим поднимает голову. Немало ученых людей полагали, что наука Гермеса, христианская каббала дают ключ к решению всех религиозных проблем. Но вот опять началась охота на ведьм. Значит, вселенская Реформация, так долго ожидаемая, потерпела неудачу?
Таковы были наши мысли, пока мы шагали по дорогам Германии. Мы знали, что в Ганновере несколько лет тому назад доктор Генрикус Кунрат опубликовал «Амфитеатр вечной мудрости», книгу, один экземпляр которой дошел и до нас. Однако ходили слухи, что этот выдающийся мыслитель, уроженец Гамбурга, иногда жил также и в Бреме. Поэтому некоторые из нас намеревались идти в Ганновер, к печатнику, другие предпочитали направиться в Гамбург, а третьи – в Бреме, каждый считая, что именно там он с наибольшей вероятностью встретится с великим человеком. Теодош отправился в Ганновер, Пашец – в Гамбург, а я – i в Бреме, то есть я, Теодора и двое наших детей, маленький Гаспар и юная Эльзбета. У нас было немного денег, что позволило нам нанять в Дрездене карету до Галле.
В этом городе произошла неожиданная встреча, изменившая курс нашего путешествия. В гостинице «Королевский Герб», где мы остановились, наш стол оказался недалеко от стола, за которым сидел человек как будто бы мне знакомый. Я не мог вспомнить, ни где мы с ним уже встречались, ни кто он такой. Поскольку и он смотрел на меня с таким же выражением лица, я отважился обратиться к нему с вопросом. И тогда оказалось что наши с ним дороги когда-то пересеклись в мастерской Ринверси. Он был художник и звали его Зенгаль.
Между кроликом на вертеле и сыром этот разговорчивый человек рассказал мне, как умер метр Ринверси, которого на улице ударил кинжалом один молодой человек за то, что старый мастер отказался отдать ему руку племянницы. Влюбленного повесили, а прекрасная Николозия, моя Элеуса, удалилась в монастырь, расположенный на одном из островов, где, согласно с последними новостями, она молится и по сей день. Это прошлое сильно меня взволновало, хотя я ничем не выдал себя перед своей супругой, тем более, что Зенгаль рассказал мне и нечто другое. Узнав, что нам пришлось бежать из Праги, он сообщил мне по секрету, запивая свои слова крепким пивом, что принадлежит к кружку, где занимаются каббалой и алхимией под знаком «Monas hieroglyphica»
англичанина Джона Ди. Я слышал об этом произведении и о его авторе, которого император Рудольф принимал несколько лет тому назад. И тогда я признался Зенгалю, что мы ищем доктора Кунрата, с которым желали бы встретиться. Он сообщил мне, что последний находится в Касселе у одного из своих друзей, некоего Адама Газельмайера.
– Отправляйтесь туда поскорее, – посоветовал мне он под конец нашей беседы. – Там сейчас происходят весьма значительные события, и вам полезно будет познакомиться с ними, вы об этом не пожалеете.
И не успел я спросить, что он имеет в виду, как мой собеседник быстро поднялся и пошел седлать свою лошадь, оставив мне расплачиваться за обед.
Переночевав в гостинице, мы снова сели в карету и за день добрались до Касселя. Мои дети нисколько не радовались этим переездам, тем более, что шел дождь, но моя жена проявляла то ангельское терпение, на которое способны лишь матери в ответ на капризы своего потомства. Жилище упомянутого Адама Газельмайера оказалось крепкой постройкой, стоящей в окружении складских помещений. Это был богатый купец, торговавший зерном. Я оставил Теодору в гостинице и явился к Газельмайеру один, сославшись на рекомендацию Зенгаля. Хозяин дома сначала встретил меня подозрительно, но когда я объяснил ему, откуда я пришел, он пригласил меня в свой личный кабинет, усадил там в самое глубокое кресло и предложил мне понюшку табаку. После всего этого он сообщил мне, что доктор Кунрат уехал в Марбург.
В течение нескольких часов я рассказывал Газельмайеру о том, как мы жили при императоре Рудольфе. Он был искренне огорчен, узнав, какая судьба постигла нас после его отречения, потом поведал мне, как рыскали вокруг него иезуиты, всячески стремясь ему навредить, в то время как он считал себя добрым христианином Евангелической церкви, что этим господам, по-видимому, не нравилось. В koh-i. це нашей беседы он вручил мне рукопись под названием «Fama Fraternitatis»
, доставшуюся ему тогда, когда он был секретарем эрцгерцога Максимилиана в Тироле в 1610 году, рукопись, в тексте которой я прочитал слова «всеобщая реформация всего мира», «высокодостохвальное братство Креста и Розы» и впервые тогда узнал имя таинственного Розенкрейца, «человека озаренного», создателя вышеупомянутого братства.
Пока я в глубокой растерянности всматривался в этот документ, во многом отвечавший на мои самые сокровенные мысли, Газельмайер растолковал мне, что, хотя этот Розенкрейц, по-видимому, лицо мифическое и никогда не существовал в действительности, именно он дал толчок обновлению алхимической философии, тесно связанной с медициной, обращенной к числам, геометрии и изготовлению механических чудес. Это был, конечно же, научный прогресс, но прежде всего духовное озарение, которое должно снизойти на мир.
– Возьмите, – сказал он мне, пребывая в величайшем возбуждении. – Я даю вам эту копию, которую сам изготовил. Прочитайте и передайте тем, кого вы сочтете достойным.
Мы выпили еще несколько пинт пива, после чего я возвратился в гостиницу, где ожидала меня Теодора, беспокоясь, что меня еще нет в такой поздний час.
Весь следующий день я читал рукопись. Если верить ей, то существовало общество, объединявшее мыслящих людей всего мира, так или иначе затронутых Реформацией. Им были предписаны определенные правила поведения, и мне показалось, когда я их прочитал, что они меня вполне удовлетворяют. Был ли я наивен? Если в течение длительного времени дух готовится принять откровение, а потом оно ему дается, разве может он его отбросить? Мои беседы с Мелеком в Стамбуле, с Таддеушем фон Гашеком и Маттео Джильдо, а в особенности с раввином Левом, подготовили меня к новым идеям, к осознанию неизбежности возникновения тесной связи между дисциплинами, раньше совершенно независимыми, такими, как астрономия Тихо Браге, алхимия Сендивогиуса, каббала Пико делла Мирандолы или Кунрата, неоплатонизм Марсиле Фичино, архитектура Альберта. В этот вечер я опять постучал в дверь дома Газельмайера.
Торговец зерном находился в своем личном кабинете и беседовал с двумя людьми, которым он меня представил. Я сразу же понял, что эта двое – последователи Кальвина. Когда они узнали, что я бежал из Праги, они начали поносить нового императора Матьяша, упрекая его в том, что он подкуплен папой, и за то, что он перенес столицу империи в Вену. Согласно полученным ими сведениям протестантские храмы Богемии подвергались систематическому разрушению. Что касается евреев, то их или изгоняли из городов, или поселяли в гетто, откуда им запрещалось выходить даже в поисках работы или какой-нибудь помощи. Была развязана разнузданная кампания клеветы на все живые проблески человеческой мысли, утверждалось, что алхимия и астрономия – это выдумки дьявола, что гуманизм, исходящий от Платона, приводит к варварству и, наконец, что только власть святой римской церкви может спасти души от вечного проклятия. Рудольфа Второго, предоставившего свободу вероисповедания в своих «Грамотах Величества» теперь изображали только как сумасшедшего.
Я тогда узнал от этих двух дворян, что силы сопротивления собираются под знаменами Фридриха, молодого; пфальцграфа, возглавившего союз протестантских князей Европы и недавно обручившегося с Елизаветой, дочерью английского короля Иакова Первого. Этот брак должен был укрепить политическое объединение главных государств, противостоящих Риму. И разве можно было объяснить простой случайностью то, что этот же Иаков Первый чуть не стал жертвой покушения папистов, что король Генрих Французский совсем недавно убит и что Генрих, принц Уэльский, сторонник Реформации, умер от очень странной болезни? Газельмайер произнес следующую фразу:
– Лев Парацельса вступит в союз с турками, если это понадобится, чтобы разрушить Romisches Reich, империю Рима.
Под львом он имел в виду пфальцграфа Фридриха и его глашатая Кристиана фон Ангальта, политического инициатора всего этого предприятия. Тогда я еще не знал, что начиная с этой фразы, моя жизнь сделает очередной крутой поворот.
Дело в том, что один из тех двоих, которых принимал в тот вечер Газельмайер, был не кто иной, как этот князь Кристиан фон Ангальт, непримиримый враг Габсбургов. Высокий, коренастый, слегка сутулый, с бородой, закрывавшей почти все его лицо, кроме глаз, метавших искры сдержанного гнева, он прибыл сюда в сопровождении своего лекаря, малорослого и хилого Освальда Кролля, который, как я узнал впоследствии, написал трактат «De Signatura rerum»
, где он проявил свои мистические и алхимические способности, посвятив их благородному жителю Богемии Петеру Боку фон Розенбергу, чей брат покровительствовал англичанину Джону Ди во время пребывания последнего в Праге. Вот в какую среду я тогда случайно попал, оказавшись в самом сердце гигантского заговора, направленного против сил Контрреформации, которые в то время были воплощены в личности императора Матьяша.
В тот вечер князь фон Ангальт очень долго меня расспрашивал. Я ничего не скрыл от него ни из своей жизни, ни из своих взглядов. Однако более всего он интересовался моей жизнью в Стамбуле и вовсе не потому, что ему показались увлекательными мои амурные похождения с султаншей, а потому, что он уже видел меня в роли посланника, отправленного к туркам, союз с которыми представлялся ему необходимым и неизбежным в борьбе против Антихриста – папы, против развращенного Вавилона – Рима и против поклонников Зверя – Габсбургов. Послушать этого человека, так я воистину был посланцем Божиим. Мне предстояло как можно скорее отправиться в Англию, где уже в течение двух месяцев находился пфальцграф Фридрих, получить из рук этого князя верительные грамоты, которые официально представят меня султану, чтобы я провел с ним переговоры о дальнейшем прибытии самого Ангальта в роли чрезвычайного представителя протестантских князей.
Голова у меня закружилась. Все эти политические хитросплетения казались мне непроходимыми дебрями. Конечно я готов был стать на защиту духовной свободы, но как художник, а не стратег. Я плохо представлял себя в шкуре посланника. И к тому же планы этого Ангальта казались мне чрезмерными. Однако я ничем не выдал своих колебаний. Идея отправиться в Лондон пришлась мне по душе, и поэтому я принял предложение встретиться с пфальцграфом Фридрихом, будущим зятем короля. Таким образом, через несколько дней моя небольшая семья и я снова отправились в дорогу, на этот раз в Амстердам, откуда корабль должен был доставить нас в Англию.
Поскольку все мои дорожные издержки уже были оплачены, у нас не возникло никаких трудностей во время этого путешествия, если не считать усталость детей. Теодора любила созерцать красоту природы, восторгаясь цветами или животными, встречавшимися на нашем пути. Из этой идиллической любви рождались чудесные сказки, которые Гаспар и Эльзбета всегда слушали с восторгом. В своей молодости моя жена играла на сцене одного из пражских театров, и ей очень нравилось изображать различные голоса персонажей той или иной истории, чему безумно радовались дети.
Во время морского переезда на задней палубе корабля я рисовал свою жену, рассказывавшую одну из этих сказок детям, когда возле нас остановился какой-то английский джентльмен – послушать и посмотреть на мою работу. Мне показалось, что он высоко оценил наши таланты в обеих сферах. Между нами завязалась непринужденная беседа, как это всегда бывает во время путешествий – сначала мы болтали обо всем и ни о чем, потом стали пытаться обнаружить общих знакомых. После нескольких бесплодных попыток нам это удалось. Ему приходилось встречаться с моим старым наставником герром Фушем в Ганновере, куда тот переехал жить. Мой дорогой учитель, кажется, еще был жив, волоча ногу, которую он повредил упав с лошади. Мы выпили за его здоровье. Я узнал, что этот любитель живописи – актер и играет в театре «Глобус» в Лондоне. Звали его Чемберс, и он возвращался из Утрехта, куда ездил на похороны матери. Как для островитянина этот человек был удивительно разговорчив. Он позабавил Теодору, мимику которой оценил очень высоко. Когда мы распрощались вечером в этот день, мы уже стали неразлучными друзьями.
Не удивительно, что когда мы прибыли в Лондон, Чемберс пригласил нас к себе. Он обладал значительным состоянием, которое получил в наследство, это позволяло ему отдаваться своей страсти к театру, не ожидая другого вознаграждения, кроме славы. Он вступил в труппу Шекспира, как вступают в монастырь, но, прибавил он тотчас же, «этот монастырь очень напоминает удивительно замысловатый непотребный дом». Каждый приходил туда со своими идеями и своим вдохновением, и репетиции представляли собой какую-то невообразимую путаницу вплоть до того момента, когда руководитель труппы собирал все обломки этого кораблекрушения и заполнял ими страницы рукописи, создавая высокохудожественную вещь в стиле барокко, которую после этого они ставили на сцене в наилучшем возможном виде.
Теодора как будто очнулась от длительного сна, когда познакомилась с Чемберсом. Ее театральные амбиции вмиг возродилились. А следует признать, что наш гостеприимный хозяин имел что рассказать, дабы до крайности возбудить наше воображение. То, что он поведал нам о театре «Глобус», производило впечатление чего-то грандиозного и в то же время чрезвычайно смешного.
