Необычайные приключения на волжском пароходе

      - Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть...
      Поморгав, профессор спросил робко:
      - А мне можно с вами пообедать?
      - Нет, - спокойно ответила Нина Николаевна. - Это может быть понято превратно...
      -Мне несколько тяжело от твоей слишком... рассудительности, Нина.
      - Я не могу разговаривать как любовница.
      - Понимаешь... (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать ледНизким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу... В окна салона стали высовываться пассажиры.
      Хиврин, отмахивая со лба мокрые волосы: - Что это такое? Какая остановка?
      Мистер Лимм - лоснясь улыбкой: - Русский водка, хорошо... Будем покупать водка...
      Казалупов: - Мне сообщили, на этой остановке яйца - рубль восемь гривен...
      Хиврин: - Вылезаем... Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем.
      Мистер Педоти: - Мы все покупаем...
      Мистер Лимм: - Ура, русский Волга!
      Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся, берег:
      - Бумажная фабрика, махинища... Два года назад: болото, комары... Понюхайте - воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлулозы в день... Это не жук чихнул...
      Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода.
      Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу.
      Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты,- от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.
      Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущелье дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.
      Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом... Хотелось - быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму...
      Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, распадались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие... Появлялся неестественный аппетит. На остановках покупалось все, что приносили бабы из съестного, пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы...
      Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней четвертому классу - было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, - вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь.
      Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом:
      - Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди!
      Грузились и выгружались партии рабочих на лесозаготовках, на торфяных разработках, на строительстве городов и фабрик. Одни уходили на сельские работы, другие- из деревень на, заводы...
      Солнце садилось. Лимонный закат медленно разливался над (Заволжьем, над лугами и монастырскими рощами, над деревнями и дымами строительства.
      - Как в котле, народ кипит... Строители, - добром их помянут через тысячи лет, - говорит Парфенов, облокотясь о перила.
      Стоящий рядом капитан ответил мрачно:
      - Полагается триста человек палубных, а мы сажаем до тысячи. Вонища такая, что даже удивительно. Ни кипятку напастись, ни уборных почистить прут как плотва...
      - А ты раньше-то, чай все богатых купцов возил, шампанским тебя угощали...
      - Да, возил... В восемнадцатом году... Сам стою на штурвале и два комиссара - справа, слева от меня, и у них, дьяволов, вот такие наганы. Подходишь к перекату, и комиссары начинают на тебя глядеть... А за перекатом - батарея белых... И так я возил... Всяко возил...
      Капитан отошел было, Парфенов со смехом поймал его за рукав:
      - Постой... Да ведь это с тобой я, никак, тогда и стоял... На пароходе, как его "Марат" не "Марат"?
      - "Царевич Алексей" по-прежнему, на нем и сейчас идем...
      - Чудак! Вспомнил! (Смеется.) Я еще думаю, - морда у него самая белогвардейская, посадит на перекат... Да, не обижайся... А ведь я чуть тебя тогда не хлопнул, папаша...
      Капитан отойдя, крикнул сердито: - Давай третий!
      Пароход заревел. На палубу поднимались нагруженные продуктами москвичи и иностранцы. Лимм, потрясая воблой:
      - Риба, риба...
      Хиврин одушевленно: - Под пиво, мистер, - национальная закуска.
      Педоти: - Закажем колоссальную яичницу...
      Казалупов: - Шикарно все-таки, скупили весь базар.
      Гольдберг: - Но - цены, цены, товарищи...
      Вдоль борта озабоченно бежала Шура.
      - Валерьян! Купил? - звала она, перегибаясь. - Малины? Это же невозможно... Колбаса, колбаса, - три двадцать четыреста грамм. Вот - люди же купили! и совершенно не лошадиная...
      - Ну и пусть его покупает малину, - говорит Ливеровский, походя. Стоит отравлять себе дивный вечер...
      У Шуры пылали щеки: - Не в малине дело, - он прямо-таки липнет к этой Нинке...
      - Нам лучше...
      - Слушайте, чего вы добиваетесь цельный день? (Поднимает ладонь к его лицу.) Да, уж - смотрите, прямо неприлично... (Шепотом.) Капитан глядит на нас...
      - Едем со мной в Америку.
      - Чего? Ну, вы нарочно...
      - Ух, зверь пушистый, - говорит Ливеровский выразительно...
      - А в самом деле в качестве чего я могла бы поехать в Америку?
      - Секретаря и моей любовницы...
      - Временно?
      - Ну, конечно.
      - А то - все-таки бросить Вальку, такого желания у меня нет, я его обожаю... Но я еще, знаете, страшно молодая и любопытная... (Внезапно с тоской.) Обманете меня, гражданин вице-консул?
      - Возьмите это... (Он всовывает ей в руку листочек бумаги.) Крепче большим и указательным... (Шура растерянно берет листочек.) - А чего это? Зачем?
      - Здесь немножко сажи с воском. Готово. (Берет назад у нее листочек.) Вы поедете в Америку и будете вести роскошную жизнь, - гавайские гитары и коктейли... Но сейчас должны...
      - Сердце очень бьется у меня.
      - Сейчас - возьмите у Гусева портфель и принесите мне. Поняли: портфель украсть и тайно мне - в каюту...
      Шура - шепотом: - Гражданин вице-консул, как же это вы меня котируете?
      - Как соучастницу...
      - Вы бандит?
      Ливеровский, оглядевшись - и ей на ухо:
      - Я шпион, агент международного империализма.
      (Шура молча затряслась, заморгала, начала пятиться.) - Случайно встретила, и - ничего общего, сами привязались...
      - Поздно, душка. - Он осклабился и, помахивая записочкой перед Шуриным лицом: - Не донесете...
      - Ей-богу, ей-богу, донесу...
      - Знаете - что здесь? (Показывает записочку.) Здесь - ваша смерть. (Читает.) "Добровольно вступаю в международную организацию Ребус, клянусь подчиняться всем директивам и строжайше хранить тайну, в чем прилагаю отпечаток своего большого пальца"... Вот он!
      - Аи, - тихо визгнула Шура, взглянув на палец, измазанный в саже, сунула его в рот. Ливеровский спрятал записочку в бумажник: - Успокойтесь, поплачьте, для утешения - флакон Коти... (Вынул из жилетного кармана, сует ей в руки флакончик духов.) Хоть слово кому-нибудь - смерть...
      Он отходит посвистывая. Шура дрожащими пальцами раскупоривает бутылочку, всхлипывает. Хлопотливо проходит профессор с пакетом малины:
      - Ищу Зину... Представь - малина чрезвычайно дешева, купил одиннадцать кило... (Шура всхлипывает)... Что у тебя за бутылочка?
      - Не спрашивай...
      - Прости, прости... В тайны личной жизни не вмешиваюсь... Но все же... - запнулся, просыпал часть малины, покашливая, оглядел Шуру. Она припухшими губами: - Ничего не скажу, ничего... Пусть я погибла, ни слова не скажу...
      - Гм... Как ты погибла? - Гм... Физически или пока только - морально? Не настаиваю... Но, по-моему, несколько быстро погибла... В то время, когда я... Гм... никак не могу решиться проверить самого себя, - вернее: количество обязанностей перед одной женщиной и количество обязанностей перед другой... Ты очень быстро решилась... Это несколько меняет отношения слагаемых... Гм... Собака, прости, - для уточнения факта... (Сразу - потеряв голос.) Ты отдалась мужчине, насколько я понял?
      - Иди к своей Нинке, иди, иди...
      Она убежала. Профессор просыпал несколько малины.
      С мячиком подбежала Зина.
      - Папа, малина...
      - Да, малина... Замечательно, что, несмотря на видимую закономерность и порядок, жизнь как таковая есть глубочайший беспорядок... Никакой системы нельзя подвести в отношениях между людьми, то есть - я никогда не могу быть уверен, что А плюс В плюс С дадут нужную сумму, и если ввести даже некоторый коэффициент неопределенности - и тогда все полетит к черту...
      - С пола можно есть?
      - Можно... Но не подавись - в малине много костей... Зина, пойдем сейчас к маме... Я решил...
      Профессор потащил Зинаиду к трапу - на нижнюю палубу. Оттуда навстречу поднимался негр. Схватив Родионова за локоть (профессор крепче прижал к груди пакет с малиной), Хопкинсон сказал негромко и раздирательно:
      - Я должен немедленно покинуть пароход... Я хотел сойти на этой остановке, но здесь - ни железной дороги, ни лошадей...
      - Ближайшая остановка - завтра утром...
      - Тогда я погиб!
      - Очень странно... (Профессор подхватил пакет.) Здесь многие испытывают то, что они будто бы должны погибнуть... И некоторые уже погибли... В особенности удивляет торопливость, с которой... (Он задрал бородку и глядел из-под низа очков.) Очевидно, излишек кислорода, а?..
      - Ночь! Впереди - ночь! - выкатив глаза, повторил Хопкинсон.
      - Я могу быть полезным?..
      - Мне нельзя помочь... (Он улыбался, но длинные руки дрожали.) Меня нужно сжечь живым! Убить во мне черную кровь!.. Дорогой профессор. (Он увлек Родионова к перилам... Профессор от волнения уронил пакет, Зинаида всплеснула руками)...
      - Папа, ты с ума сошел...
      - Сейчас, сейчас, детка, к твоим услугам...
      - Дорогой профессор, возьмите от меня известную вам рукопись, ту, что мы расшифровали, - твердо проговорил Хопкинсон.
      - Такая ответственность! Нет, нет!
      - Я не имею права держать здесь (рванул себя за карман пиджака) счастье целого народа... Я боюсь... Я буду бороться... А если не хватит сил? Я буду преступником!..
      Тогда Родионов наклонился к его уху: - Ничего не понимаю...
      Негр сунул ему в карман клеенчатую тетрадь.
      - Берите... А я постараюсь сделать сто кругов по палубе энергичным шагом...
      Пока Родионов засовывал рукопись, негр уже отбежал: на тускнеющем свете заката пронеслась его худая тень- руки в карманах, плечи подняты, рот оскален до ушей - и скрылась на носу за поворотом.
      Профессор поднял палец: - Зинаида, на пароходе происходит что-то неладное.
      Он и Зинаида спустились на корму. Наверху шел Гусев с папироской. Из освещенного салона выкатились Ливеровский, Лимм, Педоти и Хиврин, говоривший возбужденно:
      - Обычное русское хамство... Вдруг больше не подают водки.
      - Мы не пьяны, нет - мы не пьяны! - кричал Лимм.
      И Педоти, схватившись за Хиврина:
      - Я требую коньяк, они должны подавать. Это паршивые порядки - у вас в России!
      - Идем вниз к буфетчику, там все достанем, - напористо-громко сказал Ливеровский. И - Лимм: - Вниз, к буфетчику! Хорошо!
      Педоти: - Потребуем водку с мадерой!
      Хиврин с энтузиазмом: - Люблю иностранцев, расстреливайте меня!
      Все четверо устремляются вниз, к буфетчиику, лишь Ливеровский, покосившись на Гусева, задерживается, закуривает. Гусев вполголоса:
      - А это зачем понадобилось?
      - Тащить иностранцев в буфет?
      - Иностранцев ли?
      - Подготовка за пятнадцать ходов,- даю шах и мат.
      - Мне?
      - Рам.
      - Ливеровский, я вас решил арестовать.
      - Когда? - ейросил он поспешно.
      - В Самаре, завтра...
      - Вам же влетит за это.
      - Знаю. Наплевать! Не могу иначе.
      - Аи, аи, аи! Так, значит, запутались окончательно? Струсили? Не ожидал, не ожидал...
      --Мне неясен один ваш ход.
      - Именно?
      - Пойдете ли вы на мокрое дело?
      - Догадывайтесь сами.
      - Хорошо. .Я тоже иду вниз.
      - Не боитесь?
      Гусев шагнул было к трапу, но остановился, медленно обернул голову, так неожиданно был странен этот вопрос. Нахмурился:
      - Ах, вот как вы...
      - Я сейчас - за папиросами и - вниз. - Ливеровский хихикнул, отошел. Гуеев медленно стал спускаться. В окне отодвинулись жалюзи. Эсфирь Ребус спросила: - Алло, Ливеровский?
      Он на секунду присел под ее окном: - Только что сели на этой остановке двое, наши агенты.
      -Надежны?
      - Как на самого себя... Бывший помощник пристава Бахвалов и - второй -корниловец Хренов, мой сослуживец. Инструкции им уже даны.
      - Нужно торопиться.
      - Я бегал вниз. Настроение подходящее. Мы еще подогреем.
      - Нужно сделать все, чтобы негра взять живым.
      Ливеровский развел руками: - Постараемся. Это самое трудное, миссис Эсфирь...
      - Это настолько важно... В крайнем случае, я решала пожертвовать собой... (Ливеровский живо обернулся к ней.) Если отбросить кое-какие предрассудки, - не трудно вообразить, что мистер Хопкинсон может даже взволновать женщину...
      Говоря это, медленно затянулась папироской. Он молча встал, отошел к борту и плюнул в Волгу. По палубе неслась тень негра - белые, зубы, белый воротничок.
      - Уйдите,... Совсем уйдите,- сказала Эсфирь. Ливеровский нырнул вниз по трапу. Под oкном миссис Ребус негр споткнулся, как будто влетел в сферу магнитных волн. Он сделал неудачное движение к борту. На секунду вцепился в поручни, - рот раскрыт, глаза как ,у быка. Бедный человек хотел сделать вид, что спокойно любуется природой. Но сейчас же, уже нечеловеческой походкой, подпрыгивая, помчался дальше... Эсфирь продолжала курить, глядела на закат, и, если-бы не струйка дыма между пальцами ее узкой рук, -могло показаться, что эта красивая женщина в окне парохода, это неподвижное лицо с красноватым отсветом.в глазах - лишь приснилось черному человеку... Не добежав до кормы, он сделал поворот, схватился за голову и начал возвращаться, - руки полезли в карманы штанов, походка бездельника-волокиты... Только в пояснице какая-то собачья перешибленность. Должно быть, нелегко ему .досталась борьба с дикими чувствами... Так же медленно, навстречу ейу, Эсфирь поворачивала голову. О, если бы - заговорена. Нет, продолжала спокойно молчать.
      - Душный вечер на Волге, - с трудом проговорил он (осклабился, встал на каблуки, закачался). - Вы, кажется, скучаете? (Короткое движение, - как будто хватаясь за курчавые волосы.) Отчего вы так странно молчите... Миссис Эсфирь...
      - Я сказала все, что может сказать женщина... Дело за вами...
      Тогда с кашляющим стоном он кинулся на скамью под OKHOM, схватил руку миссис Эсфирь, прижал к губам:
      - Я хотел бежать... Я хотел кинуться в воду. Я искусал себе руки... Молчу, молчу... Вы все понимаете... Маленький человечек вздумал бороться с Нулу-Нулу... Он миллионы веков напитывал нашу кровь яростью... Нулу-Нулу- в полдень встает над лесом, над нашей жизнью. Ствол баобаба, глаз взбешенного тигра-Нулу-Нулу... Он сжег мой разум... Мою совесть... Мою человеческую гордость... Все, все - в жертву ему...
      Бормоча всю эту чушь, Хопкинсон встал на скамье на колено и глядел миссис Ребус в лицо с полуопущенными веками.
      - Еще, - сказала она.
      - Поверните ключ в двери... Я приду...
      - Еще о Нулу-Нуду,..
      - Он стоит над, здром... Bce горит-травы, леса, земля... Всё в дым, в мареве... Нулу-Нулу нюхает дым. - Мужчина приближается к женщине... "Хорошо", - говорит Нулу-Нулу... И он жжет их... Огонь вылетает у них изо рта, из глаз, из животов...
      Жалюзи вдруг захлопнулись. Хопкинсон оборвал на полуслове, схватился за лицо и - раскачиваясь:
      - Слепoй идиот, старый аллигатор, глухая птица Кви-Кви... Трех линчей мало тебе, мало...
      Эсфирь сейчас же появилась на палубе, На плечах - испанская шаль.
      - Вот - ключ от моей двери... Вы получите его в свое время (оглянулась направо, налево и - шепотом): сейчас ко мне нельзя, - позднее... Абраам, поговорим серьезно... (С улыбкой провела ладонью по его щеке.) Нулу-Нулу, вы мне нравитесь... Будьте все время таким... Абраам, я решила... Я связываю мою жизнь с вашей. Вы гениальный человек. А ведь рука женщины, как Мала хищной птицы... Я хватаю добычу-это мое, вы весь мой! Таковы женщины... Абраам, расскажите о вашем замечательном открытии... Какой сладкий ночной ветер, подставьте лицо, - он освежает.. Что главное в вашем открытии? Из-за чего в Америке такой переполох?
      Складывая руки, как насекомое богомол, Хопкинсон беззвучно смеялся:
      - Я не способен, я не способен, все благоразумное выскочило из моей головы.
      - Когда женщина отдает себя всю, она хочет быть гордой, - сурово сказала Эсфирь. - Предположите, что я честолюбива.
      - Хорошо... (Он сжал руки, будто пожимая их страстно.) Ничего гениального нет. Я напал на это, случайно... Если семена растений подвергнуть действию азoта при пяти атмосферах и температуре в тридцать градусов Цельсия, тo энергия, заключенная внутри семени, увеличится в десять раз...
      - Азот, тридцать градусов и пять атмосфер, - повторила Эсфирь.
      - Еще и фосфорный ангидрид и окись углерода, легко отдающая частицу "С"... Все это в малых примесях... Принцип: предварительное обогащение не почвы, а самих семян...
      - А? (Эсфирь даже вскрикнула тихо.) Поняла...
      - Растительная сила так невероятно увеличивается, в лето вы собираете три урожая...
      - Чудовищно...
      - Для Америки... Для всего капиталистического хозяйства. Они борются за цены на пшеницу, они погибают от урожаев. Американские фермы молят бога дослать саранчу на поля. В Африке оставляют картофель гнить в земле. Хлопок больше невыгодно сеять. Парадокс! Гибель от изобилия... А я предлагаю увеличить урожай в десять раз... Поэтому они и пытались меня убить и обокрасть...
      - Друг мой... (Эсфирь схватила его руку)... У вас больное воображение... Большевики - лгут, лгут... Ваш приезд в Америку будет национальным праздником...
      Грудь миссис Ребус прижалась к его плечу. Он замолчал, откинув голову, вдохнул влажный ветер, летящий с берегов над звездами, опрокинутыми в темной воде...
      - Мне не хочется просыпаться, - сказал он тиxo, - Вы - одна из этих звезд, упавшая на черную.
      Она - с воркованьем: - Aбраам, я хочу спасти вас...
      - Зачем? Я- спасен... Глядите (Он указывает на отражения звезд.) Мы летим на другую планету, звезды вверху и внизу... Приветствуем новую землю, этот девственный мир... Здесь - сурово и скудно... Труд - священен... Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем - возвышенные замыслы... Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов... Здесь строят новое жилище человечеству... Этo очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть примером на этой земле... Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел. Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело... И покажем им... (Ткнул пальцем в звезды.), что правда здесь... Миссис Эсфирь, с вами .вдвоем...
      - Это ваше открытие напечатано где-нибудь? - тоненьким голосом спросила Эсфирь.
      - Конечно нет... Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил.) Да, в надежном месте...
      - У профессора? Он, - взглянув удивленно: - А почему вы спросили?
      - Мне близко и дорого все, что касается вас... (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом.) Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.
      - Я бы мог сейчас... (Наклонился к ней.) Мог бы плясать с копьем в руке...
      Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее плечи, чтобы помочь преодолеть ветер...
      - Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?
      - Вы возвращаетесь в Америку.
      Он задохнулся. Поднял руки над головой...
      В помещении буфетчика тем временем шло веселье.
      Иностранцы потребовали льду и, наколов его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, - должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спир - товых контрабандистов...
      - Гениально! - кричал он. - Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще... Хау ду ю ду!
      - Не надо кричать, - говорил Педоти, - пить нужно тихо.
      - Русскую душу не знаешь... Тройка! Цыгане! Хули - ганы!
      Лимм, которого научили по-русски: - Ах ты, зукин зын, комарински мужик...
      - Урра! - вопил Хиврин. - Гениально, мистер. Я тебя еще научу... (Шепчет на ухо ему.) Понял? Повтори...
      Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.
      На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки... Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хоро391 ших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями конных граблей), и батрак болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами-полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в духой одежонке, в рваных штиблетишках, - эти сидят на ящиках,..
      Указывая на них, рабочий (со светлыми усами-полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:
      - Вот эти двое - самый вредный элемент... Я давно прислушиваюсь, - чего они шепчут, чего им надо. Там шепчут, здесь пошепчут... От таких паразитов вся наша бeда...
      - А что ж им рот-то затыкать? - вступается заросший мужик. - Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать... Губернатор, - портфель тебе под мышку...
      Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы.
      Рабочий строго - на него: - Дурака-то и насмешил: вот и агитация...
      - Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, - говорит заросший мужик.
      Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:
      - Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой...
      Заросший мужик: - Ответь по своей науке-то...
      Рабочий оглянул парня, мужика, ответил тихо, но важно: - Всю жизнь...
      - Сто лет работать, - пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.
      - Правильный ответ, - обрадовался заросший мужик.- И за сто лет у них лаптей не наживешь...
      - Кулачище! - закричал на него колхозник. - Зверь матерый! Одна идеология - работать, нажить! Ты работай для общего...
      - Постой, я ему объясню, - перебил рабочий, - Весь вопрос - в культурной революции... Сейчас работаем восемь часов... В будущем станут работать, может быть, два часа...
      Заросший мужик ударил себя по бедрам:
      - Врет, ребята, ей-богу, врет... Два часа работать - лодырями все изделаются... Водки не хватит... Окончательно пропала Расея...
      Рабочий повысил голос:
      - К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил... У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется... А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают... Посещал театр, библиотеку, - так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным...
      Парень вдруг заржал радостно: - Мозговым...
      - Жеребец! - проскрипел заросший мужик с отвращением...
      Личность в соломенной шляпе: - Дешевая агитация...
      - Вот тогда, - рабочий отрубил ладонью воздух, - труд ему - в радость, и хоть два часа работать, - не сопьется... Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша...
      - Истинно, так, товарищ, - до крайности взволнованный, встрял в разговор болезненный мужик. - Кабы мы в это не верили... Нам бы тяжело было... У меня - кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого... Но хлеб есть слаще, раз - я около науки...
      Незаметно во время разговора к двум личностям на ящиках подошел Ливеровский. Ухмыляясь, копая спичкой в зубах, слушал. Рука за его спиной протянула записку; ее осторожно взяла вторая личность, сидящая на ящике... Прочел, разорвал, сунул обрывки в рот.
      Обе личности встали и отошли в тень. Ливеровский - обращаясь к рабочему: - Питаетесь мечтами, товарищ? Дешево и сердито.
      Рабочий нахмурился... Колхозник ответил с горячностью:
      - В первом классе лопаете чибрики на масле, а мы сознательно черный хлеб жрем... А мы не беднее вашего... Вон, посмотри, чибрики-то наши как перевертываются...
      Он указывает на пролет нижней палубы, - пароход плыл недалеко от берега, там видны электрические огни, дымы, очертания кирпичных построек в лесах...
      Появились капитан, Парфенов и Гусев. Парфенов - Ливеровскому:
      - Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на этом месте - болото, комары...
      Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:
      - Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: "Здесь лодка".) Принять телеграмму... - Отпускает мегафон и - Гусеву: - Давайте телеграмму...
      - Срочная, - говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается...
      Все, на минуту бросили спор, смотрят, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем с двумя голыми парнями в одних трусиках.
      Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна постелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме - два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.
      Профессор Родионов появился на корме с чайником кипятку:
      - Принес чаю... Зина спит? - Он поставил чайник и сел на сверток канатов. - Я тебе не мешаю? Ведь подумать, - на воде, и не сыро, удивительно... Нина... Я очень несчастен...
      - Ты сам хотел этого.
      - Не говори со мной жестоко.
      - Да, ты прав... (Концы ее бровей поднялись. Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое.) - Не нужно - жестоко...
      - Во сне бывает, - бежишь, бежишь и никак не добежишь... Так и я к вам с Зиной - не могу... Ты суха, замкнута, настороже... А я помню - ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись - и музыка...
      - Говори тише, разбудишь Зину.
      - Ты вся новая, я тебя не знаю.
      - Знать человека - значит любить, это так по-нашему, женскому, сказала она, наклоняя голову при каждом слове, - а по-мужскому знать значит надоела... Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами... Не выдумывай: я - прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки... Покойной ночи, хочу спать.
      Он кашлянул, пошел к выходу с кормы: Остановился, не оборачиваясь, развел руками:
      - Ничего не понимаю...
      Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала:
      - Валерьян.. У тебя что - нелады с Шурой?
      - Удивляет только ее торопливость: понимаешь - ночью сели на Пароход, а утром у нее неизвестный любовник...
      Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:
      - Представляю, что тебе должно быть хлопотливо с молодой женщиной...
      - Нина, - противно... Но развязывает меня морально... И втайне я даже рад...
      - Что же, - еще какая-нибудь новенькая на примете?
      - Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна - родная... Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость... Теперь - я измучен, и не к кому прислонить голову...
      - Фу! - вырвалось у Нины Николаевны.
      - Нина, прости меня за все... Я прошу у тебя жалости... Только...
      Тогда она встала в крайнем волнении, ногой задела подушку со спящей Зинаидой. Потемневшим взором глядела на мужа:
      - Жалости! Этого, милый друг мой, .теперь больше не носят... Поживи без жалости... Знаменитый ученый, работы - сверх головы и столько же ответственности... Перестань над собой.хныкать, жалеть, забудь о себе: поел, попил, пожил со свеженькими мордашками - довольно... Работай, черт тебя возьми, работай.,. А устал - протягивай ноги, только и всего... Другой встанет на твое место...
      Она хрустнула пальцами. Профессор громко прошипел:
      - Остается - в воду головой...
      - Лучше выпей водки... Успокоишься... Уйди...
      Он взялся за волосы и ушел. Зинаида, не поднимая головы с подушки, проговорила:
      - Мама, чего-то папу жалко...
      - Зинаида, спи, пожалуйста.
      - Он добрый...
      - Понимаешь, мне тяжело, так тяжело, как никогда не бывало. Скажи могла я иначе ответить?
      Зинаида вздохнула, поворочалась. Нина Николаевна села на сверток канатов и глядела на темную воду.
      Профессор шел по четвертому классу, спотыкаясь о спящих. Губы у него дрожали, глаза побелели. Приступ неподдельного отчаяния схватил его мозг свинцовым обручем .
      Ему преградили дорогу четыре человека, стоявшие у тюков с шерстью, два грузчика (те, что в начале этого рассказа слушали грохот бешеной пролетки Ливеровского); один - рослый, со спутанными волосами и бородой, похожий на дьякона, другой - кривой, с покатыми плечами и длинной шеей, и две неопределенные личности. Тот, кто был в соломенной шляпе, угощал грузчиков водкой, товарищ его (проглотивший записку Ливеровского) говорил, зло поглядывая из-под козырька рваной кепки: