Ходите в свете, пока есть свет

Уже солнце спускалось к вечеру, и он хотел отдохнуть, как на пути ему попался человек отдыхающий и полуднующий. Человек был средних лет с умным лицом. Он сидел и ел оливки и лепешку. Увидав Юлия, он улыбнулся и сказал: - Здравствуй, юноша. Путь далек еще, садись и отдохни. Юлий поблагодарил и сел. - Куда идешь? - спросил незнакомец. - К христианам, сказал Юлий и слово за слово рассказал незнакомцу всю свою жизнь и свое решение. Незнакомец слушал внимательно, расспрашивал о подробностях и сам не высказывал своего мнения; но когда Юлий кончил, незнакомец сложил в сумку оставшуюся пищу, оправил свою одежду и сказал: - Юноша, не исполняй своего намерения, ты заблуждаешься. Я знаю жизнь, а ты не знаешь ее. Я знаю христиан, а ты не знаешь их. Слушай, я разберу всю твою жизнь и твои мысли, и когда ты услышишь их от меня, ты примешь то решение, которое представится тебе более правильным. Ты молод, богат, красив, силен, страсти кипят в тебе. Ты хочешь найти тихое пристанище, такое, в котором бы страсти не волновали тебя, и ты бы не страдал от их последствий, и тебе кажется, что найдешь такое убежище среди христиан. Такого места нет, милый юноша, потому что то, что тревожит тебя, находится ни в Киликии, ни в Риме, но в тебе самом. В тиши сельского уединения те же страсти будут мучить тебя, но только в сто раз сильнее. Обман христиан или ошибка их (я не хочу осуждать их) состоит именно в том, что они не хотят признавать природы человека. Совершенным исполнителем их учения может быть только старик, выживший из всех страстей своих. Человек же в силе, особенно юноша, как ты, не изведавший жизни и самого себя, не может подчиниться их закону, потому что закон этот имеет в основе не природу человеческую, а праздное мудрствование их основателя - Христа. Если ты пойдешь к ним, ты будешь страдать тем же, чем ты страдаешь теперь, но только в гораздо большей степени. Теперь твои страсти завлекают тебя на ложные пути, но ты, ошибшись раз в направлении, можешь поправиться, теперь ты все-таки имеешь удовлетворение освобожденной страсти, т. е. жизнь. Но среди их ты, сдерживая насильно свои страсти, будешь заблуждаться точно так же, еще хуже и, кроме этого страдания, будешь еще иметь неперестающее страдание неудовлетворенных потребностей человека. Пусти воду из плотины, и она будет поить землю и луга и животных, но удержи ее, - она будет рыть землю и вытекать грязью. То же и с страстями. Учение христиан состоит, кроме тех верований, которыми они утешаются и о которых я не стану говорить, - учение их состоит для жизни в следующем: они не признают насилия, не признают войны, судов; не признают собственности; не признают наук, искусств, всего того, что делает жизнь легкою и радостною. Все это было бы хорошо, если бы люди были все такими, каким они описывают своего учителя. Но, ведь, этого нет и не может быть. Люди злы и подвержены страстям. Эта игра страстей и те столкновения, которые происходят от них, и удерживают людей в тех условиях жизни, в которых они живут. Варвары (дикари) не знают никаких стеснений, и один дикарь для удовлетворения своих похотей уничтожил бы весь мир, если бы все люди покорялись так, как покоряются христиане. Если боги вложили в людей чувство гнева, мести, даже злобы против злых, то они сделали это потому, что чувства эти необходимы для жизни людей. Христиане учат, что эти чувства дурные, и что без них люди были бы счастливы, не было бы убийства, казней, войн. Это справедливо, но это подобно тому предположению, что для благосостояния людей им не надо питаться. Действительно, не было бы жадности, голода и всех происходящих от того бедствий. Но ведь это предположение не изменило бы природу человека. Если бы два, три десятка людей, поверив этому, и действительно, не принимая пищи, умерли бы от голода - это не изменило бы природу человека. Точно то же с другими страстями человека: негодование, злоба, месть, даже любовь к женщине, к роскоши, к блеску и величию, свойственны и богам, и потому и суть неизмененные свойства человека. Уничтожь питание человека - и уничтожится человек; точно также, уничтожь свойственные человеку страсти - и уничтожится человечество. То же самое и о собственности, которую будто бы отвергают христиане. Посмотри вокруг себя: каждый виноградник, каждая ограда, каждый дом, каждая ослица - все это произведено людьми только при условии собственности. Откинь право собственности - и ни один виноградник не будет перекопан, ни одно животное не будет воспитано и ухожено. Христиане утверждают, что у них нет собственности, но они пользуются плодами ее. Они говорят, что все у них общее и все сносят вместе. Но то, что они сносят, они получили от людей, владеющих собственностью. Они только обманывают людей и в лучшем случае обманывают самих себя. Ты говоришь: они сами работают, чтобы кормиться, но то, что они сработают, не прокормило бы их, если бы они не пользовались тем, что произвели люди, признающие собственность. Если бы даже они и могли прокормиться, то они только, только могли бы поддержать свою жизнь, и уже в их среде не было бы места ни наукам, ни искусствам. Они и не признают пользу наших наук и искусств. Да им и нельзя поступать иначе. Все их учение идет только к тому, чтобы вернуть людей к их первобытному состоянию, к дикости, к животному. Они не могут служить человечеству науками и искусствами, и, не зная их, отрицают их. Не могут служить теми способностями, которые составляют исключительное свойство человека и приближают его к богам. У них не будет ни храмов, ни статуй, ни театров, ни музеев. Они говорят, что это им не нужно. Самый легкий способ не стыдиться своей низости - это презирать высоту. Это они и делают. Учитель их невежда и обманщик. И они подражают ему. Кроме того, они безбожники. Они не признают богов и вмешательства их в дела людей. Для них есть только отец их учителя, которого они называют и своим отцом, и сам учитель, по их понятиям, открывший им все тайны жизни. Учение их - жалкий обман. Пойми одно: учение наше говорит: мир стоит богами, боги покровительствуют людям. Людям же для того, чтобы жить хорошо, нужно почитать богов и самим искать и думать. И потому руководит в жизни нашей, с одной стороны, воля богов, с другой совокупная мудрость всего человечества. Мы живем, думаем и ищем, и потому подвигаемся к истине. У них же нет ни богов, ни их воли, ни мудрости человеческой, а есть одно - слепая вера в своего распятого учителя, и во все то, что он сказал им. Взвесь же, какой руководитель надежнее: воля богов и совокупная свободная деятельность всей мудрости человеческой, или принудительная, слепая вера в слова одного человека? Юлий был поражен тем, что сказал ему незнакомец, и в особенности последними его словами. Намерение его итти к христианам было не только поколеблено, но ему теперь казалось даже странным, как он мог, под влиянием своих бед, решиться на такое безумие; но для него оставался еще вопрос о том, что ему делать теперь и как выйти из тех затруднительных обстоятельств, в которых он находится, и он, рассказав свое положение, спросил об этом незнакомца. "Об этом самом я и хотел сказать теперь", продолжал незнакомец. "Что тебе делать? путь твой, насколько мне доступна человеческая мудрость, для меня ясен. Все твои бедствия вытекают из свойственных людям страстей. Страсть увлекла тебя, завела так далеко, что ты пострадал. Таковы обычные уроки жизни. Уроки эти должны быть тобой употреблены на пользу. Ты изведал многое и знаешь, где горькое и где сладкое. Ты не можешь уже повторять тех же ошибок. Пользуйся своим опытом. То, что больше всего тебя огорчает, - это твоя вражда к отцу. Вражда эта произошла от твоего положения: избери другое, и она уничтожится, или, по крайней мере, не будет уже так болезненно проявляться. Все твои беды произошли от неправильности твоего положения. Ты предавался увеселениям молодости. Это естественно и потому хорошо. И оно было хорошо, пока было свойственно возрасту. Но пора миновалась, ты с силами мужа отдался резвостям юности, и стало дурно. Ты в той поре, когда надо делаться мужем, гражданином и служить республике, трудиться на ее пользу. Отец предлагает тебе жениться. Совет его мудрый. Ты пережил одну пору жизни - юность, и вступил в другую. Все твои тревоги суть только признаки переходного состояния. Признай, что пора юности миновалась, и, смело отбросив все, что было свойственно ей, но не свойственно мужу, вступи на новый путь. Женись, брось потехи юности, занимайся торговлей, общественными делами, науками и искусствами, и ты, кроме того, что примиришься с отцом и с друзьями, ты найдешь успокоение и радость. Главное, что тебя тревожило - это неестественность твоего положения. Ты возмужал, и тебе нужно вступить в брак и быть мужем. И потому главный совет мой: исполни желание отца - женись. Если же тебя влечет к тому уединению, которое ты думаешь найти у христиан, если ты склонен к философии, а не к деятельности жизни, то ты можешь с пользой предаться этой деятельности только после того, как ты узнаешь жизнь в ее настоящем значении. А ты узнаешь это только, как самостоятельный гражданин и глава семейства. Если и потом тебя будет тянуть к уединению, предайся ему, тогда это будет истинное влечение, а не вспышка недовольства, каково оно теперь. Тогда иди. Последние слова более всего другого убедили Юлия. Он поблагодарил незнакомца и вернулся домой. Мать приняла его радостно. Отец тоже, узнав о его намерении покориться его воле и жениться на той девице, которую он предлагал ему, примирился с сыном.
      IV.
      Через три месяца была отпразднована свадьба с красавицей Евлалией, и Юлий, изменив свой образ жизни, стал жить отдельным домом с женою и сам вести часть торгового дела, которое передал ему его отец. Однажды он поехал для своего торгового дела в недалеко отстоящий город и там, сидя в лавке у купца, увидал проходящего мимо лавки Памфилия с незнакомой ему девицей. Оба шли с тяжелыми ношами винограда, который они продавали. Юлий, узнав друга, вышел к нему и просил его войти в лавку, чтобы побеседовать с ним. Девица, увидя желание Памфилия пойти с другом и сомнение его в том, чтобы оставить ее одну, поспешила сказать, что она не нуждается в нем и одна посидит с виноградом, ожидая покупателя. Памфилий поблагодарил ее и пошел с Юлием в лавку. Войдя в лавку, Юлий попросил у своего знакомого купца позволение войти с своим другом в его горницу и, получив это позволение, удалился с Памфилием в задние покои. Друзья расспросили друг друга об обстоятельствах своей жизни. Жизнь Памфилия не изменилась с тех пор, как они виделись последний раз; он продолжал жить в христианской общине, не был женат и уверял своего друга, что жизнь его с каждым годом, днем и часом становится все радостнее и радостнее. Юлий рассказал другу все, что и с ним было, и как он был уж на дороге к христианам, когда встреча незнакомца остановила его, и то, как незнакомец разъяснил ему заблуждение христиан, его главную обязанность жениться, и как он последовал совету и женился. - Ну, что же, ты счастлив теперь? - спросил Памфилий. Нашел ты в женитьбе то, что обещал тебе незнакомец? - Счастлив? - сказал Юлий. - Что такое счастлив? Если разуметь под этим словом полное удовлетворение своих желаний, то, разумеется, я не счастлив. Я веду свое дело торговое пока с успехом, люди начинают почитать меня, и в том и в другом я нахожу некоторое удовлетворение. Хотя я и вижу много людей, которые богаче и почетнее меня, я предвижу возможность сравняться с ними и даже превзойти их. Эта сторона моей жизни полна; но супружество, я прямо скажу, не удовлетворило меня. Скажу больше: я чувствую, что это самое супружество, которое должно было дать мне радость, не дало мне ее, и что та радость, которую я испытал сначала, шла постоянно уменьшаясь и, наконец, уничтожилась, и на том месте, где была радость, от супружества вырастает горе. Жена моя красива, умна, учена и добра. В первое время я был совершенно счастлив. Но теперь - ты не знаешь этого, не имея жены - у нас являются причины раздора оттого, что то она ищет моих ласк, когда я равнодушен к ней, то наоборот. Кроме того, для любви необходима новизна. Женщина менее привлекательная, чем моя жена, более привлекает меня в первое время, но потом становится еще менее привлекательна, чем жена; я уже испытал это. Нет, я не нашел удовлетворения в супружестве. Да, друг, заключил Юлий, - правы философы: жизнь не дает того, чего желает душа. Это я испытал теперь на супружестве. Но то, что жизнь не дает того блага, которого жаждет душа, не доказывает того, чтобы и ваш обман мог дать его, - прибавил он, улыбаясь. - В чем же ты видишь наш обман? - спросил Памфилий. - Обман ваш состоит в том, что вы для того, чтобы избавить человека от бед, соединенных с делами жизни, отрицаете все дела жизни - самую жизнь. Чтобы избавиться от разочарований, вы отрицаете очарование, вы отрицаете самый брак. - Мы не отрицаем брака, - сказал Памфилий. - Если не брак, то вы отрицаете любовь. Напротив, мы все отрицаем, кроме любви. Она для нас служит первой основой всего. - Я не понимаю тебя, - сказал Юлий, - сколько я слышал от других и от тебя, и потому, что ты не женат еще теперь, несмотря на то, что мы ровесники, я по всему заключаю, что у вас нет брака. Ваши продолжают брачную жизнь, установленную прежде; но вновь не вступают в брак. Вы не заботитесь о продолжении рода человеческого. И если бы вы были одни, род человеческий давно бы прекратился, - говорил Юлий, - повторяя то, что он много раз слышал. - Это несправедливо, - сказал Памфилий. - Правда, что мы не ставим себе целью продолжение рода человеческого и не так заботимся об этом, как я много раз слышал от ваших мудрецов. Мы полагаем, что отец наш уже позаботился об этом, цель наша только в том, чтобы жить сообразно его воле. Если в его воле находится продолжение рода человеческого, то он продолжится, если нет, он кончится. Это не наша забота. Наша забота - жить по его воле. Воля же его выражена и в нашей природе, и в нашем откровении, где сказано, что муж да соединится с женою, и будет не два, но одно тело. Брак у нас не только не запрещен, но поощряется нашими стариками-учителями. Разница нашего брака с вашим состоит только в том, что наш закон открыл нам, что всякое похотливое взирание на женщину есть грех, и потому мы и наши женщины, вместо того, чтобы употреблять все средства, чтобы украшать себя и вызывать похоть, мы стараемся удалять ее от себя настолько, чтобы чувство любви между нами, как между сестрами и братьями, было сильнее чувства похоти к одной женщине, которое вы называете любовью. - Но вы не можете все-таки подавить чувство к красоте? сказал Юлий. - Я уверен, например, что та красавица девица, с которой ты принес виноград, несмотря на ее наряд, скрывающий ее прелести, вызывает же в тебе чувство любви к женщине. - Я не знаю еще, - сказал Памфилий, покраснев. Я не думал о ее красоте. Ты первый сказал мне о ней. Она для меня только сестра. Но я продолжаю то, что хотел сказать тебе о различии нашего и вашего брака. Разница происходит уже оттого, что у вас похоть, под названием красоты и любви и служения богине Венере, поддерживается, вызывается в людях, у нас же, наоборот, похоть считается не злом (бог не сделал зла), но добром, которое бывает злом, когда оно не в своем месте, - соблазном, как мы называем это. И мы всеми средствами стараемся избегать его. И вот от этого я не женат до сих пор, хотя очень может быть женюсь завтра. - Но что же решит это? - Воля бога. - Почем ты узнаешь ее? - Если никогда не искать указаний ее, никогда не увидишь; если же постоянно искать ее указаний, они становятся ясны, как ясны для вас гадания на жертвах и на птицах. И как у вас есть ваши мудрецы, которые толкуют для вас волю богов по своей мудрости и по внутренностям жертвы и по полету птиц, так точно у нас есть мудрецы-старцы, которые разъясняют нам волю отца, по откровению Христа, по изучению своего сердца и мыслей других людей, и, главное, по любви к ним. - Но все это слишком неопределенно, - возразил Юлий. - Что укажет тебе, например, когда и на ком тебе надо жениться? Когда мне предстояло жениться, у меня был выбор трех девиц. Эти три девицы были выбраны из всех других, потому что они были красивы, богаты и отец мой был согласен на мой брак с каждою из них. Из трех же я выбрал свою Евлалию, потому что она была красивее, для меня привлекательнее других. Это понятно. Но что будет руководить тобою в выборе? - Для того, чтобы ответить тебе, - сказал Памфилий, - я, должен сказать тебе прежде всего то, что так как по нашему учению все люди равны перед своим отцом, то они также равны перед нами и по положению своему, и по душевным и телесным свойствам; и потому выбор наш (если употреблять это слово, для нас непонятное) не может быть ограничен ничем. Женою христианина и мужем христианки может быть всякий человек из всех живущих мужчин и женщин мира. - При этом еще невозможнее решиться, - сказал Юлий. - Я тебе скажу то, что мне говорил наш старец о разнице, которая существует между браком христианина и язычника. - "Язычник, как ты, выбирает ту, которая, по его мнению, доставит ему, лично ему, больше всего наслаждений. При этом условии глаза разбегаются, и трудно решить, тем более, что наслаждения впереди. Но для христианина нет этого выбора для себя, или скорее выбор для себя, для своего личного наслаждения занимает не первое, а второстепенное место. Для христианина вопрос в том, чтобы своею женитьбой не нарушить волю бога. - Но в чем же может быть нарушение воли бога при браке? - Я бы мог забыть Илиаду, которую мы вместе с тобою учили и читали, но тебе, живущему в среде мудрецов и поэтов, нельзя забыть. Что же вся Илиада? - Это повесть о нарушении воли бога по отношению к браку. И Менелай, и Парис, и Елена, и Ахиллес, и Агамемнон, и Хризеида - все это описание всех страшных бедствий, вытекающих для людей и теперь происходящих от этого нарушения. - Да в чем же нарушение? - Нарушение в том, что человек любит в женщине свое наслаждение от сближения с нею, а не человека, подобного себе, и потому вступает в брак ради своего наслаждения. Христианский брак возможен только тогда, когда у человека есть любовь и когда предмет любви плотской уже прежде есть предмет братской любви человека к человеку. Как разумно и прочно строить дом можно только тогда, когда есть основание, и картину писать, когда подготовлено то, на чем пишешь, так плотская любовь только тогда законна, разумна и прочна, когда в основании ее лежит уважение, любовь человека к человеку. На этом основании только может возникнуть разумная христианская семейная жизнь. - Но все-таки я не вижу, почему такой христианский, как ты говоришь, брак, - сказал Юлий, исключает ту любовь к женщине, которую испытывал Парис. - Я не говорю, чтобы христианский брак не допускал исключительной любви к женщине, напротив, только тогда он и разумен и свят; но исключительная любовь к женщине только тогда может возникнуть, когда не нарушена прежде существовавшая любовь ко всем людям. Исключительная же любовь к женщине, которую поспевают поэты, признанная сама по себе хорошей без того, чтобы она основывалась на любви к людям, не имеет права называться любовью. Она есть похоть животная и очень часто переходит в ненависть. Лучший пример того, как эта, так называемая, любовь эрос, если она не основана на братской любви ко всем людям, делается зверством - это случай насилия, над той самой женщиной, которую будто любит тот, кто, насилуя, заставляет ее страдать и губит ее. В насилии явно, что нет любви к человеку, если он мучит того, кого любит. Но при нехристианском браке часто есть скрытое насилие - когда тот, кто женится на девушке, не любящей его или любящей другого, заставляет ее страдать и не жалеет ее, только бы удовлетворить своей любви. - Положим, что это так, - сказал Юлий, - но если девушка любит его, то и нет несправедливости, и я не вижу разницы между христианским и языческим браком. - Я не знаю подробности твоего брака, отвечал Памфилий, - но я знаю, что всякий брак, имеющий в основе одно личное благо, не может не быть причиной раздора, точно так же, как простое принятие пищи не может обойтись между животными и людьми, мало различающимися от животных, без ссоры и драки. Всякому хочется сладкий кусок, а так как сладких кусков на всех недостанет, то является раздор. Если и нет видимого раздора, то есть затаенный. Слабому хочется сладкого куска, но он знает, что сильный не даст его ему; и хотя он уже знает невозможность отнять его прямо у сильного, он с затаенной, завистливой злобой смотрит на сильного и пользуется первым случаем, чтобы отнять у него. То же и с браком языческим; но только - вдвое хуже, потому что предмет зависти есть человек, так что злоба зарождается и между супругами. - Но как же сделать, чтобы брачующиеся никого не любили, кроме двоих себя. Всегда найдется человек или девица, который любит того или другого. И тогда, по-вашему, брак невозможен. И потому-то я вижу, что справедливо то, что и говорят про вас, что вы вовсе не женитесь. Поэтому-то и ты не женат и, вероятно, не женишься. Как же может быть то, чтобы человек женился на одной женщине, никогда раньше не возбудив к себе чувства любви со стороны другой женщины, или девушка дожила до зрелости, не возбудив к себе чувств мужчины? Как же должна была поступить Елена? - Старец Кирилл говорит об этом так: в языческом мире люди, не думая о любви к братьям, не воспитывая этого чувства, думают об одном: о возбуждении в себе любви страстной к женщине, и воспитывают в себе эту страсть. И потому в их мире всякая Елена или подобная ей возбуждает любовь многих. Соперники бьются друг с другом, стараются превзойти один другого, как животные, чтобы приобресть самку. И в большей или меньшей степени брак их есть борьба и насилие. В нашей общине мы не только не думаем о личном наслаждении красотой, но избегаем всех соблазнов, ведущих к этому и возведенных в языческом мире в достоинство и предмет обожания; мы, напротив, только думаем о тех обязанностях уважения и любви к ближнему, которые мы имеем безразлично ко всем людям, к величайшей красоте и к величайшему уродству: мы воспитываем всеми силами это чувство, и потому в нас чувство любви к людям берет верх над соблазном красоты и побеждает его и уничтожает раздор, происходящий из половых сношений. Христианин женится только тогда, когда его соединение с женщиной, с которой они чувствуют взаимное влечение, не причинит никому огорчение. Кирилл говорит даже так: христианин почувствует влечение к женщине только тогда, когда он знает, что его соединение с ней не причинит никому горя. - Но разве это возможно, - возразил Юлий, - разве можно управлять своими влечениями. - Нельзя, когда им дана воля, но не дать им просыпаться и подниматься мы можем. Возьми пример отношений отцов с дочерьми, матерей с сыновьями, братьев с сестрами. Мать для сына, дочь для отца, сестра для брата, как бы она ни была прекрасна, - не предмет личного удовольствия, а любви, и чувства не просыпаются. Они проснулись бы только тогда, когда отец узнал бы, что та, которую он считал дочерью - не его дочь, или для сына мать, или для брата сестра, но и тогда чувство это было бы очень слабо и покорно, и во власти человека было бы удержать его. Чувство похоти было бы слабо, потому что в основу его положено чувство любви к матери, к дочери, к сестре. Почему ты не хочешь поверить, что в человеке может быть воспитано и утверждено такое чувство ко всем женщинам, как матерям, дочерям, сестрам, и что на основе этого чувства может вырасти чувство супружеской любви? Как брат, только тогда, когда он узнал, что та, которую он считал сестрой, не сестра, позволяет в себе подниматься к ней чувству любви, как к женщине, так точно христианин, только чувствуя, что любовь его не огорчает никого, позволяет чувству этому подниматься в душе. - Ну, а если два человека полюбили одну девушку? - Тогда один жертвует своим счастьем для счастья другого. - Но когда она любит одного из них? - Тогда пожертвует своим чувством тот, которого она менее любит, для счастья ее. - Ну, а если она любит обоих, и оба жертвуют собой, - она ни за кого не выйдет. - Нет, тогда старшие рассудят дело и посоветуют так, чтобы было наибольшее благо для всех, при наибольшей любви. - Но ведь так не делается. А не делается потому, что это противно природе человека. - Природе человека? Какой природе человека. Человек, кроме того, что животное, еще и человек, и правда, что такое отношение к женщине несогласно с животной природой человека, но оно согласно с его разумной природой. И когда он употребляет разум на служение своей животной природе, он делается хуже животного - он доходит до насилия, до кровосмешения, - то, до чего не доходит ни одно животное. Но когда он употребляет свою разумную природу на обуздание животной, когда животная природа служит разуму, тогда только он достигает того блага, которое удовлетворяет его.
      V.
      - Но скажи мне о себе лично, - сказал Юлий. - Я вижу тебя с этой красавицей, ты, как видно, живешь с ней, и неужели ты не желаешь стать ее мужем. - Я не думал о том, - сказал Памфилий. - Она дочь христианской вдовы. Я служу им так же, как им служат другие. Я служу матери так же, как и дочери, и люблю их одинаково. Ты спросил меня; люблю ли я так, чтобы соединиться с ней. Вопрос этот тяжел мне. Но я отвечу прямо. Мысль эта приходила мне, но есть юноша, который любит ее, и потому я не смею еще думать об этом. Юноша этот христианин и любит нас обоих; и я не могу сделать поступка, который бы огорчил его. Я живу не думая об этом. Я ищу одного - исполнить закон любви к людям. Это единое на потребу. Я женюсь тогда, когда увижу, что так надо. - Но для матери не может быть безразлично приобрести доброго, трудолюбивого зятя. Она будет желать тебя, а не других. - Нет, ей безразлично, потому что она знает, что, кроме меня, все наши готовы служить ей, как и всякому другому; и я ни меньше, ни больше буду служить ей, если я буду или не буду ее зятем. Если же из этого вытечет мой брак с дочерью, я приму это с радостью, как я приму и брак ее с другим. - Не может этого быть! - вскрикнул Юлий. - Вот это-то и ужасно в вас, что вы сами обманываете себя! И этим вы обманываете других. Верно сказал мне про вас тот незнакомец. Слушая тебя, я невольно подчиняюсь красоте той жизни, которую ты описываешь мне, но, размышляя, я вижу, что все это обман, ведущий к дикости, грубости жизни, приближающейся к животной. - В чем же ты видишь эту дикость? - А в том, что, поддерживая сами свою жизнь трудами, вы не имеете досуга и возможности заниматься науками и искусством. Ты вот в оборванном одеянии, с огрубевшими руками и ногами, твоя спутница, которая бы могла быть богиней красоты, похожа на рабу. Нет у вас ни песен Апполона, ни храмов, ни поэзии, ни игр - ничего, что дали боги для украшения жизни человека. Работать, работать, как рабы или как волы, чтоб только грубо кормиться - разве это не добровольное и безбожное отречение от воли и природы человека? - Опять природа человека! - сказал Памфилий. - Но в чем эта природа? В том ли, чтобы мучить непосильным трудом рабов, убивать своих братьев и брать их в рабы, из женщины делать предмет забавы?.. Все это необходимо для той красоты жизни, которую ты считаешь свойственной природе человека. В этом ли природа человека, или в том, чтобы жить в любви и согласии со всеми, чувствовать себя членом одного всемирного братства? Ты тоже очень ошибаешься, если думаешь, что мы не признаем науки и искусства. Мы высоко ценим все способности, которыми одарена человеческая природа. Но на все способности, присущие человеку, мы смотрим, как на средства для достижения одной и той же цели, которой мы посвящаем всю нашу жизнь, а именно - исполнение воли божьей. В науке и искусстве мы видим не потеху, годную только для увеселения праздных людей; мы требуем от науки и от искусства того же, что от всех занятий человеческих, - чтобы в них осуществлялась та же деятельная любовь к богу и ближнему, которою проникнуты все дела христианина. Мы признаем за действительную науку только такие знания, которые помогают нам жить лучше, и искусство мы уважаем только тогда, когда оно очищает наши помыслы, возвышает душу, укрепляя наши силы, необходимые для трудовой любовной жизни. Такие знания мы, по мере возможности, не упускаем случая развивать в себе и в наших детях; и такому искусству мы охотно предаемся в свободное время. Мы читаем и изучаем писания, завещанные нам мудростью людей, живших до нас; мы поем стихи, пишем картины, и стихи и картины наши ободряют наш дух и утешают нас в минуты печали. Потому-то мы и не можем одобрять те применения, которые вы себе делаете из науки и искусства. Ваши ученые употребляют свою способность соображения на измышление новых средств для причинения зла людям: они усовершенствуют приемы войны, т. е. убийства; изобретают новые способы наживы, т. е. обогащения одних на счет других. Искусство ваше служит на сооружение и украшение храмов в честь богов, которым наиболее развитые из вас давно уже не верят, но веру в которых вы поддерживаете в других, рассчитывая, что таким обманом вы лучше удержите их под своею властью. Статуи воздвигаются в честь наиболее сильных и жестоких из ваших тиранов, которых никто не уважает, но все боятся. На театрах ваших даются представления, восхваляющие преступную любовь. Музыка служит для потехи ваших богачей, объедающихся и напивающихся на своих роскошных пирах. Живопись применяется к изображению в домах разврата таких картин, на которые не может, не краснея, взглянуть человек трезвый или не одурманенный животною страстью. Нет, не на это даны человеку те высшие способности, которые отличают его от зверей. Нельзя делать из них потеху для нашего тела. Посвящая всю свою жизнь на исполнение воли божьей, мы тем более употребляем на это же служение и высшие наши способности. - Да, - сказал Юлий, - все это было бы прекрасно, если бы жизнь при таких условиях была возможна; но жить так нельзя. Вы сами обманываете себя. Вы не признаете наших защит. А если бы не было римских легионов, разве вы бы могли жить покойно? Вы пользуетесь защитой, не признавая ее. Даже некоторые из вас, ты сам говорил, защищали себя. Вы не признаете собственности, а пользуетесь ею, наши же имеют ее и дают вам; ты сам не отдашь даром виноград, а продашь его и будешь покупать. Все это обман. Если бы вы вполне делали то, что говорите, тогда бы так; а то вы других и себя обманываете! Юлий разгорячился и высказал все, что имел на душе. Памфилий молчал, ожидая. Когда Юлий кончил, Памфилий сказал: Напрасно ты думаешь, что, не признавая ваших защит, мы ими пользуемся. Нам римские легионы не нужны, так как мы не придаем никакой цены тому, что требует защиты насилием, благо наше в том, что не требует защиты, и этого никто не может отнять у нас. Если же и проходят через наши руки вещественные предметы, представляющие в ваших глазах собственность, то мы не считаем их своими и передаем их тем, кому они нужны для пропитания.