Незваные гости

      – Когда имеешь дело со мной, ни на что не надо надеяться. Вы хотели меня видеть, я здесь… Жаль, что вы предпочитаете…
      К Дювернуа вернулась его жестокость. Он обладал самоуверенностью и авторитетностью, был что называется «вождем». Он любил, чтобы перед ним по струнке ходили… Тем более что он был очень обидчив и мнителен, легко расстраивался из-за пустяков и, убежденный в своей непогрешимости, втайне страдал от этого, сознавая, что не может перейти известной границы, и подозревая всех в том, что ему хотят дать почувствовать, где проходит эта граница. Сухой и даже надменный, он импонировал женщинам. И эта фраза: «Жаль, что…» вошла у него в привычку, почти в систему: «Жаль, что вы произнесли эту фразу, я вас уже почти любил…», «Жаль, что вы надели эту шляпу, она нарушает мое представление о вас…», «Жаль, что у вас такие друзья…», «Жаль, что вам нравится эта книга». Странно, но повторение этого сожаления приводило к тому, что многим начинало казаться: действительно погибло нечто важное, перед ним в чем-то провинились, – это унижало и заставляло в чем-то раскаиваться… Как будто Дювернуа действительно имел право судить, что хорошо, что плохо, что красиво и что некрасиво. Но с Ольгой у него с самого начала не заладилось, она, по-видимому, вовсе не стремилась ему понравиться.
      – Тем хуже, – сказал Дювернуа сухо, – я не хотел говорить так сразу, без подготовки… Видите ли, я нисколько не стесняюсь сказать, что я летчик, но мне отчего-то стыдно признаться в том, что я пишу романы. А сейчас речь идет как раз о романе…
      – И чем же я могу быть вам полезной?
      Взгляд у Ольги был серо-голубой, холодный… В мягком свете камина перед Дювернуа вновь расцвела красота этой женщины… Она хорошо старела, в ней появилось какое-то особое величие… возможно, она была даже красивее, чем раньше. «Женщина, которая зябко…»
      – Полезной… Если вам так нравится это слово… Я пишу, или, вернее, собираюсь писать, роман об эмигрантах…
      Взгляд Ольги сделался неподвижным. Глаза ее стали буквально стеклянными.
      – И чем же я могу быть вам полезной? – повторила она. – Я мало знаю эмигрантов. Думаю, не больше, чем вы.
      – Вы знаете самоё себя…
      Глаза Ольги сжались, как устрицы от лимонного сока. Она опустила веки:
      – Я не тема для разговора… Давайте «переменим мысли», как говорила одна моя приятельница, русская, конечно…
      Дювернуа прервал ее:
      – Почему такая горечь, мой друг?
      – Нет, это не горечь… Я нахожу, что вы чересчур развязны.
      – Плохо воспитан?
      – Плохо воспитаны.
      Что только она себе позволяет… И, как бы отвечая на этот невысказанный протест, Ольга продолжала:
      – Вы позволяете себе задавать мне вопросы…
      – Я их еще не задавал…
      – Потому что я вам этого не разрешаю.
      Чтобы не потерять терпения, Дювернуа встал и наполнил свою рюмку.
      – Моя рюмка тоже пуста, – сказала Ольга.
      Кровь бросилась ему в лицо:
      – Простите. Но воспитанная женщина не сказала бы мне об этом.
      – Да. Но вас надо проучить.
      – Кому? Вам?
      – А почему бы и не мне?
      Дювернуа должен был сделать над собой усилие, чтобы не разъяснить этой женщине, что уж кому-кому, но не ей его учить. Он вдруг представил себе хохочущего Патриса… Нет, он не выбросит за дверь эту мегеру, он ее усмирит:
      – Действительно, почему? – Дювернуа наполнил рюмку Ольги. – Я невежа и сто раз заслужил такой урок. Простите меня, и не будем больше говорить о романе…
      – О нет, поговорим именно о романе. Я могу вам многое рассказать…
      Ольга взяла свою рюмку и залпом осушила ее. Вот это да!… Она пропустила, как водку, этот добрый старый арманьяк, который следовало пить смакуя! Дикарка!… Ольга встала и начала ходить по комнате, отталкивая стулья, когда они попадались ей на пути. Так он собирает материал? Прекрасно, она ему поможет! В чем именно? Собственно, не это важно… Стоит поговорить о его теме вообще… Прежде всего он должен знать, что приемной родины не бывает. Франция в качестве приемной родины – это та красавица, равнодушие которой равняется ее красоте. Единственное право несчастных, которые в нее влюблены, – это сражаться и умирать за нее. Умирать у «прекрасных ног нашей Франции»… НашейФранции… Даже гибель не давала им права, хотя бы посмертного, называть ее своей. Смерть за нее – это факт личной биографии мертвых, никем никуда не занесенный. Разве что зарегистрированный в Полицейской префектуре или в Министерстве внутренних дел. Ольга подошла к окну, раздвинула тяжелые занавеси, но чьи-то заботливые руки закрыли также и ставни, и окно оставалось слепым. Ольга тяжело дышала, ей не хватало воздуха… Дювернуа не двигался, он не проронил ни слова, боясь ее прервать… «Женщина, которая зябко…» На ней было платье, которое, как мокрое, облегало сверху донизу ее длинное узкое тело, маленькую грудь, широкие плечи. Она опять начала ходить по комнате:
      – Вы, – говорила она, не обращая внимания на Дювернуа, – получаете все права при рождении, вы наследуете их от родителей, вам ничего для этого не надо делать. Это нелепо, как монархический строй. Вы имеете все законные права. Вам ни за что не надо отдавать жизнь. Вам достаточно родиться и жить там, где вы родились. Больше ничего не требуется. Даже самые мерзкие из людей, те, что предают свою страну и свой народ, имеют право говорить: моя страна, мой Париж… А мы спускаемся в львиный ров, и что же… Нет, для того чтобы страна, не являющаяся нашей родиной, разрешила нам себя любить, нам ставят слишком много условий, слишком много… Лучше хранить про себя и свою любовь и свою тоску. Так лучше.
      Она говорила все тише, и Дювернуа скорее угадал, чем услышал: «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Он отметил это, как звено, связывающее Патриса, Сержа и Ольгу. Она взяла свою рюмку, которую Дювернуа на этот раз заботливо долил, села на ручку большого кресла, которое еще недавно выдерживало все сто кило князя, и затуманенным взглядом смотрела на огонь. Каждый ее жест… Но молчание затягивалось. Дювернуа отважился:
      – Я могу вас понять, – сказал он, – только поставив себя на ваше место, так как сам я спокойно могу любить свою родину, мне выпало это счастье… Но мне знакомы все терзания несчастной любви, потому что женщина, которую я люблю, меня не любит. Она терпит около себя любого из… «мерзких», как вы говорите, всех, кроме меня, который с радостью отдал бы за нее и жизнь и честь, дал бы ради нее выколоть себе глаза. Женщина, которую я люблю, иностранка. Не эмигрантка, не изгнанница, просто иностранка, которая предпочитает не жить в своей стране. Для нее я и пишу. Этот роман и все остальное.
      Ольга ничего не ответила, она продолжала смотреть на огонь. Тогда Дювернуа добавил, что несчастная любовь трагична вне зависимости от того, кто вами пренебрегает – страна или женщина.
      – Пренебрегает вами, – повторила Ольга вслед за ним.
      Она встала, опять подошла к окну, вернулась и, остановившись перед Дювернуа, развалившимся в кресле, стала глядеть на него, нет, рассматривать его, с высоты своего роста.
      – Но когда дело идет об эмигрантах, – сказала она, – мы удалились от темы вашего романа – никогда не следует заходить в сравнениях или метафорах слишком далеко, это одно из литературных правил, не правда ли… во всяком случае, если бы я писала, я бы его придерживалась… Да, бывает и так, что страна, ставшая вам приемной родиной, не только пренебрегает вами, но и преследует вас. Дювернуа в своем низком кресле чувствовал себя неловко перед этой высокой женщиной, стоявшей от него так близко, слишком близко, как будто бы для того, чтобы помешать ему встать.
      – Разве вас преследуют, мадам!…
      – Я говорю не о себе. Я не жалуюсь. И я не прошу у вас заступничества перед вашими друзьями.
      – Вы преувеличиваете, мадам, – Дювернуа встал, слегка оттолкнув Ольгу. Теперь он в свою очередь принялся ходить взад и вперед. – Жаль… Я хотел вам сказать… я нахожу, что у вас поэтически светлый ум… но…
      – Если вы хотите использовать мое плохое настроение для вашего романа, я советую вам сердить меня, но не слишком сильно… – Ольга следила за Дювернуа, который ходил от окна к двери и обратно. – В Полицейской префектуре есть, по-видимому, объемистое досье, заведенное на меня, но в обычное время меня не тревожат. У меня ведь французский паспорт, не так ли… Они попытаются пришить мне какое-нибудь дело в менее спокойный период. Если вы живете не в той стране, в которой родились, вас всегда подозревают в патриотизме по отношению к вашей родной стране. А родная ваша страна, заметьте, подозревает вас в патриотизме по отношению к той стране, в которой вы живете… Не иметь корней… быть срезанным растением… это всегда заведомо подозрительно, как татуировка на теле человека, у которого неприятности с полицией.
      – Разве ГПУ вам не доверяет?
      Почему он сказал это? Может быть, потому, что все в нем возмущалось против этой женщины… Чего она кричит, что это за претензии, ее же никто не трогает!… Если бы она жила в другой стране, хотя бы в Советской, то ее давно бы просто посадили. А сколько в ней ярости! Все в Ольге его раздражало, даже ее красота и ее манера себя держать, которая исключала всякую возможность отнестись к ней, как к женщине… Он уронил эту фразу, чтобы оскорбить Ольгу, чтобы ее уничтожить. И эффект получился поразительный. Ольга побледнела так, что даже губы у нее побелели. Люди гораздо чаще краснеют, чем бледнеют… Дювернуа даже испугался… она была похожа на мертвеца…
      – О, – сказала она, – в рядах этого учреждения были замечательные люди…
      – Я полагаю, вы не отрицаете?
      – Как вы мне посоветуете, может быть, мне следует отвечать вам только в присутствии моего адвоката? Не думаете же вы, что я стану оправдываться! Во всяком случае, я предпочитаю уйти…
      Дювернуа ее не удерживал. Он помог ей надеть пальто: «Позвольте мне проводить вас… вы не найдете такси…» – «Я живу в двух шагах отсюда…» – «Прошу вас…» – «Как хотите…»
      Они молча спустились по лестнице. На улице воздух забыл про весну. Они сели в машину, притаившуюся в пустом, темном, тихом дворе. Неподвижно сидя за рулем, Дювернуа даже не делал вида, что собирается ехать…
      – Послушайте, Моника, – сказал он совсем тихо, – все это не так просто… У вас есть враги… Это случается со всеми, для этого не обязательно быть эмигранткой… Все это очень путано, очень сложно… но в данном случае… Вы должны меня извинить… Человек, которого вы очень хорошо знали… Тот, что уехал на Восток… летчик…
      Голос Ольги дошел до него как из небытия:
      – Да… и что же?
      – Сейчас я вам расскажу. Все равно мы уже перешли все границы… Вы ведь проводили его до Каира?
      – Да… и что же? – повторила Ольга.
      – При нем были секретные документы. Он нарочно оставил их в отеле, в комнате, где вы жили вместе с ним. Вы рылись в этих документах. Он в этом уверен.
      Во двор въехала машина, слепящие фары разрушили темноту, наполненную тишиной. В свете фар, как в огнях рампы, появилось ненакрашенное лицо Ольги, ее потрясающие глаза.
      – Да, – сказала она, – я рылась в его бумагах.
      Фары повернули. Машина остановилась, хлопнула дверца… Голоса. Двор снова погрузился в темноту и молчание.
      – Он получил в тот день письма из Парижа, – раздался во тьме голос Ольги, – письмо от матери, сказал он мне. Я так мало знала о нем… Я так мало, так плохо его знала… мне так хотелось узнать его ближе. Не его служебные дела, не славу… но личное… ведь он был моим милым, моей жизнью… Да, я рылась в его бумагах, я прочла письмо матери. Из него я многое узнала… Он был женат, у него были дети… Правда, для нас это ничего не меняло. Мать рассказывала ему о детях, просила, чтобы он не забывал о них во время своего отсутствия… Своего отсутствия… – Ольга замолчала. Потом добавила: – Других его бумаг я не читала. Но это не имеет значения.
      У Дювернуа – летчика-аса были железные нервы, но Дювернуа-писатель обладал чувствительностью, которая пронизывала все его существо. Эта женщина была жалка, ужасна, как человеческое тело, изувеченное во время железнодорожной катастрофы. И она даже не потеряла сознания! Она смотрела на свое изуродованное тело… где же мои ноги, мои пальцы, мои руки, и откуда столько крови! Ох, откуда эта кровь?!
      – Мадам, – сказал Дювернуа, – я не хотел…
      – Ничего, – ответила Ольга таким тоном, как будто ей наступили на ногу в метро, – отвезите меня домой, пожалуйста.
      Дювернуа вывел машину со двора. Они очень быстро приехали, она действительно жила в двух шагах.
      – Спасибо, – сказала Ольга и исчезла в дверях.
      Карлос открыл ей и поднял ее на лифте – вот и четвертый этаж. Он позволил себе сказать ей: «Вы устали, мадам? Может быть, вы разрешите, чтобы Фернандо вам принес чего-нибудь горячего? Вы знаете, мы всю ночь здесь… играем в белот».
      – Спасибо. Нет, мне ничего не нужно.
      Карлос смотрел, как она шла по длинному коридору. Он видел, что несколько раз, словно ища опоры, она дотрагивалась до стен. В конце коридора она повернула направо за угол и исчезла.

XI

      Площадь Оперы и бульвары были полны светящихся реклам, почти как Бродвей. Но это не был Бродвей. Здесь огни были далекими, высоко расположенными и холодными, они скорее принадлежали небу, чем тротуару, в них не было ничего разнузданного. Пойти на Монмартр? Фрэнк Моссо сунул руки в карманы и пошел по бульвару Капуцинов. Он было подумал вернуться домой, но, представив себе жену и детей, которые еще не легли спать и обязательно поднимут в его честь невообразимый шум, отказался от этой мысли. На всех углах торчало бесчисленное множество девиц, а у Фрэнка, очевидно, была типичная внешность иностранца, который очутился один в Париже, потому что все они набрасывались на него. А может быть, они распознали в нем американца. Фрэнк переходил с одного тротуара на другой, как будто бы и сам он вышел на панель. Магазины были закрыты, и Фрэнк останавливался перед освещенными витринами, разглядывая выставленные товары, как музейные экспонаты. Взглянув на свое отражение в больших зеркалах магазина «Старая Англия», он нашел, что он очень худ, так оно и было в действительности. Площадь Мадлен, обратно… Никогда еще он не чувствовал себя до такой степени потерянным, столь непоколебимо уверенным в совершенной по отношению к нему несправедливости и в том, что вся его жизнь идет прахом. Его физические и духовные силы – все сгниет на корню. Нет, ему из этого не выкарабкаться, все ясно, нечего себя обманывать! Довольно! Ничто не может наладиться в масштабе одной изолированной человеческой жизни. В тот день, когда он перестанет быть на подозрении, у него снова обнаружат талант. Чудовищная, огромная нелепость! Он – и политика… Единственное, чего он жаждал, требовал и ждал от жизни, – это чтобы его оставили в покое, чтобы он перестал ежеминутно чувствовать присутствие шпиков за спиной, за каждым углом, за замочной скважиной. Они были повсюду, проникали в сны, в картины, в шкафы, в любовь, в дружбу. Фрэнк с трудом сдерживал поднимавшуюся в нем волну негодования, которая готова была унести его, толкнуть на какой-нибудь отчаянный поступок. Но плотина пока держалась: Фрэнк Моссо всего лишь прохожий, с тонкими ладным скелетом, с обветренной кожей, хорошо натянутой на каркас из костей, одетый на американский манер. Перед витриной «Ортанз» какая-то женщина, слегка склонив голову набок, серьезно рассматривала перчатки, чулки, сумки… Рослая женщина… высокий силуэт… благородный стиль. Что-то в ней было ему знакомо…Фрэнк остановился, украдкой ее разглядывая… и вдруг он ее узнал: «Ольга!» – позвал он тихонько. Она обернулась. «О, – сказала она, – как я рада! Я не знала, что вы в Париже! Но откуда вы выскочили, точно черт из бутылки?» – «Идем отсюда в какое-нибудь кафе… Я расскажу вам, откуда я выскочил…»
      Фрэнку Моссо никак не следовало бы показываться с Ольгой, именно с Ольгой, но в кафе на бульварах столько случайного народа, что все люди там как будто на одно лицо. К тому же Фрэнк обрадовался встрече и в этот момент ни о чем другом не думал. Далекий довоенный Монпарнас, благословенное время, когда они были так отчаянно молоды и сладостно несчастны! Целый период жизни, общие друзья, события того времени, общественные и частные, сплетни, происшествия, случаи… Целый период жизни, общий для них обоих, как если бы они были соотечественниками, односельчанами. И не то чтобы они были тогда очень близки, но в течение нескольких лет они проводили вместе вечера, сидели за одним столиком, с Сержем и с другими, в кафе «Дом», «Куполь»… Уже четыре года как он в Париже? А ей рассказывали, что он в Голливуде, что он бросил живопись и занялся литературой, пишет сценарии и что он уже приобрел известность. Да, в этом есть доля правды, только теперь он живет в Париже. А она?… Ничего интересного, все то же… Она заведует теперь той рекламной конторой, в которой служила в монпарнасские времена. Теперь она уже не обязана предлагать и отстаивать свои предложения. Ее обязанность судить, какое впечатление произведет на публику выдумка других, оценивать «прохожего и его психологию», как говорит ее патрон мосье Арчибальд… Нет, она не замужем. Она живет в отеле. А он?… Он женат… Двое ребят, уже большие – время идет. Живопись? Он снова взялся за нее по возвращении в Париж. Но не живописью зарабатывает он себе, жене и детям на жизнь! Он служит в американской импортно-экспортной фирме, Ольге-то он может все сказать: у него были неприятности в Голливуде… Ольга знает его давно и сумеет правильно их оценить: он, Фрэнк Моссо, всегда плевал на политику, и вдруг – политические неприятности… Вся его причастность к политике заключается в весьма простой мысли, а именно: что власти не имеют права отравлять гражданам существование, не за это же им платят налоги. Ей-то он может сказать – ему пришлось бежать из США… еле успел удрать. Его допрашивали… Все это хорошо для профессиональных политических деятелей, для героев, для людей, которые любят приносить себя в жертву, но когда ты обыкновенный американский гражданин, это не может не вывести тебя из равновесия. К тому же кинематографическая фирма, с которой у него был контракт, порвала с ним… Тут пошла такая жизнь… когда-нибудь он ей расскажет, каково ему пришлось. В конце концов не оставалось ничего другого, как воспользоваться представившимся случаем и на некоторое время, пока все не уляжется, покинуть Соединенные Штаты. К тому же он хорошо знал Францию, ведь Франция для него была, как для каждого художника, второй родиной… Чтобы зарабатывать на жизнь, он поступил в торговую фирму импорта-экспорта, место занимает небольшое… Но что об этом говорить… Он вошел во Францию с армией, вступил в Париж с армией-освободительницей!… Да, другие были времена. Он читал в газетах, что Ольге торжественно вручили орден Почетного Легиона во дворе Дома Инвалидов, он гордился знакомством с ней и всем об этом рассказывал. Ей не очень скучно заниматься теперь «психологией прохожего» после всех ее славных подвигов? Славных подвигов… не будем преувеличивать. Нет, ей не слишком скучно, но она на самой грани скуки. Она не вкладывает в свою работу никакого чувства, но надо же чем-нибудь заниматься – так почему бы не этим?… Но как только она уходит из конторы, она перестает думать о делах, выключается и возвращается к себе. А там ровно ничего не делает. О, это длинная история… так получилось… в конце концов.
      У каждого из них была своя длинная история, слишком длинная, чтобы рассказывать ее в кафе. Когда Ольга спрашивала: «Видели вы Сержа?», Фрэнк отвечал: «Да… Но это не просто. Все страшно сложно. А я его так люблю…», и у всего, о чем бы они ни заговорили, было продолжение, о котором невозможно было говорить, сидя на банкетке, в том ярком освещении, каким одинаково сияли все кафе, как будто прохожие, которых они хотели привлечь, слетаются на свет, подобно ночным бабочкам. «Но мы ведь еще увидимся, не правда ли, Ольга?…» И вдруг, помрачнев, Фрэнк замолчал. «Что же, пошли?» – спросила Ольга… Но Фрэнк не двигался: «Подождите минутку, мне нужно вам сказать одну вещь… – он сделал над собой усилие, – когда мы встретимся… нам придется это сделать… так, чтобы никто не знал… если вы согласны, конечно». – «Из-за вашей жены? Мне это было бы неприятно». – «Ах, нет, она тут ни при чем, бедняжка… Из-за моей службы. За мной здесь следят, будто это Америка. А вы русская, и этого достаточно…» – «Тогда, может быть, лучше…» – «Но, Ольга, поймите, я не могу так жить!» – «А вы думаете, нам удастся их перехитрить?…» Они оба засмеялись, так все это было нелепо. «Все равно я завтра уезжаю в отпуск, – сказала Ольга, – а когда вернусь, мы посмотрим». – «Возьмите меня с собой, Ольга! Все будет честь по чести. Возьмите меня с собой!» Лицо его было измождено, широкий пиджак висел на нем, как на вешалке… Ольга задумалась: она как раз возвращалась от Сюзи Кергуэль, из ее особнячка на улице Спонтини, где Ольга жила когда-то… Сюзи позвонила ей на днях и предложила снять на время отпуска домик в окрестностях Парижа… Это будет не дорого и очень устроит хозяев дома, друзей Сюзи. Сюзи постоянно что-нибудь или кого-нибудь устраивала. И никто не знал, получала она от этого какую-нибудь выгоду или нет. Ольга посмотрела дом и согласилась его снять, а сейчас она как раз возвращалась от Сюзи, уладив это дело. Фрэнк, наверное, помнит Сюзи… Это та женщина, у которой было много вкуса и мало денег? Да, та самая, но теперь она вышла замуж, и старый особнячок, где Ольга некогда терпела такие муки, стал похож на игрушку! Сюзи занялась теперь антикварными вещами и обставила особнячок мебелью и безделушками, которые являются предметом ее торговли. Муж Сюзи бросил дипломатию и разъезжает по Франции в поисках старинных вещей… Деревенский дом, который Сюзи сдала Ольге, очень живописен, но без всяких удобств. «И потом, – добавила Ольга, – я не знаю, достаточно ли он уединенный! Я не рассматривала его с этой точки зрения!» Они опять рассмеялись… О, тем хуже, все это только глупая шутка. «Но, – сказала Ольга, – в общем домик этот, кажется, не так уж плох для нелегальной жизни!» – «А нельзя ли поехать туда немедленно?» – «Конечно, нельзя». Ольге надо еще уложить чемодан, и все равно сегодня они уже опоздали на последний автобус… Значит, до завтра, встреча на автобусной остановке у ворот Дофина…
 
      Дедушка и бабушка с материнской стороны оставили своему единственному внуку Фрэнку небольшое наследство, которое позволило ему уехать из Нью-Йорка и заниматься живописью на Монпарнасе, вместо того чтобы работать в скобяной лавке своих родителей. Он прожил во Франции восемь лет, до самой войны, и уехал в США только для того, чтобы вернуться в Европу с армией; он высадился с войсками, победоносно вступил в Париж! Вернувшись в Нью-Йорк, сам не зная почему и как, он женился на молоденькой соседке, дочке пастора. Ему пришлось временно забросить живопись: мать его умерла, отец был болен, и больше некому было заниматься скобяной торговлей, от наследства ничего уже не осталось, а жена его ждала ребенка. И тут Фрэнк случайно познакомился со знаменитым режиссером… Они провели вместе вечер и страшно напились, вспоминая армию, высадку, Францию, победу. Этот режиссер появился в жизни Фрэнка, как deus ex machina, лишь для того, чтобы заставить его написать сценарий, и, когда Фрэнк привел эту мысль в исполнение, благожелательная рука режиссера передала сценарий куда надо и поддержала его. Но неожиданно режиссер увлекся и захотел снимать сценарий Фрэнка сам. Фильм имел огромный коммерческий успех. После этого, оставаясь все столь же доброжелательным, режиссер уехал во Францию и исчез. Фрэнк его больше никогда не видел. Но деловые люди не упускают из рук того, что может принести выгоду: после первого успеха Фрэнк получил много предложений, имел возможность выбирать из контрактов наиболее выгодный и получал суммы, которые ему и не снились. Он переехал в Голливуд. Имя «Фрэнк Моссо» росло как на экране, так и в цене. И вдруг что-то заскрипело… Так неожиданно раздается стук в едущей по дороге машине… Что это? Плохо закрытая дверца? Свеча?… Вы прислушиваетесь, напрягая слух…
      Случилось это после разбирательства, предпринятого небезызвестной Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, которая отыскивала в кинематографической промышленности Голливуда следы проникновения в фильмы красной пропаганды и призывов к ниспровержению власти.
      Первыми подверглись проверке писатели-сценаристы. Комиссия вызывала «свидетелей-обвинителей» и «свидетелей-обвиняемых». Некие свидетели-обвинители называли имена писателей, которых они считали коммунистами, о которых они слышали, что они коммунисты, или от которых пахло коммунизмом. Между свидетелями возникло даже своеобразное соревнование, каждый старался переплюнуть другого: если один называл двух, следующий называл десяток, потом пять десятков… и так далее. Вся эта возня создала в кинематографической среде обстановку всеобщей подозрительности, что-то вроде шпиономании военного времени, а решение продюсеров не пользоваться услугами писателей, находящихся под подозрением, ничего не уладило. В общем, возможно, правы те, кто считает – с коммунистическим влиянием можно быстрее справиться, отнимая у людей средства к существованию, чем действуя указами конгресса!
      Называли ли имя Фрэнка Моссо в ходе этого расследования? Весьма возможно, потому что называли всех подряд, а он к тому же еще прожил так долго во Франции! Может быть, он там общался с левыми, с «прогрессистами»?… Даже в Голливуде он знался с подозрительными иностранцами… Он вводил «мысли» в диалоги фильма… Его имя мельком, среди других имен, появилось в газетах, но раз попавши в прессу, оно стало появляться все чаще и чаще – машина завертелась. Фрэнк смотрел на свое имя в газетах и в первый раз в жизни задавал себе вопрос: «левый» он или не «левый»? Имя его упоминали, а иногда доходили до того, что вкладывали в его уста слова… Он сказал то, он сказал это… он против Комиссии, которая, по его мнению, нарушает американские свободы, он против черных списков, за свободу мысли… Известно, что он против «расследования», что он выражался по поводу него вполне определенно… Ну, еще бы, ведь для него расследование было опасно. «Почему оно для меня опасно?» – спрашивал себя Фрэнк, который начинал все больше и больше нервничать. Тем более что он чувствовал, как меняется к нему отношение и его знакомых и кинематографической фирмы, с которой у него был контракт… да, с ним еще здоровались, да, ему еще платили, но друзья что-то перестали приглашать его к себе… и что-то уже давно в студии ему ничего не поручали… Из добросовестности он продолжал ходить на службу и высиживал в своем кабинете долгие часы, ничего не делая, выжидая…
      Время шло… Фрэнк пережил крайне неприятный год. Этот монпарнасский баловень, непосредственный и взбалмошный, был мало приспособлен к такого рода обстановке, которую он к тому же плохо понимал. А жизнь понемножку разваливалась. Он чувствовал себя во вражеском окружении беззащитным и как будто нарочно делал все, чего не следовало делать, усугубляя опасность своего положения… И наконец настала развязка, приглашение в ФБР. Ему задавали вопросы. С самого начала своего пребывания в Париже и до 1939 года он ведь поддерживал отношения с коммунистами? На Монпарнасе он был знаком и поддерживал отношения с одним художником, который в настоящее время арестован в Буэнос-Айресе как коммунист?… Пусть лучше он признается, что он и сам член Американской коммунистической партии… Да нет же, он не коммунист. Почему он должен быть коммунистом? Фрэнк, ошеломленный, сбитый с толку, обозленный, путал, горячился, проявлял неуважение к чиновнику, который его допрашивал… Он не понимает, чего от него хотят, что такое он сделал! Его гордость, его достоинство были оскорблены.
      Как, чем все это кончится? Чего они от него хотят? Жизнь опротивела Фрэнку, нервы его были совершенно расстроены, он не работал и с ужасом ждал того момента, когда ему перестанут платить и всей его семье будет угрожать голодная смерть… Его жена не разделяла его тревог, она не читала газет, ничего, кроме иллюстрированных журналов, а вызов в ФБР ее ничуть не обеспокоил: они всех допрашивают! Но когда пришло уведомление от продюсера, что контракт мистера Моссо истекает и его не намерены возобновить, она поссорилась с Фрэнком из-за его отказа предложить свои услуги какому-нибудь другому продюсеру. Она никак не могла взять в толк, почему он находит это бесполезным, считает, что никто ему не даст работы, что он – конченый человек.
      Он уехал в Нью-Йорк, может быть, поездка его рассеет… И там он встретил своего бывшего командира, ставшего на гражданской службе директором крупной импортно-экспортной фирмы. Случай, всегда случай… Тот, может быть не часто читавший газеты, спросил его, не хочет ли он поехать во Францию – ведь он так хорошо говорит по-французски: как раз требуется человек для Парижской конторы. Фрэнк немедля согласился. Фирма брала на себя все расходы, и он, само собой разумеется, может перевезти с собой семью… место это пожизненное, его командир нисколько в этом не сомневается! Фрэнк, возможно, добьется повышения, продвинется… А Фрэнк думал только о том, как бы поскорее уехать. Он ни минуты не думал об импорте-экспорте!
      Он отправился сначала один, на разведку, а жена и дети должны были присоединиться к нему позже. Хотя жалованье ему предстояло получать до того скромное по сравнению с заработком в кино, что миссис Моссо прямо не поверила своим ушам и не могла не рассмеяться… она с радостью согласилась уехать – Фрэнк стал последнее время таким нервным, что ему, по ее мнению, полезно было ненадолго переменить обстановку. Миссис Моссо решила смотреть на все оптимистически: они отправятся во Францию бесплатно, а так как тамошние деньги ничего не стоят, они прекрасно проживут на ту небольшую сумму, которую будут платить Фрэнку в долларах. Дети научатся говорить по-французски, очень полезно изучать язык на месте, у них будет хороший парижский выговор… Миссис Моссо перевезла отца Фрэнка в Нью-Йорк, – ему никогда не нравился Голливуд, он там скучал и был всегда в плохом настроении, в Нью-Йорке же у него есть друзья, и он будет хоть изредка наблюдать за своей скобяной лавкой, а то приказчик его обкрадывает. Итак, все устраивалось к лучшему. Чтобы продать дом и собраться, требовалось время. Поэтому Фрэнк отправился один.
 
      Французский трансатлантический пароход покидал порт. Фрэнк стоял на палубе в толпе пассажиров и с огромным облегчением смотрел, как Нью-Йорк удаляется, становится все меньше и меньше… Исчезли крупные планы оживленной гавани, и вот открылась безмерная пустыня океана… А город, там вдали, становился все серее, приобретал цвет пленки, тумана.